Страница:
– Сполох?
Последний день – яркий, солнечный, теплый. Белесое небо над головой, белесые камни под ногами... Последний день в славном городе Хаттусе. Последний – для нас.
...И не только для нас.
Все уже сделано, все готово. И кони готовы, и повозки, добычей груженые, и проводники, что поведут войско на юг, к Зеленому морю, где ожидает критский флот Идоменея, где ждут нас Капанид со Щербатым. Нечего нам делать тут, в пустынной Азии. А вот на юге, где плещет море, где снулой рыбой плавает Медный Остров... Молодец, Смуглый, сообразил! Не зря я его с собой взял.
Все готово. И время еще есть – до сумерек, до ночи. Пусть распрощается с нами Солнцеликий Истанус!
...И не только с нами.
А пока делай, что хочешь, броди по улицам, на дома смотри, на народец поглядывай...
А ведь очухались хеттийцы! Уже торгуют, уже в харчевнях пиво светлое пьют (тоже мне, пойло, издевательство одно, не Бромий – Бром![18]). Вроде, и бояться им нечего. Сгребли злобные «ахиява» золотишко с серебришком, по храмам пробежались, по дворцам. В дома и заглядывать не стали. Так что торгуй, пиво потягивай.
Пока...
Белесое небо над головой, белесый камень под ногами...
– Что такое, парни?
– Э-э, ванакт! Хеттийцы пленные с цепи сорвались, ванакт! Дерутся, друг друга колотят. Совсем озверели, понимаешь!
Не понимаю. Добро бы еще с нашими дрались, со стражей куретской.
– Пошли!
Темницы в славном городе Хаттусе не нашлось. Да и к чему ее, проклятую, искать? Загнали мы воинов, которые оружие бросили, во двор храма, что рядом со дворцом. Большой такой храм (бога Тешшуба, который тут дождями ведает), и двор большой – на всех хватило. Думали, подержим пленных денек-другой, а как уходить будем – отпустим. Не к Зеленому же морю их волочь!
...И не в рабство продавать! Подкатывались тут ко мне купчишки бородатые из Ассура, так я их в тычки прогнать приказал.
И с чего им, хеттийцам, драться?
Дрались прямо во дворе. С шумом, с криком. Стенка на стенку. То есть, не все дрались. Толпа кружком стала, плечи сомкнула, а посреди...
– Те-ле-пин! Те-ле-пин! Те-ле-пин!
Стенка на стенку (в одной стенке, вроде как дюжина, в другой – тоже дюжина, все босые, в одних повязках набедренных), ноги в ноги лупят... Ноги? А руки?
– Те-ле-пин! Те! Ле! Пин!
Странно, однако: бегают, по ногам лупят, друг друга обгоняют, а руки вроде как не при деле.
А что это под ногами? Круглое такое?
– Те-ле-пин! А-а-а-а-ах!
Так это они не по ногам лупят! По круглому они лупят, а это круглое так и летает. Налево – туда, где две палки в щели между камнями воткнуты, потом направо, где тоже две палки...
– Иллу-у-у-у-у!
Ага, никак это самое круглое («иллу» – «голова» по-хетттийски!) аккурат между двумя палками и влетело?
– Иллу-у-у-у-у! А-а-а-а-а-ах!
Те, что круглое (голову?) между палок закинули, обнимаются, по плечам друг друга лупят. А толпа ревет, руками машет... Так ведь не драка это! Это же...
– Козлодрание, понимаешь! – сообщает мне какой-то чернобородый. – Только козла у них нет, репа эта кожаная есть, они ее, ванакт, ногами бьют, они, понимаешь, ее с края до края гоняют, да?
Да, козлодрание, точно как в Куретии Заречной. Только там каждый сам за себя, а тут вроде два войска собрались. И не козла таскают – репу... Репу? Не похоже? Хоть и далеко, и спины мешают, а все же понять можно – не репа. И побольше, и вроде как... с глазами? Нарисованными, конечно, не все же... Никак, и вправду – «голова»?
– Телепин! Телепин! Те-ле-пин!
Ну, вот, снова забегали. А куреты с аргивянами, те, что посообразительнее, тоже кричать принялись, подбадривать. И в самом деле, куда в следующий раз это круглое с глазами залетит?
– Мантос! Видишь?
– Да, ванакт, вижу, ванакт. Хорошо бегают, понимаешь!
– Когда набегаются, расспросишь, что к чему. Пусть нас научат. А мы их за это на свободу выпустим!
– Э-э, Диомед-родич. Когда репу эту гонять станем, я первым пойду, тем, кто впереди бежит!..
Целый день впереди. Последний... Можно бродить по улицам, глазеть по сторонам, даже улыбаться. Еще есть время до вечера, до того мига, когда уйдет за холмы Солнцеликий Истанус, и воины побегут по улицам, собирая народ на главную площадь, и откроются ворота, и поднимется крик до самых темнеющих небес.
Последний день – яркий, солнечный, теплый. Белесое небо над головой, белесые камни под ногами... Последний день в славном городе Хаттусе. Последний – для нас.
...И не только для нас.
– Что ты задумал, брат Диомед? Что задумал, а? Зачем? Почему? За что? Они нам враги, да? Они нам кровники, да? Собаку нашу убили, да? Сестру убили, да? Маму убили, да? Люди, хорошие, город хороший, девушки хорошие. За что, брат Диомед?
– Это мой приказ, Фоас, басилей калидонский!
– Я, Диомед сын Тидея, ванакт Аргоса, Арголиды и всей Ахайи, повелитель Тиринфа, Трезен, Лерны, Гермионы, Азины, Эйона, Эпидавра, Масеты, Эгины Апийской и Калидона, волю свою изьявляю: город Хаттусу, столицу врага моего, Суппилулиумаса, ванакта хеттийского, огнем сжечь и до основания разрушить. И пусть уверятся все, что буду я вести войну без жалости, без пощады, покуда Царство Хеттийское вконец не сокрушу, как ныне сокрушаю я город Хаттусу. Пленных же, что оружие добровольно сдали, на волю отпускаю, жителям же города Хаттусы велю из города уходить с добром, какое кто унести сможет, время же на то даю до полуночи. И с тем пусть увидят гнев мой все земли окрестные, и земли дальние, и да смилостивятся боги страны этой над народом своим...
Не смотреть в глаза... Не смотреть... В небо смотреть, туда, где Пес, Дурная Собака Небес, встает над горизонтом.
Не в глаза. Не в глаза...
ЭПОД
ПЕСНЬ ВТОРАЯ
СТРОФА-I
Последний день – яркий, солнечный, теплый. Белесое небо над головой, белесые камни под ногами... Последний день в славном городе Хаттусе. Последний – для нас.
...И не только для нас.
Все уже сделано, все готово. И кони готовы, и повозки, добычей груженые, и проводники, что поведут войско на юг, к Зеленому морю, где ожидает критский флот Идоменея, где ждут нас Капанид со Щербатым. Нечего нам делать тут, в пустынной Азии. А вот на юге, где плещет море, где снулой рыбой плавает Медный Остров... Молодец, Смуглый, сообразил! Не зря я его с собой взял.
Все готово. И время еще есть – до сумерек, до ночи. Пусть распрощается с нами Солнцеликий Истанус!
...И не только с нами.
А пока делай, что хочешь, броди по улицам, на дома смотри, на народец поглядывай...
А ведь очухались хеттийцы! Уже торгуют, уже в харчевнях пиво светлое пьют (тоже мне, пойло, издевательство одно, не Бромий – Бром![18]). Вроде, и бояться им нечего. Сгребли злобные «ахиява» золотишко с серебришком, по храмам пробежались, по дворцам. В дома и заглядывать не стали. Так что торгуй, пиво потягивай.
Пока...
Белесое небо над головой, белесый камень под ногами...
– Что такое, парни?
– Э-э, ванакт! Хеттийцы пленные с цепи сорвались, ванакт! Дерутся, друг друга колотят. Совсем озверели, понимаешь!
Не понимаю. Добро бы еще с нашими дрались, со стражей куретской.
– Пошли!
Темницы в славном городе Хаттусе не нашлось. Да и к чему ее, проклятую, искать? Загнали мы воинов, которые оружие бросили, во двор храма, что рядом со дворцом. Большой такой храм (бога Тешшуба, который тут дождями ведает), и двор большой – на всех хватило. Думали, подержим пленных денек-другой, а как уходить будем – отпустим. Не к Зеленому же морю их волочь!
...И не в рабство продавать! Подкатывались тут ко мне купчишки бородатые из Ассура, так я их в тычки прогнать приказал.
И с чего им, хеттийцам, драться?
Дрались прямо во дворе. С шумом, с криком. Стенка на стенку. То есть, не все дрались. Толпа кружком стала, плечи сомкнула, а посреди...
– Те-ле-пин! Те-ле-пин! Те-ле-пин!
Стенка на стенку (в одной стенке, вроде как дюжина, в другой – тоже дюжина, все босые, в одних повязках набедренных), ноги в ноги лупят... Ноги? А руки?
– Те-ле-пин! Те! Ле! Пин!
Странно, однако: бегают, по ногам лупят, друг друга обгоняют, а руки вроде как не при деле.
А что это под ногами? Круглое такое?
– Те-ле-пин! А-а-а-а-ах!
Так это они не по ногам лупят! По круглому они лупят, а это круглое так и летает. Налево – туда, где две палки в щели между камнями воткнуты, потом направо, где тоже две палки...
– Иллу-у-у-у-у!
Ага, никак это самое круглое («иллу» – «голова» по-хетттийски!) аккурат между двумя палками и влетело?
– Иллу-у-у-у-у! А-а-а-а-а-ах!
Те, что круглое (голову?) между палок закинули, обнимаются, по плечам друг друга лупят. А толпа ревет, руками машет... Так ведь не драка это! Это же...
– Козлодрание, понимаешь! – сообщает мне какой-то чернобородый. – Только козла у них нет, репа эта кожаная есть, они ее, ванакт, ногами бьют, они, понимаешь, ее с края до края гоняют, да?
Да, козлодрание, точно как в Куретии Заречной. Только там каждый сам за себя, а тут вроде два войска собрались. И не козла таскают – репу... Репу? Не похоже? Хоть и далеко, и спины мешают, а все же понять можно – не репа. И побольше, и вроде как... с глазами? Нарисованными, конечно, не все же... Никак, и вправду – «голова»?
– Телепин! Телепин! Те-ле-пин!
Ну, вот, снова забегали. А куреты с аргивянами, те, что посообразительнее, тоже кричать принялись, подбадривать. И в самом деле, куда в следующий раз это круглое с глазами залетит?
– Мантос! Видишь?
– Да, ванакт, вижу, ванакт. Хорошо бегают, понимаешь!
– Когда набегаются, расспросишь, что к чему. Пусть нас научат. А мы их за это на свободу выпустим!
– Э-э, Диомед-родич. Когда репу эту гонять станем, я первым пойду, тем, кто впереди бежит!..
Целый день впереди. Последний... Можно бродить по улицам, глазеть по сторонам, даже улыбаться. Еще есть время до вечера, до того мига, когда уйдет за холмы Солнцеликий Истанус, и воины побегут по улицам, собирая народ на главную площадь, и откроются ворота, и поднимется крик до самых темнеющих небес.
Последний день – яркий, солнечный, теплый. Белесое небо над головой, белесые камни под ногами... Последний день в славном городе Хаттусе. Последний – для нас.
...И не только для нас.
– Что ты задумал, брат Диомед? Что задумал, а? Зачем? Почему? За что? Они нам враги, да? Они нам кровники, да? Собаку нашу убили, да? Сестру убили, да? Маму убили, да? Люди, хорошие, город хороший, девушки хорошие. За что, брат Диомед?
– Это мой приказ, Фоас, басилей калидонский!
– Я, Диомед сын Тидея, ванакт Аргоса, Арголиды и всей Ахайи, повелитель Тиринфа, Трезен, Лерны, Гермионы, Азины, Эйона, Эпидавра, Масеты, Эгины Апийской и Калидона, волю свою изьявляю: город Хаттусу, столицу врага моего, Суппилулиумаса, ванакта хеттийского, огнем сжечь и до основания разрушить. И пусть уверятся все, что буду я вести войну без жалости, без пощады, покуда Царство Хеттийское вконец не сокрушу, как ныне сокрушаю я город Хаттусу. Пленных же, что оружие добровольно сдали, на волю отпускаю, жителям же города Хаттусы велю из города уходить с добром, какое кто унести сможет, время же на то даю до полуночи. И с тем пусть увидят гнев мой все земли окрестные, и земли дальние, и да смилостивятся боги страны этой над народом своим...
Не смотреть в глаза... Не смотреть... В небо смотреть, туда, где Пес, Дурная Собака Небес, встает над горизонтом.
Не в глаза. Не в глаза...
ЭПОД
Молчали.
Сумрачные куреты, растерянные аргивяне. Даже кони не ржали, гривастые головы опустив, словно чувствуя, словно понимая... Темно вокруг, тихо.
Тьма.
Мы – тьма, и я – тьма.
Здесь тихо, крик там, вдали, где к черному небу, к острым холодным звездам, рвутся рыжие языки огня. Горит Хаттуса, великий город, кричат люди, из узких ворот вырываясь, падая, друг друга топча.
Не все ушли. Да и как уйти? Велик город, огромен. А много ли времени до полуночи? Мало дал сроку беспощадный Дамед, Дамед-ванака, Дамед-давус...
Рядом сопит Фоас. Не по себе курету – молчит, слова не скажет. И Эвриалу, басилею трезенскому, не по себе, хоть и бодрится Смуглый, губы темные улыбкой кривит. Не было еще такого. Мы, эпигоны, не сжигали Фивы, носатый Агамемнон не тронул Аргос. И в мертвом молчании слышен вопрос, горький, безнадежный:
– За что, Тидид? Что они тебе сделали, Дурная Собака?
Я прикрыл глаза, чтобы не видеть рыжее пламя, не видеть гибнущий город, гибнущих людей... Я-прежний, сирота с Глубокой улицы, никогда бы не подумал о таком. Но я не прежний. Я – другой.
Не я!
И этот другой, этот не-я, видит то, что недоступно прочим, что встает черной тенью над гибнущей столицей. Сполох! Гром и молния над Азией, над землей Светлых Асов. От моря Лилового до моря Мрака, от урартийских гор до границ Кеми.
Сполох!
Нет больше Царства Хеттийского, погибло логовище Золотых Львиц, и все враги, до этого опасливо жавшиеся к морскому побережью, к горным склонам, уже препоясывают чресла, уже сжимают в руках мечи и секиры. Фракийцы, усатые шардана, туска, урарты, каска... И рухнут они на замершую в ужасе Азию, и растекутся потопом.
...А с запада, из Европы, из тьмы Эреба, помчатся пентеконтеры с воинством носатого Агамемнона. Помчатся, ткнутся носами в азийскую землю. На юге, у Милаванды, которую мы заняли еще зимой, на севере, в Пергаме Мисийском, где ждет брата белокурый Менелай. Тьма, вышедшая из Эреба, падет на Азию.
Мы – тьма. И я – тьма.
Вот оно твое Великое Царство, сын Атрея!
Твое ли? Увидим! Еще увидим, носатый!
Я открыл глаза – и рыжий огонь плеснул мне в лицо. Хоть и далеко, но почудилось, будто пламя лизнуло губы, затрещало в волосах...
Молчали куреты, и аргивяне молчали, но вот кто-то снял шлем, поднял вверх руку.
– Хайре!
И тут же слитным хором, сквозь хрипящее горло:
– Хайре! Хайре! Хайре!
Как на похоронах, когда пламя рвется над погребальным костром. Как в Элевсине, когда мы хоронили папу...
Хайре, великая Хаттуса!
Я вновь поглядел вверх, туда, где прятали свои глаза испуганные звезды – и губы дернулись нежданной усмешкой. Не ожидал Дед? И ТЫ, Дядя? И ТЫ, Мама? И вся ВАША Семья-Семейка? Не ожидали? Бараны не пошли на Гекатомбу, бараны оказались волками, и горе теперь ВАМ! Я, Диомед, сын Тидея, я, Дурная Собака, выжгу все ваши Грибницы, вырву с корнем, и ВАМ, жаждущим нашей крови, не будет ходу в Восточный Номос. Прав Паламед Эвбеец, прав!
ОНИ не всесильны! ВЫ – не всесильны! Так веди же меня, Звездный Пес, Дурная Собака Небес, моя звезда!
Веди!
Призрак Великой Державы вставал над гибнущим городом, над Восточным Номосом, над землей Светлых Асов.
Над миром.
Сумрачные куреты, растерянные аргивяне. Даже кони не ржали, гривастые головы опустив, словно чувствуя, словно понимая... Темно вокруг, тихо.
Тьма.
Мы – тьма, и я – тьма.
Здесь тихо, крик там, вдали, где к черному небу, к острым холодным звездам, рвутся рыжие языки огня. Горит Хаттуса, великий город, кричат люди, из узких ворот вырываясь, падая, друг друга топча.
Не все ушли. Да и как уйти? Велик город, огромен. А много ли времени до полуночи? Мало дал сроку беспощадный Дамед, Дамед-ванака, Дамед-давус...
Рядом сопит Фоас. Не по себе курету – молчит, слова не скажет. И Эвриалу, басилею трезенскому, не по себе, хоть и бодрится Смуглый, губы темные улыбкой кривит. Не было еще такого. Мы, эпигоны, не сжигали Фивы, носатый Агамемнон не тронул Аргос. И в мертвом молчании слышен вопрос, горький, безнадежный:
– За что, Тидид? Что они тебе сделали, Дурная Собака?
Я прикрыл глаза, чтобы не видеть рыжее пламя, не видеть гибнущий город, гибнущих людей... Я-прежний, сирота с Глубокой улицы, никогда бы не подумал о таком. Но я не прежний. Я – другой.
Не я!
И этот другой, этот не-я, видит то, что недоступно прочим, что встает черной тенью над гибнущей столицей. Сполох! Гром и молния над Азией, над землей Светлых Асов. От моря Лилового до моря Мрака, от урартийских гор до границ Кеми.
Сполох!
Нет больше Царства Хеттийского, погибло логовище Золотых Львиц, и все враги, до этого опасливо жавшиеся к морскому побережью, к горным склонам, уже препоясывают чресла, уже сжимают в руках мечи и секиры. Фракийцы, усатые шардана, туска, урарты, каска... И рухнут они на замершую в ужасе Азию, и растекутся потопом.
...А с запада, из Европы, из тьмы Эреба, помчатся пентеконтеры с воинством носатого Агамемнона. Помчатся, ткнутся носами в азийскую землю. На юге, у Милаванды, которую мы заняли еще зимой, на севере, в Пергаме Мисийском, где ждет брата белокурый Менелай. Тьма, вышедшая из Эреба, падет на Азию.
Мы – тьма. И я – тьма.
Вот оно твое Великое Царство, сын Атрея!
Твое ли? Увидим! Еще увидим, носатый!
Я открыл глаза – и рыжий огонь плеснул мне в лицо. Хоть и далеко, но почудилось, будто пламя лизнуло губы, затрещало в волосах...
Молчали куреты, и аргивяне молчали, но вот кто-то снял шлем, поднял вверх руку.
– Хайре!
И тут же слитным хором, сквозь хрипящее горло:
– Хайре! Хайре! Хайре!
Как на похоронах, когда пламя рвется над погребальным костром. Как в Элевсине, когда мы хоронили папу...
Хайре, великая Хаттуса!
Я вновь поглядел вверх, туда, где прятали свои глаза испуганные звезды – и губы дернулись нежданной усмешкой. Не ожидал Дед? И ТЫ, Дядя? И ТЫ, Мама? И вся ВАША Семья-Семейка? Не ожидали? Бараны не пошли на Гекатомбу, бараны оказались волками, и горе теперь ВАМ! Я, Диомед, сын Тидея, я, Дурная Собака, выжгу все ваши Грибницы, вырву с корнем, и ВАМ, жаждущим нашей крови, не будет ходу в Восточный Номос. Прав Паламед Эвбеец, прав!
ОНИ не всесильны! ВЫ – не всесильны! Так веди же меня, Звездный Пес, Дурная Собака Небес, моя звезда!
Веди!
Призрак Великой Державы вставал над гибнущим городом, над Восточным Номосом, над землей Светлых Асов.
Над миром.
ПЕСНЬ ВТОРАЯ
ВЕЛИКОЕ ЦАРСТВО
СТРОФА-I
Пророка ловили всем базаром.
Смуглые щекастые сирийцы, бледнокожие ассурцы, пышнобородые купцы из Баб-Или, худые бритые кемийцы, юркие пронырливые финикияне, ахейцы, туски, шардана... На дюжине наречий, хрипло, картаво, протяжно, звонко, с присвистом, с придыханием:
– Хвата-а-а-а-а-ай! Держи-и-и-и-и!
Я уже не удивлялся – привык. И к тому, что на каждом базаре – свой пророк, и к тому, что тут, на славном Востоке, их отчего-то недолюбливают.
– Держи-и-и-и-и! Вяжи-и-и-и-и-и!
Толпа колыхалась, бурлила, сшибая белые торговые палатки, топча босыми ногами разбросанный по земле товар. Ржали перепуганные кони, ослиный рев рвался к небесам.
– Вяжи-и-и-и-и! Не уйде-е-е-е-ешь!
Я покосился на Капанида. Тот пожал плечами, почесал свой нос-репку. И он привык! Вечно здесь кого-нибудь ловят, а ежели не ловят – просто орут. А а если не орут – болтать начинают. Последнее, пожалуй, хуже всего.
Азия!
А ведь тут, в славном городе Аласии, где на высокой скале воздвиг свои палаты богоравный Амфилох Амфиараид, басилей Кипра («– Ну ты прямо орел, Щербатый! – Сам ты орел!»), все-таки почти половина народу – ахейцы. Потише здесь. А уж как попадешь в Библ или Беруту...
– Хва-а-а-ата-а-а-ай!!!
Колыхнулось людское море штормом осенним. Замерло.
– Поймали, видать! – вздохнул добряк-Капанид. – Как бы не убили беднягу!
Это он, положим, зря. Здешним Тиресиям и Калахантам за жизнь беспокоиться не стоит. Ну, дадут по шее, ну, водой отольют...
– Поглядим, Тидид?
А отчего ж не поглядеть? Спешить некуда, тем более, богоравный Амфилох тоже не торопится нас встретить, хоть я и гонца послал, и еще одного – для верности. Загордился Щербатый – ладно. А ежели, не попусти Асклепий, захворал? В прошлую встречу совсем кислый он был, басилей кипрский.
Ввек бы нам через толпу не протолкнуться, если б не гетайры. Не мои – Сфенеловы. Куреты, что ни говори, народ вежливый, а Капанид своих в Келесирии Горной набрал (по-здешнему – в стране Амка). Эти чуть что – кулаком. И хорошо, если только кулаком! Вот и сейчас: сомкнули плечи кольчужные, построились «вепрем», кулачищи выставили... А над толпой, над белыми повязками, над бритыми головами, над шерстяными колпаками, над шапками меховыми...
– Горе вам! Горе! Горе-е!
И вновь мы со Сфенелом переглянулись. Где горе-то? В Аласии, хвала богам, ни мора, ни глада, ни беспутства народного, Щербатого едва ли не на руках носят, чуть ли не за Миноса почитают.
– Горе! Ибо пришли дни последние, и станут они первых хуже, ежели не покаетесь вы аласийцы, народ жестоковыйный!..
Никак пророк голосит? Точно!
Расступилась-разлетелась толпа, плечами да кулаками гетайров образумленная, прошли мы по улочке меж накидок и хитонов. Прошли – на площадь вступили. Невелика площадь, как раз на одного пророка. Лежит, бедолага, в хламиде рваной, на локоть оперся, глазами безумными вращает, бороду черную топорщит:
– Отцов ваших казнили плетьми, вас же будут казнить «скорпионами»[19], и не найдете вы пощады, когда небо обрушится, и станет земля водой, и побежите вы от гнева, но утонут стопы ваши в болоте...
Вот за это пророков здесь и не любят. Пришел народ торговый, товарец разложил, пивка ячменного хлебнул, барыш предвкушая. А тут тебе такое...
– Был я таким же грешником, как и вы, аласийцы, и не думал я о закате, когда наступал час восхода, и не склонял головы пред Господом, и кадил ладан перед богами каменными и золотыми...
Впрочем, на этот раз базар весьма благодушен. Перед тем как связать да водой отлить, дали высказаться крикуну.
– Но воззвал ко мне Ахве, Господь Единый, Бог Истинный, и наполнил меня светом, и пробудил ото сна, и послал к вам, аласийцы, народ жестоковыйный, дабы покаялись вы, и узрели истину, и вкусили хлеба небесного... Кайтесь! Кайтесь!
Вскочил пророк, бороду вперед выставил, грудью на толпу пошел. Не выдержал народ – назад подался. Уж больно громко кричал бедняга, уж больно убедительно.
– Где Хаттуса, Логовище Львиц, где князья ее, где обитатели ее? Разлетелись, как саранча под ветром, как мошкара перед пламенем! Привел на них Господь Единый народ из-за моря, народ страшный, пощады не ведающий. Колчан его – как отверстый гроб, все они – люди сильные! Ведет их Дамед, владыка жестокий, пощады не дарующий. Сокрушил он Царство Хеттийское, и в землю Киццувадна пятой вступил, и в страну Мукиш, и в страну Амка, и в землю финикийцев. Тяжко его бремя, из железа халибского рука его, и под ногами его – кровь!..
– Да чего это он? – обиженно засопел Капанид. – Какая кровь, Тидид? Они ж сами сдаются!
Пожал я плечами. Чего с пророка взять?
– Где Библ, где Берута, где Сидон, где Ашход? Покорил их Дамед, ступил пятой на выю, и стены их сокрушил, и владык их увел!
Тут уж я не выдержал – усмехнулся. Вот это точно! А неплохо все-таки, и трех лет не прошло, как мы в Пергаме Мисийском высадились! И вот уже и Сирия наша, и Финикия...
– Или жители Хаттусы были грешнее вашего? Нет, но сгинули они! И вы погибните, аласийцы, если не отрините богов своих, и не вознесете хвалу Богу Единому Ахве!..
– Да сколько можно? – вновь не вытерпел простая душа Капанид. – Ахве и Ахве, в ушах уже звенит... Пошли отсюда!
Меня и самого порою коробило. Для нас, Сияющих, Единый был высшей тайной, недоступной, тревожащей душу. А тут об Ахве-Едином по базарам орут.
Дядю Эвмела бы спросить. А еще лучше – Чужедушца...
– Пошли, – согласился я. – Ну его, в самом...
Не договорил. Не успел. Крутнулся пророк на месте, полами хламиды своей рваной в воздухе махнул.
– А ты, Дамед, владыка жестокий, до неба вознесшийся!..
Узнал! Нахмурились гетайры, рядом встали. А пророк уже тут, руку грязную вперед тычет, глазами безумными светит.
– ...до ада низвергнешься, ежели не выслушаешь слово, что было мне от Ахве-Господа! Ибо мнишь ты себя сильным, но ты лишь песок под ногами Его, лишь пыль в устах Его, хрупок ты, как слюда, перед Его страшной яростью!..
Придержал я за плечо ближайшего гетайра, уже за меч схватившегося. Наслушался я пророков за эти годы (на каждом базаре – по пророку!), но вот меня они пока стороной обходили. Интересно даже стало.
– Слушай, Дамед, владыка жестокий! Сокрушил ты хеттийцев, и сирийцев сокрушил, и многие племена покорил, ибо дал тебе силы Единый. Ты – лишь рука Его, ты лишь промысел Его, ибо настали дни последние для земли нашей, и меняется уже мир, и войдет в этот мир Господь Единый Ахве в славе своей. А посему, Дамед, владыка жестокий, велю тебе идти в землю Ездралеон[20] к Гилгалу-камню, и жертву там принести, и воззвать к Господу. И узнаешь ты Его волю, и той воле ты, Дамед, владыка жестокий, покорен будь, и тогда помилует тебя Ахве, Бог Единый. А до этого не смей воевать с царем Кеми, и войска свои останови, и коней стреножь, и паруса корабельные сверни, и меч вложи в ножны!..
Страшно глядели безумные глаза, дрожали пальцы, к моей груди протянутые, пеной застыла слюна на губах...
– А откуда он про Кеми узнать мог? – подивился Капанид, когда мы из толпы выбирались. – Мы же только вчера об этом говорили!
И вновь оставалось плечами пожать. То ли земля слухом полнится, то ли соглядатай непрошеный пособил, то ли... То ли – что? Земля Ездралеон, Гилгал-камень...
Можно ли верить безумцу?
Это на первый взгляд, само собой.
Всегда знал, что Щербатый будет отличным правителем. Получше моего – уж точно. И вот, пожалуйста! Меня, Дамеда-ванаку, прямо в лицо «жестоким» величают, а Щербатому, когда он изволит из палат в город выбраться, цветами дорожку устилают. А все почему?
– Басилей у себя?
– Да, ванака Дамед. Просил извинить. Просил пожаловать.
А все потому, что править надо лицом к югу – как дед Адраст делал. Возложи бремя неподъемное на плечи чужие и сиди, поглядывай, не суетись. И покойно, и безопасно. Если обидят кого слуги твои ретивые, с них и спрос, им и ответ держать. А ты сидишь себе, добрый, безгрешный – только глазом полуоткрытым по сторонам поглядываешь. Про юг этот и я знал (и даже пытался деду подражать, ха-ха!), но одно дело знать, совсем другое – уметь.
– Письма из Аргоса были?
– Были, ванака Дамед. Позавчера корабль критский пришел. Басилею Амфилоху письмо, и тебе письмо, и басилею Сфенелу письмо...
Сообразил Щербатый, что делать надо! Сразу понял, как только его пентеконтеры к берегам кипрским пристали. Первым делом со жрецами здешними дружбу свел. Еще бы! Помнят тут его отца, Амфиарая Вещего, крепко помнят, в храмах поминают, на алтарях жертвы приносят. А во-вторых, договорился Щербатый с хитрым старичком по имени Исин-Мардук...
– Ванака Дамед! Погоди, ванака..
Что такое? Давно ли меня перестали в покои Амфилоха пускать? Хотел уже рыкнуть на стражника-обалдуя, да поглядел на него внимательнее...
– Что случилось?
Случилось! Не в себе парень, губы кусает, глаза отводит. Шепчет...
– Ванака! Ванака Дамед! Плохо басилею Амфилоху. Совсем плохо. Знахарей звали – не пускает. Лекарей звали – не пускает. Заперся один, не открывает...
Что-о-о?!
Пока соображал, пока глазами моргал, богоравный Сфенел уже двери вышиб.
Таран – не человек!
– Ребята...
Черная глухая ткань на окнах, черные глухие тени по углам. Догорает светильник, умирает, фитилем черным чадит.
– Оставьте меня, ребята! Оставьте!
Черным кулем лежал на полу богоравный Амфилох Амфиараид, басилей кипрский. На лицо плащ накинут, руки-клешни в ковер вцепились.
– Оставьте!..
– Сейчас, – пообещал я. – Дуришь, богоравный?
– Сам ты, Тидид... богоравный. Не надо, оставьте!
Поднатужились мы с Капанидом, подвиг Гераклов совершили, подняли Амфилоха (ух, тяжелющий он, мой родич!), на ложе пристроили, подголовник кемийский под затылок приладили.
– Басилей Сфенел Капанид! – вздохнул я. – За лекарем, за знахарем, за колдуном, за ведьмой, за кем угодно – бего-о-о-ом!..
– Есть!
Протопали тяжелые эмбаты. Остались мы вдвоем с шурином, со Щербатым Амфилохом.
...Ну, Аласия, ну городишко! Сперва – пророк на базаре, теперь – басилей. Или здешнее безумие заразно, вроде чумы?
– Дуришь, богоравный? – повторил я. – Спятил, что ли?
– Да, Тидид, спятил...
И от такого ответа опустились руки, холод по спине пробежал. Ведь шутил я!.. А невидимая река, неотступная, неотвратимая, уже подступила, уже совсем рядом.
Плещет, плещет...
– Твой отец, Диомед, ты сам, Геракл, мой отец, брат... Теперь я...
Пустыми были глаза Щербатого, и Тартар чернел в них – безвидный, бездонный. И – седина на висках. А ведь Амфилох всего на восемь лет меня старше! Мне – двадцать три, ему только-только тридцать один стукнуло.
– Знаешь, когда мы с Алкмеоном были маленькие, то очень гордились, что наш отец – Вещий. Гордились – и все ждали, когда сами Вещими станем. Каждый сон запоминали, завидовали друг другу, старые свитки читали...
– Не надо, Амфилох, – попросил я. – Зачем об этом?
– Надо, – бессильно шевельнулись губы. – Мой брат... будь он проклят, мой брат! – сошел с ума. И тогда я понял, что это не дар – проклятие. И я надеялся, что мне... Зря надеялся, Диомед! Накрыло...
Сжал я кулаки, прикрыл на миг глаза. Будьте ВЫ прокляты, людоеды Олимпийские, поделившееся с нами ВАШЕЙ кровью, ихором, ненавистным серебром, несущим безумие и гибель. Будьте ВЫ!..
Плещет, плещет...
– Накрыло, Тидид! Я... Я вижу. Нет, не так...
Медленно вставал он, на кулаки бессильные опираясь, словно мертвец, колдуном-некромантом разбуженый. Да только не встал – обратно на ложе рухнул.
– Ты ведь Сияющий, Тидид? Плоской нам мнится земля, меднокованным...
– Номос и Космос – ответ, – вздохнул я. – Полно, очнись Амфилох!
– Второй Шаг, – дрогнули губы. – Да, конечно. Ты и дядя Эвмел... Слушай, Тидид! Титаномахия! Новая Титаномахия! Мы... Наш Номос... Мы все, как тельхины с гелиадами... Эти, на Олимпе, не ведают, что творят! Нельзя! Надо что-то...
Страшно было смотреть на Амфилоха Амфиараида, моего родича. Пусто было в его глазах, и чужими казались жуткие слова. Словно кто-то другой, незнакомый, лежал передо мною.
...А я вновь пророка-безумца вспомнил. Другими словами говорил он, да все о том же. Небо обрушится, и станет земля водой...
– Ты о Гекатомбе? – не выдержал я. – О том, что ОНИ решили всех нас, своих детей...
Страшен был его смех. Черен.
– Ерунда! ОНИ – недоумки! Жадные, трусливые недоумки, Тидид! Возомнили себя хозяевами, не зная, не догадываясь. Крон... ОН тоже пытался... Дурак!
Умолк Щербатый, глаза мертвые закрыл. И вновь почудилось мне, что над головой – холодный купол толоса, а передо мною – каменная лежанка...
– Эй, сюда! А ну, шевели ногами!
Хвала богам! Капанид! Привел воинство превеликое, перепуганное. Бороды набок, языки на плече, в руках – узелки с травами-зельями. А вот и отвар в чаше медной дымится...
Вздохнул я, головой покачал. Поможет ли? Бедного дядю Геракла тоже пытались травами отхаживать. А чего делать-то?
– Басилей Сфенел Капанид!
– Здесь!
– Оставаться тут! Лечить! Очнется – накормить. Поест – баб привести! И плясунов, и музыкантов. А не поможет – сам пляши, понял?
А на душе... Дий Подземный ведает, что на душе! Ужасно безумие, хуже чумы, хуже проказы!.. А если не безумие это? Если прав Щербатый? Если?..
Титаномахия... Крон... Желтое око над бездонным Котлом...
«Горе! Ибо пришли дни последние, и станут они первых хуже, ежели не покаетесь вы!..»
Одно хорошо – мне самому с ума уж точно не сойти. Во-первых, я и так Собака Дурная. А во-вторых, некогда. Это Амфилох-бедняга лежа на боку правит, лицом к югу сидит. Хоть и не мала Аласия, Кипр-Медный, но все же не так и велика. А Дамеду-ванаке, повелителю половины Востока, на боку лежать не с руки и на юг смотреть не с руки. Мечется Дамед-ванака челноком ткацким от Адании Киликийской до Ершалаима Филистимлянского. Хорошо хоть часок отдохнуть можно – письма из дому почитать.
– Никого не пускать! Даже басилея Сфенела!
– Да, ванакт!
Ошибся геквет Амфилохов – не письмо мне прислали. Сундук целый привезли – писем. А в сундуке том – таблички, свитки кожаные, папирусы...
Что там сверху?
«Богоравному ванакту Диомеду, сыну Тидея, от богоравной ванактиссы Айгиалы, дочери Амфиарая...»
Ну, это успеется!
«Богоравному Диомеду, великому ванакту, повелителю Аргоса, от Стесихора, верховного жреца храма Дия Трехглазого, что на Лариссе...»
Тем более, успеется! Небось, опять станет серебра просить!
«От Промаха Партенопида, басилея Тиринфа...»
Ага!
«Ванакт!
В Арголиде порядок. Нужное делается. Успеем. Эвмел Адрастид плох.»
Не любит он многословия, Дылда Длинная. Прямо спартанец какой-то! Зато если пишет, что порядок, то можно спать спокойно. Не зря я его, Дылду, в Аргосе наместником назначил.
...Эх, дядя Эвмел! Сколько бы лет жизни я отдал, чтобы тебя проклятая хворь отпустила! Да как тут поможешь?
«От Эматиона, лавагета Аргоса...»
Ого! Не шутит Эматион-лавагет, целых восемь табличек прислал! Ну, это успеется, вечером разберу. Где же?..
Вот!
«От Эвмела Адрастида...»
Дядя, дядя! Еще год назад сам писал, а теперь диктовать только может. Значки чужие, незнакомые...
«Ты молодец, мальчик! Но хвалу тебе петь не стану, у тебя там своих певунов хватает...»
Хватает, дядя, ох, хватает! Да только я их не слушаю, я же не Агамемнон какой-нибудь!
«...Ты просил написать, где стоит остановить войска. Я не вояка, Тидид (какой из калеки вояка?), да только кажется мне, что на Кеми идти рано. Да и надо ли? Помнишь, ты прислал мне рисунок медного Номоса из Хаттусы? Думаю, мастер не ошибся, ошибались мы с тобой. Не спеши, мальчик! Ведь мы до сих пор не знаем, куда пропал Агамемнон со всем войском, тут все думают, что он вместе с тобою, на Востоке...»
Дий Подземный!
Отложил табличку, вздохнул.
Смуглые щекастые сирийцы, бледнокожие ассурцы, пышнобородые купцы из Баб-Или, худые бритые кемийцы, юркие пронырливые финикияне, ахейцы, туски, шардана... На дюжине наречий, хрипло, картаво, протяжно, звонко, с присвистом, с придыханием:
– Хвата-а-а-а-а-ай! Держи-и-и-и-и!
Я уже не удивлялся – привык. И к тому, что на каждом базаре – свой пророк, и к тому, что тут, на славном Востоке, их отчего-то недолюбливают.
– Держи-и-и-и-и! Вяжи-и-и-и-и-и!
Толпа колыхалась, бурлила, сшибая белые торговые палатки, топча босыми ногами разбросанный по земле товар. Ржали перепуганные кони, ослиный рев рвался к небесам.
– Вяжи-и-и-и-и! Не уйде-е-е-е-ешь!
Я покосился на Капанида. Тот пожал плечами, почесал свой нос-репку. И он привык! Вечно здесь кого-нибудь ловят, а ежели не ловят – просто орут. А а если не орут – болтать начинают. Последнее, пожалуй, хуже всего.
Азия!
А ведь тут, в славном городе Аласии, где на высокой скале воздвиг свои палаты богоравный Амфилох Амфиараид, басилей Кипра («– Ну ты прямо орел, Щербатый! – Сам ты орел!»), все-таки почти половина народу – ахейцы. Потише здесь. А уж как попадешь в Библ или Беруту...
– Хва-а-а-ата-а-а-ай!!!
Колыхнулось людское море штормом осенним. Замерло.
– Поймали, видать! – вздохнул добряк-Капанид. – Как бы не убили беднягу!
Это он, положим, зря. Здешним Тиресиям и Калахантам за жизнь беспокоиться не стоит. Ну, дадут по шее, ну, водой отольют...
– Поглядим, Тидид?
А отчего ж не поглядеть? Спешить некуда, тем более, богоравный Амфилох тоже не торопится нас встретить, хоть я и гонца послал, и еще одного – для верности. Загордился Щербатый – ладно. А ежели, не попусти Асклепий, захворал? В прошлую встречу совсем кислый он был, басилей кипрский.
Ввек бы нам через толпу не протолкнуться, если б не гетайры. Не мои – Сфенеловы. Куреты, что ни говори, народ вежливый, а Капанид своих в Келесирии Горной набрал (по-здешнему – в стране Амка). Эти чуть что – кулаком. И хорошо, если только кулаком! Вот и сейчас: сомкнули плечи кольчужные, построились «вепрем», кулачищи выставили... А над толпой, над белыми повязками, над бритыми головами, над шерстяными колпаками, над шапками меховыми...
– Горе вам! Горе! Горе-е!
И вновь мы со Сфенелом переглянулись. Где горе-то? В Аласии, хвала богам, ни мора, ни глада, ни беспутства народного, Щербатого едва ли не на руках носят, чуть ли не за Миноса почитают.
– Горе! Ибо пришли дни последние, и станут они первых хуже, ежели не покаетесь вы аласийцы, народ жестоковыйный!..
Никак пророк голосит? Точно!
Расступилась-разлетелась толпа, плечами да кулаками гетайров образумленная, прошли мы по улочке меж накидок и хитонов. Прошли – на площадь вступили. Невелика площадь, как раз на одного пророка. Лежит, бедолага, в хламиде рваной, на локоть оперся, глазами безумными вращает, бороду черную топорщит:
– Отцов ваших казнили плетьми, вас же будут казнить «скорпионами»[19], и не найдете вы пощады, когда небо обрушится, и станет земля водой, и побежите вы от гнева, но утонут стопы ваши в болоте...
Вот за это пророков здесь и не любят. Пришел народ торговый, товарец разложил, пивка ячменного хлебнул, барыш предвкушая. А тут тебе такое...
– Был я таким же грешником, как и вы, аласийцы, и не думал я о закате, когда наступал час восхода, и не склонял головы пред Господом, и кадил ладан перед богами каменными и золотыми...
Впрочем, на этот раз базар весьма благодушен. Перед тем как связать да водой отлить, дали высказаться крикуну.
– Но воззвал ко мне Ахве, Господь Единый, Бог Истинный, и наполнил меня светом, и пробудил ото сна, и послал к вам, аласийцы, народ жестоковыйный, дабы покаялись вы, и узрели истину, и вкусили хлеба небесного... Кайтесь! Кайтесь!
Вскочил пророк, бороду вперед выставил, грудью на толпу пошел. Не выдержал народ – назад подался. Уж больно громко кричал бедняга, уж больно убедительно.
– Где Хаттуса, Логовище Львиц, где князья ее, где обитатели ее? Разлетелись, как саранча под ветром, как мошкара перед пламенем! Привел на них Господь Единый народ из-за моря, народ страшный, пощады не ведающий. Колчан его – как отверстый гроб, все они – люди сильные! Ведет их Дамед, владыка жестокий, пощады не дарующий. Сокрушил он Царство Хеттийское, и в землю Киццувадна пятой вступил, и в страну Мукиш, и в страну Амка, и в землю финикийцев. Тяжко его бремя, из железа халибского рука его, и под ногами его – кровь!..
– Да чего это он? – обиженно засопел Капанид. – Какая кровь, Тидид? Они ж сами сдаются!
Пожал я плечами. Чего с пророка взять?
– Где Библ, где Берута, где Сидон, где Ашход? Покорил их Дамед, ступил пятой на выю, и стены их сокрушил, и владык их увел!
Тут уж я не выдержал – усмехнулся. Вот это точно! А неплохо все-таки, и трех лет не прошло, как мы в Пергаме Мисийском высадились! И вот уже и Сирия наша, и Финикия...
– Или жители Хаттусы были грешнее вашего? Нет, но сгинули они! И вы погибните, аласийцы, если не отрините богов своих, и не вознесете хвалу Богу Единому Ахве!..
– Да сколько можно? – вновь не вытерпел простая душа Капанид. – Ахве и Ахве, в ушах уже звенит... Пошли отсюда!
Меня и самого порою коробило. Для нас, Сияющих, Единый был высшей тайной, недоступной, тревожащей душу. А тут об Ахве-Едином по базарам орут.
Дядю Эвмела бы спросить. А еще лучше – Чужедушца...
– Пошли, – согласился я. – Ну его, в самом...
Не договорил. Не успел. Крутнулся пророк на месте, полами хламиды своей рваной в воздухе махнул.
– А ты, Дамед, владыка жестокий, до неба вознесшийся!..
Узнал! Нахмурились гетайры, рядом встали. А пророк уже тут, руку грязную вперед тычет, глазами безумными светит.
– ...до ада низвергнешься, ежели не выслушаешь слово, что было мне от Ахве-Господа! Ибо мнишь ты себя сильным, но ты лишь песок под ногами Его, лишь пыль в устах Его, хрупок ты, как слюда, перед Его страшной яростью!..
Придержал я за плечо ближайшего гетайра, уже за меч схватившегося. Наслушался я пророков за эти годы (на каждом базаре – по пророку!), но вот меня они пока стороной обходили. Интересно даже стало.
– Слушай, Дамед, владыка жестокий! Сокрушил ты хеттийцев, и сирийцев сокрушил, и многие племена покорил, ибо дал тебе силы Единый. Ты – лишь рука Его, ты лишь промысел Его, ибо настали дни последние для земли нашей, и меняется уже мир, и войдет в этот мир Господь Единый Ахве в славе своей. А посему, Дамед, владыка жестокий, велю тебе идти в землю Ездралеон[20] к Гилгалу-камню, и жертву там принести, и воззвать к Господу. И узнаешь ты Его волю, и той воле ты, Дамед, владыка жестокий, покорен будь, и тогда помилует тебя Ахве, Бог Единый. А до этого не смей воевать с царем Кеми, и войска свои останови, и коней стреножь, и паруса корабельные сверни, и меч вложи в ножны!..
Страшно глядели безумные глаза, дрожали пальцы, к моей груди протянутые, пеной застыла слюна на губах...
– А откуда он про Кеми узнать мог? – подивился Капанид, когда мы из толпы выбирались. – Мы же только вчера об этом говорили!
И вновь оставалось плечами пожать. То ли земля слухом полнится, то ли соглядатай непрошеный пособил, то ли... То ли – что? Земля Ездралеон, Гилгал-камень...
Можно ли верить безумцу?
* * *
В покоях Амфилоха – тишь и покой. Царство сонное, беспробудное. Клюют носом стражники, слуги черепахами морскими ползают. Ни голоса громкого, ни звона медного, ни топота гулкого. Царствует Амфилох Амфиараид, на боку лежа.Это на первый взгляд, само собой.
Всегда знал, что Щербатый будет отличным правителем. Получше моего – уж точно. И вот, пожалуйста! Меня, Дамеда-ванаку, прямо в лицо «жестоким» величают, а Щербатому, когда он изволит из палат в город выбраться, цветами дорожку устилают. А все почему?
– Басилей у себя?
– Да, ванака Дамед. Просил извинить. Просил пожаловать.
А все потому, что править надо лицом к югу – как дед Адраст делал. Возложи бремя неподъемное на плечи чужие и сиди, поглядывай, не суетись. И покойно, и безопасно. Если обидят кого слуги твои ретивые, с них и спрос, им и ответ держать. А ты сидишь себе, добрый, безгрешный – только глазом полуоткрытым по сторонам поглядываешь. Про юг этот и я знал (и даже пытался деду подражать, ха-ха!), но одно дело знать, совсем другое – уметь.
– Письма из Аргоса были?
– Были, ванака Дамед. Позавчера корабль критский пришел. Басилею Амфилоху письмо, и тебе письмо, и басилею Сфенелу письмо...
Сообразил Щербатый, что делать надо! Сразу понял, как только его пентеконтеры к берегам кипрским пристали. Первым делом со жрецами здешними дружбу свел. Еще бы! Помнят тут его отца, Амфиарая Вещего, крепко помнят, в храмах поминают, на алтарях жертвы приносят. А во-вторых, договорился Щербатый с хитрым старичком по имени Исин-Мардук...
– Ванака Дамед! Погоди, ванака..
Что такое? Давно ли меня перестали в покои Амфилоха пускать? Хотел уже рыкнуть на стражника-обалдуя, да поглядел на него внимательнее...
– Что случилось?
Случилось! Не в себе парень, губы кусает, глаза отводит. Шепчет...
– Ванака! Ванака Дамед! Плохо басилею Амфилоху. Совсем плохо. Знахарей звали – не пускает. Лекарей звали – не пускает. Заперся один, не открывает...
Что-о-о?!
Пока соображал, пока глазами моргал, богоравный Сфенел уже двери вышиб.
Таран – не человек!
– Ребята...
Черная глухая ткань на окнах, черные глухие тени по углам. Догорает светильник, умирает, фитилем черным чадит.
– Оставьте меня, ребята! Оставьте!
Черным кулем лежал на полу богоравный Амфилох Амфиараид, басилей кипрский. На лицо плащ накинут, руки-клешни в ковер вцепились.
– Оставьте!..
– Сейчас, – пообещал я. – Дуришь, богоравный?
– Сам ты, Тидид... богоравный. Не надо, оставьте!
Поднатужились мы с Капанидом, подвиг Гераклов совершили, подняли Амфилоха (ух, тяжелющий он, мой родич!), на ложе пристроили, подголовник кемийский под затылок приладили.
– Басилей Сфенел Капанид! – вздохнул я. – За лекарем, за знахарем, за колдуном, за ведьмой, за кем угодно – бего-о-о-ом!..
– Есть!
Протопали тяжелые эмбаты. Остались мы вдвоем с шурином, со Щербатым Амфилохом.
...Ну, Аласия, ну городишко! Сперва – пророк на базаре, теперь – басилей. Или здешнее безумие заразно, вроде чумы?
– Дуришь, богоравный? – повторил я. – Спятил, что ли?
– Да, Тидид, спятил...
И от такого ответа опустились руки, холод по спине пробежал. Ведь шутил я!.. А невидимая река, неотступная, неотвратимая, уже подступила, уже совсем рядом.
Плещет, плещет...
– Твой отец, Диомед, ты сам, Геракл, мой отец, брат... Теперь я...
Пустыми были глаза Щербатого, и Тартар чернел в них – безвидный, бездонный. И – седина на висках. А ведь Амфилох всего на восемь лет меня старше! Мне – двадцать три, ему только-только тридцать один стукнуло.
– Знаешь, когда мы с Алкмеоном были маленькие, то очень гордились, что наш отец – Вещий. Гордились – и все ждали, когда сами Вещими станем. Каждый сон запоминали, завидовали друг другу, старые свитки читали...
– Не надо, Амфилох, – попросил я. – Зачем об этом?
– Надо, – бессильно шевельнулись губы. – Мой брат... будь он проклят, мой брат! – сошел с ума. И тогда я понял, что это не дар – проклятие. И я надеялся, что мне... Зря надеялся, Диомед! Накрыло...
Сжал я кулаки, прикрыл на миг глаза. Будьте ВЫ прокляты, людоеды Олимпийские, поделившееся с нами ВАШЕЙ кровью, ихором, ненавистным серебром, несущим безумие и гибель. Будьте ВЫ!..
Плещет, плещет...
– Накрыло, Тидид! Я... Я вижу. Нет, не так...
Медленно вставал он, на кулаки бессильные опираясь, словно мертвец, колдуном-некромантом разбуженый. Да только не встал – обратно на ложе рухнул.
– Ты ведь Сияющий, Тидид? Плоской нам мнится земля, меднокованным...
– Номос и Космос – ответ, – вздохнул я. – Полно, очнись Амфилох!
– Второй Шаг, – дрогнули губы. – Да, конечно. Ты и дядя Эвмел... Слушай, Тидид! Титаномахия! Новая Титаномахия! Мы... Наш Номос... Мы все, как тельхины с гелиадами... Эти, на Олимпе, не ведают, что творят! Нельзя! Надо что-то...
Страшно было смотреть на Амфилоха Амфиараида, моего родича. Пусто было в его глазах, и чужими казались жуткие слова. Словно кто-то другой, незнакомый, лежал передо мною.
...А я вновь пророка-безумца вспомнил. Другими словами говорил он, да все о том же. Небо обрушится, и станет земля водой...
– Ты о Гекатомбе? – не выдержал я. – О том, что ОНИ решили всех нас, своих детей...
Страшен был его смех. Черен.
– Ерунда! ОНИ – недоумки! Жадные, трусливые недоумки, Тидид! Возомнили себя хозяевами, не зная, не догадываясь. Крон... ОН тоже пытался... Дурак!
Умолк Щербатый, глаза мертвые закрыл. И вновь почудилось мне, что над головой – холодный купол толоса, а передо мною – каменная лежанка...
– Эй, сюда! А ну, шевели ногами!
Хвала богам! Капанид! Привел воинство превеликое, перепуганное. Бороды набок, языки на плече, в руках – узелки с травами-зельями. А вот и отвар в чаше медной дымится...
Вздохнул я, головой покачал. Поможет ли? Бедного дядю Геракла тоже пытались травами отхаживать. А чего делать-то?
– Басилей Сфенел Капанид!
– Здесь!
– Оставаться тут! Лечить! Очнется – накормить. Поест – баб привести! И плясунов, и музыкантов. А не поможет – сам пляши, понял?
А на душе... Дий Подземный ведает, что на душе! Ужасно безумие, хуже чумы, хуже проказы!.. А если не безумие это? Если прав Щербатый? Если?..
Титаномахия... Крон... Желтое око над бездонным Котлом...
«Горе! Ибо пришли дни последние, и станут они первых хуже, ежели не покаетесь вы!..»
Одно хорошо – мне самому с ума уж точно не сойти. Во-первых, я и так Собака Дурная. А во-вторых, некогда. Это Амфилох-бедняга лежа на боку правит, лицом к югу сидит. Хоть и не мала Аласия, Кипр-Медный, но все же не так и велика. А Дамеду-ванаке, повелителю половины Востока, на боку лежать не с руки и на юг смотреть не с руки. Мечется Дамед-ванака челноком ткацким от Адании Киликийской до Ершалаима Филистимлянского. Хорошо хоть часок отдохнуть можно – письма из дому почитать.
– Никого не пускать! Даже басилея Сфенела!
– Да, ванакт!
Ошибся геквет Амфилохов – не письмо мне прислали. Сундук целый привезли – писем. А в сундуке том – таблички, свитки кожаные, папирусы...
Что там сверху?
«Богоравному ванакту Диомеду, сыну Тидея, от богоравной ванактиссы Айгиалы, дочери Амфиарая...»
Ну, это успеется!
«Богоравному Диомеду, великому ванакту, повелителю Аргоса, от Стесихора, верховного жреца храма Дия Трехглазого, что на Лариссе...»
Тем более, успеется! Небось, опять станет серебра просить!
«От Промаха Партенопида, басилея Тиринфа...»
Ага!
«Ванакт!
В Арголиде порядок. Нужное делается. Успеем. Эвмел Адрастид плох.»
Не любит он многословия, Дылда Длинная. Прямо спартанец какой-то! Зато если пишет, что порядок, то можно спать спокойно. Не зря я его, Дылду, в Аргосе наместником назначил.
...Эх, дядя Эвмел! Сколько бы лет жизни я отдал, чтобы тебя проклятая хворь отпустила! Да как тут поможешь?
«От Эматиона, лавагета Аргоса...»
Ого! Не шутит Эматион-лавагет, целых восемь табличек прислал! Ну, это успеется, вечером разберу. Где же?..
Вот!
«От Эвмела Адрастида...»
Дядя, дядя! Еще год назад сам писал, а теперь диктовать только может. Значки чужие, незнакомые...
«Ты молодец, мальчик! Но хвалу тебе петь не стану, у тебя там своих певунов хватает...»
Хватает, дядя, ох, хватает! Да только я их не слушаю, я же не Агамемнон какой-нибудь!
«...Ты просил написать, где стоит остановить войска. Я не вояка, Тидид (какой из калеки вояка?), да только кажется мне, что на Кеми идти рано. Да и надо ли? Помнишь, ты прислал мне рисунок медного Номоса из Хаттусы? Думаю, мастер не ошибся, ошибались мы с тобой. Не спеши, мальчик! Ведь мы до сих пор не знаем, куда пропал Агамемнон со всем войском, тут все думают, что он вместе с тобою, на Востоке...»
Дий Подземный!
Отложил табличку, вздохнул.