Страница:
– Здравствуйте!
Хотел сразу же представиться, чтобы невежливым не прослыть, но вдруг понял: не так что-то. Не с камерой, не с седоголовым – с ним самим. Когда порог переступал, вроде как тяжесть почувствовал – справа, где карман куртки. Прежде не было, а теперь есть.
Леонид осторожно потрогал влажную ткань. Не поверил, скользнул ладонью в карман.
Револьвер…
2
3
Хотел сразу же представиться, чтобы невежливым не прослыть, но вдруг понял: не так что-то. Не с камерой, не с седоголовым – с ним самим. Когда порог переступал, вроде как тяжесть почувствовал – справа, где карман куртки. Прежде не было, а теперь есть.
Леонид осторожно потрогал влажную ткань. Не поверил, скользнул ладонью в карман.
Револьвер…
2
– А скажи мне, Лёнька, какая у нас, у чекистов, главная задача? – спрашивал его Жора Лафар.
Тоже мне, вопрос! Леонид чуть не обиделся, маленький он, что ли?
– Заговоры разоблачать, товарищ оперуполномоченный.
– А какая у наших врагов-заговорщиков главная задача?
Яркие губы улыбались, в темных глазах – чертопляс. Не прост вопрос и не зря задан.
– Ну-у, – Леонид даже лоб наморщил, пытаясь угадать, не осрамиться. – Нанести нам наибольший вред при наименьших собственных потерях!
Кажется, не угадал. Жора покачал кудрявой головой, по плечу похлопал.
– Хорошо формулируешь. Только не попал. Мимо! То, что ты сказал, не задача, а цель. А задача иная. Первое и главное – невидимыми остаться, показать, что никакого заговора нет. Не по подвалам прятаться, а быть на самом видном месте, но так, чтобы никто ничего не заметил. Иначе погоришь, будь ты самим Огюстом Бланки.
Леонид в ответ только моргнул. Как это – на самом видном и чтобы не заметили?
– А так! – засмеялся Лафар. – Корниловское дело помнишь? Тогда о будущем перевороте все газеты писали. А Корнилов и рад. Поддакивал, речи страшные говорил. Что в результате? Товарищ Троцкий, когда нужно было штаб восстания создать, совсем иначе действовал. Выступил в Петросовете с инициативой – защитить город от немца. Никто, ясное дело, не возразил. Возник ВРК – Военно-революционный комитет. Он-то «временных» и скинул. И никаких заговоров. А теперь скажи, кем шпиону лучше устроиться, чтобы против нашей власти подкоп вести. На какую должность?
– Ясное дело, Председателем Совнаркома, – рубанул Леонид и прикусил язык.
На такую высоту забираться не пришлось, но в начале лета 1918-го, когда Жору уже отозвали в Столицу, Леонида подключили к операции «Американский портной». Вражеским агентом оказался комиссар по делам печати. Вот тогда молодого оперуполномоченного и спросили, где он держит служебный револьвер. Узнав, что в кобуре, старшие товарищи не одобрили. Револьвер, как выяснилось, опытные люди носят в рукаве, на специальной резинке. Руку опустишь, он прямо в ладонь соскользнет, очень удобно. И при обыске могут не найти.
Леонид попробовал – не понравилось. На операцию взял с собою кобуру, только под пиджак спрятал. А на фронте, под новый, 1920-й год, раздобыл себе маузер «номер два» 1908 года да так с ним и не расставался. Из него и питерских оперов отваживал, когда на хвост садились.
Тот, что в кармане, не маузер, но тоже не на одну смерть потянет. Это чьими же молитвами?
– Пантёлкин Леонид Семенов, бывший старший уполномоченный ВЧК. Высшая мера социальной защиты.
Кличку и статью поминать не стал. Седой не из деловых, сразу видать. Пусто на пороге. Деловой или даже сявка непременно полотенце бы постелил.
Седая голова качнулась, человек неспешно встал, расправил худые плечи, отложил недокуренную папиросу.
– Артоболевский Александр Александрович. То же самое. Здравствуйте, Леонид Семенович. Устраивайтесь, места много.
Слева нары в два ряда и справа они же. Седой свой мешок на правые нижние кинул. Вещей у Леонида не было, и он бросил на левые нижние кепку. Куртку пока снимать не решился.
…То, что в кармане – пятизарядный «бульдог». Только рукоять странная, сильно изогнутая, и щечки гладкие, вроде как костяные.
– Александр Александрович! Угостите папиросой за ради знакомства.
Пока седой пачку «Иры» доставал и зажигалкой щелкал, Леонид уже и присмотреться успел. Все верно, не деловой и не сявка. Недорасстрелянный интеллигент в калошах? Похож, но не совсем. Интеллигенты – они бледные, нервные, в очках-велосипедах и с козлиной бородкой. А этот просто небрит, дней пять уже, если по щетине судить. Лицо загорелое, как будто из Африки приехал. Взгляд умный, внимательный.
– Благодарствую! Уважили.
Сколько лет, сразу не понять. По седине – за пятьдесят будет, по лицу – много меньше. Худой, но силы хватает, с таким лучше не связываться. А если все вместе сложить?
– Вы, Александр Александрович, на путешественника похожи. Вроде того, которому в Питере памятник поставили возле Адмиралтейства. Может, видели? Там еще верблюд из бронзы.
– Пржевальский, – улыбнулся седой. – Там не только верблюд, но и портфель. А бюст не слишком удался, в жизни Николай Михайлович по общему мнению был куда приятнее… Вас, наверное, предупредили? Вы же чекист.
Душистый табак внезапно ожег горло. «Вы же чекист». Кажется, его приняли за «наседку».
– Чекист я бывший, причем со смертным приговором. Куда попаду, даже не представлял, хотите верьте, хотите нет. Про путешествия вспомнил из-за того, что загар ваш непривычный. И вид, между прочим, не кабинетный, такие, как вы, в четырех стенах не сидят.
– Арестовали меня как раз в собственном кабинете, – по загорелому лицу мелькнула усмешка. – В остальном, все правильно. Работал в Туркестане, на Тянь-Шане и на Памире. Я не в претензии, Леонид Семенович. Будь бы даже чекист при исполнении, все равно был бы рад. Одному уж больно тоскливо. Между прочим, здешние власти грозились запустить мне в камеру страшного разбойника по кличке «Фартовый». Это у них педагогика такая.
– А против разбойников средство есть, – улыбнулся в ответ Леонид. – Вы у порога полотенце простелите.
Не слишком по душе Леониду пришлось новое задание. Урок и налетчиков он с самого своего пролетарского детства ненавидел, потому и согласился в 1917-м к товарищу Петровскому на городское патрулирование пойти. Но душа душой, разумом же понимал чекист – верно задумано. На такое еще Жора Лафар намекал. «Кем шпиону лучше устроиться?» Само собой, королем всех питерских деловых, чтобы собственным подданным перебор устроить да хазы-малины поганые попалить. А потом открылась Леониду еще одна возможность. Шпионы и заговорщики, настоящие, не липовые, от чекистов дела свои прячут. А поди спрячься от налетчика!
Не все пошло, как задумано, не тем кончилось. Он, старший уполномоченный, не на службе, а в смертной камере. Вроде бы несправедливо, но если задуматься, много ли справедливости в мире? На всех точно не хватит.
– …А кроме полотенца, Александр Александрович, у этой публики много всяких обычаев имеется. Как у индейцев, про которых Майн Рид писал. Глупые есть, смешные, но есть и разумные. Попал на кичу, вопросов лишних не задавай, в душу чужую не лезь. Это я не на себя намекаю, спрашивайте, если охота. Вы меня за подсадного приняли…
– Помилуйте! – Артоболевский даже руками развел. – Вы же должность свою изволили назвать. Едва ли ваш подсадной станет так представляться.
Леонид помотал головой. Интеллигенция, что с нее взять?
– Правильно приняли. Лучший способ – искренность изобразить, особенно с вами, с образованными людьми. А что мы оба к высшей мере определены, так в том и вся соль. Знаете, отчего бомбисты при царе смертного приговора боялись? Не самой смерти, а именно осуждения? Потому что ходил слушок, будто смертников пытают, тайны наружу выворачивают. Пытать – это грубо, а поговорить сердечно напоследок – самое оно. Так если прячете чего, прячьте и дальше. Никому не верить – первое тюремное правило.
Интеллигент задумался, провел ладонью по седым волосам.
– В моем случае сие совершенно бесполезно. Ни про какие тайны меня не спрашивали, что по-своему даже обидно. Новая власть изобрела интересную формулу осуждения: ты виноват, а в чем, сам должен знать. Презумпция абсолютной виновности. Поспорил бы с таким подходом, да не с кем.
Леонид вновь окинул взглядом узилище. Нежилое какое-то, людским духом не пахнет, только хлоркой. Стены чистые, без надписей, будто после ремонта. Словно специально для них кичу придержали, как номер гостиничный.
А может, этот седой и есть подсадка? На Лубянке не дураки служат, у них подходцы разные в запасе имеются. Леонид покосился на соседа. Поди пойми! Для смертника слишком спокойный, философии разводить пытается. Но мало ли как себя люди ведут? Кто песни перед расстрелом поет, кто письма пишет, кто волком воет. А он, Пантёлкин, продолжает оперативную работу вести.
– Вы, наверно, правы, – вновь заговорил Артоболевский. – Даже не наверно – наверняка. Но я охотно выслушал бы мнение самого господина Дзержинского, будь он сюда определен. Интересно все-таки. В 1918-м и позже расстреливали заложников – не за вину, а в качестве меры устрашения. Чудовищно, но понятно. Тогда брали всех подряд, по телефонной книге. Ну, да вы знаете.
– Не знаю, – поморщился Леонид. – Я на фронте был. Нарвский участок, пулеметный взвод. Мы там без телефонных книг обходились.
– Я не лично о вас, Леонид Семенович, я о системе. Сейчас стали заговоры раскрывать. Арестуют сотню, десяток от страха признается и остальных оговорит. А для верности добавят в список двоих-троих настоящих заговорщиков, чтобы никаких сомнений не было. И получится, к примеру, «боевая организация Таганцева», которую в Питере разоблачили. Этот способ в революционном Париже назывался «амальгама» – соединение несоединимого. Но в моем случае все по-другому. Рассказать – или будем и дальше друг другу не верить?
Леонид пожал плечами. Верить ни к чему, а поговорить можно. Все лучше, чем тишину предрасстрельную слушать.
– Я вернулся из Туркестана прошлым летом. С сентября начал преподавать в Университете, книгу новую задумал, даже успел кое-что набросать. Арестовали два месяца назад. Ни одной очной ставки, ни одного серьезного обвинения…
– Это вам так кажется, – невесело улыбнулся чекист. – Серьезное или нет, трибунал решает.
– Вероятно. Но посудите сами. Сейчас 1923 год от Рождества Христова. Мне же инкриминируют «тесную связь», если пользоваться выражением следователя, с главой российской контрреволюции Лавром Георгиевичем Корниловым.
Леонид невольно сглотнул.
– А это, извините, по-вашему не слишком серьезно?
– Как я понял, серьезно, – невозмутимо согласился Артоболевский. – Я не зря вам напомнил про календарь. Сейчас 1923-й. А в ноябре 1899-го студента третьего курса, только что вернувшегося из археологической экспедиции, убедительно попросили помочь одному молодому капитану Генерального Штаба. Просил лично генерал Иванов, командующий войсками округа. Готовилась экспедиция в Кашгарию и на Памир, места тогда совершенно заповедные. Характер и задачи будущей поездки были слишком очевидны, поэтому студент решил отказаться. Но потом встретился с капитаном, поговорил – и с изумлением понял, что офицер интересуется научными вопросами ничуть не меньше его самого. В географии и этнографии капитан был силен, но вот археологией никогда не занимался.
Александр Александрович рассказывал спокойно, с легкой улыбкой. Леониду даже стало завидно. Кашгария, Памир… Есть, что вспомнить человеку.
– Поехали вместе. В группе были исключительно военные, поэтому студента зачислили «вольнопером». Когда об этом узнали родители, то чуть в обморок не упали. Бедного сыночка отдали в рекруты! В письме ведь всего не объяснишь. Я сообщил, что буду проходить службу на Дальнем Востоке, при наместнике Алексееве.
– Так вы, значит, с генералом Корниловым в эту Кашгарию ездили? – поразился Леонид.
В ответ – негромкий смех.
– Генерал – это еще нескоро. Ему было двадцать девять лет, мне – двадцать три. На «ты» с ним перешли. Я его по имени-отчеству, все-таки командир, а он меня – по фамилии. Еще возмущался, что у меня фамилия длинная, на двоих хватит. Полтора года в пути, впечатлений – на три жизни. После поездки я ему помогал отчет писать, а потом и книгу. А он через несколько лет подсобил, когда меня за политику от преподавания отстранили. Сердился очень. «Ты – нигилист, Ар-то-бо-лев-ский! За каждый слог твоей фамилии – по году каторги!» Но – выручил. Лавр Георгиевич служил тогда военным агентом в Китае. Ему поручили важную инспекцию на нашем секретного объекте возле озера Челкель. Он как раз возвращался и вызвал меня телеграммой в Кашгарию, в город Янги-Шар, там мы и поговорили. В 1909-м Академия Наук с благословления Генерального Штаба организовала в Туркестане комплексную экспедицию, мне был поручен археологический сектор. Наши сотрудники направлялись в основном в Китай и Внешнюю Монголию, но два раза мы забирались очень далеко, в самое сердце Тибета. А чтобы внимание властей не слишком замечалось, финансирование для виду шло через «Ферганское общество по добыче редких металлов»…
– Погодите, погодите! – взмолился Леонид. – Александр Александрович, вы понимаете, что говорите? Корнилов, значит, главный шпион, а вы – при нем.
Артоболевский дернул плечами:
– Я занимался наукой. Археология, этнография, отчасти фольклористика. В шпионы меня не взяли, видать, способностей не было. А в остальном… Мы служили стране, Российской Империи, защищали ее интересы на Востоке. Научная работа, среди прочего – это изучение вероятного театра военных действий. От каждой экспедиции остаются хорошие карты. А шпионаж… Агенты Лавра Георгиевича добывали правительству нужные сведения, боролись с английской и турецкой разведкой. Кстати, наши археологи по сравнению с британскими – образец пацифизма и научной чистоты, вы уж мне поверьте. Если сейчас за это расстреливают, значит, так тому и быть… Кстати, когда я попытался все это объяснить следователю, выяснилось, что он прекрасно осведомлен о моей работе. Так что никаких тайн, никаких конспираций – и смертный приговор. Можете объяснить?
– Попытаюсь.
Чекист неторопливо встал, подошел к зарешеченному окну, поглядел вверх, но не смог разглядеть небо, даже самый его краешек. Глухая стена, двойные стекла, ржавчина на старом железе… А он еще думал, что все интересное в жизни уже позади! Вот тебе, товарищ старший уполномоченный, задачка. Справишься?
– Таких, как вы, Александр Александрович, никто не расстреливает. По горячке могли порешить еще в 1917-м, когда братва на улицах бузила. А после – шалишь, подобные люди пролетарской власти ох как требуются. Потому ответов может быть три. Я сейчас скажу, только вы ничего не отвечайте, потому как не мое это дело, а ваше.
Повернулся, поглядел седому прямо в глаза. Умен ты, видать, археолог, но и мы соображалку имеем.
– Первое. Не разобрались и решили шлепнуть за компанию. Девяносто девять буржуев в списке, одного не хватает. Может такое быть? Вполне, но не в вашем случае. Сами же сказали – следователь в курсе.
Артоболевский согласно кивнул.
– Второе – что-то лишнее знаете. Иные воспоминания потяжелее, чем цементный блок, весят. Сразу ко дну уйдете.
Хотел пояснить, отчего про блок вспомнил, но сдержался. Эх, Жора, худо без тебя!
– Может такое быть? Едва ли. Вы на науку работали и на внешнюю разведку. От таких знаний стране только польза, причем немалая. Остается третье. От вас, Александр Александрович, чего-то хотели. Вы сказали, будто ни про какие тайны вас не спрашивали. Значит, о чем-то другом речь была. Вы отказались, не пожелали власти помочь. А власть – она обидчива порой, прямо как гимназистка. Я правильно излагаю?
Леонид прикусил язык. Так и хотелось врезать интеллигенту: «А теперь колись, если жить хочешь. Отвечай, недобитый!..»
– Вы, наверное, хороший следователь, – усмехнулся археолог. – Вы правы, так и было, но, честно скажу, на допросе я не придал этому значения. Речь шла о конкретном человеке, которого к тому же давно нет в живых, и об одном архитектурном памятнике. Я и подумать не мог… Спасибо, кажется, вы действительно ответили. Объяснили!
Леонид был не слишком рад похвале, но отказываться не стал. Пусть седой думает, что он действительно следователь.
– Но… Александр Александрович! Если вашего знакомого нет в живых, чем вы ему можете повредить?
Артоболевский ответил не сразу, подумал, наконец, резко вскинул седую голову:
– Отвечу так, что вы поняли. У вас гибли друзья, Леонид Семенович?
– Да, – чекист скрипнул зубами. – Был друг, его звали Жора, Георгий. Он мне – как старший брат.
– Если бы над прахом вашего друга хотели надругаться, вы бы согласились указать дорогу к его могиле?
Тоже мне, вопрос! Леонид чуть не обиделся, маленький он, что ли?
– Заговоры разоблачать, товарищ оперуполномоченный.
– А какая у наших врагов-заговорщиков главная задача?
Яркие губы улыбались, в темных глазах – чертопляс. Не прост вопрос и не зря задан.
– Ну-у, – Леонид даже лоб наморщил, пытаясь угадать, не осрамиться. – Нанести нам наибольший вред при наименьших собственных потерях!
Кажется, не угадал. Жора покачал кудрявой головой, по плечу похлопал.
– Хорошо формулируешь. Только не попал. Мимо! То, что ты сказал, не задача, а цель. А задача иная. Первое и главное – невидимыми остаться, показать, что никакого заговора нет. Не по подвалам прятаться, а быть на самом видном месте, но так, чтобы никто ничего не заметил. Иначе погоришь, будь ты самим Огюстом Бланки.
Леонид в ответ только моргнул. Как это – на самом видном и чтобы не заметили?
– А так! – засмеялся Лафар. – Корниловское дело помнишь? Тогда о будущем перевороте все газеты писали. А Корнилов и рад. Поддакивал, речи страшные говорил. Что в результате? Товарищ Троцкий, когда нужно было штаб восстания создать, совсем иначе действовал. Выступил в Петросовете с инициативой – защитить город от немца. Никто, ясное дело, не возразил. Возник ВРК – Военно-революционный комитет. Он-то «временных» и скинул. И никаких заговоров. А теперь скажи, кем шпиону лучше устроиться, чтобы против нашей власти подкоп вести. На какую должность?
– Ясное дело, Председателем Совнаркома, – рубанул Леонид и прикусил язык.
На такую высоту забираться не пришлось, но в начале лета 1918-го, когда Жору уже отозвали в Столицу, Леонида подключили к операции «Американский портной». Вражеским агентом оказался комиссар по делам печати. Вот тогда молодого оперуполномоченного и спросили, где он держит служебный револьвер. Узнав, что в кобуре, старшие товарищи не одобрили. Револьвер, как выяснилось, опытные люди носят в рукаве, на специальной резинке. Руку опустишь, он прямо в ладонь соскользнет, очень удобно. И при обыске могут не найти.
Леонид попробовал – не понравилось. На операцию взял с собою кобуру, только под пиджак спрятал. А на фронте, под новый, 1920-й год, раздобыл себе маузер «номер два» 1908 года да так с ним и не расставался. Из него и питерских оперов отваживал, когда на хвост садились.
Тот, что в кармане, не маузер, но тоже не на одну смерть потянет. Это чьими же молитвами?
* * *
– Здравствуйте! – повторил Леонид. Доброго дня желать не стал – на киче он добрым не бывает. Неопытных, – тех, что по первой ходке, сразу поправляют, чтобы впредь не ошибались.– Пантёлкин Леонид Семенов, бывший старший уполномоченный ВЧК. Высшая мера социальной защиты.
Кличку и статью поминать не стал. Седой не из деловых, сразу видать. Пусто на пороге. Деловой или даже сявка непременно полотенце бы постелил.
Седая голова качнулась, человек неспешно встал, расправил худые плечи, отложил недокуренную папиросу.
– Артоболевский Александр Александрович. То же самое. Здравствуйте, Леонид Семенович. Устраивайтесь, места много.
Слева нары в два ряда и справа они же. Седой свой мешок на правые нижние кинул. Вещей у Леонида не было, и он бросил на левые нижние кепку. Куртку пока снимать не решился.
…То, что в кармане – пятизарядный «бульдог». Только рукоять странная, сильно изогнутая, и щечки гладкие, вроде как костяные.
– Александр Александрович! Угостите папиросой за ради знакомства.
Пока седой пачку «Иры» доставал и зажигалкой щелкал, Леонид уже и присмотреться успел. Все верно, не деловой и не сявка. Недорасстрелянный интеллигент в калошах? Похож, но не совсем. Интеллигенты – они бледные, нервные, в очках-велосипедах и с козлиной бородкой. А этот просто небрит, дней пять уже, если по щетине судить. Лицо загорелое, как будто из Африки приехал. Взгляд умный, внимательный.
– Благодарствую! Уважили.
Сколько лет, сразу не понять. По седине – за пятьдесят будет, по лицу – много меньше. Худой, но силы хватает, с таким лучше не связываться. А если все вместе сложить?
– Вы, Александр Александрович, на путешественника похожи. Вроде того, которому в Питере памятник поставили возле Адмиралтейства. Может, видели? Там еще верблюд из бронзы.
– Пржевальский, – улыбнулся седой. – Там не только верблюд, но и портфель. А бюст не слишком удался, в жизни Николай Михайлович по общему мнению был куда приятнее… Вас, наверное, предупредили? Вы же чекист.
Душистый табак внезапно ожег горло. «Вы же чекист». Кажется, его приняли за «наседку».
– Чекист я бывший, причем со смертным приговором. Куда попаду, даже не представлял, хотите верьте, хотите нет. Про путешествия вспомнил из-за того, что загар ваш непривычный. И вид, между прочим, не кабинетный, такие, как вы, в четырех стенах не сидят.
– Арестовали меня как раз в собственном кабинете, – по загорелому лицу мелькнула усмешка. – В остальном, все правильно. Работал в Туркестане, на Тянь-Шане и на Памире. Я не в претензии, Леонид Семенович. Будь бы даже чекист при исполнении, все равно был бы рад. Одному уж больно тоскливо. Между прочим, здешние власти грозились запустить мне в камеру страшного разбойника по кличке «Фартовый». Это у них педагогика такая.
– А против разбойников средство есть, – улыбнулся в ответ Леонид. – Вы у порога полотенце простелите.
* * *
«Фартовым» Леонид стал в январе 1922-го. Троих на задание послали: Варшулевича из Псковской ЧК, Гаврикова, бывшего комиссара батальона, и его, агента-контролера дорожной чрезвычайки. Сдали партбилеты, Гавриков орден с груди снял… Были партийцы – бандитами стали. Леонида на месяц в домзак на Шпалерной определили, чтобы мудрости воровской поднабрался. Про полотенце предупредили сразу. Первая проверка, у самого порога. Не забудьте вытереть ноги, товарищ Фартовый!Не слишком по душе Леониду пришлось новое задание. Урок и налетчиков он с самого своего пролетарского детства ненавидел, потому и согласился в 1917-м к товарищу Петровскому на городское патрулирование пойти. Но душа душой, разумом же понимал чекист – верно задумано. На такое еще Жора Лафар намекал. «Кем шпиону лучше устроиться?» Само собой, королем всех питерских деловых, чтобы собственным подданным перебор устроить да хазы-малины поганые попалить. А потом открылась Леониду еще одна возможность. Шпионы и заговорщики, настоящие, не липовые, от чекистов дела свои прячут. А поди спрячься от налетчика!
Не все пошло, как задумано, не тем кончилось. Он, старший уполномоченный, не на службе, а в смертной камере. Вроде бы несправедливо, но если задуматься, много ли справедливости в мире? На всех точно не хватит.
– …А кроме полотенца, Александр Александрович, у этой публики много всяких обычаев имеется. Как у индейцев, про которых Майн Рид писал. Глупые есть, смешные, но есть и разумные. Попал на кичу, вопросов лишних не задавай, в душу чужую не лезь. Это я не на себя намекаю, спрашивайте, если охота. Вы меня за подсадного приняли…
– Помилуйте! – Артоболевский даже руками развел. – Вы же должность свою изволили назвать. Едва ли ваш подсадной станет так представляться.
Леонид помотал головой. Интеллигенция, что с нее взять?
– Правильно приняли. Лучший способ – искренность изобразить, особенно с вами, с образованными людьми. А что мы оба к высшей мере определены, так в том и вся соль. Знаете, отчего бомбисты при царе смертного приговора боялись? Не самой смерти, а именно осуждения? Потому что ходил слушок, будто смертников пытают, тайны наружу выворачивают. Пытать – это грубо, а поговорить сердечно напоследок – самое оно. Так если прячете чего, прячьте и дальше. Никому не верить – первое тюремное правило.
Интеллигент задумался, провел ладонью по седым волосам.
– В моем случае сие совершенно бесполезно. Ни про какие тайны меня не спрашивали, что по-своему даже обидно. Новая власть изобрела интересную формулу осуждения: ты виноват, а в чем, сам должен знать. Презумпция абсолютной виновности. Поспорил бы с таким подходом, да не с кем.
Леонид вновь окинул взглядом узилище. Нежилое какое-то, людским духом не пахнет, только хлоркой. Стены чистые, без надписей, будто после ремонта. Словно специально для них кичу придержали, как номер гостиничный.
А может, этот седой и есть подсадка? На Лубянке не дураки служат, у них подходцы разные в запасе имеются. Леонид покосился на соседа. Поди пойми! Для смертника слишком спокойный, философии разводить пытается. Но мало ли как себя люди ведут? Кто песни перед расстрелом поет, кто письма пишет, кто волком воет. А он, Пантёлкин, продолжает оперативную работу вести.
– Вы, наверно, правы, – вновь заговорил Артоболевский. – Даже не наверно – наверняка. Но я охотно выслушал бы мнение самого господина Дзержинского, будь он сюда определен. Интересно все-таки. В 1918-м и позже расстреливали заложников – не за вину, а в качестве меры устрашения. Чудовищно, но понятно. Тогда брали всех подряд, по телефонной книге. Ну, да вы знаете.
– Не знаю, – поморщился Леонид. – Я на фронте был. Нарвский участок, пулеметный взвод. Мы там без телефонных книг обходились.
– Я не лично о вас, Леонид Семенович, я о системе. Сейчас стали заговоры раскрывать. Арестуют сотню, десяток от страха признается и остальных оговорит. А для верности добавят в список двоих-троих настоящих заговорщиков, чтобы никаких сомнений не было. И получится, к примеру, «боевая организация Таганцева», которую в Питере разоблачили. Этот способ в революционном Париже назывался «амальгама» – соединение несоединимого. Но в моем случае все по-другому. Рассказать – или будем и дальше друг другу не верить?
Леонид пожал плечами. Верить ни к чему, а поговорить можно. Все лучше, чем тишину предрасстрельную слушать.
– Я вернулся из Туркестана прошлым летом. С сентября начал преподавать в Университете, книгу новую задумал, даже успел кое-что набросать. Арестовали два месяца назад. Ни одной очной ставки, ни одного серьезного обвинения…
– Это вам так кажется, – невесело улыбнулся чекист. – Серьезное или нет, трибунал решает.
– Вероятно. Но посудите сами. Сейчас 1923 год от Рождества Христова. Мне же инкриминируют «тесную связь», если пользоваться выражением следователя, с главой российской контрреволюции Лавром Георгиевичем Корниловым.
Леонид невольно сглотнул.
– А это, извините, по-вашему не слишком серьезно?
– Как я понял, серьезно, – невозмутимо согласился Артоболевский. – Я не зря вам напомнил про календарь. Сейчас 1923-й. А в ноябре 1899-го студента третьего курса, только что вернувшегося из археологической экспедиции, убедительно попросили помочь одному молодому капитану Генерального Штаба. Просил лично генерал Иванов, командующий войсками округа. Готовилась экспедиция в Кашгарию и на Памир, места тогда совершенно заповедные. Характер и задачи будущей поездки были слишком очевидны, поэтому студент решил отказаться. Но потом встретился с капитаном, поговорил – и с изумлением понял, что офицер интересуется научными вопросами ничуть не меньше его самого. В географии и этнографии капитан был силен, но вот археологией никогда не занимался.
Александр Александрович рассказывал спокойно, с легкой улыбкой. Леониду даже стало завидно. Кашгария, Памир… Есть, что вспомнить человеку.
– Поехали вместе. В группе были исключительно военные, поэтому студента зачислили «вольнопером». Когда об этом узнали родители, то чуть в обморок не упали. Бедного сыночка отдали в рекруты! В письме ведь всего не объяснишь. Я сообщил, что буду проходить службу на Дальнем Востоке, при наместнике Алексееве.
– Так вы, значит, с генералом Корниловым в эту Кашгарию ездили? – поразился Леонид.
В ответ – негромкий смех.
– Генерал – это еще нескоро. Ему было двадцать девять лет, мне – двадцать три. На «ты» с ним перешли. Я его по имени-отчеству, все-таки командир, а он меня – по фамилии. Еще возмущался, что у меня фамилия длинная, на двоих хватит. Полтора года в пути, впечатлений – на три жизни. После поездки я ему помогал отчет писать, а потом и книгу. А он через несколько лет подсобил, когда меня за политику от преподавания отстранили. Сердился очень. «Ты – нигилист, Ар-то-бо-лев-ский! За каждый слог твоей фамилии – по году каторги!» Но – выручил. Лавр Георгиевич служил тогда военным агентом в Китае. Ему поручили важную инспекцию на нашем секретного объекте возле озера Челкель. Он как раз возвращался и вызвал меня телеграммой в Кашгарию, в город Янги-Шар, там мы и поговорили. В 1909-м Академия Наук с благословления Генерального Штаба организовала в Туркестане комплексную экспедицию, мне был поручен археологический сектор. Наши сотрудники направлялись в основном в Китай и Внешнюю Монголию, но два раза мы забирались очень далеко, в самое сердце Тибета. А чтобы внимание властей не слишком замечалось, финансирование для виду шло через «Ферганское общество по добыче редких металлов»…
– Погодите, погодите! – взмолился Леонид. – Александр Александрович, вы понимаете, что говорите? Корнилов, значит, главный шпион, а вы – при нем.
Артоболевский дернул плечами:
– Я занимался наукой. Археология, этнография, отчасти фольклористика. В шпионы меня не взяли, видать, способностей не было. А в остальном… Мы служили стране, Российской Империи, защищали ее интересы на Востоке. Научная работа, среди прочего – это изучение вероятного театра военных действий. От каждой экспедиции остаются хорошие карты. А шпионаж… Агенты Лавра Георгиевича добывали правительству нужные сведения, боролись с английской и турецкой разведкой. Кстати, наши археологи по сравнению с британскими – образец пацифизма и научной чистоты, вы уж мне поверьте. Если сейчас за это расстреливают, значит, так тому и быть… Кстати, когда я попытался все это объяснить следователю, выяснилось, что он прекрасно осведомлен о моей работе. Так что никаких тайн, никаких конспираций – и смертный приговор. Можете объяснить?
– Попытаюсь.
Чекист неторопливо встал, подошел к зарешеченному окну, поглядел вверх, но не смог разглядеть небо, даже самый его краешек. Глухая стена, двойные стекла, ржавчина на старом железе… А он еще думал, что все интересное в жизни уже позади! Вот тебе, товарищ старший уполномоченный, задачка. Справишься?
– Таких, как вы, Александр Александрович, никто не расстреливает. По горячке могли порешить еще в 1917-м, когда братва на улицах бузила. А после – шалишь, подобные люди пролетарской власти ох как требуются. Потому ответов может быть три. Я сейчас скажу, только вы ничего не отвечайте, потому как не мое это дело, а ваше.
Повернулся, поглядел седому прямо в глаза. Умен ты, видать, археолог, но и мы соображалку имеем.
– Первое. Не разобрались и решили шлепнуть за компанию. Девяносто девять буржуев в списке, одного не хватает. Может такое быть? Вполне, но не в вашем случае. Сами же сказали – следователь в курсе.
Артоболевский согласно кивнул.
– Второе – что-то лишнее знаете. Иные воспоминания потяжелее, чем цементный блок, весят. Сразу ко дну уйдете.
Хотел пояснить, отчего про блок вспомнил, но сдержался. Эх, Жора, худо без тебя!
– Может такое быть? Едва ли. Вы на науку работали и на внешнюю разведку. От таких знаний стране только польза, причем немалая. Остается третье. От вас, Александр Александрович, чего-то хотели. Вы сказали, будто ни про какие тайны вас не спрашивали. Значит, о чем-то другом речь была. Вы отказались, не пожелали власти помочь. А власть – она обидчива порой, прямо как гимназистка. Я правильно излагаю?
Леонид прикусил язык. Так и хотелось врезать интеллигенту: «А теперь колись, если жить хочешь. Отвечай, недобитый!..»
– Вы, наверное, хороший следователь, – усмехнулся археолог. – Вы правы, так и было, но, честно скажу, на допросе я не придал этому значения. Речь шла о конкретном человеке, которого к тому же давно нет в живых, и об одном архитектурном памятнике. Я и подумать не мог… Спасибо, кажется, вы действительно ответили. Объяснили!
Леонид был не слишком рад похвале, но отказываться не стал. Пусть седой думает, что он действительно следователь.
– Но… Александр Александрович! Если вашего знакомого нет в живых, чем вы ему можете повредить?
Артоболевский ответил не сразу, подумал, наконец, резко вскинул седую голову:
– Отвечу так, что вы поняли. У вас гибли друзья, Леонид Семенович?
– Да, – чекист скрипнул зубами. – Был друг, его звали Жора, Георгий. Он мне – как старший брат.
– Если бы над прахом вашего друга хотели надругаться, вы бы согласились указать дорогу к его могиле?
3
Лампа под потолком сбавила свет, мигнула в полнакала, затем вновь вспыхнула во всю силу, словно прощаясь. Погасла.
Тьма.
И в ту же секунду Леонид со всей ясностью понял: придут. Именно этой ночью, под утро, причем за ними обоими. Потому и под душ не водили, и отпечатками пальцев не интересовались. Зачем? Точно, как в гостинице, переночевал – и в путь. Для уголовных тюрьма – «дом», иначе и не называют, а для него, выходит, ночлежка.
Ложиться не стал, присел на нары, как и был, в куртке. Сосед же устроился со всеми удобствами, укрылся старым пальто, повернулся к штукатуренной стене. Спит? Сразу не скажешь, дышит ровно, тихо. Неужели не понимает?
«Эй, яблочко, на подоконничке, в Петрограде появилися покойнички!»
Дурацкая частушка всплыла, как труп в зимней проруби. Не зря! Про него сочинили, про Фартового. Когда впервые услыхал – обиделся. Какие покойнички? Никого не убил, даже не ранил, чисто работал. Потом обижаться уже не имело смысла. Сначала застрелил «опера» прямо напротив Гостиного Двора, потом – ретивого прохожего, чтобы вдогон не бежал. По-честному если, операцию тогда же следовало свернуть. Не дали! Налетчик Фартовый в самую силу входил, к нему питерские деловые тянулись, весь город, как на ладони – кого хочешь, выбирай.
Леонид поморщился. Чекист с Лубянки, лошадь в петлицах, операцию «преступной» величает. А ведь из-за столичных ее и не отменили! Леониду так и поясняли: Столица большой интерес проявляет. Вот тебе, товарищ, первый адрес. Обыск по всем правилам под видом налета. Изъятое доставишь по такому-то адресу в такой-то срок.
«Все руки вверх! Я – Фартовый!»
Чистой работы не получилось. После, когда погибли Варшулевич и Гавриков, а на Леонида началась беспощадная охота, газеты им чуть ли не полсотни трупов пытались навесить. Бывший чекист не удивлялся и даже не очень злился. В уголовке тоже люди работают, им в конце квартала отчеты сдавать. Как не списать все «висяки» на страшную банду Фартового? Выходит, помог коллегам. Но не всё врали. Вспоминать об этом было тошно, особенно в такую ночь. «Кирочная, дом восемь, товарищ Пантёлкин. Всех, кто в квартире. Повторяю – всех, это приказ. Имитируете налет, но искать будете вот что…»
Кирочная, дом восемь. Какой-то профессор, служил при Северо-Западном правительстве Юденича, только что вернулся из эмиграции. Леонид даже переспросил. Вернулся? Это как же пустили? А после сообразил. Для того и пустили!
Думал, бумаги искать придется или (отчего бы и нет?) казну белогвардейскую, но иначе вышло. Чемоданчик, небольшой да тяжелый. Открывать его Леонид не стал, но все же очень удивился. Сделан был тот чемодан непонятно из чего. Материал твердый, гладкий, рукой приятно гладить. А как присмотрелся, чуть не присвистнул. На ровной поверхности – несколько отверстий. Вроде как розетки, только размер совсем иной. Тогда и догадался – адская машина! Электрическая, по последнему слову буржуазной науки. Прислушался – не тикает, но все равно с великим бережением чемодан уносил. А он еще жалел этого интеллигента. Его в страну пускают, а он, контрик, бомбы привозит!
Теперь же Леонид иначе рассуждал. Если бомба, зачем несколько разъемов, причем все размеры – разные. Сложновато выходит. Может, профессор изобретателем был, вроде американца Эдисона? Но тогда зачем такого полезного – и в расход? Неразумно по нынешним временам. Но, если подумать, и сосед его, седой археолог, обществу полезен, и даже он сам, бывший старший уполномоченный. И спросить уже некого. «Эх, яблочко на подоконничке…»
Рука скользнула в карман, нащупала холодную рукоять. Нашли, когда «ствол» дарить! О чем думали эти доброхоты? Раньше бы, скажем, в авто, можно было попытаться, на рывок уйти. А зачем «бульдог» в камере? Стрельнуться и утра не ждать? Может, для того и дали?
А если совета спросить?
Сосед дышал тихо, но Леонид понял – не спит, тоже все понимает. Не стальной же он, друг-приятель Корнилова!
– Александр Александрович! Ich… Ich habe eine Waffe in der Tasche[4].
По-немецки – это на всякий пожарный. Даже если слушают, ухо к двери прикладывают, сразу не сообразят. Потому и вместе «einen Revolver» просто «Waffe» ввернул.
Понял?
Дыхание – такое же тихое, ровное.
– Nicht helfen, Леонид Семенович. Wir werden, wie zwei Clown im Zirkus.[5]
Язык германских интервентов Леонид пытался учить в «концентраке», пока за проволокой скучал. Успел не слишком много, поэтому насчет «zwei Clown» по смыслу догадался. А что «nicht helfen», так это точно. Это только в американской фильме один коубой против толпы индейцев с «кольтом-миротворцем» выходит.
Леонид поднял воротник куртки, вжал голову в плечи, закрыл глаза.
Темно, темно, темно…
– П-а-адьем! На выход, без вещей. Быстро, быстро!..
Первым шагнул за порог седой. Леонид чуть помешкал, с силой провел ладонью по лицу. Неужели все?
– Пошевеливайся!
В коридоре сразу же за локти взяли, умело и цепко.
– Пошел!
Куда ведут, Леонид смотреть не стал. Только когда ступени под ноги прыгнули, принялся считать пролеты. После третьего понял – в подвал. Вдохнул воздух, понюхал стылую сырость. С тем и успокоился, Страшит и сил лишает неизвестность, когда же все ясно, об ином подумать можно. Только о чем? О «неблагодарном отечестве», как в старых книгах писалось? Теперь отечество у них новое, и законы в нем простые. «Умри ты сегодня, а я завтра». Suum quique.
Каждому – свое!
«Эх, яблочко, да вкусу нового. В морг подарочки везут от Фартового!»
Подошвы скользнули по влажной ступеньке, ткнулись о твердый пол. Перед глазами тьма, только вдали что-то желтым огнем светится.
– Пошел! Пошел, говорю!
Толчок в спину, чтобы направление не спутать. Стало быть, к свету. К Тому ли, к Этому, иной вопрос. По бокам громко сопели конвоиры. Леонид прикинул, что вырваться и уйти в темноту не так, чтобы совсем невозможно. Только куда бежать? Там, в другом конце, тоже стенка.
– Сто-о-ой!
Пришли? Неубитое любопытство заставило оглянуться. Первым, что он увидел, были фанерные щиты вдоль стен. Слева, справа, впереди – большой буквой «П». Фонари под потолком, толстые черные змеи-провода… Посреди всего этого «покоя» – десяток молодых парней в темно-синих «богатырках» и серых шинелях. Зеленые петлицы, зеленые «разговоры», винтовки с примкнутыми штыками, желтая кожа поясов…
Лиц не разглядел – только белые пятна, словно во сне.
Все было ясно, но Леонид не удержался, вновь глянул. Главный тут кто? Никак этот длинный, без винтовки, зато с портупеей? Ну-ка, выскажись, служивый. Как там полагается? «Руководствуясь революционной законностью…»
Длинный будто услышал. Неторопливо шагнул вперед, кивнул конвоирам. Те отошли в сторону, в черную тень. Руки стали наконец-то свободы, и Леонид облегченно вздохнул. Поискал взглядом седого. Где вы, Александр Александрович? Слева? Нет, справа, возле ближнего фонаря.
Начальник стал как раз посередине, расставил ноги пошире, словно циркуль проглотил, дернул головой:
– А теперь, суки, одежку скидывай! Всю, с исподним. Быстр-р-ро!..
Рявкнул и снова голову повернул, будто надеялся эхо услышать.
– Александр Александрович, не вздумайте! – откликнулся эхо. – Нет у них такого приказа, это они властью себя тешат.
Начальник замер, ушам своим не веря, затем медленно принялся открывать рот…
– А за «суку» они ответят. Сегодня нам у стенки стоять, завтра кому-то другому.
Рука уже сжимала рукоять «бульдога». Вот и пригодился подарок. Давайте, служивые, проявите прыть! Ох, и пойдут легенды по хазам да малинам, о том, как умирал Фартовый! И товарищи-чекисты самого первого призыва одобрят. И Жора Лафар на своих французских небесах.
– Да что вы себе позволяете!.. – начал было длинный, но словно почувствовал что-то. Умолк.
Немного подумал, ближе подошел.
– Пантёлкин, не нарушайте порядок. Вы не правы, я действую согласно инструкции. А насчет «суки»… Сейчас у нас так принято. Впрочем, персонально перед вами готов извиниться.
Леонид пожал плечами. Принято… Ну и традиции в этой Столице!
Тьма.
И в ту же секунду Леонид со всей ясностью понял: придут. Именно этой ночью, под утро, причем за ними обоими. Потому и под душ не водили, и отпечатками пальцев не интересовались. Зачем? Точно, как в гостинице, переночевал – и в путь. Для уголовных тюрьма – «дом», иначе и не называют, а для него, выходит, ночлежка.
Ложиться не стал, присел на нары, как и был, в куртке. Сосед же устроился со всеми удобствами, укрылся старым пальто, повернулся к штукатуренной стене. Спит? Сразу не скажешь, дышит ровно, тихо. Неужели не понимает?
«Эй, яблочко, на подоконничке, в Петрограде появилися покойнички!»
Дурацкая частушка всплыла, как труп в зимней проруби. Не зря! Про него сочинили, про Фартового. Когда впервые услыхал – обиделся. Какие покойнички? Никого не убил, даже не ранил, чисто работал. Потом обижаться уже не имело смысла. Сначала застрелил «опера» прямо напротив Гостиного Двора, потом – ретивого прохожего, чтобы вдогон не бежал. По-честному если, операцию тогда же следовало свернуть. Не дали! Налетчик Фартовый в самую силу входил, к нему питерские деловые тянулись, весь город, как на ладони – кого хочешь, выбирай.
Леонид поморщился. Чекист с Лубянки, лошадь в петлицах, операцию «преступной» величает. А ведь из-за столичных ее и не отменили! Леониду так и поясняли: Столица большой интерес проявляет. Вот тебе, товарищ, первый адрес. Обыск по всем правилам под видом налета. Изъятое доставишь по такому-то адресу в такой-то срок.
«Все руки вверх! Я – Фартовый!»
Чистой работы не получилось. После, когда погибли Варшулевич и Гавриков, а на Леонида началась беспощадная охота, газеты им чуть ли не полсотни трупов пытались навесить. Бывший чекист не удивлялся и даже не очень злился. В уголовке тоже люди работают, им в конце квартала отчеты сдавать. Как не списать все «висяки» на страшную банду Фартового? Выходит, помог коллегам. Но не всё врали. Вспоминать об этом было тошно, особенно в такую ночь. «Кирочная, дом восемь, товарищ Пантёлкин. Всех, кто в квартире. Повторяю – всех, это приказ. Имитируете налет, но искать будете вот что…»
Кирочная, дом восемь. Какой-то профессор, служил при Северо-Западном правительстве Юденича, только что вернулся из эмиграции. Леонид даже переспросил. Вернулся? Это как же пустили? А после сообразил. Для того и пустили!
Думал, бумаги искать придется или (отчего бы и нет?) казну белогвардейскую, но иначе вышло. Чемоданчик, небольшой да тяжелый. Открывать его Леонид не стал, но все же очень удивился. Сделан был тот чемодан непонятно из чего. Материал твердый, гладкий, рукой приятно гладить. А как присмотрелся, чуть не присвистнул. На ровной поверхности – несколько отверстий. Вроде как розетки, только размер совсем иной. Тогда и догадался – адская машина! Электрическая, по последнему слову буржуазной науки. Прислушался – не тикает, но все равно с великим бережением чемодан уносил. А он еще жалел этого интеллигента. Его в страну пускают, а он, контрик, бомбы привозит!
Теперь же Леонид иначе рассуждал. Если бомба, зачем несколько разъемов, причем все размеры – разные. Сложновато выходит. Может, профессор изобретателем был, вроде американца Эдисона? Но тогда зачем такого полезного – и в расход? Неразумно по нынешним временам. Но, если подумать, и сосед его, седой археолог, обществу полезен, и даже он сам, бывший старший уполномоченный. И спросить уже некого. «Эх, яблочко на подоконничке…»
Рука скользнула в карман, нащупала холодную рукоять. Нашли, когда «ствол» дарить! О чем думали эти доброхоты? Раньше бы, скажем, в авто, можно было попытаться, на рывок уйти. А зачем «бульдог» в камере? Стрельнуться и утра не ждать? Может, для того и дали?
А если совета спросить?
Сосед дышал тихо, но Леонид понял – не спит, тоже все понимает. Не стальной же он, друг-приятель Корнилова!
– Александр Александрович! Ich… Ich habe eine Waffe in der Tasche[4].
По-немецки – это на всякий пожарный. Даже если слушают, ухо к двери прикладывают, сразу не сообразят. Потому и вместе «einen Revolver» просто «Waffe» ввернул.
Понял?
Дыхание – такое же тихое, ровное.
– Nicht helfen, Леонид Семенович. Wir werden, wie zwei Clown im Zirkus.[5]
Язык германских интервентов Леонид пытался учить в «концентраке», пока за проволокой скучал. Успел не слишком много, поэтому насчет «zwei Clown» по смыслу догадался. А что «nicht helfen», так это точно. Это только в американской фильме один коубой против толпы индейцев с «кольтом-миротворцем» выходит.
Леонид поднял воротник куртки, вжал голову в плечи, закрыл глаза.
Темно, темно, темно…
* * *
Пришли не на рассвете – в самую глухую ночь. Скрежет ключа в замке, дверной скрип, резкий свет из коридора:– П-а-адьем! На выход, без вещей. Быстро, быстро!..
Первым шагнул за порог седой. Леонид чуть помешкал, с силой провел ладонью по лицу. Неужели все?
– Пошевеливайся!
В коридоре сразу же за локти взяли, умело и цепко.
– Пошел!
Куда ведут, Леонид смотреть не стал. Только когда ступени под ноги прыгнули, принялся считать пролеты. После третьего понял – в подвал. Вдохнул воздух, понюхал стылую сырость. С тем и успокоился, Страшит и сил лишает неизвестность, когда же все ясно, об ином подумать можно. Только о чем? О «неблагодарном отечестве», как в старых книгах писалось? Теперь отечество у них новое, и законы в нем простые. «Умри ты сегодня, а я завтра». Suum quique.
Каждому – свое!
«Эх, яблочко, да вкусу нового. В морг подарочки везут от Фартового!»
Подошвы скользнули по влажной ступеньке, ткнулись о твердый пол. Перед глазами тьма, только вдали что-то желтым огнем светится.
– Пошел! Пошел, говорю!
Толчок в спину, чтобы направление не спутать. Стало быть, к свету. К Тому ли, к Этому, иной вопрос. По бокам громко сопели конвоиры. Леонид прикинул, что вырваться и уйти в темноту не так, чтобы совсем невозможно. Только куда бежать? Там, в другом конце, тоже стенка.
– Сто-о-ой!
Пришли? Неубитое любопытство заставило оглянуться. Первым, что он увидел, были фанерные щиты вдоль стен. Слева, справа, впереди – большой буквой «П». Фонари под потолком, толстые черные змеи-провода… Посреди всего этого «покоя» – десяток молодых парней в темно-синих «богатырках» и серых шинелях. Зеленые петлицы, зеленые «разговоры», винтовки с примкнутыми штыками, желтая кожа поясов…
Лиц не разглядел – только белые пятна, словно во сне.
Все было ясно, но Леонид не удержался, вновь глянул. Главный тут кто? Никак этот длинный, без винтовки, зато с портупеей? Ну-ка, выскажись, служивый. Как там полагается? «Руководствуясь революционной законностью…»
Длинный будто услышал. Неторопливо шагнул вперед, кивнул конвоирам. Те отошли в сторону, в черную тень. Руки стали наконец-то свободы, и Леонид облегченно вздохнул. Поискал взглядом седого. Где вы, Александр Александрович? Слева? Нет, справа, возле ближнего фонаря.
Начальник стал как раз посередине, расставил ноги пошире, словно циркуль проглотил, дернул головой:
– А теперь, суки, одежку скидывай! Всю, с исподним. Быстр-р-ро!..
Рявкнул и снова голову повернул, будто надеялся эхо услышать.
– Александр Александрович, не вздумайте! – откликнулся эхо. – Нет у них такого приказа, это они властью себя тешат.
Начальник замер, ушам своим не веря, затем медленно принялся открывать рот…
– А за «суку» они ответят. Сегодня нам у стенки стоять, завтра кому-то другому.
Рука уже сжимала рукоять «бульдога». Вот и пригодился подарок. Давайте, служивые, проявите прыть! Ох, и пойдут легенды по хазам да малинам, о том, как умирал Фартовый! И товарищи-чекисты самого первого призыва одобрят. И Жора Лафар на своих французских небесах.
– Да что вы себе позволяете!.. – начал было длинный, но словно почувствовал что-то. Умолк.
Немного подумал, ближе подошел.
– Пантёлкин, не нарушайте порядок. Вы не правы, я действую согласно инструкции. А насчет «суки»… Сейчас у нас так принято. Впрочем, персонально перед вами готов извиниться.
Леонид пожал плечами. Принято… Ну и традиции в этой Столице!