Она посмотрела, улыбаясь, на своих гостей. Все они такие хорошие, милые, умные. Но кто из них счастлив в любви? Кто из них хотя бы раз не изменил своей «половине»? Она была уверена, что таких здесь нет.
А вот Крис, милый, простодушный, радостный Крис. Вот кто не умеет предавать — собаки. Неужели только за это люди так привязаны к ним?
Девочки, Айгуль и Зухра, собрали целый ворох одуванчиков. Айгуль сплела большой венок. Он был пушистый, золотой, тяжелый, пахнущий чудесным горьковатым одуванчиковым запахом.
— Пусть Крис будет чемпионом! — придумали дети и надели венок ему на шею. Крис, истомившийся на привязи, обрадовался этой веселой возне вокруг него. Он прыгал, рвался с поводка, лаял, дышал широко раскрытой пастью — ослепительно белый на зеленой траве, с золотым венком на шее.
— Сейчас мы его щелкнем! Эй, ребята, давайте с ним рядом! — закричал Денис, фотограф, и вытащил свою великолепную фотокамеру.
— Все, все идут купаться! — командовала Фарида. — Мы только наберем свежей воды и вас догоняем!
Родниковая вода в Займище была самой главной его достопримечательностью. Такой вкусной воды никто нигде не встречал. И потому все гости непрерывно бегали к колонке за свежей водой, а потом еще и увозили ее в город в специальных канистрах.
Муж Фариды Рудик был ее полной противоположностью и являл собой тип классического подкаблучника. Насколько разговорчива и шумна была она, настолько же тихим и молчаливым был Рудик.
— Рудик, пошли! — приказала Фарида, и Рудик послушно взял пустое ведро.
Колонка была совсем недалеко, на соседней аллее, как раз напротив дома дачного сторожа.
По странному стечению обстоятельств в этот же день жена Дюшеса Тонька праздновала свой день рождения. У Дюшеса в чуланчике была припрятана бутылка самогона, к которой он потихоньку прикладывался с самого утра. А потом уж, как пришла родня, началось такое застолье, что хоть свет туши! Водки — море разливанное! А все Вовка, сынок. Умеет деньги зарабатывать, стервец!
Такого благостного настроения у Дюшеса давно не было. И Тонька не ворчала, довольная тем, что может показать своим родственникам, что живут они хорошо и ни в чем не нуждаются.
И погода такая теплая, и все вокруг цветет и пахнет… Божья благодать, да и только!
Дюшес вышел из душной избенки, где затянули песню подвыпившие родственники. Он сел на крыльцо и вытащил папиросу.
— Эх, какая красота! Люблю я вас всех, люди… — умиленно и пьяно думал он, глядя на дачников, старательно возделывающих свои огороды на еще по-весеннему прозрачных участках.
Чуть початая бутылка водки, которую он ловко стащил со стола, приятно оттягивала карман. Воровато оглянувшись, Дюшес отхлебнул из горлышка и улыбнулся: хорошо жить на свете! Его неоформленная туманная мысль, вяло в нем бродившая, вдруг отчего-то сконцентрировалась на этих самых ненавистных ему «писаках». Они тоже гуляли сегодня. Кажись тоже отмечают день рождения этой самой «Шерон Стоун», как он ее про себя называл.
Дюшес вдруг удивленно подумал: а чего, собственно, он их ненавидит? Что они ему сделали? Как и когда все это началось? Хоть убей, не помнил он этого! Что же он и эта «Шерон Стоун» не поделили? Неужели места на земле иль воздуха не хватает? Так всем же хватит…
— Вот заковыка какая… — удивленно бормотал Дюшес. — Все мы люди, все мы человеки…
Выпить надо с ними, вот что! И базару конец!
Пошатываясь, Дюшес поднялся. Ха, а вон их друзья как раз идут! За водой. Он эту ядреную чернобровую бабу не раз тут встречал. Точно, это гости «писак»! И Дюшес, радостно улыбаясь, направился к ним.
— Сполосни ведро, Рудик! — сказала Фарида, закуривая свои любимые сигареты «Мальборо лайт». Она, собственно, и пошла-то за водой, чтобы спокойно покурить свои сигареты. А то там, за общим столом приходилось давиться дешевым «Элэмом».
Фарида с удовольствием затянулась и увидела, что к ним направляется сторож. Она знала, что это янкин «враг номер один».
— Чего это этот ублюдок к нам прется? Ну и убожество! Какая у него кликуха — Дюшес, кажется? — с отвращением сказала она.
— Да ладно, Фаридуш, не нарывайся! — сказал Рудик, который больше всего на свете ненавидел всякие конфликты.
Фарида с холодным презрением смотрела на приближающего Дюшеса. И тем не менее она улыбалась. И он тоже начал улыбаться, глядя на ее красивое, пышущее здоровым румянцем лицо.
— Ребятки! — Дюшес икнул. — Я хочу выпить со всеми вами, с друзьями вашими… Ну этими, хозяйвами дачи… Чтоб больше никакой войны! Э-э… — Дюшес пошатывался и умиленно-тупо глядел на Фариду. Он был вдребезги пьян. Нет, он был просто омерзителен! Более уродливой и дегенеративной рожи труднее было придумать!
— Ты хочешь с нами выпить?! — вкрадчиво спросила Фарида.
— Ну! — Дюшес снова икнул. — Вот бутылка у меня тут…
— Ты, быдло, хочешь с нами выпить?! — Фарида возвысила голос и засмеялась, показывая ровные зубы.
— Фаридуш… — понизив голос, прошептал Рудик, который прекрасно знал характер своей супруги.
— А ну, вали отсюда, кусок дерьма! Выпить он с нами хочет! Да кто ты такой!? Зычара ублюдочная! Пошел отсюда! Тьфу! — громко заорала Фарида и стала похожа на разъяренную базарную торговку. Ее красивые башкирские глаза сверкали непримиримой ненавистью.
— Ну зачем ты так с человеком? Он же хотел по-хорошему, — пробормотал Рудик, но жена бросила на него уничтожающий взгляд, и он замолчал.
До Дюшеса дошло.
— Ах ты, б… подзаборная! Я по-хорошему хотел! — Дюшес выхватил бутылку и с силой бросил ее оземь. Попав в камень, она вдребезги разлетелась. — Ну погодите у меня! — и Дюшес торопливо пошел к своему дому.
Ненависть душила его. Он чувствовал, что если он с ними не сделает что-то, он сотворит это с самим собой.
Майский день, сочный и щедрый, как спелая черешня, катился к закату. Жара и солнце истомили Криса. Он устал сидеть привязанным в ожидании прогулки или купания. Его веселые хозяева, казалось, совершено о нем забыли. Но Крис на них не обижался. К тому же его целый день кормили разными вкусностями. Дети тайком таскали ему со стола то сыр с колбасой, то шашлыки. Крис подпрыгивал и ловил на лету душистые мясные кусочки. Звенели бутылки, гости и хозяева становились все веселее и веселее. Крис давно знал о странной особенности этих бутылок с вонючей жидкостью.
Он услышал заветное слово «купаться» и радостно залаял. Наконец-то Крис дождался своего часа. На него снова надели противный намордник.
На берегу было пустынно. Только возле деревни иногда натужно заводился лодочный мотор, и вдали призывным, ласковым светом горел рыбацкий костер. Волга, уставшая от весеннего половодья, была теперь благостна, спокойна, прозрачна и полноводна. Золотое песочное дно дразнило и звало поскорее искупаться, но вода еще была очень холодной, и желающие находились редко. Ветки, бревна и старые стволы вековых ив, принесенные большой водой неведомо откуда, в беспорядке были разбросаны по пляжу, дожидаясь, пока бережливый деревенский люд не приберет это добро к рукам.
Вдали, на полузатопленных островах кричали чайки, и в густеющей синеве над водой иногда пролетали маленькие стайки уток. На форватере, возле противоположного берега печально прогудел проплывающий мимо пароход. Солнце опускалось все ниже, и тихие волны сверкали оранжевой латунью. Душистый, вкусный, теплый запах исходил от воды.
Расслабленные, веселые, уже немного уставшие от питья и обжорства, мы медленно брели по пляжу в поисках удобного местечка. Дети бегали у воды, все наши мужики почему-то дружно отправились на другой конец пляжа к деревенским рыбакам поглазеть на улов, а мы наконец устроились на широком бревне с сигаретами и последней бутылкой шампанского.
— Девчонки, я предлагаю выпить за нашу женскую сущность, за самость нашу! — щебетала неугомонная Фарида.
Пухленькая бухгалтерша Валя, моя одноклассница, не на миг не спускавшая глаз со своих детей-погодков, сказала:
— А я думаю, надо выпить за наших детей! Дети, это главное… — Валя умиленно посмотрела на своих деток, сооружающих песочный замок.
— Ну не скажи, Валя, — возразила Алина Берг. Она была поэтесса, маленькая, миниатюрная, с черными восточными глазами. Однажды Алина написала стихотворение, где назвала себя «булгарской царицей». С тех пор в городской богемной тусовке ее так и звали — «булгарская царица».
— Нет, — вдохновенно сказала Алина. — Смысл всякой человеческой жизни в творчестве. Ведь даже твоя бухгалтерская работа может быть творчеством!
— А я предлагаю выпить за любовь, — задумчиво сказала Ирина и взглянула на меня. Я знала, что она подумала обо мне и Игнатьеве. С тех пор, как Ирина узнала о нашем романе, мои отношения с ней отношения неуловимо изменились. Несомненно, она ревновала меня к своему бывшему любовнику.
… В общем, лениво и расслабленно потек обычный женский треп.
Все мы дружно выпили за любовь. Сначала я подумала о любви к Олегу. Потом о любви вообще — к жизни, к природе, к людям. Любить людей… Но как? Как любить их пороки, их несовершенство, их подлость? Я не знала.
Я смотрела в мягкую речную даль, машинально поглаживая Криса, привязанного рядом. Крис, набегавшийся, еще мокрый, весь перепачканный в песке, блаженно лежал у моих ног, делая слабые попытки стащить с себя намордник. Но снять его я побоялась: на пляже то и дело появлялись деревенские шавки, и никому из нас не хотелось шума, визга и драк.
Нам было хорошо и спокойно.
Никто из нас не заметил, как на пляже появился Дюшес. За ним шли, пошатываясь, еще трое мужиков. И только когда до нас донесся злобный лай Полкана, мы их увидели.
Услышав голос своего ненавистного врага, Крис вскочил и рванулся с такой силой, что чуть не распрямил карабин. Дюшес приближался очень решительно, словно охваченный ясной и конкретной целью. У всех у нас как-то нехорошо похолодело внутри. Наши мужчины были далеко, кричи — не кричи, они не услышат.
— Чего это он?! — испуганно спросила Валя.
— Опять нарывается, козел! — процедила Фарида.
— Я побегу за мужиками, — прошептала Валя, белая, как лист бумаги, и неловко, по-утиному, побежала вдоль берега.
Объятый ненавистью, как пламенем, Дюшес стремительно и торопливо приближался к расположившимся на берегу женщинам. Где-то позади, по садовой аллее бежала за ним Тонька, и он слышал ее слезливые причитания: «Валерочка, остановись! Христом-богом молю, остановись!» Но ее жалкое блеяние только подстегивало его.
— Проклятые сучонки!! Вы… меня! Вы сейчас узнаете, кто я такой! Интеллигенты гнилые! Вы попляшете у меня!
Полкан, возбужденный хозяйской яростью, рвался вперед, морща черную злую пасть.
— А ну катитесь отседа, пока мы вас не отымели всех, ха-ха! — заорал Дюшес, похабно ухмыляясь. — И ты давай, шлюха газетная! — мутные глаза Дюшеса наконец-то отыскали меня и остановились на мне. — Ну че, пугать меня будешь своим кобелем, да?! Ну давай, попробуй!
Похолодев, я смотрела в мутные дюшесовы глаза. Я уже не могла более сопротивляться темному, нутряному, дикому чувству, которое поднималось из самой глубины, лишая меня рассудка и осторожности. Я знала это чувство в себе и всегда боялась его. Сейчас я могла бы, не дрогнув, убить. И также, не моргнув глазом, я могла броситься на ствол, на острие ножа или бритвы. Когда приходит это упоительное, это разрушительное чувство — отступает все остальное…
Имя этому чувству — ненависть.
— Че зенки пялишь?! — орал Дюшес. — Хочешь, я тебя раком поставлю?
Они пьяно загоготали.
Если бы в моих руках был пистолет — я бы выстрелила, не раздумывая.
Но в моих руках был Крис. Сила, которая защитит меня. Рука моя, сжимавшая поводок, разжалась, и Крис, как был в наморднике, прыгнул вперед, на своих врагов. Но и в наморднике он мог покалечить.
Первым на его пути был Полкан. Крис ударил его со всего маха и тут же вдавил в песок. Парализованный страхом, Полкан щелкал длинными белыми клыками, визжал и даже не мог от ужаса укусить или схватить бультерьера, который, лежа на нем, с упоением молотил и молотил его своей тяжелой металлической мордой.
Все это случилось за какие-то две-три секунды, но почему-то всем они казались томительно-долгими… Я выпала из реальности. Погрузилась то ли в шок, то ли в сон. Время попало в какое-то иное пространство и потеряло свои привычные земные рамки.
Поэтому никто не успел заметить, как Дюшес выхватил откуда-то нож.
Крис тем более ничего не видел. Он был упоен, опьянен боем. Его отпустили, его послали на этот бой, и значит он будет давить своего врага до тех пор, пока окончательно не уничтожит. И в этот миг он повернулся к Дюшесу левым боком, и туда, где под широкой мускулистой диафрагмой билось сердце Криса, Дюшес по самую рукоятку вонзил свой длинный самодельный нож.
Бывший уголовник, Дюшес умел убивать.
…Крис так и не узнал за всю свою жизнь, что же такое страх. Он не почувствовал даже боли. Только безмерное удивление: неужели силы оставляют его?! Куда уходят они из его мышц, из его челюстей? Почему?!
Он вдруг оказался высоко над землей (он всегда побаивался большой высоты, но теперь почему-то ему совершенно не было страшно) и увидел неподвижно лежащую на песке белую собачку. Он увидел, как поджав хвост, его враг Полкан отползает в сторону. Он хотел броситься на него, но почему-то не мог… И увидел он еще, как его любимая Мама, его Яна, упала рядом с этой странно неподвижной белой собачкой и закрыла ее своим телом. «Я здесь, я здесь!» — хотел залаять Крис, но у него ничего не получилось. Он видел, как все их друзья склонились над Мамой и белой собачкой. Видел, как к ним подбежали Ребенок и Папа.
И пришел покой. И безмерная, бесконечная любовь.
Когда я открыла глаза, было уже темно. Небо на западе, за неподвижной, белесой массой воды, слабо алело последним отблеском вечерней зари. Небо над головой было холодным, пронзительным, чернильно-синим, с яркими звездами. На пляже было совершенно пусто.
Сырой холодный песок налип на руки, лицо и шею, скрипел на зубах и шелушился в уголках глаз, соленых от слез.
Все было как прежде. Шелестели у берега волны. Мимо станции промчался поезд, и еще долго слышался отдаленный перестук колес. Из деревни слышалось, как далекие пьяные голоса затянули русскую песню. Пройдет ночь, и завтра настанет новый день.
Только Криса больше нет и не будет никогда. И кто в этом виновен, кто?!
Мое горе было таким черным, таким осязаемым, что казалось, я могу до него дотронуться и ощутить руками его поверхность — осклизлую, пористую, смердящую, похожую на чудовище из фильма ужасов.
В какую нору мне зарыться, к чьей груди прижаться, чтобы спастись от рвущего душу одиночества и от своей беззащитности? Где мои самые близкие и родные люди? Никого нет вокруг. Только я и мое горе. Где мой муж, который долго кричал на меня сегодня, возле мертвого Криса? Он обвинил меня во всем. А потом взял сына и уехал в город. Где мои друзья и подруги? Ах да, я их сама послала прочь… Где мой любимый, наконец? Ведь если он любит меня, он не может не чувствовать, как мне плохо сейчас?!
Я не в силах была отогнать одну-единственную мучительную картину, стоящую перед моими глазами: как нож вонзается в мускулистый бок Криса, как он бросает на меня свой последний взгляд, полный детского удивления, как он падает и тут же превращается во что-то каменное и неодушевленное; как черная кровь выползает из маленькой раны и застывает, густея… И как торжествующе хохочет Дюшес.
Это было невыносимо. Слезы вновь потекли у меня из глаз, я зарыдала в голос — так почему-то было легче плакать — и снова рухнула лицом в песок… Отомстить, я должна отомстить Дюшесу!
Я очнулась от чьего-то прикосновения. По голосу узнала: это Рудик.
— Янка, пойдем домой. Не будешь же ты сидеть тут всю ночь! Пойдем, Янка. — голос его был тих и кроток. — На вот, если хочешь, выпей, я и сигарет принес…
Я глотнула водки из бумажного стаканчика. Омерзительно-теплая, она затекла в меня горькой змейкой, и на какое-то время мне будто бы стало легче. Рудик тоже выпил, присев рядом со мной. Мы закурили. Он стал гладить меня по голове, как маленькую девочку, и этот неожиданный жест вновь пробудил во мне острую тоску по сильному и уверенному плечу. Почему со мной рядом нет Олега?! Ведь если бы мы были сегодня вместе, ничего бы не случилось. Никто не посмел бы подойти ко мне, если бы рядом был Игнатьев.
Рудик был не Игнатьев, но ведь именно он, Рудик, был со мной сейчас. Он робко поцеловал меня в лоб, и еще более робко коснулся губ, и тогда я ответила ему жадным и грубым поцелуем. Он растерялся, он затрясся весь от желания и возбуждения, он зашептал бессвязно:
— Милая, милая… я так хочу тебя, я давно тебя хотел… Я люблю тебя…
Я расстегнула ворот его рубашки и провела рукой по волосатой груди. Я сделала это из какой-то злой тоски, словно бы хотела отомстить Игнатьеву за его отсутствие. Я не хотела Рудика. Я хотела, чтобы меня кто-то растоптал, изнасиловал, уничтожил за то, что рядом нет Игнатьева. Чтобы мне стало еще хуже. С мстительным удовольствием наблюдала я за любовным трепетом Рудика, и за собой тоже. Я ощущала его горячее напряженное тело, его мягковатый животик, его небритый подбородок, его неровное дыхание. Потерявший рассудок самец трепыхался надо мной, глаза его закатились, и лицо заплыло масляной пленкой сладострастья. Я смотрела сквозь него, на яркие, высокие и холодные звезды. Я думала о том, что я не верю в абсолютную смерть. И потому мой Крис, я знаю, сейчас там, где-то среди этих сверкающих звезд… И можно ли понять, где и когда кончается жизнь и начинается смерть? Они переплетены, как нити в одном холсте — холсте, которому нет ни конца ни края. И нет конца и края ни у жизни, ни у смерти… И потому умереть — совсем не страшно…
Мой Крис… Он случайно пришел в этот мир и также случайно ушел. Он не ушел бы сегодня, если бы я не ненавидела Дюшеса и если бы Дюшес так не напился, если бы у меня не было сегодня дня рождения, если бы я послушалась мужа и оставила Криса дома, если бы я смогла пересилить свою ненависть и не спустила бы его с поводка, если бы рядом в тот миг был Игнатьев… Но он не был рядом потому что, он не мой муж… Если бы, если бы, если бы!
— Яночка, что с тобой, почему ты стонешь?! — Рудик склонился надо мной и бережно прикрыл мою обнаженную грудь. — Яночка, как ты прекрасна…
— Ерунда, Рудик, забудь, ничего не было!
— Да я ж… ничего… я просто счастлив… — глупо продолжал бормотать он.
— Ты прав, особенное удовольствие — трахнуться на том месте, где убили Криса.
— Прости меня, я…
— Рудик, а ты веришь в предупреждения свыше? В дурные предзнаменования?
— Верю, только я их не понимаю.
— Сегодня твоя дочка сплела венок из одуванчиков и одела на шею Криса. Она уже словно хоронила его… А еще сегодня мы везли его в простыне, чтобы не испачкать машину. Теперь это будет его саван, в котором мы его похороним… Если бы только мы могли видеть эти предупреждения! Но мы слепы и глухи, — отчаяние все сильнее сжимало меня. — Мы умеем только ненавидеть, мстить и сеять ненависть вокруг себя. Что же такое ненависть, Рудик?!
— Да я как-то… — испуганно промямлил Рудик, еще не пришедший в себя от столь неожиданного и счастливого совокупления со мной.
— Зачем я ненавидела Дюшеса, а он меня? За что? Да я сама не знаю. Ни за что. Просто так. Это был фантом моего воспаленного воображения. Совершенная случайность. Но этот фантом взял и убил Криса. Теперь я понимаю, Рудик, не Дюшес его убил. А наша с ним ненависть! Еще сегодня утром я могла бы прийти к Дюшесу и сказать: «Послушай, Дюшес, давай все забудем, нам нечего делить!» И тогда… тогда Крис был бы жив.
— Я не хотел тебе говорить, Ян, но сегодня Дюшес сам хотел с тобой помириться. Только Фарида, ну ты ж ее знаешь, она его послала подальше. Она его выматерила… Прости, что не сказал тебе раньше. Может, если бы сразу сказал — ничего бы не случилось.
— Господи, Рудик, но почему?! Даже этот опустившийся алкаш Дюшес оказался благороднее всех нас вместе взятых! — меня поразило признание Рудика. Пригвоздило, придавило к земле.
Я вдруг поняла, что во мне нет больше ненависти. Острое и светлое чувство освобождения, почти радости объяло меня. Крис, мой Крис! Ты умел любить, как ты умел любить! Своей смертью ты научил любви меня, бездушную и слепую. Ты научил меня любить и прощать.
Была уже глубокая ночь, когда мы с Рудиком пришли домой. В доме царил беспорядок и пахло тяжелым сонным перегарным дыханием. Я даже не знала, кто из гостей уехал, а кто нет. В зале, на диване, безмятежно спала Фарида, румяный злой ангел прошедшего дня. Рудик осторожно, как нашкодивший кот, подлег к боку своей жены и затих.
Я заползла наверх, в комнатку сына, свернулась на его детском диванчике и провалилась в черные, тяжелые, больные сны.
Утром медленно поднималось золотое солнце, по реке полз туман, роса сверкала на травах и ветвях елей и молодых сосен. Мы похоронили Криса на пригорке, на светлой сосновой поляне. Мы часто с ним приходили на эту поляну. Он носился по ней белым смерчем, прыгал за палками, и его звонкий лай разлетался по всему лесу…
Песчаная земля с охотой поддавалась острой лопате, и могилка получилась глубокой.
Я так и не заглянула под белый саван. Я не хотела видеть Криса мертвым. Я запомнила его живым, веселым, сильным, полным безудержного восторга.
В сумраке елей приглушенно куковала кукушка. И запоздалый соловей выщелкивал свои изысканные коленца. И голос кукушки, и его трели были печальны. Наверное, они пели реквием моему Крису.
Но я по-прежнему не верила, что под этим песчаным холмиком лежит моя веселая белая собачка. Все казалось, что сейчас Крис выскочит из-за деревьев, и я прижму к себе его тяжелую голову с яркими коричневыми глазками и горячей пастью.
Шли обратно мимо домика Дюшеса.
Кто-то из мужчин, кажется Денис, заметил:
— Ну, что с этим козлом делать будем? Может, братву на него нагнать, пусть теперь платит за ущерб? Вовек не расплатится!
— Ему надо отомстить, гаду! — убежденно сказала Фарида и взяла меня под руку: — Янка, не волнуйся, мы этого так не оставим!
Я приближалась к его дому в каком-то страхе. Если бы на наш участок была еще какая-то дорога, я ни за что бы не прошла мимо Дюшеса. Но другой дороги не было. Я надеялась, что Дюшес не покажется.
Мы шли мимо него, как мимо минного поля. Наступишь на мину и взорвешься. Или не наступишь.
Но Дюшес, видимо, увидал нас в окно. Он выскочил на крыльцо именно в тот момент, когда я с ним поравнялась.
Мы снова оказались с ним лицом к лицу. От него разило перегаром. Его тусклые глаза туманила все та же вчерашняя ненависть.
— Что, получила?! Каюкнулся твой кобель? — он раскрыл темный провал рта, и я вздрогнула от неожиданности и ужаса: на меня смотрела маска мертвеца. Череп с провалами вместо глаз. В голове моей прозвенело: «Мертвец!» Мелькнуло и рассеялось страшное видение. Но в мозгу осталось слово — мертвец. Я похолодела.
— Ты ответишь, ты заплатишь, падла! — закричала Фарида.
— На, выкуси! — Дюшес сделал непристойный жест. — У меня все схвачено, только суньтесь! Мы вас и в городе достанем, косточек не соберете!
Выбежала Тонька, схватила мужа за руку:
— Валера! Валера!
Взглянула на меня с виноватым испугом:
— Мы заплатим, это дорогая собака, я знаю, я скажу сыну…
— Пш-ла, шмара! — Дюшес оттолкнул ее, оттеснил к двери.
— Вы уже заплатили… — тихо сказала я, но меня никто не расслышал. Друзья тянули меня прочь, но я продолжала вглядываться в Дюшеса. Не было никакой на нем маски, все это мне показалось. Только слово, застрявшее гвоздем, отчетливо звенело в голове: «Мертвец. Мертвец.»
Я хотела только одного — уехать отсюда поскорее. Только бы не видеть больше Дюшеса, не проходить мимо его дома, не сталкиваться с ним, не смотреть в его пустые мертвые глаза.
Я не вернусь больше сюда. Пока здесь живет Дюшес.
XVIII. Прощай, умытая Россия!
А вот Крис, милый, простодушный, радостный Крис. Вот кто не умеет предавать — собаки. Неужели только за это люди так привязаны к ним?
Девочки, Айгуль и Зухра, собрали целый ворох одуванчиков. Айгуль сплела большой венок. Он был пушистый, золотой, тяжелый, пахнущий чудесным горьковатым одуванчиковым запахом.
— Пусть Крис будет чемпионом! — придумали дети и надели венок ему на шею. Крис, истомившийся на привязи, обрадовался этой веселой возне вокруг него. Он прыгал, рвался с поводка, лаял, дышал широко раскрытой пастью — ослепительно белый на зеленой траве, с золотым венком на шее.
— Сейчас мы его щелкнем! Эй, ребята, давайте с ним рядом! — закричал Денис, фотограф, и вытащил свою великолепную фотокамеру.
— Все, все идут купаться! — командовала Фарида. — Мы только наберем свежей воды и вас догоняем!
Родниковая вода в Займище была самой главной его достопримечательностью. Такой вкусной воды никто нигде не встречал. И потому все гости непрерывно бегали к колонке за свежей водой, а потом еще и увозили ее в город в специальных канистрах.
Муж Фариды Рудик был ее полной противоположностью и являл собой тип классического подкаблучника. Насколько разговорчива и шумна была она, настолько же тихим и молчаливым был Рудик.
— Рудик, пошли! — приказала Фарида, и Рудик послушно взял пустое ведро.
Колонка была совсем недалеко, на соседней аллее, как раз напротив дома дачного сторожа.
По странному стечению обстоятельств в этот же день жена Дюшеса Тонька праздновала свой день рождения. У Дюшеса в чуланчике была припрятана бутылка самогона, к которой он потихоньку прикладывался с самого утра. А потом уж, как пришла родня, началось такое застолье, что хоть свет туши! Водки — море разливанное! А все Вовка, сынок. Умеет деньги зарабатывать, стервец!
Такого благостного настроения у Дюшеса давно не было. И Тонька не ворчала, довольная тем, что может показать своим родственникам, что живут они хорошо и ни в чем не нуждаются.
И погода такая теплая, и все вокруг цветет и пахнет… Божья благодать, да и только!
Дюшес вышел из душной избенки, где затянули песню подвыпившие родственники. Он сел на крыльцо и вытащил папиросу.
— Эх, какая красота! Люблю я вас всех, люди… — умиленно и пьяно думал он, глядя на дачников, старательно возделывающих свои огороды на еще по-весеннему прозрачных участках.
Чуть початая бутылка водки, которую он ловко стащил со стола, приятно оттягивала карман. Воровато оглянувшись, Дюшес отхлебнул из горлышка и улыбнулся: хорошо жить на свете! Его неоформленная туманная мысль, вяло в нем бродившая, вдруг отчего-то сконцентрировалась на этих самых ненавистных ему «писаках». Они тоже гуляли сегодня. Кажись тоже отмечают день рождения этой самой «Шерон Стоун», как он ее про себя называл.
Дюшес вдруг удивленно подумал: а чего, собственно, он их ненавидит? Что они ему сделали? Как и когда все это началось? Хоть убей, не помнил он этого! Что же он и эта «Шерон Стоун» не поделили? Неужели места на земле иль воздуха не хватает? Так всем же хватит…
— Вот заковыка какая… — удивленно бормотал Дюшес. — Все мы люди, все мы человеки…
Выпить надо с ними, вот что! И базару конец!
Пошатываясь, Дюшес поднялся. Ха, а вон их друзья как раз идут! За водой. Он эту ядреную чернобровую бабу не раз тут встречал. Точно, это гости «писак»! И Дюшес, радостно улыбаясь, направился к ним.
— Сполосни ведро, Рудик! — сказала Фарида, закуривая свои любимые сигареты «Мальборо лайт». Она, собственно, и пошла-то за водой, чтобы спокойно покурить свои сигареты. А то там, за общим столом приходилось давиться дешевым «Элэмом».
Фарида с удовольствием затянулась и увидела, что к ним направляется сторож. Она знала, что это янкин «враг номер один».
— Чего это этот ублюдок к нам прется? Ну и убожество! Какая у него кликуха — Дюшес, кажется? — с отвращением сказала она.
— Да ладно, Фаридуш, не нарывайся! — сказал Рудик, который больше всего на свете ненавидел всякие конфликты.
Фарида с холодным презрением смотрела на приближающего Дюшеса. И тем не менее она улыбалась. И он тоже начал улыбаться, глядя на ее красивое, пышущее здоровым румянцем лицо.
— Ребятки! — Дюшес икнул. — Я хочу выпить со всеми вами, с друзьями вашими… Ну этими, хозяйвами дачи… Чтоб больше никакой войны! Э-э… — Дюшес пошатывался и умиленно-тупо глядел на Фариду. Он был вдребезги пьян. Нет, он был просто омерзителен! Более уродливой и дегенеративной рожи труднее было придумать!
— Ты хочешь с нами выпить?! — вкрадчиво спросила Фарида.
— Ну! — Дюшес снова икнул. — Вот бутылка у меня тут…
— Ты, быдло, хочешь с нами выпить?! — Фарида возвысила голос и засмеялась, показывая ровные зубы.
— Фаридуш… — понизив голос, прошептал Рудик, который прекрасно знал характер своей супруги.
— А ну, вали отсюда, кусок дерьма! Выпить он с нами хочет! Да кто ты такой!? Зычара ублюдочная! Пошел отсюда! Тьфу! — громко заорала Фарида и стала похожа на разъяренную базарную торговку. Ее красивые башкирские глаза сверкали непримиримой ненавистью.
— Ну зачем ты так с человеком? Он же хотел по-хорошему, — пробормотал Рудик, но жена бросила на него уничтожающий взгляд, и он замолчал.
До Дюшеса дошло.
— Ах ты, б… подзаборная! Я по-хорошему хотел! — Дюшес выхватил бутылку и с силой бросил ее оземь. Попав в камень, она вдребезги разлетелась. — Ну погодите у меня! — и Дюшес торопливо пошел к своему дому.
Ненависть душила его. Он чувствовал, что если он с ними не сделает что-то, он сотворит это с самим собой.
Майский день, сочный и щедрый, как спелая черешня, катился к закату. Жара и солнце истомили Криса. Он устал сидеть привязанным в ожидании прогулки или купания. Его веселые хозяева, казалось, совершено о нем забыли. Но Крис на них не обижался. К тому же его целый день кормили разными вкусностями. Дети тайком таскали ему со стола то сыр с колбасой, то шашлыки. Крис подпрыгивал и ловил на лету душистые мясные кусочки. Звенели бутылки, гости и хозяева становились все веселее и веселее. Крис давно знал о странной особенности этих бутылок с вонючей жидкостью.
Он услышал заветное слово «купаться» и радостно залаял. Наконец-то Крис дождался своего часа. На него снова надели противный намордник.
На берегу было пустынно. Только возле деревни иногда натужно заводился лодочный мотор, и вдали призывным, ласковым светом горел рыбацкий костер. Волга, уставшая от весеннего половодья, была теперь благостна, спокойна, прозрачна и полноводна. Золотое песочное дно дразнило и звало поскорее искупаться, но вода еще была очень холодной, и желающие находились редко. Ветки, бревна и старые стволы вековых ив, принесенные большой водой неведомо откуда, в беспорядке были разбросаны по пляжу, дожидаясь, пока бережливый деревенский люд не приберет это добро к рукам.
Вдали, на полузатопленных островах кричали чайки, и в густеющей синеве над водой иногда пролетали маленькие стайки уток. На форватере, возле противоположного берега печально прогудел проплывающий мимо пароход. Солнце опускалось все ниже, и тихие волны сверкали оранжевой латунью. Душистый, вкусный, теплый запах исходил от воды.
Расслабленные, веселые, уже немного уставшие от питья и обжорства, мы медленно брели по пляжу в поисках удобного местечка. Дети бегали у воды, все наши мужики почему-то дружно отправились на другой конец пляжа к деревенским рыбакам поглазеть на улов, а мы наконец устроились на широком бревне с сигаретами и последней бутылкой шампанского.
— Девчонки, я предлагаю выпить за нашу женскую сущность, за самость нашу! — щебетала неугомонная Фарида.
Пухленькая бухгалтерша Валя, моя одноклассница, не на миг не спускавшая глаз со своих детей-погодков, сказала:
— А я думаю, надо выпить за наших детей! Дети, это главное… — Валя умиленно посмотрела на своих деток, сооружающих песочный замок.
— Ну не скажи, Валя, — возразила Алина Берг. Она была поэтесса, маленькая, миниатюрная, с черными восточными глазами. Однажды Алина написала стихотворение, где назвала себя «булгарской царицей». С тех пор в городской богемной тусовке ее так и звали — «булгарская царица».
— Нет, — вдохновенно сказала Алина. — Смысл всякой человеческой жизни в творчестве. Ведь даже твоя бухгалтерская работа может быть творчеством!
— А я предлагаю выпить за любовь, — задумчиво сказала Ирина и взглянула на меня. Я знала, что она подумала обо мне и Игнатьеве. С тех пор, как Ирина узнала о нашем романе, мои отношения с ней отношения неуловимо изменились. Несомненно, она ревновала меня к своему бывшему любовнику.
… В общем, лениво и расслабленно потек обычный женский треп.
Все мы дружно выпили за любовь. Сначала я подумала о любви к Олегу. Потом о любви вообще — к жизни, к природе, к людям. Любить людей… Но как? Как любить их пороки, их несовершенство, их подлость? Я не знала.
Я смотрела в мягкую речную даль, машинально поглаживая Криса, привязанного рядом. Крис, набегавшийся, еще мокрый, весь перепачканный в песке, блаженно лежал у моих ног, делая слабые попытки стащить с себя намордник. Но снять его я побоялась: на пляже то и дело появлялись деревенские шавки, и никому из нас не хотелось шума, визга и драк.
Нам было хорошо и спокойно.
Никто из нас не заметил, как на пляже появился Дюшес. За ним шли, пошатываясь, еще трое мужиков. И только когда до нас донесся злобный лай Полкана, мы их увидели.
Услышав голос своего ненавистного врага, Крис вскочил и рванулся с такой силой, что чуть не распрямил карабин. Дюшес приближался очень решительно, словно охваченный ясной и конкретной целью. У всех у нас как-то нехорошо похолодело внутри. Наши мужчины были далеко, кричи — не кричи, они не услышат.
— Чего это он?! — испуганно спросила Валя.
— Опять нарывается, козел! — процедила Фарида.
— Я побегу за мужиками, — прошептала Валя, белая, как лист бумаги, и неловко, по-утиному, побежала вдоль берега.
Объятый ненавистью, как пламенем, Дюшес стремительно и торопливо приближался к расположившимся на берегу женщинам. Где-то позади, по садовой аллее бежала за ним Тонька, и он слышал ее слезливые причитания: «Валерочка, остановись! Христом-богом молю, остановись!» Но ее жалкое блеяние только подстегивало его.
— Проклятые сучонки!! Вы… меня! Вы сейчас узнаете, кто я такой! Интеллигенты гнилые! Вы попляшете у меня!
Полкан, возбужденный хозяйской яростью, рвался вперед, морща черную злую пасть.
— А ну катитесь отседа, пока мы вас не отымели всех, ха-ха! — заорал Дюшес, похабно ухмыляясь. — И ты давай, шлюха газетная! — мутные глаза Дюшеса наконец-то отыскали меня и остановились на мне. — Ну че, пугать меня будешь своим кобелем, да?! Ну давай, попробуй!
Похолодев, я смотрела в мутные дюшесовы глаза. Я уже не могла более сопротивляться темному, нутряному, дикому чувству, которое поднималось из самой глубины, лишая меня рассудка и осторожности. Я знала это чувство в себе и всегда боялась его. Сейчас я могла бы, не дрогнув, убить. И также, не моргнув глазом, я могла броситься на ствол, на острие ножа или бритвы. Когда приходит это упоительное, это разрушительное чувство — отступает все остальное…
Имя этому чувству — ненависть.
— Че зенки пялишь?! — орал Дюшес. — Хочешь, я тебя раком поставлю?
Они пьяно загоготали.
Если бы в моих руках был пистолет — я бы выстрелила, не раздумывая.
Но в моих руках был Крис. Сила, которая защитит меня. Рука моя, сжимавшая поводок, разжалась, и Крис, как был в наморднике, прыгнул вперед, на своих врагов. Но и в наморднике он мог покалечить.
Первым на его пути был Полкан. Крис ударил его со всего маха и тут же вдавил в песок. Парализованный страхом, Полкан щелкал длинными белыми клыками, визжал и даже не мог от ужаса укусить или схватить бультерьера, который, лежа на нем, с упоением молотил и молотил его своей тяжелой металлической мордой.
Все это случилось за какие-то две-три секунды, но почему-то всем они казались томительно-долгими… Я выпала из реальности. Погрузилась то ли в шок, то ли в сон. Время попало в какое-то иное пространство и потеряло свои привычные земные рамки.
Поэтому никто не успел заметить, как Дюшес выхватил откуда-то нож.
Крис тем более ничего не видел. Он был упоен, опьянен боем. Его отпустили, его послали на этот бой, и значит он будет давить своего врага до тех пор, пока окончательно не уничтожит. И в этот миг он повернулся к Дюшесу левым боком, и туда, где под широкой мускулистой диафрагмой билось сердце Криса, Дюшес по самую рукоятку вонзил свой длинный самодельный нож.
Бывший уголовник, Дюшес умел убивать.
…Крис так и не узнал за всю свою жизнь, что же такое страх. Он не почувствовал даже боли. Только безмерное удивление: неужели силы оставляют его?! Куда уходят они из его мышц, из его челюстей? Почему?!
Он вдруг оказался высоко над землей (он всегда побаивался большой высоты, но теперь почему-то ему совершенно не было страшно) и увидел неподвижно лежащую на песке белую собачку. Он увидел, как поджав хвост, его враг Полкан отползает в сторону. Он хотел броситься на него, но почему-то не мог… И увидел он еще, как его любимая Мама, его Яна, упала рядом с этой странно неподвижной белой собачкой и закрыла ее своим телом. «Я здесь, я здесь!» — хотел залаять Крис, но у него ничего не получилось. Он видел, как все их друзья склонились над Мамой и белой собачкой. Видел, как к ним подбежали Ребенок и Папа.
И пришел покой. И безмерная, бесконечная любовь.
Когда я открыла глаза, было уже темно. Небо на западе, за неподвижной, белесой массой воды, слабо алело последним отблеском вечерней зари. Небо над головой было холодным, пронзительным, чернильно-синим, с яркими звездами. На пляже было совершенно пусто.
Сырой холодный песок налип на руки, лицо и шею, скрипел на зубах и шелушился в уголках глаз, соленых от слез.
Все было как прежде. Шелестели у берега волны. Мимо станции промчался поезд, и еще долго слышался отдаленный перестук колес. Из деревни слышалось, как далекие пьяные голоса затянули русскую песню. Пройдет ночь, и завтра настанет новый день.
Только Криса больше нет и не будет никогда. И кто в этом виновен, кто?!
Мое горе было таким черным, таким осязаемым, что казалось, я могу до него дотронуться и ощутить руками его поверхность — осклизлую, пористую, смердящую, похожую на чудовище из фильма ужасов.
В какую нору мне зарыться, к чьей груди прижаться, чтобы спастись от рвущего душу одиночества и от своей беззащитности? Где мои самые близкие и родные люди? Никого нет вокруг. Только я и мое горе. Где мой муж, который долго кричал на меня сегодня, возле мертвого Криса? Он обвинил меня во всем. А потом взял сына и уехал в город. Где мои друзья и подруги? Ах да, я их сама послала прочь… Где мой любимый, наконец? Ведь если он любит меня, он не может не чувствовать, как мне плохо сейчас?!
Я не в силах была отогнать одну-единственную мучительную картину, стоящую перед моими глазами: как нож вонзается в мускулистый бок Криса, как он бросает на меня свой последний взгляд, полный детского удивления, как он падает и тут же превращается во что-то каменное и неодушевленное; как черная кровь выползает из маленькой раны и застывает, густея… И как торжествующе хохочет Дюшес.
Это было невыносимо. Слезы вновь потекли у меня из глаз, я зарыдала в голос — так почему-то было легче плакать — и снова рухнула лицом в песок… Отомстить, я должна отомстить Дюшесу!
Я очнулась от чьего-то прикосновения. По голосу узнала: это Рудик.
— Янка, пойдем домой. Не будешь же ты сидеть тут всю ночь! Пойдем, Янка. — голос его был тих и кроток. — На вот, если хочешь, выпей, я и сигарет принес…
Я глотнула водки из бумажного стаканчика. Омерзительно-теплая, она затекла в меня горькой змейкой, и на какое-то время мне будто бы стало легче. Рудик тоже выпил, присев рядом со мной. Мы закурили. Он стал гладить меня по голове, как маленькую девочку, и этот неожиданный жест вновь пробудил во мне острую тоску по сильному и уверенному плечу. Почему со мной рядом нет Олега?! Ведь если бы мы были сегодня вместе, ничего бы не случилось. Никто не посмел бы подойти ко мне, если бы рядом был Игнатьев.
Рудик был не Игнатьев, но ведь именно он, Рудик, был со мной сейчас. Он робко поцеловал меня в лоб, и еще более робко коснулся губ, и тогда я ответила ему жадным и грубым поцелуем. Он растерялся, он затрясся весь от желания и возбуждения, он зашептал бессвязно:
— Милая, милая… я так хочу тебя, я давно тебя хотел… Я люблю тебя…
Я расстегнула ворот его рубашки и провела рукой по волосатой груди. Я сделала это из какой-то злой тоски, словно бы хотела отомстить Игнатьеву за его отсутствие. Я не хотела Рудика. Я хотела, чтобы меня кто-то растоптал, изнасиловал, уничтожил за то, что рядом нет Игнатьева. Чтобы мне стало еще хуже. С мстительным удовольствием наблюдала я за любовным трепетом Рудика, и за собой тоже. Я ощущала его горячее напряженное тело, его мягковатый животик, его небритый подбородок, его неровное дыхание. Потерявший рассудок самец трепыхался надо мной, глаза его закатились, и лицо заплыло масляной пленкой сладострастья. Я смотрела сквозь него, на яркие, высокие и холодные звезды. Я думала о том, что я не верю в абсолютную смерть. И потому мой Крис, я знаю, сейчас там, где-то среди этих сверкающих звезд… И можно ли понять, где и когда кончается жизнь и начинается смерть? Они переплетены, как нити в одном холсте — холсте, которому нет ни конца ни края. И нет конца и края ни у жизни, ни у смерти… И потому умереть — совсем не страшно…
Мой Крис… Он случайно пришел в этот мир и также случайно ушел. Он не ушел бы сегодня, если бы я не ненавидела Дюшеса и если бы Дюшес так не напился, если бы у меня не было сегодня дня рождения, если бы я послушалась мужа и оставила Криса дома, если бы я смогла пересилить свою ненависть и не спустила бы его с поводка, если бы рядом в тот миг был Игнатьев… Но он не был рядом потому что, он не мой муж… Если бы, если бы, если бы!
— Яночка, что с тобой, почему ты стонешь?! — Рудик склонился надо мной и бережно прикрыл мою обнаженную грудь. — Яночка, как ты прекрасна…
— Ерунда, Рудик, забудь, ничего не было!
— Да я ж… ничего… я просто счастлив… — глупо продолжал бормотать он.
— Ты прав, особенное удовольствие — трахнуться на том месте, где убили Криса.
— Прости меня, я…
— Рудик, а ты веришь в предупреждения свыше? В дурные предзнаменования?
— Верю, только я их не понимаю.
— Сегодня твоя дочка сплела венок из одуванчиков и одела на шею Криса. Она уже словно хоронила его… А еще сегодня мы везли его в простыне, чтобы не испачкать машину. Теперь это будет его саван, в котором мы его похороним… Если бы только мы могли видеть эти предупреждения! Но мы слепы и глухи, — отчаяние все сильнее сжимало меня. — Мы умеем только ненавидеть, мстить и сеять ненависть вокруг себя. Что же такое ненависть, Рудик?!
— Да я как-то… — испуганно промямлил Рудик, еще не пришедший в себя от столь неожиданного и счастливого совокупления со мной.
— Зачем я ненавидела Дюшеса, а он меня? За что? Да я сама не знаю. Ни за что. Просто так. Это был фантом моего воспаленного воображения. Совершенная случайность. Но этот фантом взял и убил Криса. Теперь я понимаю, Рудик, не Дюшес его убил. А наша с ним ненависть! Еще сегодня утром я могла бы прийти к Дюшесу и сказать: «Послушай, Дюшес, давай все забудем, нам нечего делить!» И тогда… тогда Крис был бы жив.
— Я не хотел тебе говорить, Ян, но сегодня Дюшес сам хотел с тобой помириться. Только Фарида, ну ты ж ее знаешь, она его послала подальше. Она его выматерила… Прости, что не сказал тебе раньше. Может, если бы сразу сказал — ничего бы не случилось.
— Господи, Рудик, но почему?! Даже этот опустившийся алкаш Дюшес оказался благороднее всех нас вместе взятых! — меня поразило признание Рудика. Пригвоздило, придавило к земле.
Я вдруг поняла, что во мне нет больше ненависти. Острое и светлое чувство освобождения, почти радости объяло меня. Крис, мой Крис! Ты умел любить, как ты умел любить! Своей смертью ты научил любви меня, бездушную и слепую. Ты научил меня любить и прощать.
Была уже глубокая ночь, когда мы с Рудиком пришли домой. В доме царил беспорядок и пахло тяжелым сонным перегарным дыханием. Я даже не знала, кто из гостей уехал, а кто нет. В зале, на диване, безмятежно спала Фарида, румяный злой ангел прошедшего дня. Рудик осторожно, как нашкодивший кот, подлег к боку своей жены и затих.
Я заползла наверх, в комнатку сына, свернулась на его детском диванчике и провалилась в черные, тяжелые, больные сны.
Утром медленно поднималось золотое солнце, по реке полз туман, роса сверкала на травах и ветвях елей и молодых сосен. Мы похоронили Криса на пригорке, на светлой сосновой поляне. Мы часто с ним приходили на эту поляну. Он носился по ней белым смерчем, прыгал за палками, и его звонкий лай разлетался по всему лесу…
Песчаная земля с охотой поддавалась острой лопате, и могилка получилась глубокой.
Я так и не заглянула под белый саван. Я не хотела видеть Криса мертвым. Я запомнила его живым, веселым, сильным, полным безудержного восторга.
В сумраке елей приглушенно куковала кукушка. И запоздалый соловей выщелкивал свои изысканные коленца. И голос кукушки, и его трели были печальны. Наверное, они пели реквием моему Крису.
Но я по-прежнему не верила, что под этим песчаным холмиком лежит моя веселая белая собачка. Все казалось, что сейчас Крис выскочит из-за деревьев, и я прижму к себе его тяжелую голову с яркими коричневыми глазками и горячей пастью.
Шли обратно мимо домика Дюшеса.
Кто-то из мужчин, кажется Денис, заметил:
— Ну, что с этим козлом делать будем? Может, братву на него нагнать, пусть теперь платит за ущерб? Вовек не расплатится!
— Ему надо отомстить, гаду! — убежденно сказала Фарида и взяла меня под руку: — Янка, не волнуйся, мы этого так не оставим!
Я приближалась к его дому в каком-то страхе. Если бы на наш участок была еще какая-то дорога, я ни за что бы не прошла мимо Дюшеса. Но другой дороги не было. Я надеялась, что Дюшес не покажется.
Мы шли мимо него, как мимо минного поля. Наступишь на мину и взорвешься. Или не наступишь.
Но Дюшес, видимо, увидал нас в окно. Он выскочил на крыльцо именно в тот момент, когда я с ним поравнялась.
Мы снова оказались с ним лицом к лицу. От него разило перегаром. Его тусклые глаза туманила все та же вчерашняя ненависть.
— Что, получила?! Каюкнулся твой кобель? — он раскрыл темный провал рта, и я вздрогнула от неожиданности и ужаса: на меня смотрела маска мертвеца. Череп с провалами вместо глаз. В голове моей прозвенело: «Мертвец!» Мелькнуло и рассеялось страшное видение. Но в мозгу осталось слово — мертвец. Я похолодела.
— Ты ответишь, ты заплатишь, падла! — закричала Фарида.
— На, выкуси! — Дюшес сделал непристойный жест. — У меня все схвачено, только суньтесь! Мы вас и в городе достанем, косточек не соберете!
Выбежала Тонька, схватила мужа за руку:
— Валера! Валера!
Взглянула на меня с виноватым испугом:
— Мы заплатим, это дорогая собака, я знаю, я скажу сыну…
— Пш-ла, шмара! — Дюшес оттолкнул ее, оттеснил к двери.
— Вы уже заплатили… — тихо сказала я, но меня никто не расслышал. Друзья тянули меня прочь, но я продолжала вглядываться в Дюшеса. Не было никакой на нем маски, все это мне показалось. Только слово, застрявшее гвоздем, отчетливо звенело в голове: «Мертвец. Мертвец.»
Я хотела только одного — уехать отсюда поскорее. Только бы не видеть больше Дюшеса, не проходить мимо его дома, не сталкиваться с ним, не смотреть в его пустые мертвые глаза.
Я не вернусь больше сюда. Пока здесь живет Дюшес.
XVIII. Прощай, умытая Россия!
Этот приезд в Москву совершенно измучил Олега Игнатьева. Проблемы и дела навалились на него, как дрова из обрушившейся поленницы. Целыми днями Игнатьев носился по министерствам, ведомствам и банкам, проводил томительные и бессмысленные часы ожидания в бесконечных приемных столичных чиновников, успевал еще приезжать на заседания Думы, но везде, везде — ощущал лишь полнейшее равнодушие к своим проектам и идеям, сытый, циничный шабаш зажравшихся временщиков, пирующих на руинах полуразваленной страны.
Проект Игнатьева под названием «Евразийский крест» сулил России неслыханные прибыли, огромные деньги и средства, которые пошли бы на развитие и восстановление собственной промышленности. Игнатьев давно обдумывал эту идею. Наконец, она созрела и была кропотливо просчитана. Ему казалось, что любой человек, обладающий элементарным здравым смыслом, должен тут же за нее ухватиться, обрадоваться ей и сделать все зависящее от него для ее реализации. «Евразийский крест» должен был вознести Игнатьева к новым властным высотам. Нет, деньги его не интересовали. И власть как самоцель, тоже. Он просто знал, что власть открывала ему иные горизонты, давала невиданные возможности для того, чтобы переломить ситуацию в стране, которая становилась все более критической, несовместимой с нормальными представлениями о жизни.
На третий день ему удалось добиться приема у первого вице-премьера Коровникова.
Проект Игнатьева под названием «Евразийский крест» сулил России неслыханные прибыли, огромные деньги и средства, которые пошли бы на развитие и восстановление собственной промышленности. Игнатьев давно обдумывал эту идею. Наконец, она созрела и была кропотливо просчитана. Ему казалось, что любой человек, обладающий элементарным здравым смыслом, должен тут же за нее ухватиться, обрадоваться ей и сделать все зависящее от него для ее реализации. «Евразийский крест» должен был вознести Игнатьева к новым властным высотам. Нет, деньги его не интересовали. И власть как самоцель, тоже. Он просто знал, что власть открывала ему иные горизонты, давала невиданные возможности для того, чтобы переломить ситуацию в стране, которая становилась все более критической, несовместимой с нормальными представлениями о жизни.
На третий день ему удалось добиться приема у первого вице-премьера Коровникова.