Страница:
Все это Яков Александрович изложил нам настолько спокойно, будто находился в учебной аудитории Пажеского Его Императорского Величества корпуса, где он до войны преподавал тактику. Да, преподавательская закваска неистребима, и я проникся чем-то вроде гордости за коллегу.
После Якова Александровича слово взял Андгуладзе, который, произнеся нечто похожее на «умрем-умрем», достал какую-то бумагу и начал читать. Это оказался приказ Якова Александровича от 31 декабря. В основном, он относился не к нам, фронтовикам, а к разного рода тыловой сволочи, которую командующий призывал принять человеческий вид и включиться в организацию обороны. Кое-что запомнилось дословно: «Пока берегитесь, а не послушаетесь – не упрекайте за преждевременную смерть». Это было правильно, но для нас в этом приказе самое большое значение имело то, что ему, то есть Якову Александровичу, приказано удержать Крым, и он это выполнит, во что бы то ни стало. И не только попросит, но и заставит всех помочь ему.
Так и было сказано.
Когда все расходились, мне удалось протолкаться к Якову Александровичу, для чего, правда, пришлось изрядно пихнуть локтем одного полковника в английской шинели. Командующий меня узнал, мы поздоровались, и он, естественно, спросил о подполковнике Сорокине. Об этом, собственно, я и хотел ему рассказать. Он тут же понял в чем дело, кивнул и пообещал выяснить и, если требуется, оказать помощь. Потом он поинтересовался поручиком Голубом, которого, очевидно, запомнил по Волновахе. Я подозвал поручика, и мы втроем коротко побеседовали – к вящему неудовольствию столпившихся рядом штабных. Три бывших преподавателя. Так сказать, наследники Ушинского.
На следующее утро к нам в гимназию примчался вестовой из штаба, и мы тут же начали собираться. Генерал Андгуладзе приказывал эвакуироваться. Остатки нашего отряда поступали в его распоряжение и вместе с частями дивизии отходили на Таганаш, чтобы занять позиции между Мурза-Каяш и Сивашем. В тот же день мы уехали, и в моих записях следует перерыв вплоть до 13 января.
11 апреля.
Несколько дней ничего не писал, хотя произошло немало интересного. Прежде всего меня вызвали в штаб и назначили в ночной караул. Я, само собой, отказался. Конечно, это была дурная фронда, но тут, что называется, нашла коса на камень. Я твердо стоял на своем. Тогда меня взяли под белы ручки и повели к начальству. Я ожидал разбирательства с самим Фельдфебелем, но меня привели не к нему, а к генералу Ноги. Собственно, его фамилия Нога, но мы его сразу же переименовали в честь командующего японской армией под Артуром. Ноги усадил меня на раскладной металлический стул, угостил французской папиросой и повел душеспасительную беседу.
Душеспасительные беседы – его конек. Служба обязывает!
Он, Ноги, естественно, знает, кто я такой. Помнит о том, что контузию я получил в бою под Екатеринодаром, когда генерал Марков вел офицеров на последний приступ. Помнит и о том, что я был еще раз контужен под Волновахой, когда мы остановили Белаша, не пустив его к Таганрогу. Поэтому меня стараются особенно не обременять мелочами службы и используют главным образом как преподавателя, то есть по довоенной специальности.
Тут меня подмывало сказать, что к «мелочам службы» меня не особо подпускают не только из филантропии, но и как человека, служившего с Яковом Александровичем. Особенно после известных нам событий последнего времени. И что еще после первой контузии под Горлицей, в 15-м году, меня хотели направить на комиссию, но я из дурной гордости отказался. Однако, я не сказал ни первого, ни второго, поскольку знал, чем занимается генерал Ноги при штабе. Все это (и многое-многое другое) ему, конечно, известно, так сказать, по долгу службы. А он между тем перешел на совершенно медовый тон и сообщил, что обстановка в лагере нездоровая, господа марковцы, алексеевцы и дроздовцы никак не могут поделить победные лавры, и что в эту ночь ожидается генеральное (или генеральское – уже не упомню) побоище. Поэтому штаб старается опереться на наиболее преданных офицеров, к числу коих он, безусловно, относит нас с поручиком Усвятским.
Ну, как говорится, спасибо, уважил. Бедный поручик Усвятский! И он у них на карандаше!
Я наивно моргнул и тут же потребовал за ночное дежурство двое суток отпуска с правом съездить в Истанбул. Причем не в одиночку, а, естественно, с поручиком Усвятским, который уже ходил в ночное дежурство. Все это, разумеется, было несусветной наглостью, но генерал Ноги охотно согласился. Мне дали под начало двух прапорщиков из Корниловского полка и взвод нижних чинов, и всю ночь мы блюли наше Голое Поле. Никакого побоища, само собой, не случилось. Задержали троих в дрезину пьяных дроздовцев и какого-то капитана-марковца, тоже подшофе. Дроздовцев отпустили, а марковца, оказавшего сопротивление, отволокли куда следует. На этом наши подвиги и кончились, и на следующий день мы с поручиком Усвятским уже плыли на турецком катере в Царьград.
После мрачного Голого Поля Истанбул несколько оглушал. А вообще-то город приятный, веселый, несмотря на грязь и турецкую бестолковщину. Впрочем, сейчас в нем турок, наверное, меньше, чем господ союзничков и наших вояк. Когда мы высадились в Золотом Роге, поручик Усвятский припомнил, как наши российские интеллигенты от господина Леонтьева до профессора Милюкова мечтали о российском воинстве в стенах града Константина. И вот мечта сбылась: мы, российское воинство, дефилируем через врата Царьграда, подсчитывая при этом имеющиеся у нас лиры.
Между прочим, к русским здесь относятся не просто терпимо, а прямо-таки хорошо. Очевидно, турки чувствуют в нас собратьев по поражению. Господ союзничков они терпеть не могут, что, признаться, приятно.
Мы с поручиком Усвятским уже знали, куда нам идти, но вышло по-другому. Еще на катере к нам приклеились двое розовощеких юнкеров-константиновцев, уверявших, что они впервые едут в Истанбул, а посему наш долг состоит в том, чтобы показать юношам Второй Рим. Глаза их были настолько невинны и простодушны, что я сразу понял нехитрый фокус генерала Ноги. Ну что ж, такой вариант мы с поручиком Усвятским тоже предусмотрели.
Юношей сразу потянуло на знаменитый Истанбульский Крытый рынок, где можно купить чего угодно, а на известной среди нашего воинства узенькой улочке у самого рынка – и кого угодно. Но я решил молодых людей не баловать и организовать культурную программу. Сами виноваты, раз напросились! Истанбул я знаю не Бог весть как, но все же бывал здесь пару раз до войны, когда ездил к профессору Кулаковскому в Русский Археологический институт. Так что где находятся главные достопримечательности – представление имею.
Мы прогулялись к Айя-Софии, где константиновцам была прочитана мною целая лекция об истории этого и в самом деле великого храма; не забыл я процитировать им и соответствующее место из Нестора о визите сюда послов Святого Равноапостольного князя Владимира, взыскивавшего истинного Бога. Поручик Усвятский подхватил эстафету и долго объяснял любознательным юнкерам особенности изготовления здешних мозаик. Выслушав подробный рассказ о химическом составе смальты и добавлявшихся туда красителях, юноши приуныли. Но это было лишь самое начало. Мы прошествовали к Голубой Мечети, что дало мне хороший повод для ознакомления наших спутников с некоторыми аспектами истории Блистательной Порты. Далее нас ждал Дворец Топак-Хана. Я рассчитывал, что дворца будет достаточно и нас, наконец, оставят в покое. Но не тут-то было: очевидно, генерал Ноги шутить не любит, и молодые люди, затравленно переглянувшись, заявили, что им чрезвычайно интересно и они жаждут продолжения.
Ну что ж, Истанбул город большой. Мы направились по хорошо знакомым мне местам, к Русскому Археологическому институту. Меня и самого тянуло туда, хотя я и знал, что смотреть там, увы, уже нечего.
Мы постояли у огромных литых чугунных ворот, глядя сквозь них на заброшенное двухэтажное здание. Института уже не было: после вступления в войну турки устроили здесь погром, вывезя все, что имело ценность. Нашему посольству было не до этого, посол лишь поручил итальянцам присмотреть за уцелевшим имуществом. Но вскоре Италия тоже вступила в войну, и вся эта история заглохла. А жаль институт! Когда мы с поручиком Усвятским год назад беседовали в Севастополе с профессором Лепером, старик все сожалел, что не успел спасти хотя бы часть здешних коллекций. Впрочем, даже если бы имущество и успели вывезти, то через четыре года оно досталось бы комиссарам. Так что – всюду клин.
Юнкера не отставали, и мы, перемолвившись с поручиком, направились к Крытому рынку. Константиновцы повеселели, да и нам, честно говоря, стало интересно. Правда, время уже было вечернее и народу на рынке оставалось не так уж много, но поглядеть все же стоило. Побродив с часок, мы решили, что следует подкрепиться, и зашли в случившийся поблизости русский ресторанчик – один из тех, что выросли здесь в эту зиму, как грибы.
Деньги у нас имелись, хотя и немного (поручик недавно продал свой серебряный «Буре»), но вполне достаточно, чтобы позволить себе шикануть. Ясное дело, на столе блеснула бутылочка, затем другая, и тут наших юных друзей повело. Они это почуяли, начали что-то бормотать о необходимости закусывать, но, видать, плохо они знали поручика Усвятского. Вскоре один из них был уже хорош, но второй все же держался и уверял, что константиновца перепить невозможно.
Пора было действовать. Я помнил, что рядом имеется нечто вроде ночлежки, и договорился с поручиком Усвятским, чтобы завтра он ждал меня там в десять утра. Юнкеров он брал на себя, мне же предстояло исчезнуть, и желательно незаметно. В конце концов, генерал Ноги способен на многое, и за соседним столиком мог сидеть еще кто-то. А почему бы, собственно, и нет? Раз уж моя собственная персона их так интересует...
(Написал, перечитал – и усомнился. Откуда у господина Ноги столько сотрудников? Бог весть, может и любопытные вьюноши не имели в виду ничего дурного? Просто захотелось заскучавшим константиновцам гульнуть как следует – вот и увязались. А с другой стороны, навидался я господ контрразведчиков. Дел у них на Голом Поле нет – вот и нашли себе дело. Бог весть!)
Впрочем, думать долго не пришлось. К нашему столику приблизилась некая юная особа, раскрашенная, словно вождь ирокезов, и начала что-то сбивчиво нам втолковывать. Сия жрица Астарты была уже изрядно подшофе, а посему изъяснялась она тоже по-ирокезски. Я подмигнул поручику Усвятского, тот понял – жутким голосом завел столь памятную нам по Албату песню про шарабан-американку и девчонку-шарлатанку. В общем, звените струны моей гитары, мы отступили из-под Самары. Юная особа обиделась, возмутилась, вспомнила про своего папашку-генерала, расстрелянного красными, но мне уже стало ясно, что нужный момент настал. Налив себе рюмку местного пойла, я взял ее под руку и с самым непринужденным видом направился к выходу. Один из юнкеров, тот, что покрепче, вспомнил, вероятно, приказ генерала Ноги и рванулся следом, но поручик Усвятский был начеку и, перехватив сквернавца, предложил ему выпить за прекрасных дам. Мы тем временем благополучно удалились.
Оказавшись на улице, юная особа заявила, что деньги она берет вперед, и что все сие удовольствие будет стоить мне две лиры, а ежели до утра, то пять. Заодно посоветовала не ходить далеко и воспользоваться как раз той ночлежкой, где завтра меня должен ждать поручик Усвятский с непохмеленными юнкерами. Я отвел ее в сторону и достал из бумажника банкноту в десять лир. Как я и ожидал, этого было достаточно, чтобы она онемела, словно глушенная тротилом рыба. После чего настала очередь высказаться мне. Не люблю читать мораль, но вся эта дурацкая история со слежкой разозлила меня чрезвычайно. Прямо Совдепия какая-то!
Прежде всего я не отказал себе в удовольствии посетовать, что не являюсь братом моей новой знакомой, поскольку в этом случае мой долг был бы застрелить ее на месте. Но раз это не так, то лучше ей самой утопиться в Золотом Роге, поелику подобное купание все же приятнее, чем такая жизнь. Ну, а покуда она может заработать эти десять лир, ежели проводит меня на некую улицу, после чего забудет навсегда факт нашей встречи – иначе я ее все-таки пристрелю, даже не будучи ее родственником. Револьвера я доставать не стал, но девица, похоже, поверила мне на слово, и вскоре мы с ней уже шли в необходимом мне направлении. Всю дорогу она молчала, и я мысленно поблагодарил ее за подобную душевную чуткость.
На углу искомой улицы я вручил ей банкноту и велел убираться. А вот это уже был перебор, поскольку девица вдруг заплакала и спросила меня, что она мне сделала плохого. Вопрос был резонный, и я мысленно обругал себя трехэтажным окопным загибом. Нашел на ком злость срывать, идиот! Пробормотав нечто вроде «ну, извини, девочка», я попытался вручить ей еще одну такую же банкноту. Деньги она, однако, не взяла, и я, несколько смущенный, оставил ее на месте и пошел искать нужный дом.
Турки, конечно, народ приятный, но номера на своих домах, увы, не вывешивают. К счастью, было еще не очень поздно, и я оказался у цели даже быстрее, чем предполагал. В искомом доме я провел часа три. Подробности визита покуда не стану доверять бумаге. Сейфа у меня нет и не будет, а наша белая палатка, подаренная американским Красным Крестом, слишком уж продувается всеми ветрами.
(Перечитал – и снова разозлился. Ну, точно Большевизия!)
Не могу не написать о дальнейших событиях истанбульской ночи, хотя это и не имеет никакого отношения ни к моему дневнику, ни к цели моего путешествия на эту небольшую истанбульскую улицу. Выйдя из дома (меня оставляли ночевать, но я не решился надоедать хозяевам), на совершенно пустой улице я заметил знакомую фигуру. Гимназистка седьмого класса дремала, усевшись на какое-то крыльцо и прислонившись спиной к высоким резным дверям, которыми славятся дома в старой части города.
Признаться, первая моя мысль была не из самых удачных. Но я тут же рассудил, что генерал Ноги все же не всесилен, и так глупо не будет вести себя ни один агент. Посему оставалась дилемма: разбудить девицу либо оставить ее у резных дверей. В конце концов то ли воспитание, то ли любопытство взяли верх, и я предпочел окликнуть ее и поинтересоваться, не меня ли она ждет. Оказалось, что все-таки меня.
Она явно протрезвела, а моя злость уже успела перегореть. В общем, я извинился – уже по настоящему, и мы познакомились.
Мы пошли куда-то в сторону Старых Казарм, время от времени перекуривая и переговариваясь о всякой всячине. Мою новую знакомую звали Татьяной, и она действительно училась в седьмом классе Ростовской гимназии, когда к Ростову подошла дивизия Азина, и ей с братом пришлось уезжать. Так что с гимназисткой я почти не ошибся, ошибся в другом: именно брат послал ее на панель. Впрочем, свое он успел получить: вот уж месяц как он пропал и, похоже, пропал основательно. Здесь, в Истанбуле, это просто. Я рассказал кое-что о себе, причем как-то незаметно мы перешли на «вы», что сделало наш разговор и вовсе невеселым.
Затем мы свернули обратно и пошли к той самой ночлежке, где должен был ждать меня поручик Усвятский. На прощание она сказала фразу, которую не стоит ли записывать. Впрочем, запишу. Татьяна сказала: Мне Вас жалко, Владимир, вы скоро умрете». Я сделал вид, что сие меня весьма насмешило и, естественно, поинтересовался, почему? В ответ она заговорила что-то о моем лице, и тут я вспомнил об Ангеле. Неужели? Да нет, ерунда, право! Просто Татьяна не смогла простить мне тех пакостей, что я ей наговорил – и ответила.
Ну вот, пожалуй, и все наши истанбульские похождения. Следует лишь добавить, что утром на книжном развале мы с поручиком Усвятским приобрели пару книг, с которыми также вышла небольшая история.
Я дал прочесть эти странички поручику Усвятскому, который не преминул обидеться за низкую оценку своих вокальных способностей. По поводу остального он долго язвил, а затем вполне серьезно предложил мне заняться лечебной гимнастикой. Ну вот, и он туда же! К этому поручик добавил, что моя конспирация с неизвестной улицей может обмануть только меня самого, но уж никак не генерала Ноги. Ну ладно, пусть читают, кому интересно: той ночью я посетил квартал Везнеджилер, улица Де-Руни, дом N15/17, где в настоящее время проживает уволенный со службы без права ношения мундира бывший генерал-лейтенант бывшей Русской Армии Слащев-Крымский.
А вот о чем мы с Яковом Александровичем в ту ночь беседовали – это уж наше с ним дело.
12 апреля.
Пора, однако же, вернуться к дневнику. Итак, следующая запись относится к 13 января и сделана она под Ново-Алексеевкой.
Прежде всего о том, как мы там оказались.
Наш эшелон дошел только до Геническа, после чего нас задержали, и несколько дней мы торчали на станции, ловя доходившие до нас слухи. А слухи не радовали. Красные уже заняли Мелитополь, их конница веером шла по Северной Таврии, опережая наши отступающие части. Особенно туго приходилось той самой 34-й дивизии, которая походным порядком двигалась от Николаева. 10 января, ежели верит моим записям, штабс-капитана Докутовича вызвали в штабной вагон, откуда он вернулся с вытянувшимся несколько лицом и сообщил, что отряд включают в группу какого-то капитана Мезерницкого и посылают под Сальково. Насколько он мог понять, Яков Александрович потребовал от генерала Андгуладзе часть его войск, а «капказский человек» решил сберечь свою 13-ю дивизию, направив под Сальково приблудившиеся команды вроде нашей. Штабс-капитан Докутович был расстроен всерьез: он уже успел дать телеграмму в Карасубазар, и его супруга вот-вот должна была прибыть сюда. Мне проще – я никого не ждал, успел отоспаться и отогреться; да и капитан Мезерницкий все же лучше, чем неопределенность.
В Сальково мы попали в небольшой, но неплохо организованный Вавилон, где, кроме нас, оказался чеченский отряд, остатки Пинско-Волынского батальона, три бронепоезда и даже несколько танков. Туда же прибыл конвой штакора – сотня свирепого вида донских казаков, увешанных Георгиевскими крестами. Капитан Мезерницкий оказался начальником конвоя и довольно толковым офицером. Во всяком случае, отряд он собрал быстро, распоряжался по-деловому, и когда к нам прибыл Яков Александрович, все уже было готово.
Командующий собрал нас и коротко объяснил суть дела. Красные заняли Ново-Алексеевку, собираясь устроить 34-й Канны. Наш отряд должен был их атаковать, по возможности потрепать и отвлечь внимание. Нас оставалось до смешного мало, едва ли больше батальона полного состава, но у нас были танки, бронепоезда и внезапность. Последнее имело особое значение, поскольку красные явно не ожидали сопротивления и перли в Крым, словно нас там уже не было.
Что ж, мы получили шанс доказать им обратное.
Это было дело! Впервые за несколько месяцев мы не бежали, а если и бежали, то не от врага, а ему навстречу. Атаковали утром, а к полудню Ново-Алексеевка была взята. Мне понравился этот бой – он был организован, можно сказать, поставлен, не просто хорошо, но даже с некоторым форсом. На рассвете взревели танки, загрохотали трехдюймовки с бронепоездов, затем завизжала и завопила конница, и краснопузые с неумытыми своими физиономиями вынуждены были спешно занимать оборону, тщетно гадая, откуда мы, такие страшные, взялись.
А пушки все били, били часто и точно. Красным должен был особенно понравиться один из наших бронепоездов, на котором стояли не только трехдюймовки, но и кое-что получше – морские орудия большого калибра. Во всяком случае, когда мы поднялись в атаку, краснопузые практически не стреляли. Что-то, правда, время от времени гремело, но мы шли, как в 18-м, в полный рост, насвистывая «Белую акацию». Я лишний раз убедился, что свистит поручик Усвятский очень музыкально, а вот насчет его вокальных данных я придерживаюсь прежнего мнения.
Красные очухались только через несколько часов. Похоже, мы их здорово напугали, поскольку господа комиссары предпочли осторожно обкладывать нас, словно опасных зверей. Штабс-капитан Докутович, вернувшись из штаба, озабоченно сообщил, что нас отрезали от Геническа, что взято Рождественское, а значит, мы уже почти в кольце. Но почти – это всего лишь почти, тем более, к этому времени наша задача была выполнена – воспользовавшись переполохом, части 34-й дивизии проскользнули к Перекопу.
Мы погрузили танки на платформы и спокойно покатили обратно. Настроение было праздничное: задача выполнена, и выполнена красиво, да и потерь почти нет. Во всяком случае, наш маленький отряд не потерял ни одного человека. Правда, поручику Голубу какой-то красный Вильгельм Телль отстрелил погон, но мы на радостях почти простили ему эту выходку.
Ну вот, не дают работать! Поручик Усвятский привел своих комбатантов играть в преферанс и требует освободить стол. Это звучит настолько нагло, что приходится подчиниться.
13 апреля.
Вчера поручик Усвятский был в крупном выигрыше. Он почти всегда выигрывает, объясняя это преимуществом преферансной школы Харьковского технологического института перед школой игры провинциальных полковых бурбонов. К стыду своему – а может, и к гордости – я за все годы войны так и не научился играть в эту достойную игру. Правила, конечно, знаю, но играть – увольте. Да и довоенного опыта у меня нет. В те годы я играл главным образом в «кункен», нашу семейную игру, и время от времени в «шестьдесят шесть» – со знакомыми дамами. Ну, а на фронте я, в основном, сражался в «шмен-де-фер» – оно как-то проще. Не всем же дано, право! Поручик Усвятский уточняет, что в особенности не дано лицам с историко-филологическим образованием. Не спорю. Mea maxima culpa!
Сегодня для поручика Усвятского еще один повод для хорошего настроения: наша знаменитая газета «Развей горе в Голом Поле» напечатала очередную главу о необычайных похождениях капитана Морозова и поручика Дроздова. Господа офицеры чудом избегли козней ВЧК, с чем я могу поздравить их лично, а также господ читателей и многоуважаемого автора. Жаль только, что газета наша выходит всего лишь в пяти экземплярах – это несколько препятствует победному шествию великого романа по белу свету.
Итак, после Ново-Александровки мы оказались в Армянске, но пробыли там недолго и уже через два дня, как следует из моих записей, вернулись под отеческую руку генерала Андгуладзе. Нас разместили на небольшом, брошенном татарами хуторе восточнее Мурза-Каяш, и мы вновь получили несколько дней передышки.
Стояли лютые морозы, но угля хватало, регулярно подвозилась какая-никакая провизия, а 18-го января – это следует отметить особо – нам выдали жалованье за все предыдущие месяцы. Здесь вышла любопытная история. Казначейства были, оказывается, эвакуированы в Крым заранее, но денег нам не платили, отговариваясь отсутствием необходимых документов. Спорить было бесполезно, да Яков Александрович и не стал этого делать. Он приказал деньги отобрать, сдать в Джанкойский банк и выплатить кому сколько следовало под ответственность командиров частей. Говорят, Антон Иванович Деникин за эту выплату лично объявил Якову Александровичу выговор в приказе. Удивлюсь, ежели это не так.
В общем, в хатах было натоплено, денег и харчей хватало, а к штабс-капитану Докутовичу приехала супруга, и он вкушал радости семейной жизни, поселившись отдельно от нас. Впрочем, делами отряда штабс-капитан занимался достаточно рьяно и даже потребовал от генерала Андгуладзе подкреплений. «Капказскому человеку» было, вероятно, не до нас, но он, дабы отвязаться, все же обещал при первой возможности направить в отряд свежее пополнение. Что ж, спасибо, как говорится, и на этом.
Вначале мы были уверены, что весь этот хуторской рай продлится очень недолго, и нас, дав слегка передохнуть, отправят в окопы куда-нибудь на Чонгар. Подобная перспектива, да еще в двадцатиградусный мороз, не могла радовать, но дни шли, мы все еще оставались на месте, и постепенно истинный замысел командующего становился мне ясным.
Ничего нового Яков Александрович не придумал. Он исходил из двух самоочевидных предпосылок: нападать лучше, чем обороняться, и тому, кто в тепле, лучше, чем замерзающему. Спорить тут не с чем, а на практике это выглядело так. Окопы на Перекопе пустовали – там мерзли лишь наблюдатели. Наши части стояли в полутора десятках верст южнее, и не в окопах, а в натопленных хатах северокрымских хуторов. Мы как бы приглашали господ большевиков войти в Крым, вдоволь померзнуть на заледенелых перешейках и, наконец, подползти на дистанцию нашего штыкового удара. И вот тогда уж извольте греться, господа!
Вскоре стало ясно, что красные не спешат. После Ново-Алексеевки их гинденбурги повели дело основательно, предпочитая, подождать, покуда подтянутся основные силы. Ну что ж, это было нам на руку, и как раз в эти дни, пока краснопузые ые топтались на месте, в наших степях замелькали железнодорожные петлицы: по приказу Якова Александровича в северном Крыму начали строить новую ветку от Джанкоя к Перекопу. Мы устраивались основательно, и постепенно даже у самых робких исчезли мысли об эвакуации.
Наконец, 22-го января отряд подняли по тревоге, и мы двинулись ускоренным маршем к Уйшуни. Вскоре выяснилось, что генерал Андгуладзе вновь посчитал нас крайними и по требованию Якова Александровича направил к нему лишь один из своих полков, зато усиленный несколькими бездомными отрядами. В Уйшуни мы не задержались и вскоре вместе с Донской конной бригадой генерала Морозова подошли к самому перешейку, остановившись всего лишь в трех верстах от Турецкого вала. Стало ясно, что дело вот-вот начнется.
После Якова Александровича слово взял Андгуладзе, который, произнеся нечто похожее на «умрем-умрем», достал какую-то бумагу и начал читать. Это оказался приказ Якова Александровича от 31 декабря. В основном, он относился не к нам, фронтовикам, а к разного рода тыловой сволочи, которую командующий призывал принять человеческий вид и включиться в организацию обороны. Кое-что запомнилось дословно: «Пока берегитесь, а не послушаетесь – не упрекайте за преждевременную смерть». Это было правильно, но для нас в этом приказе самое большое значение имело то, что ему, то есть Якову Александровичу, приказано удержать Крым, и он это выполнит, во что бы то ни стало. И не только попросит, но и заставит всех помочь ему.
Так и было сказано.
Когда все расходились, мне удалось протолкаться к Якову Александровичу, для чего, правда, пришлось изрядно пихнуть локтем одного полковника в английской шинели. Командующий меня узнал, мы поздоровались, и он, естественно, спросил о подполковнике Сорокине. Об этом, собственно, я и хотел ему рассказать. Он тут же понял в чем дело, кивнул и пообещал выяснить и, если требуется, оказать помощь. Потом он поинтересовался поручиком Голубом, которого, очевидно, запомнил по Волновахе. Я подозвал поручика, и мы втроем коротко побеседовали – к вящему неудовольствию столпившихся рядом штабных. Три бывших преподавателя. Так сказать, наследники Ушинского.
На следующее утро к нам в гимназию примчался вестовой из штаба, и мы тут же начали собираться. Генерал Андгуладзе приказывал эвакуироваться. Остатки нашего отряда поступали в его распоряжение и вместе с частями дивизии отходили на Таганаш, чтобы занять позиции между Мурза-Каяш и Сивашем. В тот же день мы уехали, и в моих записях следует перерыв вплоть до 13 января.
11 апреля.
Несколько дней ничего не писал, хотя произошло немало интересного. Прежде всего меня вызвали в штаб и назначили в ночной караул. Я, само собой, отказался. Конечно, это была дурная фронда, но тут, что называется, нашла коса на камень. Я твердо стоял на своем. Тогда меня взяли под белы ручки и повели к начальству. Я ожидал разбирательства с самим Фельдфебелем, но меня привели не к нему, а к генералу Ноги. Собственно, его фамилия Нога, но мы его сразу же переименовали в честь командующего японской армией под Артуром. Ноги усадил меня на раскладной металлический стул, угостил французской папиросой и повел душеспасительную беседу.
Душеспасительные беседы – его конек. Служба обязывает!
Он, Ноги, естественно, знает, кто я такой. Помнит о том, что контузию я получил в бою под Екатеринодаром, когда генерал Марков вел офицеров на последний приступ. Помнит и о том, что я был еще раз контужен под Волновахой, когда мы остановили Белаша, не пустив его к Таганрогу. Поэтому меня стараются особенно не обременять мелочами службы и используют главным образом как преподавателя, то есть по довоенной специальности.
Тут меня подмывало сказать, что к «мелочам службы» меня не особо подпускают не только из филантропии, но и как человека, служившего с Яковом Александровичем. Особенно после известных нам событий последнего времени. И что еще после первой контузии под Горлицей, в 15-м году, меня хотели направить на комиссию, но я из дурной гордости отказался. Однако, я не сказал ни первого, ни второго, поскольку знал, чем занимается генерал Ноги при штабе. Все это (и многое-многое другое) ему, конечно, известно, так сказать, по долгу службы. А он между тем перешел на совершенно медовый тон и сообщил, что обстановка в лагере нездоровая, господа марковцы, алексеевцы и дроздовцы никак не могут поделить победные лавры, и что в эту ночь ожидается генеральное (или генеральское – уже не упомню) побоище. Поэтому штаб старается опереться на наиболее преданных офицеров, к числу коих он, безусловно, относит нас с поручиком Усвятским.
Ну, как говорится, спасибо, уважил. Бедный поручик Усвятский! И он у них на карандаше!
Я наивно моргнул и тут же потребовал за ночное дежурство двое суток отпуска с правом съездить в Истанбул. Причем не в одиночку, а, естественно, с поручиком Усвятским, который уже ходил в ночное дежурство. Все это, разумеется, было несусветной наглостью, но генерал Ноги охотно согласился. Мне дали под начало двух прапорщиков из Корниловского полка и взвод нижних чинов, и всю ночь мы блюли наше Голое Поле. Никакого побоища, само собой, не случилось. Задержали троих в дрезину пьяных дроздовцев и какого-то капитана-марковца, тоже подшофе. Дроздовцев отпустили, а марковца, оказавшего сопротивление, отволокли куда следует. На этом наши подвиги и кончились, и на следующий день мы с поручиком Усвятским уже плыли на турецком катере в Царьград.
После мрачного Голого Поля Истанбул несколько оглушал. А вообще-то город приятный, веселый, несмотря на грязь и турецкую бестолковщину. Впрочем, сейчас в нем турок, наверное, меньше, чем господ союзничков и наших вояк. Когда мы высадились в Золотом Роге, поручик Усвятский припомнил, как наши российские интеллигенты от господина Леонтьева до профессора Милюкова мечтали о российском воинстве в стенах града Константина. И вот мечта сбылась: мы, российское воинство, дефилируем через врата Царьграда, подсчитывая при этом имеющиеся у нас лиры.
Между прочим, к русским здесь относятся не просто терпимо, а прямо-таки хорошо. Очевидно, турки чувствуют в нас собратьев по поражению. Господ союзничков они терпеть не могут, что, признаться, приятно.
Мы с поручиком Усвятским уже знали, куда нам идти, но вышло по-другому. Еще на катере к нам приклеились двое розовощеких юнкеров-константиновцев, уверявших, что они впервые едут в Истанбул, а посему наш долг состоит в том, чтобы показать юношам Второй Рим. Глаза их были настолько невинны и простодушны, что я сразу понял нехитрый фокус генерала Ноги. Ну что ж, такой вариант мы с поручиком Усвятским тоже предусмотрели.
Юношей сразу потянуло на знаменитый Истанбульский Крытый рынок, где можно купить чего угодно, а на известной среди нашего воинства узенькой улочке у самого рынка – и кого угодно. Но я решил молодых людей не баловать и организовать культурную программу. Сами виноваты, раз напросились! Истанбул я знаю не Бог весть как, но все же бывал здесь пару раз до войны, когда ездил к профессору Кулаковскому в Русский Археологический институт. Так что где находятся главные достопримечательности – представление имею.
Мы прогулялись к Айя-Софии, где константиновцам была прочитана мною целая лекция об истории этого и в самом деле великого храма; не забыл я процитировать им и соответствующее место из Нестора о визите сюда послов Святого Равноапостольного князя Владимира, взыскивавшего истинного Бога. Поручик Усвятский подхватил эстафету и долго объяснял любознательным юнкерам особенности изготовления здешних мозаик. Выслушав подробный рассказ о химическом составе смальты и добавлявшихся туда красителях, юноши приуныли. Но это было лишь самое начало. Мы прошествовали к Голубой Мечети, что дало мне хороший повод для ознакомления наших спутников с некоторыми аспектами истории Блистательной Порты. Далее нас ждал Дворец Топак-Хана. Я рассчитывал, что дворца будет достаточно и нас, наконец, оставят в покое. Но не тут-то было: очевидно, генерал Ноги шутить не любит, и молодые люди, затравленно переглянувшись, заявили, что им чрезвычайно интересно и они жаждут продолжения.
Ну что ж, Истанбул город большой. Мы направились по хорошо знакомым мне местам, к Русскому Археологическому институту. Меня и самого тянуло туда, хотя я и знал, что смотреть там, увы, уже нечего.
Мы постояли у огромных литых чугунных ворот, глядя сквозь них на заброшенное двухэтажное здание. Института уже не было: после вступления в войну турки устроили здесь погром, вывезя все, что имело ценность. Нашему посольству было не до этого, посол лишь поручил итальянцам присмотреть за уцелевшим имуществом. Но вскоре Италия тоже вступила в войну, и вся эта история заглохла. А жаль институт! Когда мы с поручиком Усвятским год назад беседовали в Севастополе с профессором Лепером, старик все сожалел, что не успел спасти хотя бы часть здешних коллекций. Впрочем, даже если бы имущество и успели вывезти, то через четыре года оно досталось бы комиссарам. Так что – всюду клин.
Юнкера не отставали, и мы, перемолвившись с поручиком, направились к Крытому рынку. Константиновцы повеселели, да и нам, честно говоря, стало интересно. Правда, время уже было вечернее и народу на рынке оставалось не так уж много, но поглядеть все же стоило. Побродив с часок, мы решили, что следует подкрепиться, и зашли в случившийся поблизости русский ресторанчик – один из тех, что выросли здесь в эту зиму, как грибы.
Деньги у нас имелись, хотя и немного (поручик недавно продал свой серебряный «Буре»), но вполне достаточно, чтобы позволить себе шикануть. Ясное дело, на столе блеснула бутылочка, затем другая, и тут наших юных друзей повело. Они это почуяли, начали что-то бормотать о необходимости закусывать, но, видать, плохо они знали поручика Усвятского. Вскоре один из них был уже хорош, но второй все же держался и уверял, что константиновца перепить невозможно.
Пора было действовать. Я помнил, что рядом имеется нечто вроде ночлежки, и договорился с поручиком Усвятским, чтобы завтра он ждал меня там в десять утра. Юнкеров он брал на себя, мне же предстояло исчезнуть, и желательно незаметно. В конце концов, генерал Ноги способен на многое, и за соседним столиком мог сидеть еще кто-то. А почему бы, собственно, и нет? Раз уж моя собственная персона их так интересует...
(Написал, перечитал – и усомнился. Откуда у господина Ноги столько сотрудников? Бог весть, может и любопытные вьюноши не имели в виду ничего дурного? Просто захотелось заскучавшим константиновцам гульнуть как следует – вот и увязались. А с другой стороны, навидался я господ контрразведчиков. Дел у них на Голом Поле нет – вот и нашли себе дело. Бог весть!)
Впрочем, думать долго не пришлось. К нашему столику приблизилась некая юная особа, раскрашенная, словно вождь ирокезов, и начала что-то сбивчиво нам втолковывать. Сия жрица Астарты была уже изрядно подшофе, а посему изъяснялась она тоже по-ирокезски. Я подмигнул поручику Усвятского, тот понял – жутким голосом завел столь памятную нам по Албату песню про шарабан-американку и девчонку-шарлатанку. В общем, звените струны моей гитары, мы отступили из-под Самары. Юная особа обиделась, возмутилась, вспомнила про своего папашку-генерала, расстрелянного красными, но мне уже стало ясно, что нужный момент настал. Налив себе рюмку местного пойла, я взял ее под руку и с самым непринужденным видом направился к выходу. Один из юнкеров, тот, что покрепче, вспомнил, вероятно, приказ генерала Ноги и рванулся следом, но поручик Усвятский был начеку и, перехватив сквернавца, предложил ему выпить за прекрасных дам. Мы тем временем благополучно удалились.
Оказавшись на улице, юная особа заявила, что деньги она берет вперед, и что все сие удовольствие будет стоить мне две лиры, а ежели до утра, то пять. Заодно посоветовала не ходить далеко и воспользоваться как раз той ночлежкой, где завтра меня должен ждать поручик Усвятский с непохмеленными юнкерами. Я отвел ее в сторону и достал из бумажника банкноту в десять лир. Как я и ожидал, этого было достаточно, чтобы она онемела, словно глушенная тротилом рыба. После чего настала очередь высказаться мне. Не люблю читать мораль, но вся эта дурацкая история со слежкой разозлила меня чрезвычайно. Прямо Совдепия какая-то!
Прежде всего я не отказал себе в удовольствии посетовать, что не являюсь братом моей новой знакомой, поскольку в этом случае мой долг был бы застрелить ее на месте. Но раз это не так, то лучше ей самой утопиться в Золотом Роге, поелику подобное купание все же приятнее, чем такая жизнь. Ну, а покуда она может заработать эти десять лир, ежели проводит меня на некую улицу, после чего забудет навсегда факт нашей встречи – иначе я ее все-таки пристрелю, даже не будучи ее родственником. Револьвера я доставать не стал, но девица, похоже, поверила мне на слово, и вскоре мы с ней уже шли в необходимом мне направлении. Всю дорогу она молчала, и я мысленно поблагодарил ее за подобную душевную чуткость.
На углу искомой улицы я вручил ей банкноту и велел убираться. А вот это уже был перебор, поскольку девица вдруг заплакала и спросила меня, что она мне сделала плохого. Вопрос был резонный, и я мысленно обругал себя трехэтажным окопным загибом. Нашел на ком злость срывать, идиот! Пробормотав нечто вроде «ну, извини, девочка», я попытался вручить ей еще одну такую же банкноту. Деньги она, однако, не взяла, и я, несколько смущенный, оставил ее на месте и пошел искать нужный дом.
Турки, конечно, народ приятный, но номера на своих домах, увы, не вывешивают. К счастью, было еще не очень поздно, и я оказался у цели даже быстрее, чем предполагал. В искомом доме я провел часа три. Подробности визита покуда не стану доверять бумаге. Сейфа у меня нет и не будет, а наша белая палатка, подаренная американским Красным Крестом, слишком уж продувается всеми ветрами.
(Перечитал – и снова разозлился. Ну, точно Большевизия!)
Не могу не написать о дальнейших событиях истанбульской ночи, хотя это и не имеет никакого отношения ни к моему дневнику, ни к цели моего путешествия на эту небольшую истанбульскую улицу. Выйдя из дома (меня оставляли ночевать, но я не решился надоедать хозяевам), на совершенно пустой улице я заметил знакомую фигуру. Гимназистка седьмого класса дремала, усевшись на какое-то крыльцо и прислонившись спиной к высоким резным дверям, которыми славятся дома в старой части города.
Признаться, первая моя мысль была не из самых удачных. Но я тут же рассудил, что генерал Ноги все же не всесилен, и так глупо не будет вести себя ни один агент. Посему оставалась дилемма: разбудить девицу либо оставить ее у резных дверей. В конце концов то ли воспитание, то ли любопытство взяли верх, и я предпочел окликнуть ее и поинтересоваться, не меня ли она ждет. Оказалось, что все-таки меня.
Она явно протрезвела, а моя злость уже успела перегореть. В общем, я извинился – уже по настоящему, и мы познакомились.
Мы пошли куда-то в сторону Старых Казарм, время от времени перекуривая и переговариваясь о всякой всячине. Мою новую знакомую звали Татьяной, и она действительно училась в седьмом классе Ростовской гимназии, когда к Ростову подошла дивизия Азина, и ей с братом пришлось уезжать. Так что с гимназисткой я почти не ошибся, ошибся в другом: именно брат послал ее на панель. Впрочем, свое он успел получить: вот уж месяц как он пропал и, похоже, пропал основательно. Здесь, в Истанбуле, это просто. Я рассказал кое-что о себе, причем как-то незаметно мы перешли на «вы», что сделало наш разговор и вовсе невеселым.
Затем мы свернули обратно и пошли к той самой ночлежке, где должен был ждать меня поручик Усвятский. На прощание она сказала фразу, которую не стоит ли записывать. Впрочем, запишу. Татьяна сказала: Мне Вас жалко, Владимир, вы скоро умрете». Я сделал вид, что сие меня весьма насмешило и, естественно, поинтересовался, почему? В ответ она заговорила что-то о моем лице, и тут я вспомнил об Ангеле. Неужели? Да нет, ерунда, право! Просто Татьяна не смогла простить мне тех пакостей, что я ей наговорил – и ответила.
Ну вот, пожалуй, и все наши истанбульские похождения. Следует лишь добавить, что утром на книжном развале мы с поручиком Усвятским приобрели пару книг, с которыми также вышла небольшая история.
Я дал прочесть эти странички поручику Усвятскому, который не преминул обидеться за низкую оценку своих вокальных способностей. По поводу остального он долго язвил, а затем вполне серьезно предложил мне заняться лечебной гимнастикой. Ну вот, и он туда же! К этому поручик добавил, что моя конспирация с неизвестной улицей может обмануть только меня самого, но уж никак не генерала Ноги. Ну ладно, пусть читают, кому интересно: той ночью я посетил квартал Везнеджилер, улица Де-Руни, дом N15/17, где в настоящее время проживает уволенный со службы без права ношения мундира бывший генерал-лейтенант бывшей Русской Армии Слащев-Крымский.
А вот о чем мы с Яковом Александровичем в ту ночь беседовали – это уж наше с ним дело.
12 апреля.
Пора, однако же, вернуться к дневнику. Итак, следующая запись относится к 13 января и сделана она под Ново-Алексеевкой.
Прежде всего о том, как мы там оказались.
Наш эшелон дошел только до Геническа, после чего нас задержали, и несколько дней мы торчали на станции, ловя доходившие до нас слухи. А слухи не радовали. Красные уже заняли Мелитополь, их конница веером шла по Северной Таврии, опережая наши отступающие части. Особенно туго приходилось той самой 34-й дивизии, которая походным порядком двигалась от Николаева. 10 января, ежели верит моим записям, штабс-капитана Докутовича вызвали в штабной вагон, откуда он вернулся с вытянувшимся несколько лицом и сообщил, что отряд включают в группу какого-то капитана Мезерницкого и посылают под Сальково. Насколько он мог понять, Яков Александрович потребовал от генерала Андгуладзе часть его войск, а «капказский человек» решил сберечь свою 13-ю дивизию, направив под Сальково приблудившиеся команды вроде нашей. Штабс-капитан Докутович был расстроен всерьез: он уже успел дать телеграмму в Карасубазар, и его супруга вот-вот должна была прибыть сюда. Мне проще – я никого не ждал, успел отоспаться и отогреться; да и капитан Мезерницкий все же лучше, чем неопределенность.
В Сальково мы попали в небольшой, но неплохо организованный Вавилон, где, кроме нас, оказался чеченский отряд, остатки Пинско-Волынского батальона, три бронепоезда и даже несколько танков. Туда же прибыл конвой штакора – сотня свирепого вида донских казаков, увешанных Георгиевскими крестами. Капитан Мезерницкий оказался начальником конвоя и довольно толковым офицером. Во всяком случае, отряд он собрал быстро, распоряжался по-деловому, и когда к нам прибыл Яков Александрович, все уже было готово.
Командующий собрал нас и коротко объяснил суть дела. Красные заняли Ново-Алексеевку, собираясь устроить 34-й Канны. Наш отряд должен был их атаковать, по возможности потрепать и отвлечь внимание. Нас оставалось до смешного мало, едва ли больше батальона полного состава, но у нас были танки, бронепоезда и внезапность. Последнее имело особое значение, поскольку красные явно не ожидали сопротивления и перли в Крым, словно нас там уже не было.
Что ж, мы получили шанс доказать им обратное.
Это было дело! Впервые за несколько месяцев мы не бежали, а если и бежали, то не от врага, а ему навстречу. Атаковали утром, а к полудню Ново-Алексеевка была взята. Мне понравился этот бой – он был организован, можно сказать, поставлен, не просто хорошо, но даже с некоторым форсом. На рассвете взревели танки, загрохотали трехдюймовки с бронепоездов, затем завизжала и завопила конница, и краснопузые с неумытыми своими физиономиями вынуждены были спешно занимать оборону, тщетно гадая, откуда мы, такие страшные, взялись.
А пушки все били, били часто и точно. Красным должен был особенно понравиться один из наших бронепоездов, на котором стояли не только трехдюймовки, но и кое-что получше – морские орудия большого калибра. Во всяком случае, когда мы поднялись в атаку, краснопузые практически не стреляли. Что-то, правда, время от времени гремело, но мы шли, как в 18-м, в полный рост, насвистывая «Белую акацию». Я лишний раз убедился, что свистит поручик Усвятский очень музыкально, а вот насчет его вокальных данных я придерживаюсь прежнего мнения.
Красные очухались только через несколько часов. Похоже, мы их здорово напугали, поскольку господа комиссары предпочли осторожно обкладывать нас, словно опасных зверей. Штабс-капитан Докутович, вернувшись из штаба, озабоченно сообщил, что нас отрезали от Геническа, что взято Рождественское, а значит, мы уже почти в кольце. Но почти – это всего лишь почти, тем более, к этому времени наша задача была выполнена – воспользовавшись переполохом, части 34-й дивизии проскользнули к Перекопу.
Мы погрузили танки на платформы и спокойно покатили обратно. Настроение было праздничное: задача выполнена, и выполнена красиво, да и потерь почти нет. Во всяком случае, наш маленький отряд не потерял ни одного человека. Правда, поручику Голубу какой-то красный Вильгельм Телль отстрелил погон, но мы на радостях почти простили ему эту выходку.
Ну вот, не дают работать! Поручик Усвятский привел своих комбатантов играть в преферанс и требует освободить стол. Это звучит настолько нагло, что приходится подчиниться.
13 апреля.
Вчера поручик Усвятский был в крупном выигрыше. Он почти всегда выигрывает, объясняя это преимуществом преферансной школы Харьковского технологического института перед школой игры провинциальных полковых бурбонов. К стыду своему – а может, и к гордости – я за все годы войны так и не научился играть в эту достойную игру. Правила, конечно, знаю, но играть – увольте. Да и довоенного опыта у меня нет. В те годы я играл главным образом в «кункен», нашу семейную игру, и время от времени в «шестьдесят шесть» – со знакомыми дамами. Ну, а на фронте я, в основном, сражался в «шмен-де-фер» – оно как-то проще. Не всем же дано, право! Поручик Усвятский уточняет, что в особенности не дано лицам с историко-филологическим образованием. Не спорю. Mea maxima culpa!
Сегодня для поручика Усвятского еще один повод для хорошего настроения: наша знаменитая газета «Развей горе в Голом Поле» напечатала очередную главу о необычайных похождениях капитана Морозова и поручика Дроздова. Господа офицеры чудом избегли козней ВЧК, с чем я могу поздравить их лично, а также господ читателей и многоуважаемого автора. Жаль только, что газета наша выходит всего лишь в пяти экземплярах – это несколько препятствует победному шествию великого романа по белу свету.
Итак, после Ново-Александровки мы оказались в Армянске, но пробыли там недолго и уже через два дня, как следует из моих записей, вернулись под отеческую руку генерала Андгуладзе. Нас разместили на небольшом, брошенном татарами хуторе восточнее Мурза-Каяш, и мы вновь получили несколько дней передышки.
Стояли лютые морозы, но угля хватало, регулярно подвозилась какая-никакая провизия, а 18-го января – это следует отметить особо – нам выдали жалованье за все предыдущие месяцы. Здесь вышла любопытная история. Казначейства были, оказывается, эвакуированы в Крым заранее, но денег нам не платили, отговариваясь отсутствием необходимых документов. Спорить было бесполезно, да Яков Александрович и не стал этого делать. Он приказал деньги отобрать, сдать в Джанкойский банк и выплатить кому сколько следовало под ответственность командиров частей. Говорят, Антон Иванович Деникин за эту выплату лично объявил Якову Александровичу выговор в приказе. Удивлюсь, ежели это не так.
В общем, в хатах было натоплено, денег и харчей хватало, а к штабс-капитану Докутовичу приехала супруга, и он вкушал радости семейной жизни, поселившись отдельно от нас. Впрочем, делами отряда штабс-капитан занимался достаточно рьяно и даже потребовал от генерала Андгуладзе подкреплений. «Капказскому человеку» было, вероятно, не до нас, но он, дабы отвязаться, все же обещал при первой возможности направить в отряд свежее пополнение. Что ж, спасибо, как говорится, и на этом.
Вначале мы были уверены, что весь этот хуторской рай продлится очень недолго, и нас, дав слегка передохнуть, отправят в окопы куда-нибудь на Чонгар. Подобная перспектива, да еще в двадцатиградусный мороз, не могла радовать, но дни шли, мы все еще оставались на месте, и постепенно истинный замысел командующего становился мне ясным.
Ничего нового Яков Александрович не придумал. Он исходил из двух самоочевидных предпосылок: нападать лучше, чем обороняться, и тому, кто в тепле, лучше, чем замерзающему. Спорить тут не с чем, а на практике это выглядело так. Окопы на Перекопе пустовали – там мерзли лишь наблюдатели. Наши части стояли в полутора десятках верст южнее, и не в окопах, а в натопленных хатах северокрымских хуторов. Мы как бы приглашали господ большевиков войти в Крым, вдоволь померзнуть на заледенелых перешейках и, наконец, подползти на дистанцию нашего штыкового удара. И вот тогда уж извольте греться, господа!
Вскоре стало ясно, что красные не спешат. После Ново-Алексеевки их гинденбурги повели дело основательно, предпочитая, подождать, покуда подтянутся основные силы. Ну что ж, это было нам на руку, и как раз в эти дни, пока краснопузые ые топтались на месте, в наших степях замелькали железнодорожные петлицы: по приказу Якова Александровича в северном Крыму начали строить новую ветку от Джанкоя к Перекопу. Мы устраивались основательно, и постепенно даже у самых робких исчезли мысли об эвакуации.
Наконец, 22-го января отряд подняли по тревоге, и мы двинулись ускоренным маршем к Уйшуни. Вскоре выяснилось, что генерал Андгуладзе вновь посчитал нас крайними и по требованию Якова Александровича направил к нему лишь один из своих полков, зато усиленный несколькими бездомными отрядами. В Уйшуни мы не задержались и вскоре вместе с Донской конной бригадой генерала Морозова подошли к самому перешейку, остановившись всего лишь в трех верстах от Турецкого вала. Стало ясно, что дело вот-вот начнется.