Страница:
Борец с местничеством
Последние годы жизни Алексея Михайловича были омрачены печальными событиями. 2 марта 1669 года скончалась царица Марья Ильинична, в следующем году поочередно ушли из жизни сразу два сына – 4-летний Симеон и 16-летний наследник престола Алексей Алексеевич. Оставшиеся в живых сыновья Федор и Иван болели, видимо, той же наследственной болезнью, что и царевич Алексей. И хотя Федор был умен и образован, править государством он не мог из-за слабости здоровья: по словам историка и журналиста С. Мерцалова, «ходил он, опираясь на палку, и был вынужден просить помощи у придворного даже для того, чтобы снять шапку перед иностранным посланником». Таким образом, возникла вполне реальная угроза для преемственности царской власти. По сути, династия Романовых могла пресечься на втором или третьем представителе. Чтобы предотвратить это, государь решил в 1671 году жениться вновь. На сей раз его избранницей стала 19-летняя Наталья Кирилловна Нарышкина, дальняя родственница боярина Артамона (Артемона) Матвеева, царского друга и единомышленника, возглавлявшего правительство. И уже 30 мая 1672 года супруга подарила Алексею Михайловичу еще одного наследника, впоследствии ставшего царем Петром I. С воцарением Натальи Кирилловны, вокруг нее, разумеется, стали группироваться ее родичи, Нарышкины, которые вступили в соперничество с родней первой жены Алексея Михайловича – Милославскими.
После смерти государя остались в живых восемь его детей от первого брака и трое – от второго. Поскольку закона о престолонаследии не было, фактически сразу началась междоусобная гонка двух кланов: кто же встанет у трона – Милославские или Нарышкины? Кому присягнут: четырнадцатилетнему Федору или маленькому Петру? Все должно было решиться не путем законодательных норм и установок, а в ходе клановой борьбы.
Нелегкий выбор был сделан едва ли не в одну ночь, когда, по словам Ф. Гримберг, «девятнадцатилетняя Софья буквально “организует” присягу бояр именно своему единоутробному младшему брату Федору. Это совсем не было легко. К тому времени стараниями Нарышкиных-Матвеевых большая часть Милославских-Морозовых была выслана из Москвы. Но Софья уже явно помышляет о собственной “партии”, которую поддерживали бы воинские силы».
Шестилетний период правления царя Федора Алексеевича (1676—1682) историками традиционно трактовался как «бесплодно потерянные годы», поскольку страной управлял юный и весьма болезненный государь, который мало что смог и успел изменить к лучшему. Но недавние исследования А. П. Богданова и уже неоднократно упоминаемой здесь Ф. И. Гримберг убедительно свидетельствуют об обратном. Оказывается, что слабый здоровьем юноша был на редкость энергичным, умным и образованным, и это позволило ему за несколько лет, отведенных судьбой, проявить себя на многих поприщах и сделать больше, чем некоторые монархи успевают за долгую безмятежную жизнь. В 14 лет он уже хорошо вникал во все государственные дела, был сам себе первым министром правительства и без чьей-либо помощи издавал собственные указы. Благодаря проведенной им военно-окружной реформе резко увеличилась численность постоянной армии, которая теперь была вооружена и организована по европейскому образцу. Весьма удачно юный монарх реорганизовал и структуру государственного аппарата таким образом, что представители враждующих боярских родов, возглавлявшие отдельные приказы, стали четко заниматься каждый своим делом, была устранена бюрократическая волокита, а в государственных учреждениях введен 10-часовый рабочий день. А еще он снизил налоги и простил многочисленные недоимки, с целью поддержания православия на Руси и борьбы с церковным расколом учредил «Славяно-греко-латинскую академию».[6]
Успешной была и внешнеполитическая деятельность Федора Алексеевича: при нем ведется война с Османской султанской империей, в результате которой Российское государство приобретает еще часть малороссийских и крымских земель.
Но, несмотря на все эти достижения, третий Романов вошел в историю прежде всего как непримиримый борец с приносившим громадный вред государству местничеством – когда должности и звания распределяются не по способностям и заслугам, а по знатности происхождения. Не удивительно, что при назначениях на государственные посты между представителями аристократических родов «происходили ссоры, поселялась вражда». Для устранения этого по приказу Федора Алексеевича уничтожаются разрядные книги, а вместо них вводятся упрощенные записи «для памяти потомства» в родословных книгах. Большинство историков считают такие действия прогрессивными. А вот, по мнению Ф. И. Гримберг, сожжение разрядных книг вовсе не уничтожало местничество как таковое и было направлено прежде всего на упрочение власти династии Романовых. Свою позицию она аргументирует так: «Для русской истории сожжение разрядных книг было очень симптоматично. Романовы не хотели памяти о былом, о прошлом, о том времени, когда они были “ничем”. Теперь они были “всем” и хотели, чтобы все начиналось именно с них. Особенно сильно надлежало ударить опять-таки по Рюриковичам и Гедиминовичам. Наверное, мы уже никогда не восстановим подробно историю многих старинных русских родов. Но что еще оставалось делать Федору Алексеевичу: борьба велась не на жизнь, а на смерть. Но дорого обошлась русской истории эта “разработанная” молодым царем модель сжигания, уничтожения памяти о минувшем. Слишком часто приходили к власти те, что еще недавно были “ничем” и потому должны были как можно быстрее уничтожить, сжечь память о своих предшественниках». Одним из подтверждений версии исследовательницы может служить тот факт, что во введенных царем родословных книгах позволялось описывать своих предков только начиная с Ивана IV.
Такая версия, несомненно, укладывается в русло романовской концепции русской истории и имеет под собой определенное основание. И все-таки не стоит забывать о том, что борьба Федора Михайловича с местничеством не сводилась только к уничтожению разрядных книг (т. е. преимуществ и привилегий аристократии). Частью ее можно считать и указанные уже здесь меры по упорядочению структуры государственного аппарата, направленные на устранение соперничества между представителями знатных родов и кланов. В совокупности такие действия царя были на пользу государству, давали возможность продвижения по службе не очень знатным, но образованным и предприимчивым людям, послужили также своеобразным фундаментом для дальнейших преобразований Петра I.
Насыщенной событиями была и личная жизнь третьего Романова. Недолго проживший, болезненный государь все же успел дважды жениться. Первый брак он заключил с Агафьей Семеновной Грушецкой (или Грушевской) – юной представительницей клана московских православных поляков Грушецких-Заборовских (Забровских). У его сестры Софьи он радости не вызвал, видимо, потому, что в случае появления у царя наследников, еще больше отдалял ее саму от вожделенного престола. Но не прошло и года после свадьбы, как в царской семье произошли трагические события. Вот что пишет об этом Ф. Гримберг: «…в середине 1681 года в молодой семье Федора происходят сразу две скоропостижные смерти. На третий день после родов умирает царица и спустя неделю – новорожденный царевич Илья. Имела ли к этим смертям отношение Софья? Наверное, мы никогда не узнаем». Так же как и о причинах этих смертей: были ли они результатом удавшейся внутренней интриги, «порчи», или же действительно произошли просто в силу несчастного стечения обстоятельств?
Дальше – больше. Менее чем через год Федор Алексеевич женился снова. Второй его супругой стала Марфа Матвеевна Апраксина. Но через два месяца после свадьбы 21-летний царь внезапно скончался. И еще раз приходится задаваться вопросом: была ли его смерть естественной, приключившейся вследствие врожденной слабости здоровья, или кто-то постарался ее ускорить? Это еще одна загадка, на которую уже вряд ли будет получен ответ. А тем временем вокруг российского трона снова разгорелась нешуточная борьба – теперь уже между отдельными ветвями рода Романовых, и главным действующим лицом ее стала царевна Софья. О своих претензиях на царскую корону она фактически заявила уже в день похорон Федора. Царевна явилась на отпевание в Успенский собор, что по законам тех лет было неслыханным поступком, так как появление в храме девицы в глазах народа считалось нарушением всех правил. Но смена царской власти поначалу пошла не по Софьиному сценарию…
После смерти государя остались в живых восемь его детей от первого брака и трое – от второго. Поскольку закона о престолонаследии не было, фактически сразу началась междоусобная гонка двух кланов: кто же встанет у трона – Милославские или Нарышкины? Кому присягнут: четырнадцатилетнему Федору или маленькому Петру? Все должно было решиться не путем законодательных норм и установок, а в ходе клановой борьбы.
Нелегкий выбор был сделан едва ли не в одну ночь, когда, по словам Ф. Гримберг, «девятнадцатилетняя Софья буквально “организует” присягу бояр именно своему единоутробному младшему брату Федору. Это совсем не было легко. К тому времени стараниями Нарышкиных-Матвеевых большая часть Милославских-Морозовых была выслана из Москвы. Но Софья уже явно помышляет о собственной “партии”, которую поддерживали бы воинские силы».
Шестилетний период правления царя Федора Алексеевича (1676—1682) историками традиционно трактовался как «бесплодно потерянные годы», поскольку страной управлял юный и весьма болезненный государь, который мало что смог и успел изменить к лучшему. Но недавние исследования А. П. Богданова и уже неоднократно упоминаемой здесь Ф. И. Гримберг убедительно свидетельствуют об обратном. Оказывается, что слабый здоровьем юноша был на редкость энергичным, умным и образованным, и это позволило ему за несколько лет, отведенных судьбой, проявить себя на многих поприщах и сделать больше, чем некоторые монархи успевают за долгую безмятежную жизнь. В 14 лет он уже хорошо вникал во все государственные дела, был сам себе первым министром правительства и без чьей-либо помощи издавал собственные указы. Благодаря проведенной им военно-окружной реформе резко увеличилась численность постоянной армии, которая теперь была вооружена и организована по европейскому образцу. Весьма удачно юный монарх реорганизовал и структуру государственного аппарата таким образом, что представители враждующих боярских родов, возглавлявшие отдельные приказы, стали четко заниматься каждый своим делом, была устранена бюрократическая волокита, а в государственных учреждениях введен 10-часовый рабочий день. А еще он снизил налоги и простил многочисленные недоимки, с целью поддержания православия на Руси и борьбы с церковным расколом учредил «Славяно-греко-латинскую академию».[6]
Успешной была и внешнеполитическая деятельность Федора Алексеевича: при нем ведется война с Османской султанской империей, в результате которой Российское государство приобретает еще часть малороссийских и крымских земель.
Но, несмотря на все эти достижения, третий Романов вошел в историю прежде всего как непримиримый борец с приносившим громадный вред государству местничеством – когда должности и звания распределяются не по способностям и заслугам, а по знатности происхождения. Не удивительно, что при назначениях на государственные посты между представителями аристократических родов «происходили ссоры, поселялась вражда». Для устранения этого по приказу Федора Алексеевича уничтожаются разрядные книги, а вместо них вводятся упрощенные записи «для памяти потомства» в родословных книгах. Большинство историков считают такие действия прогрессивными. А вот, по мнению Ф. И. Гримберг, сожжение разрядных книг вовсе не уничтожало местничество как таковое и было направлено прежде всего на упрочение власти династии Романовых. Свою позицию она аргументирует так: «Для русской истории сожжение разрядных книг было очень симптоматично. Романовы не хотели памяти о былом, о прошлом, о том времени, когда они были “ничем”. Теперь они были “всем” и хотели, чтобы все начиналось именно с них. Особенно сильно надлежало ударить опять-таки по Рюриковичам и Гедиминовичам. Наверное, мы уже никогда не восстановим подробно историю многих старинных русских родов. Но что еще оставалось делать Федору Алексеевичу: борьба велась не на жизнь, а на смерть. Но дорого обошлась русской истории эта “разработанная” молодым царем модель сжигания, уничтожения памяти о минувшем. Слишком часто приходили к власти те, что еще недавно были “ничем” и потому должны были как можно быстрее уничтожить, сжечь память о своих предшественниках». Одним из подтверждений версии исследовательницы может служить тот факт, что во введенных царем родословных книгах позволялось описывать своих предков только начиная с Ивана IV.
Такая версия, несомненно, укладывается в русло романовской концепции русской истории и имеет под собой определенное основание. И все-таки не стоит забывать о том, что борьба Федора Михайловича с местничеством не сводилась только к уничтожению разрядных книг (т. е. преимуществ и привилегий аристократии). Частью ее можно считать и указанные уже здесь меры по упорядочению структуры государственного аппарата, направленные на устранение соперничества между представителями знатных родов и кланов. В совокупности такие действия царя были на пользу государству, давали возможность продвижения по службе не очень знатным, но образованным и предприимчивым людям, послужили также своеобразным фундаментом для дальнейших преобразований Петра I.
Насыщенной событиями была и личная жизнь третьего Романова. Недолго проживший, болезненный государь все же успел дважды жениться. Первый брак он заключил с Агафьей Семеновной Грушецкой (или Грушевской) – юной представительницей клана московских православных поляков Грушецких-Заборовских (Забровских). У его сестры Софьи он радости не вызвал, видимо, потому, что в случае появления у царя наследников, еще больше отдалял ее саму от вожделенного престола. Но не прошло и года после свадьбы, как в царской семье произошли трагические события. Вот что пишет об этом Ф. Гримберг: «…в середине 1681 года в молодой семье Федора происходят сразу две скоропостижные смерти. На третий день после родов умирает царица и спустя неделю – новорожденный царевич Илья. Имела ли к этим смертям отношение Софья? Наверное, мы никогда не узнаем». Так же как и о причинах этих смертей: были ли они результатом удавшейся внутренней интриги, «порчи», или же действительно произошли просто в силу несчастного стечения обстоятельств?
Дальше – больше. Менее чем через год Федор Алексеевич женился снова. Второй его супругой стала Марфа Матвеевна Апраксина. Но через два месяца после свадьбы 21-летний царь внезапно скончался. И еще раз приходится задаваться вопросом: была ли его смерть естественной, приключившейся вследствие врожденной слабости здоровья, или кто-то постарался ее ускорить? Это еще одна загадка, на которую уже вряд ли будет получен ответ. А тем временем вокруг российского трона снова разгорелась нешуточная борьба – теперь уже между отдельными ветвями рода Романовых, и главным действующим лицом ее стала царевна Софья. О своих претензиях на царскую корону она фактически заявила уже в день похорон Федора. Царевна явилась на отпевание в Успенский собор, что по законам тех лет было неслыханным поступком, так как появление в храме девицы в глазах народа считалось нарушением всех правил. Но смена царской власти поначалу пошла не по Софьиному сценарию…
Двуглавый орел, или два царя на одном троне
Претендентами на опустевший российский престол на сей раз стали сразу два представителя рода Романовых: малолетние царевичи Иван и Петр. И, что бывает крайне редко, оба взошли на него в 1682 году одновременно. Об истории их воцарения и правления в сборнике к 300-летию Дома Романовых пишется крайне мало и одиозно: «После смерти бездетного Царя Федора Алексеевича патриарх и бояре, с согласия народа, собранного в Кремле, решили возвести на Престол младшего из двух сыновей Царя Алексея Михайловича – десятилетнего Петра, как здорового телом и одаренного большими способностями. Но властолюбивая Царевна Софья, дочь того же Царя от первого брака, с помощью мятежных стрельцов, настояла на том, чтобы на Престол был возведен и другой брат ее – болезненный Иоанн. Оба и венчались на царство, управление же Государством, за малолетством одного и болезненностью другого, было поручено Софье». Между тем, за этими скупыми строками кроется немало драматических событий, сломавших не одну человеческую судьбу.
Этому двуцарствию предшествовала непродолжительная по времени, но весьма насыщенная страстями дворцовая многоходовая интрига, которая велась не только кланами Нарышкиных и Милославских, но и другими аристократическими родами. Сначала Нарышкины подсуетились и на один ход опередили соперников. Сразу же после смерти Федора они пришли во дворец с твердым намерением в тот же день провозгласить царем Петра. На случай сопротивления они даже надели под платье панцири. Но биться ни с кем не пришлось: большинство бояр было на стороне «Петровского клана». И когда патриарх вынес на крыльцо ничего не понимающих малышей и обратился к толпе с вопросом, кому быть царем, все стали кричать: «Петра, Петра!» Но сторонники Милославских, понимая, чем может грозить им приход к власти ставленника Нарышкиных, конечно же не смирились. Скорее всего, с их подачи в день коронации юного Петра по Москве разнесся слух: «Нарышкины отравили царя Федора и задушили царевича Иоанна». А еще распространилась молва о том, что брат Натальи Нарышкиной Иван вроде бы примерял на себя царский венец и садился на трон, приговаривая при этом, что и венец, и трон ему идут больше, чем кому-либо еще. Эти слухи были подхвачены вечно недовольными властью стрельцами. Подстрекаемые к бунту Софьей и ее любовником, князем Василием Голицыным, они ударили в набат и схватились за оружие.
15 мая 1682 года стрельцы ворвались в Кремль и устроили там настоящий погром. В числе схваченных ими оказался Иван Нарышкин. Его отвели в Константиновскую башню, долго пытали, а затем изрубили на куски. После расправы над Иваном и другими сторонниками Нарышкиных ненависть к ним, как к правителям, была утолена. В надежде успокоить стрельцов царица Наталья вышла к ним, ведя за руки Иоанна и Петра. Тогда, стоя на крыльце, 10-летний Петр впервые увидел силу народного гнева, в результате которого дворцовая площадь утопала в крови. Стрельцы настояли на признании царями обоих наследников и назначении над ними на время их малолетства регентства Софьи. 23 мая Земским собором Петр был утвержден «вторым царем», а Иван – «первым». Впоследствии для них был сделан двухместный трон, в золоченой спинке которого проделали окошко, чтобы регентша подсказывала братьям их «царскую волю». Так двуглавый орел в гербе Российского государства, символизирующий то, что Москва пришла на смену Византии и сделалась Третьим Римом, словно обрел в этом двуцарствии реальное воплощение.
Поскольку болезненный царь Иван V, который был «скорбен головою», заниматься государственными делами совсем не мог, а десятилетний царь Петр I жил вместе с матерью Натальей Кирилловной в селе Преображенском, государством самостоятельно правила царевна Софья, которую так и называли – правительницей. Так продолжалось семь лет, и все эти годы положение царской власти было непрочным. А следовательно, и дела в государстве шли без особого успеха. Был заключен очередной «вечный» мир с Польшей, по которому та отказалась от Киева, по Нерчинскому договору взяты у Китая земли по берегам Амура. А еще состоялось два военных похода князя Голицына на крымских татар. И хотя Софья пыталась провозгласить их «весьма успешными», все прекрасно знали, что закончились они неудачами, и это вызывало повсеместное недовольство правительницей. К тому же она хорошо понимала, что чем старше становился Петр, тем больше слабела ее власть и тем сильнее была опасность со стороны повзрослевшего «второго царя» стать «первым и единственным». Значит, пришла пора опять поднимать стрельцов…
Этому двуцарствию предшествовала непродолжительная по времени, но весьма насыщенная страстями дворцовая многоходовая интрига, которая велась не только кланами Нарышкиных и Милославских, но и другими аристократическими родами. Сначала Нарышкины подсуетились и на один ход опередили соперников. Сразу же после смерти Федора они пришли во дворец с твердым намерением в тот же день провозгласить царем Петра. На случай сопротивления они даже надели под платье панцири. Но биться ни с кем не пришлось: большинство бояр было на стороне «Петровского клана». И когда патриарх вынес на крыльцо ничего не понимающих малышей и обратился к толпе с вопросом, кому быть царем, все стали кричать: «Петра, Петра!» Но сторонники Милославских, понимая, чем может грозить им приход к власти ставленника Нарышкиных, конечно же не смирились. Скорее всего, с их подачи в день коронации юного Петра по Москве разнесся слух: «Нарышкины отравили царя Федора и задушили царевича Иоанна». А еще распространилась молва о том, что брат Натальи Нарышкиной Иван вроде бы примерял на себя царский венец и садился на трон, приговаривая при этом, что и венец, и трон ему идут больше, чем кому-либо еще. Эти слухи были подхвачены вечно недовольными властью стрельцами. Подстрекаемые к бунту Софьей и ее любовником, князем Василием Голицыным, они ударили в набат и схватились за оружие.
15 мая 1682 года стрельцы ворвались в Кремль и устроили там настоящий погром. В числе схваченных ими оказался Иван Нарышкин. Его отвели в Константиновскую башню, долго пытали, а затем изрубили на куски. После расправы над Иваном и другими сторонниками Нарышкиных ненависть к ним, как к правителям, была утолена. В надежде успокоить стрельцов царица Наталья вышла к ним, ведя за руки Иоанна и Петра. Тогда, стоя на крыльце, 10-летний Петр впервые увидел силу народного гнева, в результате которого дворцовая площадь утопала в крови. Стрельцы настояли на признании царями обоих наследников и назначении над ними на время их малолетства регентства Софьи. 23 мая Земским собором Петр был утвержден «вторым царем», а Иван – «первым». Впоследствии для них был сделан двухместный трон, в золоченой спинке которого проделали окошко, чтобы регентша подсказывала братьям их «царскую волю». Так двуглавый орел в гербе Российского государства, символизирующий то, что Москва пришла на смену Византии и сделалась Третьим Римом, словно обрел в этом двуцарствии реальное воплощение.
Поскольку болезненный царь Иван V, который был «скорбен головою», заниматься государственными делами совсем не мог, а десятилетний царь Петр I жил вместе с матерью Натальей Кирилловной в селе Преображенском, государством самостоятельно правила царевна Софья, которую так и называли – правительницей. Так продолжалось семь лет, и все эти годы положение царской власти было непрочным. А следовательно, и дела в государстве шли без особого успеха. Был заключен очередной «вечный» мир с Польшей, по которому та отказалась от Киева, по Нерчинскому договору взяты у Китая земли по берегам Амура. А еще состоялось два военных похода князя Голицына на крымских татар. И хотя Софья пыталась провозгласить их «весьма успешными», все прекрасно знали, что закончились они неудачами, и это вызывало повсеместное недовольство правительницей. К тому же она хорошо понимала, что чем старше становился Петр, тем больше слабела ее власть и тем сильнее была опасность со стороны повзрослевшего «второго царя» стать «первым и единственным». Значит, пришла пора опять поднимать стрельцов…
«Софьины загадки»
Царевна Софья, как это не удивительно, до сих пор представляется одной из самых загадочных исторических фигур в пасьянсе Дома Романовых. Многое о ней вроде бы известно, но еще больше скрыто или «навеки погребено» в недрах романовской концепции российской истории. В частности, еще в петровские времена были частично уничтожены материалы о заключении Софьи в Новодевичий монастырь, о ссылке ее фаворита князя Василия Голицына и о казни нового любовника – начальника стрелецкого приказа Федора Шакловитого. Вот почему история ее жизни вначале забылась, а потом обросла загадками и легендами. Исходя из них, многие знаменитые писатели и поэты рисовали ее исторический портрет по-разному. В очерке «Запрещенная правительница» В. Сергеев пишет об этом следующее: «Для Вольтера Софья была “прекрасной, но неудачливой принцессой московитов”, для Алексея Толстого – злобной противницей реформ, для Марины Цветаевой – сказочной Царь-девицей. Для большинства ее современников Софья была царевной, которая в жестокий мужской век пыталась править с женской мягкостью и мудростью – да так и не смогла».
А вот под пером многочисленных историков романовской эпохи и советского периода она предстает перед потомками прежде всего как хитрая, алчная и любвеобильная натура, стремящаяся любой ценой получить власть. Не отрицая всего этого, необходимо все же отметить, что царевна занималась не только амурными делами и интригами, но и была весьма сведуща в делах государственных. Есть косвенные доказательства того, что она чуть ли не первой на Руси, задолго до Екатерины II, занималась сочинительством и переводами, была весьма начитанна и образованна, да и государством правила с толком. Исходя из этого, вот что пишет о ней современный российский историк Э. Э. Камозин: «Софья была необыкновенной девушкой, особенно в понимании тогдашнего “старомосковского” общества, в котором женщину глубоко уважали как мать и хранительницу домашнего очага, но совершенно не воспринимали как фигуру общественную. Уже в ранней юности Софья проявила себя в науках и искусствах – она знала богословие, историю, латынь и польский, сочиняла стихи. Учитель и наставник царевны Симеон Полоцкий называл ее “зело премудрой девицей, наделенной тончайшей проницательностью и совершенно мужским умом”. Ну а вскоре, годам к двадцати пяти, выяснилось и то, что помимо “мужского ума” Софья обладает еще и чисто мужским властолюбием: уже при Федоре она стала активно заниматься политикой».
Так почему же в официальном портрете правительницы долгое время не было ни одной позитивной черты? Вот как на этот вопрос отвечает Ф. Гримберг: «Романовская концепция оценивает ее скорее негативно: прежде всего, как противницу Петра, как “защитницу старого уклада”. Но, применительно к Романовым, употребление понятия “старый, стародавний уклад” просто смешно. Романовы молоды и, как мы уже сказали, готовы на все. Надобно – они всячески перечеркивают свое – “седьмая вода на киселе” – родство с Рюриковичами. Надобно – сжигают разрядные книги. Даже самый поверхностный взгляд на деятельность Софьи показывает ее вовсе не защитницей какого бы то ни было “стародавнего уклада”, но определенного рода “реформатором-постепенновцем”».
На самом деле, по мнению этого же историка, «негативная оценка Софьи связана прежде всего с борьбой двух романовских ветвей. Романовы-Нарышкины мыслили «государственно» – в исторических сочинениях Романовы-Милославские должны были выглядеть и выглядели неумными, жалкими, или, как Софья, «действующими неправильно». Поэтому в исторических сочинениях время ее правления, как правило, называлось «темным периодом» перед блестящей эпохой Петра. Но многочисленные факты свидетельствуют об обратном. По мнению В. Сергеева, «несмотря на свой жесткий мужской характер, Софья правила с женской мягкостью и осмотрительностью» и ни в чем не уступала своему великому брату. В мемуарах ее современника, князя Б. Куракина, ставшего впоследствии сподвижником Петра I и часто критиковавшего его сестру, можно найти такие строки: «Правление царевны Софьи Алексеевны началось со всякою прилежностью и правосудием всем и ко удовольствию народному, так что никогда такого мудрого правления в Российском государстве не было». А вот еще одно свидетельство, оставленное недоброжелателем Софьи, посланником французского двора де Невиллем в его «Записках о России»: «Насколько ее стан широк, короток и груб, настолько ум тонок, остер и политичен». Подобные суждения высказывались многими современниками правительницы, независимо от их политических склонностей.
В чем же заключалась государственная мудрость Софьи? Сошлемся на факты, приведенные В. Сергеевым: «Царевна усилила борьбу со взятками и произволом чиновников, а также с доносительством, ставшим в России настоящим бичом. Она запретила принимать анонимные доносы, а кляузников, заполнявших судебные присутствия, велела бить плетьми. Не была она и поклонницей старины, защитницей “узорного терема”, как писала ее поклонница Марина Цветаева. Продолжая политику отца, Софья приглашала в Россию иностранных специалистов. Развивалась и отечественная система образования – в 1687 году была открыта задуманная учителем царевны Симеоном Полоцким Славяно-греко-латинская академия. Есть сведения, что царевна даже думала открыть школу для девочек». Видимо, поэтому выдающийся историк XIX века В. О. Ключевский ставил в заслугу Софье то, что она «вышла из терема и отворила двери этого терема для всех желающих».
Ф. Гримберг указывает и на вторую загадку правительницы, справедливо задаваясь вопросом: «Каким образом женщина, царевна, при укладе, как бы исключающем активное участие женщин в политической жизни, добилась того, что открыто встала во главе этой политической жизни?» Ответ на него исследовательница находит в примерах из «доромановской» истории и укладе жизни русских цариц. В частности, она пишет: «Сохранились сведения о политической активности Софьи-Зои Палеолог, супруги Ивана III, византийской царевны, воспитанной в Риме. Ирина Годунова принимала послов и едва не попала на трон после смерти мужа, Федора Ивановича. В честь рождения Петра Алексей Михайлович приказал отлить медаль, на одной стороне которой была изображена царская чета – он и мать новорожденного царевича, Наталья Нарышкина. Но не только примеры открытой политической активности послужили своего рода фундаментом для будущих действий Софьи. Для первых Романовых характерна скрытая политическая активность “терема”, женских покоев… Таким образом, поведение Софьи вовсе не выглядит чем-то совершенно неожиданным, из ряда вон выходящим». Забегая вперед, отметим, что наряду с Софьей ее сестры, царевны Марфа и Екатерина, также были активными политическими игроками из числа царского «терема», являясь деятельными участницами антипетровского заговора.
Выстраивая свой путь к власти, Софья проявила немало весьма полезных для правительницы качеств. Она оказалась неплохим психологом и лицедеем. Вспомним хотя бы, как вела себя царевна на похоронах царя Федора Алексеевича: «Она шла пешком, – пишет Ф. Гримберг, – демонстративно оплакивая брата и объявляя о том, что он отравлен врагами, что она сама, пятеро ее сестер и юный брат Иван Алексеевич совершенно осиротели и также отданы на расправу врагам; и, наконец, в заключение просила отпустить их, несчастных потомков Марьи Милославской, в чужие земли к христианским королям для спасения». Созданный ею образ скорбящей мученицы был необходим для осуществления следующего хода – силового захвата власти путем имитации своего рода «народной расправы» (руками стрельцов, сочувствующих и возмущенных «несправедливым» отношением к ней) над Нарышкиными. Таким образом, по словам Ф. Гримберг, только создав этот «“эмоциональный фон” дальнейшей расправы с соперниками, публично выставив себя гонимой и несчастной, Софья в мае 1682 года поднимает настоящий мятеж против Нарышкиных-Матвеевых».
Хорошо известно о той помощи, которую оказал ей в этом один из наиболее влиятельных придворных того времени, князь Василий Голицын. Но одними дворцовыми интригами, без военной силы власть было не получить. Поэтому для Софьи еще важнее была поддержка начальника стрелецкого приказа князя Ивана Андреевича Хованского. И она ее, как известно, получила. Однако это «сотрудничество» вызывает немало вопросов. Если с Голицыным у царевны были тесные узы интимной связи (как она сама писала, он был «страстью ее души»), то на чем основывались ее отношения с представителями древнейшего рода Хованских, которые вели свою родословную от Гедиминовичей и сами были не прочь занять российский престол?
По мнению Гримберг, «“сотрудничество” Софьи и Хованских осуществлялось на возможности компромисса». В чем же он состоял? Исследовательница полагает, что «претензии Хованских не были тайной для Софьи, и компромиссный вариант заключался в браке Андрея, сына Хованского, с одной из царевен, Софьиных сестер». Впрочем, она допускает, что речь могла идти и о браке с самой Софьей. На чем же строится такое предположение? Гримберг ссылается на любопытный факт, приведенный Г. А. Власьевым в его труде «Потомство Рюрика. Материалы для составления родословной», изданном в 1907 году, т. е. еще во времена правления последнего Романова. В нем указывается, что Андрей Хованский был женат на Анне Прозоровской, урожденной Щербатовой, вдове князя Прозоровского. Но ведь современники, писавшие о «Хованщине», ни о какой Анне не упоминают! Может быть, она являлась женой какого-то другого представителя рода Хованских? А если и была женой князя Андрея, то, по мнению Гримберг, он мог легко расторгнуть эти брачные узы, так как «браки в Московии не отличались прочностью; “неугодную” супругу, если ее род не был богат и влиятелен, всегда можно было отослать в монастырь…» Но в таком случае, если следовать логике исследовательницы, «Хованские предполагали для Софьи или одной из сестер замужество с представителем их рода, для которого этот брак явился бы вторым, то есть такое замужество для “царевны” оказывалось как бы вдвойне “непрестижным”». И все-таки Гримберг допускает, что «Софья могла лишь делать вид, будто соглашается на подобный вариант». Она не могла не понимать, что ничего хорошего подобный брак ей не сулил: Хованские быстро отстранили бы ее от власти. Но, видимо, именно в этом мнимом согласии и состоял компромисс, на котором основывалось «сотрудничество» Софьи с князем Хованским. И хотя документально это предположение ничем не подтверждено, дальнейший ход событий может свидетельствовать о его правомерности.
А развивались они, как мы уже знаем, весьма бурно и стремительно. Расправившись с Нарышкиными-Матвеевыми, Хованские поставили вопрос о созыве очередного феодально-церковного представительства страны – Земского собора. Хотя Софья и не спешила со свадьбой, они хорошо понимали, что ждать и бездействовать нельзя. Но именно в преддверии Собора ими была допущена ошибка, стоившая жизни многим участникам «Хованщины». Она состояла в том, что перед его проведением Хованские заручились поддержкой антиромановски настроенных церковников-раскольников. Но поскольку таковые в составе Собора были в меньшинстве, большая часть церковников не поддержала Хованских и он не состоялся. А для них самих эта политическая интрига закончилась трагически: отец и сын Хованские были казнены.
А вот под пером многочисленных историков романовской эпохи и советского периода она предстает перед потомками прежде всего как хитрая, алчная и любвеобильная натура, стремящаяся любой ценой получить власть. Не отрицая всего этого, необходимо все же отметить, что царевна занималась не только амурными делами и интригами, но и была весьма сведуща в делах государственных. Есть косвенные доказательства того, что она чуть ли не первой на Руси, задолго до Екатерины II, занималась сочинительством и переводами, была весьма начитанна и образованна, да и государством правила с толком. Исходя из этого, вот что пишет о ней современный российский историк Э. Э. Камозин: «Софья была необыкновенной девушкой, особенно в понимании тогдашнего “старомосковского” общества, в котором женщину глубоко уважали как мать и хранительницу домашнего очага, но совершенно не воспринимали как фигуру общественную. Уже в ранней юности Софья проявила себя в науках и искусствах – она знала богословие, историю, латынь и польский, сочиняла стихи. Учитель и наставник царевны Симеон Полоцкий называл ее “зело премудрой девицей, наделенной тончайшей проницательностью и совершенно мужским умом”. Ну а вскоре, годам к двадцати пяти, выяснилось и то, что помимо “мужского ума” Софья обладает еще и чисто мужским властолюбием: уже при Федоре она стала активно заниматься политикой».
Так почему же в официальном портрете правительницы долгое время не было ни одной позитивной черты? Вот как на этот вопрос отвечает Ф. Гримберг: «Романовская концепция оценивает ее скорее негативно: прежде всего, как противницу Петра, как “защитницу старого уклада”. Но, применительно к Романовым, употребление понятия “старый, стародавний уклад” просто смешно. Романовы молоды и, как мы уже сказали, готовы на все. Надобно – они всячески перечеркивают свое – “седьмая вода на киселе” – родство с Рюриковичами. Надобно – сжигают разрядные книги. Даже самый поверхностный взгляд на деятельность Софьи показывает ее вовсе не защитницей какого бы то ни было “стародавнего уклада”, но определенного рода “реформатором-постепенновцем”».
На самом деле, по мнению этого же историка, «негативная оценка Софьи связана прежде всего с борьбой двух романовских ветвей. Романовы-Нарышкины мыслили «государственно» – в исторических сочинениях Романовы-Милославские должны были выглядеть и выглядели неумными, жалкими, или, как Софья, «действующими неправильно». Поэтому в исторических сочинениях время ее правления, как правило, называлось «темным периодом» перед блестящей эпохой Петра. Но многочисленные факты свидетельствуют об обратном. По мнению В. Сергеева, «несмотря на свой жесткий мужской характер, Софья правила с женской мягкостью и осмотрительностью» и ни в чем не уступала своему великому брату. В мемуарах ее современника, князя Б. Куракина, ставшего впоследствии сподвижником Петра I и часто критиковавшего его сестру, можно найти такие строки: «Правление царевны Софьи Алексеевны началось со всякою прилежностью и правосудием всем и ко удовольствию народному, так что никогда такого мудрого правления в Российском государстве не было». А вот еще одно свидетельство, оставленное недоброжелателем Софьи, посланником французского двора де Невиллем в его «Записках о России»: «Насколько ее стан широк, короток и груб, настолько ум тонок, остер и политичен». Подобные суждения высказывались многими современниками правительницы, независимо от их политических склонностей.
В чем же заключалась государственная мудрость Софьи? Сошлемся на факты, приведенные В. Сергеевым: «Царевна усилила борьбу со взятками и произволом чиновников, а также с доносительством, ставшим в России настоящим бичом. Она запретила принимать анонимные доносы, а кляузников, заполнявших судебные присутствия, велела бить плетьми. Не была она и поклонницей старины, защитницей “узорного терема”, как писала ее поклонница Марина Цветаева. Продолжая политику отца, Софья приглашала в Россию иностранных специалистов. Развивалась и отечественная система образования – в 1687 году была открыта задуманная учителем царевны Симеоном Полоцким Славяно-греко-латинская академия. Есть сведения, что царевна даже думала открыть школу для девочек». Видимо, поэтому выдающийся историк XIX века В. О. Ключевский ставил в заслугу Софье то, что она «вышла из терема и отворила двери этого терема для всех желающих».
Ф. Гримберг указывает и на вторую загадку правительницы, справедливо задаваясь вопросом: «Каким образом женщина, царевна, при укладе, как бы исключающем активное участие женщин в политической жизни, добилась того, что открыто встала во главе этой политической жизни?» Ответ на него исследовательница находит в примерах из «доромановской» истории и укладе жизни русских цариц. В частности, она пишет: «Сохранились сведения о политической активности Софьи-Зои Палеолог, супруги Ивана III, византийской царевны, воспитанной в Риме. Ирина Годунова принимала послов и едва не попала на трон после смерти мужа, Федора Ивановича. В честь рождения Петра Алексей Михайлович приказал отлить медаль, на одной стороне которой была изображена царская чета – он и мать новорожденного царевича, Наталья Нарышкина. Но не только примеры открытой политической активности послужили своего рода фундаментом для будущих действий Софьи. Для первых Романовых характерна скрытая политическая активность “терема”, женских покоев… Таким образом, поведение Софьи вовсе не выглядит чем-то совершенно неожиданным, из ряда вон выходящим». Забегая вперед, отметим, что наряду с Софьей ее сестры, царевны Марфа и Екатерина, также были активными политическими игроками из числа царского «терема», являясь деятельными участницами антипетровского заговора.
Выстраивая свой путь к власти, Софья проявила немало весьма полезных для правительницы качеств. Она оказалась неплохим психологом и лицедеем. Вспомним хотя бы, как вела себя царевна на похоронах царя Федора Алексеевича: «Она шла пешком, – пишет Ф. Гримберг, – демонстративно оплакивая брата и объявляя о том, что он отравлен врагами, что она сама, пятеро ее сестер и юный брат Иван Алексеевич совершенно осиротели и также отданы на расправу врагам; и, наконец, в заключение просила отпустить их, несчастных потомков Марьи Милославской, в чужие земли к христианским королям для спасения». Созданный ею образ скорбящей мученицы был необходим для осуществления следующего хода – силового захвата власти путем имитации своего рода «народной расправы» (руками стрельцов, сочувствующих и возмущенных «несправедливым» отношением к ней) над Нарышкиными. Таким образом, по словам Ф. Гримберг, только создав этот «“эмоциональный фон” дальнейшей расправы с соперниками, публично выставив себя гонимой и несчастной, Софья в мае 1682 года поднимает настоящий мятеж против Нарышкиных-Матвеевых».
Хорошо известно о той помощи, которую оказал ей в этом один из наиболее влиятельных придворных того времени, князь Василий Голицын. Но одними дворцовыми интригами, без военной силы власть было не получить. Поэтому для Софьи еще важнее была поддержка начальника стрелецкого приказа князя Ивана Андреевича Хованского. И она ее, как известно, получила. Однако это «сотрудничество» вызывает немало вопросов. Если с Голицыным у царевны были тесные узы интимной связи (как она сама писала, он был «страстью ее души»), то на чем основывались ее отношения с представителями древнейшего рода Хованских, которые вели свою родословную от Гедиминовичей и сами были не прочь занять российский престол?
По мнению Гримберг, «“сотрудничество” Софьи и Хованских осуществлялось на возможности компромисса». В чем же он состоял? Исследовательница полагает, что «претензии Хованских не были тайной для Софьи, и компромиссный вариант заключался в браке Андрея, сына Хованского, с одной из царевен, Софьиных сестер». Впрочем, она допускает, что речь могла идти и о браке с самой Софьей. На чем же строится такое предположение? Гримберг ссылается на любопытный факт, приведенный Г. А. Власьевым в его труде «Потомство Рюрика. Материалы для составления родословной», изданном в 1907 году, т. е. еще во времена правления последнего Романова. В нем указывается, что Андрей Хованский был женат на Анне Прозоровской, урожденной Щербатовой, вдове князя Прозоровского. Но ведь современники, писавшие о «Хованщине», ни о какой Анне не упоминают! Может быть, она являлась женой какого-то другого представителя рода Хованских? А если и была женой князя Андрея, то, по мнению Гримберг, он мог легко расторгнуть эти брачные узы, так как «браки в Московии не отличались прочностью; “неугодную” супругу, если ее род не был богат и влиятелен, всегда можно было отослать в монастырь…» Но в таком случае, если следовать логике исследовательницы, «Хованские предполагали для Софьи или одной из сестер замужество с представителем их рода, для которого этот брак явился бы вторым, то есть такое замужество для “царевны” оказывалось как бы вдвойне “непрестижным”». И все-таки Гримберг допускает, что «Софья могла лишь делать вид, будто соглашается на подобный вариант». Она не могла не понимать, что ничего хорошего подобный брак ей не сулил: Хованские быстро отстранили бы ее от власти. Но, видимо, именно в этом мнимом согласии и состоял компромисс, на котором основывалось «сотрудничество» Софьи с князем Хованским. И хотя документально это предположение ничем не подтверждено, дальнейший ход событий может свидетельствовать о его правомерности.
А развивались они, как мы уже знаем, весьма бурно и стремительно. Расправившись с Нарышкиными-Матвеевыми, Хованские поставили вопрос о созыве очередного феодально-церковного представительства страны – Земского собора. Хотя Софья и не спешила со свадьбой, они хорошо понимали, что ждать и бездействовать нельзя. Но именно в преддверии Собора ими была допущена ошибка, стоившая жизни многим участникам «Хованщины». Она состояла в том, что перед его проведением Хованские заручились поддержкой антиромановски настроенных церковников-раскольников. Но поскольку таковые в составе Собора были в меньшинстве, большая часть церковников не поддержала Хованских и он не состоялся. А для них самих эта политическая интрига закончилась трагически: отец и сын Хованские были казнены.