Он на несколько сантиметров приподнял ладони над столом и снова уронил их с тяжелым глухим стуком. Потом сказал:
— Да, наконец-то мы завели настоящий разговор. И я рад, что все выложил. Ты ведь небось и сам когда-то был патрулем?
Мартин Бек кивнул.
— Когда?
— Больше двадцати лет назад. После войны.
— Да, — сказал Хульт. — Райские были времена.
Панегирик явно был завершен, и Мартин Бек, откашлявшись, произнес:
— А теперь и я хочу тебе кое-что сказать. Нюман умер не своей смертью. Его убили. И мы полагаем, что убийца сделал это из мести. Есть также основания предполагать, что он хотел отомстить не одному Нюману.
Хульт встал и вышел в переднюю. Там он снял с вешалки китель и надел его. Затянув портупею, поправил кобуру на бедре.
— И я хотел задать тебе один важный вопрос. За тем я и пришел. Кто мог так ненавидеть Нюмана, чтобы убить его?
— Никто. А теперь пошли.
— Куда?
— На работу. — И Хульт распахнул перед гостем дверь.
— Да, наконец-то мы завели настоящий разговор. И я рад, что все выложил. Ты ведь небось и сам когда-то был патрулем?
Мартин Бек кивнул.
— Когда?
— Больше двадцати лет назад. После войны.
— Да, — сказал Хульт. — Райские были времена.
Панегирик явно был завершен, и Мартин Бек, откашлявшись, произнес:
— А теперь и я хочу тебе кое-что сказать. Нюман умер не своей смертью. Его убили. И мы полагаем, что убийца сделал это из мести. Есть также основания предполагать, что он хотел отомстить не одному Нюману.
Хульт встал и вышел в переднюю. Там он снял с вешалки китель и надел его. Затянув портупею, поправил кобуру на бедре.
— И я хотел задать тебе один важный вопрос. За тем я и пришел. Кто мог так ненавидеть Нюмана, чтобы убить его?
— Никто. А теперь пошли.
— Куда?
— На работу. — И Хульт распахнул перед гостем дверь.
XIV
Эйнар Рённ сидел, поставив локти на стол, подперев голову ладонями, и читал. Он до того устал, что порою буквы, слова и целые строчки расплывались перед его глазами, выгибались дугой, прыгали то вверх, то вниз — ни дать ни взять его старый «ремингтон», когда надо что-нибудь аккуратно и без помарок напечатать. Рённ зевнул, поморгал, протер очки и начал сначала. Текст, лежащий перед ним, был написан от руки на клочке оберточной бумаги и производил, несмотря на ошибки и неуверенный почерк, впечатление труда продуманного и тщательного.
Покамест она откопала только семь жалоб, которые в той или иной степени касались Нюмана.
Выходит, раз одна просмотрена, осталось шесть. Рённ брал их по порядку.
Следующая была аккуратно отпечатана на машинке, на толстой линованной бумаге и безупречно грамотная. Говорилось в ней вот что:
Затем Рённ прочел служебные примечания.
— За прошлый год я больше ничего не могу найти. И если меня не заставят искать за предыдущие годы…
— Нет, хватит и так, давайте сюда только те, которые вы уже нашли, — не совсем понятно ответил Рённ.
— А долго вы еще провозитесь?
— Сейчас кончу, вот только эти перелистаю, — ответил Рённ, и шаги женщины стихли за его спиной.
Рённ снял очки, протер их и снова начал читать:
Ответ на обратной стороне гласил:
«Интересно, о чем это свидетельствует?» — подумал Рённ. То, что начальник полиции во всеуслышание делает такие признания, просто лишний раз характеризует его умственные способности.
Следующая жалоба была короткой, написана карандашом на разлинованном листке, вырванном из блокнота.
Буквы еще сильней запрыгали перед глазами и разбежались в разные стороны, и, когда женщина положила возле его правого локтя очередную стопку бумаг, он сделал отрицательный жест.
— Ну как, будем уходить в глубь времен? — ехидно спросила она. — Про Хульта вам тоже нужны материалы? А про себя самого не желаете?
— Спасибо, не надо, — беззлобно ответил Рённ. — Я только спишу имена последних жалобщиков, и мы сможет уйти.
Он поморгал и снова уткнул нос в записную книжку.
— Могу предложить донесения Улльхольма, — продолжала женщина так же ехидно. — Хотите?
Улльхольм был первый помощник комиссара в Сульне, стяжавший широкую известность своим вздорным характером и страстью рассылать жалобы во все мыслимые инстанции.
Рённ склонился над столом и грустно покачал головой.
«Господин упалномоченный депутат!
Второго февраля сего года я был выпивши как получил жалованье и купил четверть очищенной. Я помню сидел и пил возле перевоза к Зоопарку и тут подъехал полицейский автомобиль и три парня вылезли оттуда я им в отцы гожусь хотя признаться не желал бы иметь таких скотов своими сыновьями если б они у меня и были и они отобрали у меня мою бутылку, а там еще немного оставалось и потащили меня к серому автобусу а там стоял четвертый полисмен с полоской на рукаве и схватил меня за волосы а когда другие затолкали меня в автобус он несколько раз приложил меня лицом об пол и столько крови потекло что я больше почти ничего не видел. Потом я сидел в камере с решеткой и пришел здоровенный парень смотрел на меня сквозь решетку и смеялся над моим горем и велел другому полицейскому отпереть вошел снял китель а на рукаве у него была широкая полоска и засучил рукава и вошел в камеру а мне велел стать по стойке смирно будто я обозвал полицейских нацаками может и обозвал я не знаю что он думал то ли я хотел сказать собаки то ли нацисты только хмель из меня почти весь вылетел и он ударил меня под дых и в одно место не хочу писать в какое я зашатался тогда он меня ногой туда же и еще в одно место и ушел а на прощанье сказал что теперь я буду знать что бывает с теми кто ругает полицейских. Потом меня выпустили и я спросил как звать того полицейского с нашивкой который меня избивал и пинал ногами и ругал а они сказали не твое это дело иди лучше отсюда пока цел а то смотри передумаем. Но другой по имени Вильфорд он родом из Гетеборга сказал что который меня бил и кричал его зовут комиссар Нюман и я пообещал держать язык за зубами. Я много дней об этом думаю конечное дело я простой рабочий и ничего худого не делал только пел громко под влиянием спиртных напитков но есть же управа на типов если они избивают беднягу который всю свою жизнь честно трудился им не место в полиции и все тут. Честное слово тут все чистая правда. С почтением Юн Бертильсон чернорабочий. Мне товарищ мы его зовем профессором велел все это написать и добиться правды вот таким образом».
Служебная пометка.
«Упомянутый в жалобе сотрудник — полицейский комиссар Стиг Нюман. Он подобного случая не помнит. Перв. пом. Харальд Хульт подтверждает факт задержания данного Бертильсона, известного скандалиста и запойного пьяницы. Ни при задержании Бертильсона, ни во время его пребывания в камере никто не прибегал к насилию. Комиссара Нюмана в тот день вообще не было. Три деж. полиц. подтверждают, что к Бертильсону никто не применял мер физического воздействия. Но последний умственно повредился на почве алкоголизма, неоднократно задерживался и имеет привычку осыпать полицейских, которые вынуждены его задерживать, необоснованными обвинениями».
Красная печать завершала дело: «Сдать в архив».Рённ мрачно вздохнул и переписал имя жалобщика к себе в записную книжку. Женщина-архивариус, которую заставили работать в субботу, демонстративно хлопала папками.
Покамест она откопала только семь жалоб, которые в той или иной степени касались Нюмана.
Выходит, раз одна просмотрена, осталось шесть. Рённ брал их по порядку.
Следующая была аккуратно отпечатана на машинке, на толстой линованной бумаге и безупречно грамотная. Говорилось в ней вот что:
«14-го, в субботу, во второй половине дня я стоял со своей пятилетней дочерью у дверей дома № 15 на Понтоньергатан.
Мы ждали мою жену, которая пошла навестить больную подругу в этом доме. Чтобы скоротать время, мы играли с дочерью тут же на тротуаре в пятнашки. Сколько я могу припомнить, других людей на улице не было. Как я сказал, дело происходило в субботу, к концу дня, магазины уже закрылись, поэтому я не располагаю свидетелями, которые могли бы подтвердить вышеизложенное.
Я обхватил дочку, подбросил ее в воздух и только успел поймать и поставить на землю, как заметил, что около нас остановилась полицейская машина. Из нее вышли два полицейских и подошли ко мне. Один тотчас схватил меня за руку и заорал: „Ты что это делаешь с девочкой, чертов подонок?“ (Справедливости ради следует оговорить, что на мне были спортивные брюки защитного цвета, куртка-штормовка и кепка, правда, все чистое и целое, но, может быть, в глазах полицейских это выглядело недостаточно солидно).
Его слова так меня потрясли, что я даже не сразу нашелся что ответить. Другой полицейский взял мою дочь за руку и велел ей бежать к маме. Я объяснил, что я отец девочки. Тогда один из полицейских заломил мне руку за спину — это причинило мне невыносимую боль — и затолкал меня на заднее сиденье. По дороге в участок один из них бил меня кулаком в грудь, бока и все время обзывал меня „чертов пакостник“, „мерзавец“ и т.п.
По прибытии меня тут же водворили в камеру. Через некоторое время двери распахнулись, и вошел комиссар полиции Стиг Нюман (тогда я, разумеется, не знал, кто он такой, справки я навел позднее). „Это ты портишь девочек, сволочь? Ну, я тебя живо отучу пакостничать!“ — сказал он и так ударил меня в живот, что я от боли согнулся пополам. Отдышавшись, я сказал, что я отец девочки, и тогда он ударил меня коленом в пах. Он продолжал избивать меня до тех пор, пока кто-то не вошел в камеру и не сообщил ему, что меня ждут жена и дочь. Едва комиссар узнал, что я говорил чистую правду, он велел мне уходить, даже не извинившись, даже не попытавшись хоть как-то объяснить свое поведение.
Настоящим хочу довести случившееся до Вашего сведения и потребовать, чтобы комиссар Нюман и оба полисмена ответили за издевательство над абсолютно ни в чем не повинным человеком.
Стуре Магнуссон, инженер».
Служебные пометки.Рённ отложил папку, пометил что-то в своей записной книжке и перешел к очередной жалобе.
«Полицейский комиссар Нюман не может припомнить жалобщика. Полисмены Стрем и Розенквист утверждают, что задержали жалобщика исключительно из-за его грубого и странного отношения к ребенку. Сила к нему применялась ровно в той мере, в какой это было необходимо, чтобы посадить его в полицейскую машину и вывести из нее. Ни один из пяти полицейских, случайно находившихся в участке, не видел, чтобы задержанного подвергали истязаниям. Точно также ни один из них не видел, чтобы комиссар Нюман спускался в камеры, и поэтому следует предположить, что подобный факт не имел места.
Сдать в архив».
«Уполномоченному риксдага Стокгольма. В прошлую пятницу, 18 октября, я был в гостях у приятеля, проживающего по Эстермальмсгатан. В 22 часа мы с другим приятелем заказали по телефону такси, чтобы ехать ко мне. Мы стояли в дверях и ждали заказанную машину, когда на другой стороне улицы появились двое полицейских. Они перешли через дорогу и, приблизясь к нам, спросили, живем ли мы в этом доме. Мы отвечали отрицательно. „Так нечего вам здесь околачиваться“, — сказали они. Мы объяснили, что ждем такси, и продолжали стоять. Тогда полицейские грубо нас схватили, вытолкали из дверей и потребовали, чтобы мы убирались. Но мы хотели дождаться такси, о чем и сказали полицейским. Сперва полицейские пытались согнать нас с места простым подталкиванием, а когда мы отказались, один из них достал свою дубинку и начал избивать моего товарища. Я хотел за него заступиться, тогда и мне досталось. Теперь второй полицейский тоже достал дубинку, и они вдвоем начали молотить нас. Все время я надеялся, что вот-вот подъедет такси и увезет нас, но такси все не было, и тогда мой приятель крикнул: „Бежим, не то они убьют нас!“ Мы побежали по Карлавеген и там сели в автобус и поехали ко мне. Мы были жестоко избиты, у меня распухла и посинела правая рука. Мы решили принести жалобу в тот участок, где, по нашим предположениям, могли служить оба полицейских, взяли такси и поехали туда. Полицейских мы не нашли, но нам удалось поговорить с комиссаром по имени Нюман. Нам разрешили ждать там же, в участке, до прихода полицейских. Пришли они в час ночи. Тогда мы вчетвером, то есть оба полицейских и двое нас, прошли к комиссару Нюману и снова рассказали ему все, что произошло. Нюман спросил полицейских, правда ли это. Они стали все отрицать. Само собой, комиссар поверил им, а не нам. Он сказал, чтобы мы впредь остерегались клеветать на добросовестных работников полиции, иначе нам придется пенять на себя. И выставил нас за дверь.Рённ не все понял в медицинском свидетельстве, но смог, однако, заключить, что кисть и запястье распухли в результате кровоизлияния, что жидкость пришлось отсасывать, так как сама собой опухоль не спадала, и что больной, печатник по профессии, до этой операции не смог приступить к работе.
Нам хотелось бы услышать, правильно ли поступил комиссар Нюман. В моем рассказе нет ни слова лжи. Мой товарищ может подтвердить это. Мы не были пьяны. В понедельник я показал руку нашему заводскому врачу, и тот выдал мне прилагаемое к жалобе свидетельство. Нам так и не удалось выяснить, как зовут обоих полицейских, но в лицо мы их всегда узнаем.
С уважением
Улоф Юхансон».
Затем Рённ прочел служебные примечания.
«Комиссар Стиг О. Нюман припоминает описанный случай. У него нет причин усомниться в правдивости показаний Бергмана и Шьёгрена, поскольку оба они честные и добросовестные работники. Полисмены Бергман и Шьёгрен категорически отрицают, что пускали в ход дубинки против жалобщика и его спутника, который держался нагло и вызывающе. Оба они производили впечатление людей нетрезвых, и Шьёгрен уловил сильный запах спиртного, исходивший по меньшей мере от одного из них. В архив».Женщина перестала стучать папками, подошла к Рённу и сказала:
— За прошлый год я больше ничего не могу найти. И если меня не заставят искать за предыдущие годы…
— Нет, хватит и так, давайте сюда только те, которые вы уже нашли, — не совсем понятно ответил Рённ.
— А долго вы еще провозитесь?
— Сейчас кончу, вот только эти перелистаю, — ответил Рённ, и шаги женщины стихли за его спиной.
Рённ снял очки, протер их и снова начал читать:
«Настоящая жалоба написана вдовой, служащей, матерью одного ребенка. Ребенку четыре года, днем, покуда я на работе, он находится в детском саду. С тех пор как в автомобильной катастрофе год назад погиб мой муж, у меня сдали нервы и очень тяжелое состояние.Женщина, написавшая эту жалобу, указала свой адрес, место работы, адрес детского сада, лечащего врача и того участка, куда ее доставили.
В понедельник я, как обычно, пошла на работу, а сына отвела в сад. После обеденного перерыва у нас на работе произошло событие, которого я здесь не хочу касаться, но которое очень меня взволновало. Врач нашей фирмы, знающий о моем тяжелом состоянии, сделал мне укол и отправил меня домой в такси. Добравшись до дому, я решила, что укол не подействовал, и приняла еще две таблетки. Потом я пошла за ребенком в садик. Когда я прошла два квартала, возле меня остановился полицейский автомобиль, оттуда вышли два полицейских и швырнули меня на заднее сиденье. У меня в голове шумело от лекарств, возможно, я даже шаталась, потому что из издевательских словечек полисменов я поняла, что они считают меня пьяной. Я пыталась им объяснить, в чем дело и про ребенка, но они только насмехались надо мной.
В участке меня передали дежурному, который тоже ничего не захотел слушать и велел посадить меня в камеру, пускай, мол, „проспится“. В камере оказался звонок, я несколько раз звонила, но никто не приходил. Я звала, умоляла позаботиться о моем ребенке, но безрезультатно. Садик закрывают в 18 часов, и, если родители до этого времени не пришли, персонал, естественно, беспокоится. А посадили меня в 17.30.
Я пыталась упросить кого-нибудь позвонить в садик и взять ребенка. Я ужасно тревожилась.
Выпустили меня только в 22.00, когда я чуть с ума не сошла от горя и волнений. Я до сих пор еще не смогла оправиться и сижу на больничном».
Ответ на обратной стороне гласил:
«В письме упоминаются полицейские Ганс Леннарт Свенсон и Йоран Брустрэм. Они единогласно заявили, что женщина, на их взгляд, находилась в тяжелой стадии опьянения. Полицейский комиссар Стиг Нюман со своей стороны заявил, что она уже не могла сколько-нибудь связно выразить свои мысли. В архив».Рённ отложил письмо и вздохнул. Он припомнил, что в интервью начальника государственной полиции говорилось, будто из 742 жалоб, адресованных за последние три года уполномоченному риксдага и касающихся превышения власти чинами полиции, только одна была передана прокурору для возбуждения дела.
«Интересно, о чем это свидетельствует?» — подумал Рённ. То, что начальник полиции во всеуслышание делает такие признания, просто лишний раз характеризует его умственные способности.
Следующая жалоба была короткой, написана карандашом на разлинованном листке, вырванном из блокнота.
«Почтеннейший господин уполномоченный! В пятницу я напился дива тут нет я и раньше напивался, а если полиция меня забирала проводил ночь в участке. Я человек миролюбивый и не скандалю из-за таких пустяков. В пятницу я стало быть тоже перебрал и думал что меня как обычно сунут в камеру но не тут-то было полицейский которого я прежде никогда не видел вошел и начал меня избивать. Я очень удивился, я ничего плохого не делал а полицейский бранился и чертыхался и бил меня. Я пишу эту жалобу, чтобы он в другой раз так не делал. Он рослый такой здоровый и с золотым кантом на куртке.
Юэль Юхансон».
Служебные пометки.Рённ занес данные в записную книжку, от души надеясь, что сумеет впоследствии расшифровать свои каракули. Перед тем как взяться за две оставшиеся жалобы, он снял очки и протер слезящиеся от усталости глаза. Потом моргнул несколько раз и начал читать:
«Жалобщик известен как запойный пьяница далеко за пределами упомянутого округа. Полицейский похож по описанию на комиссара Нюмана. Нюман же утверждает, что никогда в жизни его не видел, хотя знает по имени. Ком. Нюман категорически отрицает факт избиения в камере. В архив».
«Мой муж родился в Венгрии и не очень хорошо владеет шведским языком. Поэтому за него пишу я, его жена. Вот уже много лет мой муж страдает эпилепсией и получает пенсию по болезни. Болезнь эта выражается в припадках: он падает и бьется; обычно он загодя чувствует, что скоро припадок, и отсиживается дома, но иногда он ничего загодя не чувствует, и тогда припадок может застать его врасплох. Врач дает ему лекарство, и я за много лет совместной жизни выучилась за ним ухаживать. И еще я должна сказать, что одного мой муж никогда не делал и не делает — он не пьет и скорее позволит убить себя, чем прикоснется к спиртному.
А теперь мы с мужем хотим рассказать о случае, который имел место в воскресенье, когда он вышел из метро. Муж был на футболе, потом он спустился в метро и вдруг почувствовал, что у него вот-вот начнется припадок. Он вышел и поспешил домой, но упал на ходу. Больше он ничего не помнит, а помнит только, как очнулся на койке в тюремной камере. Ему стало получше, но он должен был принять свое лекарство и торопился домой, ко мне. Много часов он провел в камере, прежде чем его выпустили, потому что полицейские вообразили, будто он пьян, а он, как я уже говорила, в рот не берет спиртного. Когда мужа наконец выпустили, его провели к самому комиссару, и муж объяснил ему, что он больной, а не пьяный, но комиссар ничего не желал слушать, называл мужа алкашом, велел впредь остерегаться и кричал, что ему надоели пьяные иностранцы, то есть мой муж. Но ведь он же не виноват, что так плохо говорит по-шведски. Муж уверял комиссара, что никогда не пьет, а комиссар то ли не понял, то ли еще что, только он сбил моего мужа с ног и вышвырнул его из комнаты. После этого мужа отпустили домой, а я весь вечер ужасно беспокоилась, обзвонила все больницы, но мне и в голову не могло прийти, что полиция задержит больного человека и посадит его в камеру, а напоследок еще изобьет, как какого-нибудь преступника.
И тогда моя дочь — у нас есть дочь, только она уже замужем — сказала, что можно подать жалобу Вам. Муж вернулся домой за полночь, а футбол кончился в семь часов.
С глубоким уважением
Эстер Наги».
Служебные пометки.Последняя жалоба оказалась самой интересной, тем более что ее писал полицейский.
«Упомянутый в жалобе комиссар Стиг Оскар Нюман припоминает этого человека, с которым обошлись очень хорошо и выпустили при первой же возможности. Полицейские Ларс Ивар Иварсон и Стен Хольмгрен, задержавшие г-на Наги, свидетельствуют, что задержанный производил впечатление либо пьяного, либо наркомана. В архив».
«В канцелярию уполномоченного риксдага по контролю за судопроизводством.— Так, так, — сказал Рённ самому себе. И приступил к изучению служебных пометок, которые на сей раз оказались длиннее, чем сама жалоба.
Вестра-Тредгордсгатан, 4.
Ящик 16327, Стокгольм 16.
Настоящим покорнейше прошу господина уполномоченного депутата взять на новое рассмотрение мои докладные от 1/9—61 и 31/12—62, касающиеся служебных упущений, совершенных комиссаром полиции Стигом Оскаром Нюманом и его первым помощником Пальмоном Харальдом Хультом.
С почтением,
Оке Рейнольд Эриксон, констебль полиции».
«Учитывая ту тщательность, с какой были в свое время рассмотрены перечисленные выше донесения, а также памятуя о длительном сроке, отделяющем нас от того времени, когда имели место упомянутые в них действия и инциденты, и, наконец, принимая во внимание чрезмерное количество донесений, поданных заявителем за последние годы, я не вижу причин для повторного рассмотрения, не вижу прежде всего потому, что заявителем, насколько мне известно, не приводятся новые факты и доказательства, которые могли бы подтвердить прежние жалобы, и, следовательно, с полным основанием не принимаю никаких мер по его ходатайству».Рённ энергично замотал головой, не веря, что правильно понял. Может, и не правильно. Во всяком случае, подпись неразборчива, а кроме того, Рённ был наслышан о полицейском по имени Эриксон.
Буквы еще сильней запрыгали перед глазами и разбежались в разные стороны, и, когда женщина положила возле его правого локтя очередную стопку бумаг, он сделал отрицательный жест.
— Ну как, будем уходить в глубь времен? — ехидно спросила она. — Про Хульта вам тоже нужны материалы? А про себя самого не желаете?
— Спасибо, не надо, — беззлобно ответил Рённ. — Я только спишу имена последних жалобщиков, и мы сможет уйти.
Он поморгал и снова уткнул нос в записную книжку.
— Могу предложить донесения Улльхольма, — продолжала женщина так же ехидно. — Хотите?
Улльхольм был первый помощник комиссара в Сульне, стяжавший широкую известность своим вздорным характером и страстью рассылать жалобы во все мыслимые инстанции.
Рённ склонился над столом и грустно покачал головой.
XV
По дороге в Саббатсберг Леннарт Колльберг вдруг вспомнил, что ему надо уплатить вступительный взнос за право участвовать в шахматном турнире по переписке. Последний день уплаты — понедельник, поэтому Колльберг остановил машину перед Ваза-парком и зашел в почтовое отделение напротив пивной «Оловянная кружка».
Заполнив бланк, он честь по чести стал в очередь к одному из окошечек.
Перед ним стоял человек в кожаной куртке и меховой шапке. Всякий раз, когда Колльбергу доводилось стоять в очереди, он непременно занимал ее за человеком, чье путаное дело требовало много времени. Так и сейчас у человека впереди оказалась целая стопка квитанций, бланков, извещений.
Колльберг пожал могучими плечами, вздохнул и приготовился ждать. Вдруг из кипы отправлений у впереди стоящего выскользнул клочок бумаги и упал на пол. Почтовая марка. Колльберг нагнулся, поднял ее, тронул человека за плечо и сказал:
— Вот, вы уронили.
Человек повернул голову, взглянул на Колльберга карими глазами, сперва удивленно, потом словно бы узнав его и, наконец, с откровенной ненавистью.
— Вы уронили марку, — повторил Колльберг.
— Черт подери, — протяжно ответил незнакомец, — марку несчастную потеряешь, и то полиция сразу сует свое поганое рыло.
Колльберг все так же протягивал марку.
— Можете оставить ее себе, — и человек отвернулся.
Немного спустя он закончил свои дела и ушел, не удостоив Колльберга ни единым взглядом.
Загадочный случай. Может, человек так странно пошутил, но на шутника он нимало не походил. Поскольку Колльберг был плохой физиономист и частенько не мог припомнить, откуда он знает того или иного человека, неудивительно, что другой узнал его, тогда как сам Колльберг не имел ни малейшего представления, с кем он разговаривал.
Колльберг уплатил взнос.
Потом он недоверчиво оглядел марку. Марка была красивая, с птицей, из недавно выпущенной серии. Если он ничего не путает, отправления, снабженные марками этой серии, доставляются медленнее обычных. Хитрость совершенно в духе почтовых работников.
«Да, — подумал Колльберг, — почта у нас работает исправно; теперь, когда она избавилась от недоброй памяти шифрованных индексов, жаловаться нельзя».
Все так же погруженный в размышления о загадках бытия, Колльберг поехал в больницу.
Корпус, где произошло убийство, был по-прежнему оцеплен, и в палате Нюмана тоже не произошло особых изменений. Гюнвальд Ларссон был уже, разумеется, там.
Колльберг и Гюнвальд Ларссон не питали взаимной симпатии. Впрочем, людей, которые питали симпатию к Гюнвальду Ларссону, можно было пересчитать по пальцам, вернее, по одному пальцу одной руки и даже прямо назвать: Эйнар Рённ.
Мысль о том, что им когда-нибудь придется работать вместе, была особенно неприятна для Колльберга и Ларссона, но они считали, что теперь эта неприятность им не угрожает. И сегодня они скорее по чистой случайности оказались в одном месте.
Случайность эта называлась Оскар Стиг Нюман и выглядела она так, что Колльберг не удержался и воскликнул:
— Тьфу ты, Господи!
Гюнвальд Ларссон сделал гримасу невольного одобрения. Потом он спросил:
— Ты его знал?
Колльберг кивнул.
— Я тоже. Он был одним из крупнейших дубов, которые когда-либо украшали наши ряды. Но близко сталкиваться с ним мне, благодарение Богу, не приходилось.
Гюнвальд Ларссон очень немного прослужил в отделе общественного порядка, вернее сказать, числился там недолгое время, но отнюдь не горел на работе. Перед тем как поступить в полицию, он был морским офицером, сперва на военном, потом на торговом флоте. В отличие от Колльберга и Мартина Бека он никогда не шел долгим путем.
— Что говорит следствие?
— Я думаю, оно не прибавит фактов, кроме тех, которые уже и без того ясны, — ответил Ларссон. — Какой-то психопат влез через окно и прирезал его. Без церемоний.
Колльберг кивнул.
— Вот штык меня интересует, — пробормотал Гюнвальд Ларссон, скорее для себя, чем для Колльберга. — Человек, который работал этим штыком, знает свое ремесло. И вообще неплохо владеет оружием. А кто у нас неплохо владеет таким оружием?
— Вот, вот, — поддержал Колльберг. — Военные владеют. Ну еще, пожалуй, мясники.
— И полицейские, — сказал Гюнвальд Ларссон.
Во всей полиции он меньше других склонен был защищать честь мундира, за что и не пользовался среди коллег особой любовью.
— Стало быть, тебя пригласили вести дело? — спросил Колльберг.
— Вот именно. Ты будешь с этим работать?
Колльберг кивнул и спросил:
— А ты?
— Куда денешься.
Они без особого восторга поглядели друг на друга.
— Может, нам и не придется часто бывать вместе, — сказал Колльберг.
Заполнив бланк, он честь по чести стал в очередь к одному из окошечек.
Перед ним стоял человек в кожаной куртке и меховой шапке. Всякий раз, когда Колльбергу доводилось стоять в очереди, он непременно занимал ее за человеком, чье путаное дело требовало много времени. Так и сейчас у человека впереди оказалась целая стопка квитанций, бланков, извещений.
Колльберг пожал могучими плечами, вздохнул и приготовился ждать. Вдруг из кипы отправлений у впереди стоящего выскользнул клочок бумаги и упал на пол. Почтовая марка. Колльберг нагнулся, поднял ее, тронул человека за плечо и сказал:
— Вот, вы уронили.
Человек повернул голову, взглянул на Колльберга карими глазами, сперва удивленно, потом словно бы узнав его и, наконец, с откровенной ненавистью.
— Вы уронили марку, — повторил Колльберг.
— Черт подери, — протяжно ответил незнакомец, — марку несчастную потеряешь, и то полиция сразу сует свое поганое рыло.
Колльберг все так же протягивал марку.
— Можете оставить ее себе, — и человек отвернулся.
Немного спустя он закончил свои дела и ушел, не удостоив Колльберга ни единым взглядом.
Загадочный случай. Может, человек так странно пошутил, но на шутника он нимало не походил. Поскольку Колльберг был плохой физиономист и частенько не мог припомнить, откуда он знает того или иного человека, неудивительно, что другой узнал его, тогда как сам Колльберг не имел ни малейшего представления, с кем он разговаривал.
Колльберг уплатил взнос.
Потом он недоверчиво оглядел марку. Марка была красивая, с птицей, из недавно выпущенной серии. Если он ничего не путает, отправления, снабженные марками этой серии, доставляются медленнее обычных. Хитрость совершенно в духе почтовых работников.
«Да, — подумал Колльберг, — почта у нас работает исправно; теперь, когда она избавилась от недоброй памяти шифрованных индексов, жаловаться нельзя».
Все так же погруженный в размышления о загадках бытия, Колльберг поехал в больницу.
Корпус, где произошло убийство, был по-прежнему оцеплен, и в палате Нюмана тоже не произошло особых изменений. Гюнвальд Ларссон был уже, разумеется, там.
Колльберг и Гюнвальд Ларссон не питали взаимной симпатии. Впрочем, людей, которые питали симпатию к Гюнвальду Ларссону, можно было пересчитать по пальцам, вернее, по одному пальцу одной руки и даже прямо назвать: Эйнар Рённ.
Мысль о том, что им когда-нибудь придется работать вместе, была особенно неприятна для Колльберга и Ларссона, но они считали, что теперь эта неприятность им не угрожает. И сегодня они скорее по чистой случайности оказались в одном месте.
Случайность эта называлась Оскар Стиг Нюман и выглядела она так, что Колльберг не удержался и воскликнул:
— Тьфу ты, Господи!
Гюнвальд Ларссон сделал гримасу невольного одобрения. Потом он спросил:
— Ты его знал?
Колльберг кивнул.
— Я тоже. Он был одним из крупнейших дубов, которые когда-либо украшали наши ряды. Но близко сталкиваться с ним мне, благодарение Богу, не приходилось.
Гюнвальд Ларссон очень немного прослужил в отделе общественного порядка, вернее сказать, числился там недолгое время, но отнюдь не горел на работе. Перед тем как поступить в полицию, он был морским офицером, сперва на военном, потом на торговом флоте. В отличие от Колльберга и Мартина Бека он никогда не шел долгим путем.
— Что говорит следствие?
— Я думаю, оно не прибавит фактов, кроме тех, которые уже и без того ясны, — ответил Ларссон. — Какой-то психопат влез через окно и прирезал его. Без церемоний.
Колльберг кивнул.
— Вот штык меня интересует, — пробормотал Гюнвальд Ларссон, скорее для себя, чем для Колльберга. — Человек, который работал этим штыком, знает свое ремесло. И вообще неплохо владеет оружием. А кто у нас неплохо владеет таким оружием?
— Вот, вот, — поддержал Колльберг. — Военные владеют. Ну еще, пожалуй, мясники.
— И полицейские, — сказал Гюнвальд Ларссон.
Во всей полиции он меньше других склонен был защищать честь мундира, за что и не пользовался среди коллег особой любовью.
— Стало быть, тебя пригласили вести дело? — спросил Колльберг.
— Вот именно. Ты будешь с этим работать?
Колльберг кивнул и спросил:
— А ты?
— Куда денешься.
Они без особого восторга поглядели друг на друга.
— Может, нам и не придется часто бывать вместе, — сказал Колльберг.