Валерий Горшков. Любой ценой

   – Захлопни пасть, щенок! И не пытайся меня одурачить! Да кто ты вообще такой и что ты обо мне знаешь, ты, десантник гребаный?! – взорвался Береснев. Упоминание о принадлежности чекиста к столь презираемым настоящими фронтовиками после войны «тыловым крысам» подействовало на капитана как красная тряпка на бешеного быка. – Может, мне прямо сейчас в ножки тебе упасть?! Или вытянуться по стойке «смирно» и честь отдать, за то что кровь за Родину проливал?! Ты только скажи, я мигом! Думаешь, я тебя не узнал?! Идиота из меня решил сделать?! Железками прикрыться, да? Не выйдет! Будь твоя звезда хоть трижды настоящая! Ленинград – не Москва! Это – мой город! Как только приедем, я тебя, инвалид ёб…, быстро сдам куда следует! И посмотрим, как ты в камере запоешь! Соловьем или Корсаком!
   То ли машинально, по привычке, то ли умышленно пальцы правой руки Береснева снова легли на кобуру.
   – Мудак ты, капитан, – тихо сказал Ярослав. – Тебе не в Чека служить – в дурдоме лечиться надо. В палате для буйно помешанных. И таблетки успокоительные горстями пить, чтобы галлюцинации не мучали. А Ленинградом меня не пугай. Не надо. Ты меня своим горячечным похмельным бредом о каком-то Корсаке уже до белого каления довел. Так что не маши своим «тэтэшником». Я, так уж и быть, избавлю тебя, себя – тем более, от участия во второй части спектакля. Прямо с Московского вокзала сам, добровольно, пойду в НКВД, расскажу обо всем, что ты устроил в столице, и попрошу при первой же возможности показать тебя врачу-психиатру. Кстати, дай мне адресок, чтобы время зря не тратить. Давай, диктуй. У меня память хорошая. Ну, чего молчишь? Забыл, где служишь? Совсем, видать, голова больная. Сначала видения преследуют, затем – потеря памяти. Плохи твои дела.
   – Да нет, – словно оттаяв, после короткого молчания зловеще прошептал Береснев. Пальцы капитана, начавшие мелко подрагивать от нервного возбуждения, по-прежнему лежали на клапане кобуры. – Это твои дела плохи… С л а в и к. Устал я тебя слушать. Надоел ты мне. Смертельно надоел. Из-за тебя, недоноска, из-за твоего тогдашнего побега, у меня вся служба боком вышла! Не стал вязать прямо в университете, вслед за матерью-воровкой! Хотя должен был! Нет, пожалел сопляка-отличника! От лагеря верного спас! На допрос на завтра вызвал, хотел постращать немного и отпустить на все четыре стороны… А в ответ ты мне, тварь, в самую душу плюнул! Сбежал. Людей убивать стал, направо и налево… Фамилию – вон! – даже сменить умудрился!.. Ну и что, что потом ты на фронте был, а я вынужден был здесь, в тылу, за продпаек мразь всякую ловить и к стенке ставить?! Да я срать хотел на все твои ордена, ясно?! Мне они до одного места! Сам он в НКВД пойдет, надо же, какой резвый… Ты не так прост, как пытаешься казаться, Корсак… Наверняка уже придумал, как и самому выкрутиться, и меня, до кучи, дураком выставить. Один раз, в Москве, тебе уже подфартило – звезда помогла. Как же! Все железку увидели – и рты раззявили! У кого рука поднимется героя-фронтовика арестовать?! К тому ж хромого калеку?!. Нет, хватит с меня сюрпризов. Никакого НКВД не будет. Я тебя, Славик, прямо здесь порешу! В поезде… А потом скажу, что ты – это ты. И когда, чудом избежав ареста в Москве, ночью ты пришел сюда, в тамбур, и предложил мне, с глазу на глаз, уладить дело… а я, как и подобает честному офицеру Чека, отказался… ты сразу попытался оглушить меня тростью и завладеть оружием. Но, вот беда, не успел. Получил пулю. А лучше – две. Так оно, согласись, гораздо достовернее выглядит. И – убедительнее… Так что не видать тебе Ленинграда, сучонок! Считай – отковылял свое…
   Лежащие на кобуре пальцы правой руки Береснева пришли в движение, отбрасывая клапан и привычно стискивая рифленую рукоятку «ТТ». Было видно, что капитану не впервой экстренно доставать оружие, нащупывать указательным пальцем спусковой крючок и решительно, не дрогнув, наводить ствол на врага. Он умел делать это быстро, четко и хладнокровно. И если бы в эту секунду перед Бересневым, опираясь на палку, стоял кто угодно, кроме Ярослава, жить бы ему оставалось от силы секунда-другая…
   Но в тамбуре находился Охотник.
   Глядя капитану прямо в глаза, не шевелясь и не моргая, Охотник, при первых признаках неминуемого сосредоточивший основное внимание именно на руке, боковым зрением сразу уловил мельчайшее шевеление пальцев Береснева. И не дал застать себя врасплох, привычно сработав на опережение.
   Справедливости ради стоит заметить, что Ярослав мог легко убить капитана сразу же, как только вошел в тамбур, пока чекист еще стоял к нему спиной и угрюмо дымил папиросой. Он мог убить его и позже, в любую секунду. Но в том-то и соль, что Охотник не хотел просто закрыть проблему – тихо, быстро, без лишних взглядов, слов и телодвижений – как и подобает настоящему профессиональному разведчику-диверсанту. Он специально затеял весь этот разговор на повышенных тонах и, как и ожидал, без малейших трудностей довел противника до точки кипения. Вынудил капитана первым схватиться за оружие с целью его применения и тем самым якобы получил полное моральное право на ответные действия…
   В глубине души Охотник и сам отлично понимал: разыгранная им как по нотам сценка – не более чем мишура. Бутафория. Условность. Насквозь фальшивый, притянутый за уши предлог, чтобы лишить человека жизни. Понимал, но – ничего не смог с собой поделать. Так ему было легче…
   Ярослав выхватил из трости клинок и всадил его точно под сердце Береснева, когда тот уже успел достать пистолет и его правая рука начала сгибаться в локте, наводя оружие на цель. Отпрянув в сторону и позволив конвульсивно дергающемуся, хрипящему капитану медленно завалиться на пол, Охотник на время оставил клинок в теле, поднял пистолет, быстро повернул замок на двери вагона, распахнул ее настежь и, держась за поручень, высунулся наружу, под тугой свистящий поток холодного ночного воздуха. У насыпи сплошной стеной мелькали смутные тени деревьев. Впереди, прямо по ходу поезда, светились огни моста, а чуть ниже тускло мерцала грязно-серебряной лентой быстро приближающаяся река. Очень кстати. Ярослав отпрянул обратно в тамбур, извлек из кармана на гимнастерке Береснева удостоверение сотрудника НКВД, двумя сильными рывками содрал погоны, сдернул офицерскую сумку, затем сноровисто – не в первый раз – вытащил клинок из мертвого тела, наспех обтер его о гимнастерку и убрал назад в трость. Не без усилий подтолкнул труп Береснева, на груди которого, вокруг смертельной раны, быстро расползалось, увеличиваясь в размерах, багровое пятно, к краю вагона, дождался, когда поезд, взревев гудком, с лязгом влетит на мост, и одним сильным толчком ноги сбросил тело вниз, проследив, насколько это было возможно, за траекторией падения.
   Ударившись о край моста, труп подпрыгнул, перевернулся и понесся дальше вниз, навстречу воде. Закончив с капитаном, Ярослав выбросил в реку его пистолет, погоны, служебное удостоверение. Последней, после осмотра, улетела сумка. Ничего, кроме отпечатанных на машинке документов с подписями и печатями, а также мыльно-рыльно-пыльных дорожных принадлежностей, в ней не было. Недель через несколько, когда раздувшийся до неузнаваемости труп, возможно, всплывет и будет прибит к берегу где-то гораздо ниже по течению реки, опознать его будет значительно труднее, чем если бы вышеупомянутые предметы находились на теле…
   Захлопнув дверь и повернув рукоятку замка, Охотник придирчиво осмотрел тамбур. Ни единой капли крови. Отлично. Могло быть хуже. Впрочем, выбирать не приходилось. Так карта легла – или он, или этот кровопийца в законе. Третьего не дано. В душе только что хладнокровно забравшего чужую жизнь Охотника не было ровным счетом никаких терзаний. Вообще никаких эмоций. Привык, за четыре года войны…
   Покинув тамбур, Ярослав зашел в туалет и тщательно вымыл от крови клинок и трость. Затем обтер их носовым платком и вернулся на свое место. Посидел некоторое время, присматриваясь и прислушиваясь к соседям. Ловчиновский и лейтенантик-артиллерист, забравшись на верхние полки, спали, находясь в тех же позах, что и несколько минут назад. Бабульки вышли еще раньше – на одной из маленьких станций перед Бологим. На противоположной стороне купе, где на верхней полке ютились молодая женщина и ребенок, мальчик лет трех, а внизу вповалку спали «вальтом» двое изрядно принявших на грудь пожилых мужчин, разговаривавших между собой с ярко выраженным вологодским акцентом, тоже никакого шевеления не отмечалось. Тогда Ярослав встал, снял с крючка шинель Береснева, накинул себе на плечи и вновь вышел в тамбур. Вернулся обратно через пару минут, тем же, что и раньше, способом избавившись от последней улики. Других вещей у капитана с собой не было. Видимо, на день всего приезжал в Москву.
   – А куда делся этот… краснорожий? – пробудившись раньше остальных, еще до рассвета, и спрыгнув с верхней полки вниз, зевая, поинтересовался у Охотника бывший полицейский сыщик из Летучего отряда.
   – Не знаю, – с полным безразличием в голосе и во взгляде пожал плечами Ярослав. – Когда я проснулся, примерно час назад, шинели уже не было. Сошел, наверное, где-нибудь. Или в другой вагон перебрался. Некомфортно ему было здесь, после вчерашнего. Полночи все бормотал что-то себе под нос, курить ходил через каждые пятнадцать минут.
   – Не, не вышел. Капитан до конца собирался ехать, – фыркнул бородач, как-то странно, с легким прищуром, косясь на Охотника. – Видать, точно в другой вагон убег. Чтобы, значит, с вами больше не видеться. Стыдно ему, поди, стало за вчерашнее. Устал взгляд-то отводить. Сердитесь на него, а?..
   Ярослав чуть заметно хмыкнул. Он вообще больше не произнес ни слова, до самого Ленинграда. Просто сидел, откинувшись на перегородку, подложив под голову вещмешок, сложив руки на груди, и смотрел в окно.
   Вот она и началась – тихая и мирная гражданка, подумал Охотник, глядя на проплывающие за стеклом осенние пейзажи и не видя их. Началась со встречи с тем самым единственным человеком в погонах, лицезреть которого снова Ярославу хотелось меньше кого бы то ни было в огромном Питере. Впрочем, возможно, оно даже и к лучшему, что их с Бересневым извилистые дорожки пересеклись не спустя годы, в абсолютно безвыходной ситуации, а, что называется, у самой входной двери в новую жизнь. Теперь, когда ретивый чекист кормит рыб на дне реки, Ярослав, сколько ни старался, не мог вспомнить имя хотя бы одного человека, который мог бы при желании доказать, что бывший капитан-десантник Корнеев и исключенный из ЛГУ в 37-м году, накануне выпускных экзаменов, студент Ярослав Корсак – одно и то же лицо. Бывшие сокурсники по университету, хорошо знающие Славу, не в счет. Даже если случайно он столкнется с кем-то из них на улице и услышит сакраментальное «привет, как дела», после стольких лет всегда можно сделать удивленный вид, мол, извините, вы обознались. Он знал, что сильно изменился внешне. Настаивать, хватать за руки и тем более преследовать никто из сокурсников, разумеется, не станет. В конце концов можно на месяц позабыть о бритве с помазком и элементарно отрастить бороду…
   И все-таки Охотника, находящегося в предвкушении долгожданной встречи с родным городом, не покидало странное чувство беспокойства, словно там за каждым углом мерещится хитрая милицейская или чекистская рожа. Будто он – беглый преступник, тайком возвращающийся на место кровавого преступления.
   Интересно, я вообще смогу когда-нибудь жить совершенно спокойно, как до ареста мамы? – грустно подумал Ярослав, проводя ладонью по щеке, ставшей за время путешествия из Брно колючей, как одежная щетка. И сам себе тут же ответил – вряд ли.

Глава 3
У воров своя правда – у нас своя

   Ярославу повезло – прямо на Московском вокзале, стоя перед висящим на стене у билетных касс огромным расписанием движения пригородных поездов, он вдруг совершенно случайно подслушал чужой разговор и узнал, что в направлении Метелицы, оказывается, теперь дважды в день ходит рейсовый автобус. Отправляясь от площади Восстания и двигаясь в южном направлении от города, останавливаясь у каждого столба, автобус делает кольцо в ближайшей к Метелице большой деревне Морозово – хозяйстве колхоза «Бауманский», – от которой до дома профессора всего-то полтора километра! Вот так новость!
   Извинившись за невольно подслушанный разговор и подробно расспросив стоящих рядом смуглых, как абреки, хотя и вполне русских на вид незнакомых мужчину и женщину, Ярослав выяснил все, что нужно. Супружеская пара оказалась агрономами, недавно приехавшими по комсомольской путевке из Ташкента и сейчас живущими в Морозово и работающими в колхозе. Они с охотой рассказали, что автобус в Ленинград отправляется первый раз в шесть утра от вокзала, в семь, добравшись до конечной – конторы «Бауманца», – везет людей в город, затем вечером, в половине восьмого, развозит пассажиров обратно в пригород и, наконец, возвращается в автопарк. При этом его маршрут проходит как раз мимо деревни Метелица. Таким образом и приехать в Ленинград, и уехать восвояси из тех краев можно дважды в день, утром и вечером. И не надо больше каждый раз по часу месить ногами глину до железнодорожной станции и обратно.
   – Правда, от Метелицы одни головешки остались и название, – вдруг неожиданно сообщил мужчина, нахмурив брови. – Два десятка пепелищ да закопченные печные трубы. Местные говорили, мол, немцы там в сорок четвертом на высотке целые сутки оборону держали, а наши по ним из пушек били. Воронка на воронке. Вся земля снарядами перепахана. Живого места не осталось.
   Ярослав почувствовал, как у него по спине пробежала ледяная волна.
   – Только один дом и уцелел, – вздохнула женщина, пригладив коротко стриженные светлые волосы и обняв мужа за руку. – Он в стороне от других стоит, особняком. Те ведь наверху, на господствующей высоте, и только этот – у подножия склона, у самой реки. Правее. Там рядом даже воронок от взрывов почти нет.
   Теперь Ярослава прошиб пот.
   – У реки? – переспросил Охотник. Голос его стал каким-то придушенным, словно его держали за горло. – Такой синий, с белыми ставнями?! Забор островерхий, во дворе еще сарай, длинный, с металлической крышей?! Он уцелел?!
   – Д-да, синий, со ставнями, – кивнула, чуть изменившись в лице, женщина. – Мне учетчица наша, тетя Дуся, говорила, что раньше там самый настоящий профессор жил, из Ленинграда. Одинокий. Потом его, как и всех мужчин, на войну забрали.
   – Это мой друг, – сказал, не удержавшись, Охотник. – Простите… а вы часто мимо Метелицы проезжаете?
   – Конечно, – вступил в диалог мужчина. – За три месяца, пока мы с Варварой в Морозово живем, посчитай, раз в неделю, туда и обратно – обязательно. А что?
   – Шурик, какой же ты, право, не проницательный! – ласково, с укором, пожурила супруга женщина. – Товарищ капитан хочет узнать, живет ли кто-нибудь в доме, или он стоит пустой! Ведь это вполне логично. Я угадала?
   – Так… это… Мы же вместе с тобой в прошлую среду, когда вечером из города возвращались, видели дым из трубы! – переглянулся с женой встрепенувшийся Шурик. – Ну, точно! Тогда еще резко похолодало, всего на один день, до нуля градусов! Я еще, помнишь, сказал, что быть такого не может, чтобы справный дом пустовал. Да еще с сараем и баней. Пусть он единственный на всю Метелицу остался, пусть ни одной живой души вокруг, на три километра. Хозяин – если жив на фронте остался – обязательно объявится. Вот он и вернулся.
   – Выходит, ваш друг жив-здоров, – глядя на Ярослава добрыми глазами, мило улыбнулась Варвара, чуть кокетливо склонив набок головку. – Сегодня вечером встретитесь. Давно, наверное, не виделись?
   – Давно, – кивнул Ярослав. – Семь лет…
   – Будет повод отметить! – рассмеялся Шурик, шелкнув себя указательным пальцем по горлу. Жена вздохнула, но промолчала. – Если что – заходите в гости. Вместе с профессором. Скоротаем вечерок, под сахарную! Ха-ха! В Морозове вам любой скажет, где узбеки живут. Они нас так, в шутку, за смуглую кожу называют. А мы не обижаемся.
   – Спасибо за приглашение, – поблагодарил Охотник. – Обещать ничего не стану. Как получится. Удачи вам. Хорошие вы люди.
   – Не за что, капитан, – пожал плечами польщенный агроном. И в долгу не остался: – Это тебе, таким, как ты, – спасибо. Пока мы с Варей на юге по брони, как специалисты, продовольствием фронт обеспечивали, ты за нас немцев бил. Хорошо ведь бил, а, с усердием?
   – Нормально, – чуть улыбнулся Ярослав.
   – До автобуса еще почти три часа, – напомнила о себе Варвара. – Мы с мужем как раз собирались в кино пойти. Это тут совсем рядом, на Невском. Комедия «Огни большого города», с Чарли Чаплином в главной роли. Пошли вместе?
   – Я давно в Ленинграде не был, – признался Охотник. – Только что с поезда. Хочу просто прогуляться. Воздухом морским подышать.
   – Значит, встретимся на остановке, – Шурик протянул руку. Ярослав ответил, крепко, без снисхождения стиснув. Этот загоревший до черноты долговязый парень в смешных очках с толстыми линзами, делающих его похожим на киношного жюль-верновского ловца бабочек Паганеля, ему нравился…
   Ленинград, в отличие от столицы, где о войне уже и не вспоминали, выглядел не так свежо, парадно и беззаботно, и по медицинской аналогии скорее напоминал тяжелобольного, который лишь накануне почувствовал себя легче и его перевели из реанимации, где он долгое время пребывал в коме, балансируя на грани жизни и смерти, в отделение интенсивной терапии. После прорыва блокады в великий город как могли вдыхали жизнь. Сняли мешки с песком с памятников, убрали скопившиеся на улицах огромные горы мусора, кое-как подлатали дороги центральной части, чтобы по ним без особого риска могли передвигаться четырехколесные железные кони. Повсюду вывесили уйму всевозможных агитационно-патриотических плакатов и начали по вечерам вновь включать фонари в парках и скверах. Люди выглядели уже совершенно нормально и не напоминали те, показываемые в документальных киножурналах, обтянутые прозрачной кожей ходячие скелеты. Кое-где, особенно на Невском, то и дело мелькали модные шляпки и туфельки на высоких каблучках. Звучала легкая музыка и задорный женский смех. Но даже с поправкой на минувшую войну чего-то весьма существенного, по сравнению с нынешней Москвой, в Ленинграде все же не хватало. Отсутствовало нечто, так характерное для того, прошлого времени. Чего именно не хватало – Ярослав понял не сразу. А когда понял – в груди стало вдруг холодно и неуютно…
   В городе почти не встречалось детей и стариков. Хотя в столице их можно было увидеть буквально на каждом шагу. Основную массу снующих по тротуарам прохожих составляли вполне зрелые и крепкие люди, от двадцати до пятидесяти. Значительно реже попадались на глаза девушки школьного и студенческого вида и дымящие папироской, по-мужски серьезные и рано повзрослевшие угловатые подростки с редким пушком, пробивающимся над верхней губой. Охотник гулял по центральной части Питера добрых два часа, но так и не встретил ни одного малыша до десяти лет и увидел всего двух очень пожилых людей – сидящую на скамейке в парке и держащуюся за руки семейную пару. И все!
   Большинство стариков не смогло пережить блокаду, детей вывезли в эвакуацию на Урал. Да многих так там и оставили, в детдоме, узнав, что возвращаться им не к кому: все родные погибли или умерли с голоду. А новорожденных, появившихся на свет за три года блокады и сумевших благополучно дожить до первой мирной осени сорок пятого, вряд ли набралось бы с дюжину на весь некогда трехмиллионный город…
   К площади Восстания Ярослав вернулся если не угрюмым и подавленным, то уж опустошенным – это точно. Но стоило ему вновь увидеть стоящих на остановке автобуса Шурика с Варей, как хандра сразу улетучилась. Охотник понял – что-то случилось. Агроном выглядел таким жалким, а его молодая жена такой растерянной и виноватой, что их, как сломавших любимую игрушку детей, хотелось прижать к груди, поцеловать в щечку и погладить по головке, шепнуть на ушко что-то ласковое и успокаивающее.
   Причина столь разительной перемены настроения новых знакомых выяснилась быстро.
   – Мы решили тоже в кино не идти, – вытирая глаза платочком, поведала Варвара. – Сели в трамвай, чтобы проехать две остановки, до магазина писчебумажных товаров. Я хотела большой альбом купить, для рисования. И краски.
   – Она у меня не только свекловод с дипломом, но и художница к тому же, – печально хмыкнул Шурик. – Между прочим – очень хорошая…
   – Что сумка порезана, а из нее кошелек с деньгами и карточками пропал, я только в магазине обнаружила! – всхлипнула Варя и закрыла лицо руками. – Как теперь жить?!
   – Понятно, – нахмурился Ярослав. – Карманники. Вы в милиции были?
   – Конечно, – кивнул Шурик. – А что толку? Написали заявление. Старшина сказал, что у них в участке только за последнюю неделю мы уже семнадцатые, кто в трамвае кошелька лишился. В районе целая банда работает. Э, да что тут теперь? – махнул рукой агроном. – Хорошо еще, что в селе, не в городе живем. Еда какая-никакая всегда найдется. До конца месяца не так уж много осталось, перебедуем как-нибудь. Потом в колхозе зарплату и новые карточки дадут. Просто обидно, понимаешь, капитан? Одни люди работают честно, спину гнут, а другие… к стенке бы их, сволочей, поставили, дали автомат и сказали, что ничего мне за это не будет – всех бы очередью покосил!
   – Это ты сейчас так говоришь, – покачал головой Ярослав. – Через сутки ты остынешь и будешь смотреть на вещи значительно трезвее. К тому же… Думаешь, это так просто – очередью по людям, из автомата? Тем более безоружным, у стенки. Даже если это – ворье, на котором пробы ставить негде.
   – Наверное, ты прав, – помолчав пару секунд, вынужден был согласиться агроном. – Только… где тогда социалистическая справедливость?! Почему одни должны трудиться, а другие – их обчищать, и, довольные, пропивать за один вечер в бандитской малине то, за что образованные люди месяц грязь сапогами месили?!
   – А кто тебе сказал, что мир справедлив? – Охотник пристально взглянул в глаза парня. – Кто сказал, что добро должно всегда побеждать зло, как в детской сказке? Нет, Шурик. Мир со дня его сотворения был, есть и останется жестоким и беспощадным. И чем раньше ты это поймешь, братишка, тем легче тебе будет.
   – В смысле? – не понял агроном. Его жена, внимательно слушающая вдруг принявший совсем неожиданный ход разговор двух мужчин, перестала плакать и внимательно смотрела на Ярослава.
   – Будешь спокойнее относиться к происходящему, – пояснил Охотник. – Переделать этот мир мы не в силах. Мы – лишь его малая часть. Песчинка. И обречены жить по раз и навсегда установленным законам. Значит, нужно принимать мир таким, каков он есть. А понятия «справедливость» не существует в принципе. Это иллюзия. Читай басни дедушки Крылова из школьной программы по литературе. Помнишь: «У сильного всегда бессильный виноват… А виноват ты в том, что хочется мне кушать… Сказал – и в темный лес ягненка уволок». За абсолютную точность цитаты не ручаюсь, но главное – смысл.
   – Сам придумал? Насчет справедливости? – грустно улыбнулся Шурик.
   – Нет, – спокойно ответил Ярослав. – Это древняя китайская философия. Лао-Цзы.
   – Легко сказать – принимай таким, каков есть, – хмыкнул Шурик. – А если мне не нравится, что у моей жены вор украл кошелек?! А милиция ничего не может сделать. Тогда как быть? Простить этого урода? Как боженька завещал: прости убогих, ибо они не ведают, что творят?
   – У вора своя правда. Он считает, что имеет полное право украсть твой кошелек. Значит, ты имеешь полное право на свою правду. Он выследил твой кошелек и взял его. Найди его и накажи, если сможешь. Жаловаться в милицию на выбитые зубы он не пойдет. Но отомстить обязательно попытается.
   – Если бы это было так легко, милиция их бы давно всех переловила, – пряча влажный платочек в карман легкого пальтишка, заметила Варвара.
   – А кто сказал, что должно быть легко? – пожал плечами Ярослав. – Даже Ленин писал: весь мир – борьба. Или это Маркс? Не помню.
   – Действительно. Покой нам только снится, так что ли?
   – Примерно.
   – Знаешь, ты интересный собеседник, капитан, – улыбнулся Шурик. – У нас в Морозово таких днем с огнем не найти. Народ в большистве своем темный, забитый и невежественный. И лентяи – каждый второй. Не считая каждого первого пьяницы… Так что предложение насчет гостей остается в силе. Между прочим, товарищ капитан. Мы уже целых три часа знакомы, а я и Варя до сих пор не знаем, как тебя зовут. Это секрет?
   – Меня зовут Ярослав. Можно просто Слава, – Охотник во второй раз пожал руку агронома, улыбнулся девушке. – Как зовут вас, я знаю. И даже знаю, где вы живете.
   Дружно рассмеялись. Об украденном в трамвае кошельке с деньгами и карточками вслух уже никто не вспоминал. По крайней мере в ближайший час.
   – А вот и автобус, – оживилась Варя.
   К остановке, на которой уже столпилось десятка два с лишним пассажиров откровенно сельского вида – с котомками, мешками и рюкзаками – моргая сигналом поворота, подъехал скрипящий всеми сочленениями старенький синий автобус. Они вошли почти самыми последними, пропустив вперед особо нетерпеливых, активно работающих языком и локтями, боящихся не успеть крикливых теток и помятых мужиков. Таковых на остановке оказалось большинство. На трость в руке Ярослава никто из колхозников даже внимания не обратил – эка невидаль! Когда один из мужиков, пытаясь раньше соседей протиснуться к единственной узкой двери, от души засветил обитым железом краем фибрового чемодана Охотнику прямо в собранное по кусочкам колено, Ярослав едва не задохнулся от застрявшего в груди стона. Боль была адская. На глаза мгновенно навернулись слезы. Стоявший рядом Шурик все видел, все понял и, пытаясь хоть как-то поддержать побледневшего сильнее обычного Ярослава, крепко стиснул пальцами его плечо. Хороший все-таки парень, этот агроном.