Страница:
Валерий Горшков
Принц воров
Пролог
Ночь обещала быть длинной и беспокойной: Ленчик, уже ставший счастливым обладателем двух нижних зубов, во весь голос объявлял о приближении верхней симметричной пары. Природа славно позаботилась о борьбе и единстве противоположностей, дав родителям счастливую возможность наблюдать, как растет их малыш, правда, осложнив это бессонными ночами.
Светлана и Ярослав по очереди вскакивали с постели, устремляясь к Ленчику, едва тот начинал возиться и плакать. Малышу, как и родителям, очень трудно объяснить, что от этой боли не умирают, что боль эта естественна и правильна. Но удивительнее всего то, что родителям объяснить труднее, чем детям. Эту боль они, позабыв о том, что в третий раз зубам их никак не появиться, готовы взять на себя и страдать за ребенка.
– Это он сейчас что сделал? – подняв голову, тревожно спросил Слава. – Застонал?
– Это ты повернулся, и кровать скрипнула, – объяснила Светлана. – Спи, тебе рано вставать. – Когда в кромешной тьме комнаты наступила тишина, она вздохнула и тихо спросила: – Неужели это все закончилось?..
– Как же, – пробормотал Корсак, заворачиваясь в одеяло, как в кокон. – Врач сказал, это теперь до полного прорезывания. Потом пойдут опять нижние, после – верхние, и так – до полного комплекта… Тридцать два. А потом снова начнут по одному выпадать. Ты знаешь, есть предложение… – вдруг вскинулся он, и даже в темноте явственно чувствовался рационализм его энтузиазма. – Как насчет того, чтобы нести вахту посменно? Сейчас который час?
– Четверть третьего, но я не об этом.
– В смысле? – не понял Корсак.
– Я не это имела в виду, когда спрашивала, закончилось ли все это.
Окончательно запутавшийся в полусонных ночных мыслях Корсак зевнул, хрустнув десятки раз выбитой на тренировках и в реальных драках челюстью, и попросил жену объясниться.
– Ты помнишь тридцать седьмой?
– Я его очень хорошо помню, – резко ответил Ярослав, и на комнату от этих слов словно опустилось ледяное покрывало.
– Вот я и спрашиваю – закончилось ли все это? В конце концов, Слава, не может же это продолжаться вечно… – Светлана шептала едва слышно. Голос Корсака напугал ее. Ленька завозился в кроватке, а Света ткнула мужа кулаком в бок. – Из этого страшного времени я вынесла только воспоминания о реве моторов машин, подъезжающих к домам, плач за окном, крики и хлопанье дверок автомобилей, в которых усаживали людей. Боже мой… Я не так боялась войны, как этих воспоминаний. Но, наверное, так было нужно, правда? Враги окружали нас, и товарищ Сталин нас спасал. Ты тоже так думаешь, милый? Это ведь не может повториться? – Она задавала вопросы, и свистящий шепот ее резал воздух, как опасная бритва. Он проходил по сердцу Корсака и мешал ему сосредоточиться. – Сейчас этого быть уже не может. Мы победили, и кто знает, выиграли бы мы эту войну, не устрани Сталин всех наших врагов. Ты тоже так думаешь, Слава?
– Конечно, – через силу подтвердил Корсак, ничуть не сомневаясь, что думает он по-другому. – С нами все будет хорошо, Ленчик вырастет и будет играть в ЦДКА нападающим. Ты хочешь, чтобы наш мальчуган играл в хоккей?
– А там дерутся?
– Что ты, что ты!..
– Тихо!..
– Там играют с шайбой. Ловкость рук и ног, защитные шлемы, щитки… Так, значит, ты первая дежуришь?
Светлана шутливо шлепнула мужа по лбу ладошкой и развернулась к сыну. У окна, в резной кроватке, купленной Славой на рынке, спал их сын. Шел первый год его жизни и одна тысяча девятьсот сорок шестой от Рождества Христова…
Корсак почувствовал, что в дверь раздастся стук за несколько мгновений до того, как это случилось. Привычка чувствовать приближающегося врага, выработанная за годы, дала о себе знать безошибочно. Кто-то за дверью только еще поднимал руку, чтобы нарушить покой квартиры, а Слава уже откидывал одеяло и опускал на холодный пол ноги.
– Господи!.. – раздался в коридоре голос соседки, Мидии Эммануиловны. – Что же вы так стучите-то, окаянные! Дитя только-только успокоилось!..
Клацание замка, топот ног, охание бабульки Мидии – все это донеслось до слуха Корсака в мгновение ока. И тут же, заставляя Ленчика разреветься, загрохотали кулаки в дверь их комнаты.
– Корсак! Откройте дверь, Корсак! Мы знаем, что вы дома! Не делайте глупостей! – звучал чей-то резкий голос у косяка.
– Граф хренов… – добавил кто-то второй вполголоса.
– Корсак… – прошептала Светлана, и глаза ее на побелевшем лице при свете уже зажженной лампы стали большими и бездонными.
– Вы ошиблись, – изо всех сил, понимая, что ей-то все равно ничего не станется, протестовала Мидия, – здесь Корсаки не живут! Тут проживает семья Корнеевых!
– Открывай, мать твою! Иначе дверь вышибу к чертовой матери, еще хуже будет!
Последовавший за этим мощный удар ногой в створку и рев Ленчика полностью подтвердили такую вероятность, и Слава, дернув щекой, направился к двери. Эх, если бы он был сейчас дома один… Эх, если была бы бабушка, у которой Света могла бы в эту ночь находиться с сыном… Ерунда, что под окнами машина, а в ней еще как минимум один чекист. Выбить корпусом окно, свалиться коршуном… Черта с два все это получится. На кровати – беспомощная жена, на ее руках – беззащитный сын. А его назвали по фамилии, о существовании которой знают немногие, и один из них, Соммер, уже мертв. Плохо дело…
В открытую дверь шагнули то ли двое, то ли трое – они так мельтешили перед глазами, что Корсак, даже не думавший сопротивляться, сначала не определил. Он заставил себя расслабиться и даже опустил взгляд. Он – придурок, взятый с теплой постели, невинный придурок. Сейчас главное «тупить» до отказа, а там как бог даст. Главное, чтобы не забрали Свету с ребенком. Если не заберут, значит – идиоты. Не из той структуры. Те таких ошибок не совершают. Есть только один способ заставить Корсака заговорить во вред себе – это Света и Ленька. Если они этого не знают, значит, не так все страшно. Уже завтра он изыщет возможность сообщить о себе Шелестову, а тот что-нибудь придумает.
«Корсак, – напряженно думал Слава. – Это еще ничего не значит, что я Корсак. То есть ничего не значит, что они соотносят меня с этой фамилией… Кто? Думай, Слава, думай… Они орут, глаза бегают… Волнуются… Не нужно с первого раза попадать ногой в штанину, чем дольше я провожусь здесь, тем сильнее они будут орать, тем больше у меня времени подумать. Так кто? Береснев? Исключено. Им еще год назад раки досыта наелись… Ах, как кричит малыш… Душа рвется… Ничего, маленький, потерпи, папа знает, что делает… Шелестов дал задний ход? Прижали? Черта с два его прижмешь!.. Светка белее снега… Подмигнуть ей, что ли?.. Вот, отошла… Врубай дуру, Слава, врубай ее, милую!.. Ответил, а сейчас ищи рубашку… Так, в шкафу нет… Конечно, нет, я ее туда и не вешал… «Стерхов», как носителей чересчур важной информации, убирают? Ерунда. Зачем? Чтобы набирать потом новых и снова вырезать? Накопали что-то в архиве? Ах, вот она где, рубашка!.. Какой сюрприз, кто бы мог подумать, что она висит на стуле… Ответил, а сейчас займемся обувью…»
Когда он, уже одетый, стоял на пороге, боясь даже посмотреть в сторону жены, чтобы привлечь внимание чекистов к ней, тот, кого он сразу вычислил как старшего, рявкнул:
– И бабу с щенком в машину!
Ярослав напрягся.
– Товарищи, в чем дело? – голосом учителя математики, которого не желают слушать ученики, возмутился он. – И где моя палка?
– Да! – радостно встрепенулся старший. – Где его палка? – окинув скудно освещенное пространство взглядом, полным презрения, он увидел трость, метнулся к ней, схватил в руки и следующим движением резко сузил круг вычисляемых Корсаком фигурантов. В одной руке он держал длинное, сияющее хищным блеском лезвие, в другой, откинутой в сторону, ножны.
«Вот так, – очертив круг подозреваемых, Слава быстро его замкнул. – Сомов, Шелестов, Береснев. Из троих, знавших тайну костыля, жив только один. И это самый худший из всех вариантов».
– Пошел! – после сильного толчка в спину Ярослав направился к двери. Сейчас его усадят в машину, и, если они приехали на одной, двое оставшихся останутся со Светой и ребенком ждать вторую. Если машин две, значит, их выведут вслед за ним.
На середине лестничного пролета Слава повернул голову к своей двери и удивился. Те, что оставались в квартире, вышли на площадку и закуривали «Беломор». Глупо. Получается, дали женщине одеться самой и собрать ребенка. А если та вытянет сейчас из-под кровати «ППШ» и выйдет следом?
Подумав об этом, Корсак пожалел о том, что не имеет дома «ППШ», а Света как огня боится оружия. Может, Мидия Эммануиловна, вдова полковника царской армии, дома дисковый «льюис» хранит? Выскочила бы сейчас, да от бедра…
– Что встал, гад?! – И Слава ощутил довольно весомый удар по шее. – Забыл, где выход? Выход там, где вход!
Довольный своей невероятно остроумной сержантской шуткой, конвоир хохотнул, но был вынужден осечься на полуслове.
Опасность, на этот раз уже не предсказываемую никаким наитием, Корсак увидел, конечно, первым. И дело было на этот раз уже не в сверхъестественном чутье, а в том, что Слава спускался по лестнице первым, а потому ничего удивительного, что человека, возникшего перед ним и вскинувшего руку, он первым и увидел.
Стремительно упав на пол, он услышал выстрел, чвакающий звук над головой, свист вырывающейся из раны крови и, рискуя свернуть себе шею, сделал кувырок вперед и впечатал каблук своего ботинка в кадык стрелявшему.
Из-за спины врезавшегося в стену стрелка выскочил сначала один человек, потом еще один. Ярослав с отчаянием подумал о том, что вот на этой лестнице, после девяти лет мытарств и постоянной опасности, так и не успев поцеловать в последний раз любимых людей, он и закончит свой путь…
Но эта ночь действительно выдалась бесконечно длинной.
Не обращая внимания на сучащего ногами в агонии товарища, которого рвало кровью, выскочившие из-за его спины люди оглушили пространство подъезда выстрелами из револьверов…
В лицо Корсаку летели хлопья чего-то влажного, скользкого, и он, вдруг подумав о том, что в секторе этого сумасшедшего огня может стоять Света с Ленькой на руках, вскочил.
Первым его движением было побежать в квартиру, и он, наверное, так бы и сделал, если бы не руки, вцепившиеся в его плечи, словно клещи.
Наверху хозяйничали двое, но уже ничем не напоминающие сотрудников НКВД. А те, что сотрудников НКВД напоминали, хрипели в агонии, ползая по скользкому лестничному маршу, и на нижней губе одного из них Корсак увидел прилипшую, только что прикуренную «беломорину»…
Там, где стоял Ярослав, удерживаемый тремя незнакомцами, было темно. Мидия постоянно вкручивала лампочки, но кто-то с еще большим постоянством их вывинчивал. Но в свете, струящемся из его квартиры, он не без труда видел двоих с револьверами. Их лица показались ему подозрительно знакомы.
Вырвавшись из захвата, он развернулся и тут же почувствовал, как в лоб ему уткнулся револьверный ствол.
– Да стой ты спокойно, идиот чертов! – прохрипел кто-то, хватая отставного десантника за горло. – Свои мы, свои!
Не обращая никакого внимания на эти призывы, Слава рванулся, но был тотчас сбит с ног. Чувствуя, как на него наваливаются сразу несколько человек, он хрипло рычал, думая о том, что в комнате, в которой он оставил жену с ребенком, находятся двое с оружием.
– Да свои мы! – натужно сказал кто-то в самое ухо, выламывая руки Корсаку. – Братва, нам тут Поддубного нечего смешить! – обратился он к этим «своим». – Нам валить пора, пока из-за этого идиота нас всех легавые не повязали!
Корсак перестал что-либо понимать. Кто свои, а кто чужие – все перепуталось в его голове, он схватил через голову одного из крикунов за губу и, недолго думая, рванул ее. Подъезд буквально затрясся от дикого крика.
– Губа! – орал через нос пострадавший. – Он, сука, губу мне порвал!..
Не особо целясь, Корсак выбросил через другое плечо руку с расставленными в стороны пальцами, но тот, чьи глаза неминуемо должны были вытечь, оказался более сообразительным. Откинувшись назад, он схватил зубами Корсаковы пальцы и сжал так, что у Славы потемнело в глазах.
– Шука такая! – пламенно заорал кусавший. – Оштановишь, падла! Мы от Швятого!..
Услышав имя, забыть которое теперь он был уже не в силах до конца жизни, Корсак расслабился и обмяк.
– Да ничего не случится с твоей бабой! – сплевывая кровь, прокричал тот, чей рот теперь был свободен. – Мы увезем ее в безопасное место! Поехали, дурень, пока я тебя здесь не прикончил! – Различая в темноте на лице Корсака вполне резонное недоверие, он проорал что есть мочи: – Все в порядке, гадом буду! Ее – в схрон, тебя – к Святому! Это его приказ, мать твою! Еще раз свои клешни разбросаешь, бля буду, пристрелю, и пусть он со мной что хочет, то делает!.. Да что за красноперые пошли, а?! – возмущался он, спускаясь по лестнице и толкая Корсака в спину. – Уму непостижимо! Друг друга убивают, а когда к кому-то из них на помощь идешь, тебе или кадык сломают, или пасть порвут, или зенки норовят выбить! Вот что вы за суки такие, скажи мне!
Корсак, которому это адресовалось, то и дело оглядывался туда, где должна была появиться Света с Ленькой. Оглядывался он и когда они вышли на улицу.
У подъезда стоял видавший виды черный «Мерседес», ветровое стекло его украшали два отверстия. На руле грудью лежал водитель и подавать признаки жизни категорически отказывался.
– Сюда, за угол! – скомандовал тот, кто сумел сберечь глаза. – Видишь, две машины? Одна для тебя, вторая для бабы и ребенка. И не зли ты меня, ради бога, парень…
Усевшись на заднее сиденье, Корсак снова посмотрел на окна своей комнаты. Там было темно.
«Могли бы убить меня, да не убили, – подумал Слава. – Так зачем же им Свету убивать с Ленькой? Глупо. Так же глупо, как приехать брать человека и выйти на площадку покурить, пока женщина одевается».
– Не-ет, – мотал головой старшой из невесть откуда появившейся «группы захвата». – Эта работа не для меня, увольте, пан Тадеуш… Вот прийти, прирезать четверых чекистов, пятого, гада, – он покосился на Корсака, – жену его и ребенка ихнего – это пожалуйста. Две минуты – и никаких недоразумений. А так что получается?.. Крол погиб смертью храбрых. У Самосада пасть как у клоуна из шапито… Съездили на боевое задание, называется, спасли беззащитного инвалида с жинкой и дитем…
– Куда мы едем? – не опускаясь до извинений, поинтересовался Корсак. – Только не надо со мной в шпионов играть. Мол, сейчас доедем до Мойки, там тебе глаза завяжем…
Услышав про глаза, старшой оглянулся, посмотрел на Славу и уже совершенно другим голосом спокойно сообщил:
– Нас послал Святой. Папа умирает. Попросил тебя привезти живого или мертвого. Лучше, сказал, живого. Корнеева, дескать, ко мне, а жену его и ребенка – в безопасное место. Ты бы хоть цинканул ему, что за тобой «энкавэде» толпой ходит…
– Откуда он знает о ребенке?
– Откуда он знает о ребенке! – передразнил его, кривляясь, бандит. – А откуда я знаю, где ты живешь? А откуда я знаю, что ваша Медуза Имануиловна мусор выносит ровно в шесть вечера каждый день? Ты думал – уехал, и с концами? Все, нет тебя, ты в домике? Вроде на фронте служил, герой страны, а ведешь себя как дитя малое, ей-богу… Ты еще спроси, откуда я про героя знаю!
«Глупо я спросил, глупо, – согласился Корсак про себя, отворачиваясь к окну, за которым мелькали смутные дома и деревья. – Если бы не Светка, вряд ли бы потерял голову».
Успокоившись, он стал ждать окончания этой бесконечно длинной ночи.
Где-то на полпути между Питером и Коломягами – а Корсак уже не сомневался в том, что везут его именно туда, – он вдруг подумал о том, что уже, наверное, рассказывает Мидия Эммануиловна прибывшим по вызову сотрудникам НКВД.
«Их было трое, – скажет она. – Главным у них – Слава Корнеев. Когда его увели, он со своими бандитами сначала перебил всех товарищей чекистов внизу, а после послал врагов народа за женой и ребенком. Куда они скрылись – понятия не имею. А таким хорошим человеком, знаете ли, мне казался. И замок починит, и чайник с плиты снимет, и свет в уборной никогда не забывал выключать…»
Он машинально дернулся всем телом к двери, но бандит, сидящий за рулем, вдруг резко перегнулся назад и жестко прижал к виску Корсака ствол.
– Еще раз дернешься, мозги вышибу! – пообещал он. – «Браунинг», четыре патрона в магазине. Калибр такой маленький, что рану ни один лепила[1] не прозондирует. Сгниешь изнутри! Всегда ношу в правом кармане, специально для профилактических мероприятий, – хохотнув, он убрал оружие, а Корсак решил более не дразнить судьбу.
Эта ночь, конечно, закончится. Часа два осталось, не более. Но страшная жизнь между адом и раем, начавшаяся для Корсака в тридцать седьмом году и не заканчивающаяся по сей день, обещала быть по-настоящему долгой. Жизнь продолжала испытывать Ярослава на прочность и не скупилась на выдумки.
Но главное, что ангел-хранитель, опустившийся на пузырящуюся от дождя мостовую к телу бездыханной молодой женщины в 1915 году, не покидал зародившуюся в ней жизнь вот уже тридцать с лишним лет.
Машина остановилась. Приехали. Коломяги.
Светлана и Ярослав по очереди вскакивали с постели, устремляясь к Ленчику, едва тот начинал возиться и плакать. Малышу, как и родителям, очень трудно объяснить, что от этой боли не умирают, что боль эта естественна и правильна. Но удивительнее всего то, что родителям объяснить труднее, чем детям. Эту боль они, позабыв о том, что в третий раз зубам их никак не появиться, готовы взять на себя и страдать за ребенка.
– Это он сейчас что сделал? – подняв голову, тревожно спросил Слава. – Застонал?
– Это ты повернулся, и кровать скрипнула, – объяснила Светлана. – Спи, тебе рано вставать. – Когда в кромешной тьме комнаты наступила тишина, она вздохнула и тихо спросила: – Неужели это все закончилось?..
– Как же, – пробормотал Корсак, заворачиваясь в одеяло, как в кокон. – Врач сказал, это теперь до полного прорезывания. Потом пойдут опять нижние, после – верхние, и так – до полного комплекта… Тридцать два. А потом снова начнут по одному выпадать. Ты знаешь, есть предложение… – вдруг вскинулся он, и даже в темноте явственно чувствовался рационализм его энтузиазма. – Как насчет того, чтобы нести вахту посменно? Сейчас который час?
– Четверть третьего, но я не об этом.
– В смысле? – не понял Корсак.
– Я не это имела в виду, когда спрашивала, закончилось ли все это.
Окончательно запутавшийся в полусонных ночных мыслях Корсак зевнул, хрустнув десятки раз выбитой на тренировках и в реальных драках челюстью, и попросил жену объясниться.
– Ты помнишь тридцать седьмой?
– Я его очень хорошо помню, – резко ответил Ярослав, и на комнату от этих слов словно опустилось ледяное покрывало.
– Вот я и спрашиваю – закончилось ли все это? В конце концов, Слава, не может же это продолжаться вечно… – Светлана шептала едва слышно. Голос Корсака напугал ее. Ленька завозился в кроватке, а Света ткнула мужа кулаком в бок. – Из этого страшного времени я вынесла только воспоминания о реве моторов машин, подъезжающих к домам, плач за окном, крики и хлопанье дверок автомобилей, в которых усаживали людей. Боже мой… Я не так боялась войны, как этих воспоминаний. Но, наверное, так было нужно, правда? Враги окружали нас, и товарищ Сталин нас спасал. Ты тоже так думаешь, милый? Это ведь не может повториться? – Она задавала вопросы, и свистящий шепот ее резал воздух, как опасная бритва. Он проходил по сердцу Корсака и мешал ему сосредоточиться. – Сейчас этого быть уже не может. Мы победили, и кто знает, выиграли бы мы эту войну, не устрани Сталин всех наших врагов. Ты тоже так думаешь, Слава?
– Конечно, – через силу подтвердил Корсак, ничуть не сомневаясь, что думает он по-другому. – С нами все будет хорошо, Ленчик вырастет и будет играть в ЦДКА нападающим. Ты хочешь, чтобы наш мальчуган играл в хоккей?
– А там дерутся?
– Что ты, что ты!..
– Тихо!..
– Там играют с шайбой. Ловкость рук и ног, защитные шлемы, щитки… Так, значит, ты первая дежуришь?
Светлана шутливо шлепнула мужа по лбу ладошкой и развернулась к сыну. У окна, в резной кроватке, купленной Славой на рынке, спал их сын. Шел первый год его жизни и одна тысяча девятьсот сорок шестой от Рождества Христова…
Корсак почувствовал, что в дверь раздастся стук за несколько мгновений до того, как это случилось. Привычка чувствовать приближающегося врага, выработанная за годы, дала о себе знать безошибочно. Кто-то за дверью только еще поднимал руку, чтобы нарушить покой квартиры, а Слава уже откидывал одеяло и опускал на холодный пол ноги.
– Господи!.. – раздался в коридоре голос соседки, Мидии Эммануиловны. – Что же вы так стучите-то, окаянные! Дитя только-только успокоилось!..
Клацание замка, топот ног, охание бабульки Мидии – все это донеслось до слуха Корсака в мгновение ока. И тут же, заставляя Ленчика разреветься, загрохотали кулаки в дверь их комнаты.
– Корсак! Откройте дверь, Корсак! Мы знаем, что вы дома! Не делайте глупостей! – звучал чей-то резкий голос у косяка.
– Граф хренов… – добавил кто-то второй вполголоса.
– Корсак… – прошептала Светлана, и глаза ее на побелевшем лице при свете уже зажженной лампы стали большими и бездонными.
– Вы ошиблись, – изо всех сил, понимая, что ей-то все равно ничего не станется, протестовала Мидия, – здесь Корсаки не живут! Тут проживает семья Корнеевых!
– Открывай, мать твою! Иначе дверь вышибу к чертовой матери, еще хуже будет!
Последовавший за этим мощный удар ногой в створку и рев Ленчика полностью подтвердили такую вероятность, и Слава, дернув щекой, направился к двери. Эх, если бы он был сейчас дома один… Эх, если была бы бабушка, у которой Света могла бы в эту ночь находиться с сыном… Ерунда, что под окнами машина, а в ней еще как минимум один чекист. Выбить корпусом окно, свалиться коршуном… Черта с два все это получится. На кровати – беспомощная жена, на ее руках – беззащитный сын. А его назвали по фамилии, о существовании которой знают немногие, и один из них, Соммер, уже мертв. Плохо дело…
В открытую дверь шагнули то ли двое, то ли трое – они так мельтешили перед глазами, что Корсак, даже не думавший сопротивляться, сначала не определил. Он заставил себя расслабиться и даже опустил взгляд. Он – придурок, взятый с теплой постели, невинный придурок. Сейчас главное «тупить» до отказа, а там как бог даст. Главное, чтобы не забрали Свету с ребенком. Если не заберут, значит – идиоты. Не из той структуры. Те таких ошибок не совершают. Есть только один способ заставить Корсака заговорить во вред себе – это Света и Ленька. Если они этого не знают, значит, не так все страшно. Уже завтра он изыщет возможность сообщить о себе Шелестову, а тот что-нибудь придумает.
«Корсак, – напряженно думал Слава. – Это еще ничего не значит, что я Корсак. То есть ничего не значит, что они соотносят меня с этой фамилией… Кто? Думай, Слава, думай… Они орут, глаза бегают… Волнуются… Не нужно с первого раза попадать ногой в штанину, чем дольше я провожусь здесь, тем сильнее они будут орать, тем больше у меня времени подумать. Так кто? Береснев? Исключено. Им еще год назад раки досыта наелись… Ах, как кричит малыш… Душа рвется… Ничего, маленький, потерпи, папа знает, что делает… Шелестов дал задний ход? Прижали? Черта с два его прижмешь!.. Светка белее снега… Подмигнуть ей, что ли?.. Вот, отошла… Врубай дуру, Слава, врубай ее, милую!.. Ответил, а сейчас ищи рубашку… Так, в шкафу нет… Конечно, нет, я ее туда и не вешал… «Стерхов», как носителей чересчур важной информации, убирают? Ерунда. Зачем? Чтобы набирать потом новых и снова вырезать? Накопали что-то в архиве? Ах, вот она где, рубашка!.. Какой сюрприз, кто бы мог подумать, что она висит на стуле… Ответил, а сейчас займемся обувью…»
Когда он, уже одетый, стоял на пороге, боясь даже посмотреть в сторону жены, чтобы привлечь внимание чекистов к ней, тот, кого он сразу вычислил как старшего, рявкнул:
– И бабу с щенком в машину!
Ярослав напрягся.
– Товарищи, в чем дело? – голосом учителя математики, которого не желают слушать ученики, возмутился он. – И где моя палка?
– Да! – радостно встрепенулся старший. – Где его палка? – окинув скудно освещенное пространство взглядом, полным презрения, он увидел трость, метнулся к ней, схватил в руки и следующим движением резко сузил круг вычисляемых Корсаком фигурантов. В одной руке он держал длинное, сияющее хищным блеском лезвие, в другой, откинутой в сторону, ножны.
«Вот так, – очертив круг подозреваемых, Слава быстро его замкнул. – Сомов, Шелестов, Береснев. Из троих, знавших тайну костыля, жив только один. И это самый худший из всех вариантов».
– Пошел! – после сильного толчка в спину Ярослав направился к двери. Сейчас его усадят в машину, и, если они приехали на одной, двое оставшихся останутся со Светой и ребенком ждать вторую. Если машин две, значит, их выведут вслед за ним.
На середине лестничного пролета Слава повернул голову к своей двери и удивился. Те, что оставались в квартире, вышли на площадку и закуривали «Беломор». Глупо. Получается, дали женщине одеться самой и собрать ребенка. А если та вытянет сейчас из-под кровати «ППШ» и выйдет следом?
Подумав об этом, Корсак пожалел о том, что не имеет дома «ППШ», а Света как огня боится оружия. Может, Мидия Эммануиловна, вдова полковника царской армии, дома дисковый «льюис» хранит? Выскочила бы сейчас, да от бедра…
– Что встал, гад?! – И Слава ощутил довольно весомый удар по шее. – Забыл, где выход? Выход там, где вход!
Довольный своей невероятно остроумной сержантской шуткой, конвоир хохотнул, но был вынужден осечься на полуслове.
Опасность, на этот раз уже не предсказываемую никаким наитием, Корсак увидел, конечно, первым. И дело было на этот раз уже не в сверхъестественном чутье, а в том, что Слава спускался по лестнице первым, а потому ничего удивительного, что человека, возникшего перед ним и вскинувшего руку, он первым и увидел.
Стремительно упав на пол, он услышал выстрел, чвакающий звук над головой, свист вырывающейся из раны крови и, рискуя свернуть себе шею, сделал кувырок вперед и впечатал каблук своего ботинка в кадык стрелявшему.
Из-за спины врезавшегося в стену стрелка выскочил сначала один человек, потом еще один. Ярослав с отчаянием подумал о том, что вот на этой лестнице, после девяти лет мытарств и постоянной опасности, так и не успев поцеловать в последний раз любимых людей, он и закончит свой путь…
Но эта ночь действительно выдалась бесконечно длинной.
Не обращая внимания на сучащего ногами в агонии товарища, которого рвало кровью, выскочившие из-за его спины люди оглушили пространство подъезда выстрелами из револьверов…
В лицо Корсаку летели хлопья чего-то влажного, скользкого, и он, вдруг подумав о том, что в секторе этого сумасшедшего огня может стоять Света с Ленькой на руках, вскочил.
Первым его движением было побежать в квартиру, и он, наверное, так бы и сделал, если бы не руки, вцепившиеся в его плечи, словно клещи.
Наверху хозяйничали двое, но уже ничем не напоминающие сотрудников НКВД. А те, что сотрудников НКВД напоминали, хрипели в агонии, ползая по скользкому лестничному маршу, и на нижней губе одного из них Корсак увидел прилипшую, только что прикуренную «беломорину»…
Там, где стоял Ярослав, удерживаемый тремя незнакомцами, было темно. Мидия постоянно вкручивала лампочки, но кто-то с еще большим постоянством их вывинчивал. Но в свете, струящемся из его квартиры, он не без труда видел двоих с револьверами. Их лица показались ему подозрительно знакомы.
Вырвавшись из захвата, он развернулся и тут же почувствовал, как в лоб ему уткнулся револьверный ствол.
– Да стой ты спокойно, идиот чертов! – прохрипел кто-то, хватая отставного десантника за горло. – Свои мы, свои!
Не обращая никакого внимания на эти призывы, Слава рванулся, но был тотчас сбит с ног. Чувствуя, как на него наваливаются сразу несколько человек, он хрипло рычал, думая о том, что в комнате, в которой он оставил жену с ребенком, находятся двое с оружием.
– Да свои мы! – натужно сказал кто-то в самое ухо, выламывая руки Корсаку. – Братва, нам тут Поддубного нечего смешить! – обратился он к этим «своим». – Нам валить пора, пока из-за этого идиота нас всех легавые не повязали!
Корсак перестал что-либо понимать. Кто свои, а кто чужие – все перепуталось в его голове, он схватил через голову одного из крикунов за губу и, недолго думая, рванул ее. Подъезд буквально затрясся от дикого крика.
– Губа! – орал через нос пострадавший. – Он, сука, губу мне порвал!..
Не особо целясь, Корсак выбросил через другое плечо руку с расставленными в стороны пальцами, но тот, чьи глаза неминуемо должны были вытечь, оказался более сообразительным. Откинувшись назад, он схватил зубами Корсаковы пальцы и сжал так, что у Славы потемнело в глазах.
– Шука такая! – пламенно заорал кусавший. – Оштановишь, падла! Мы от Швятого!..
Услышав имя, забыть которое теперь он был уже не в силах до конца жизни, Корсак расслабился и обмяк.
– Да ничего не случится с твоей бабой! – сплевывая кровь, прокричал тот, чей рот теперь был свободен. – Мы увезем ее в безопасное место! Поехали, дурень, пока я тебя здесь не прикончил! – Различая в темноте на лице Корсака вполне резонное недоверие, он проорал что есть мочи: – Все в порядке, гадом буду! Ее – в схрон, тебя – к Святому! Это его приказ, мать твою! Еще раз свои клешни разбросаешь, бля буду, пристрелю, и пусть он со мной что хочет, то делает!.. Да что за красноперые пошли, а?! – возмущался он, спускаясь по лестнице и толкая Корсака в спину. – Уму непостижимо! Друг друга убивают, а когда к кому-то из них на помощь идешь, тебе или кадык сломают, или пасть порвут, или зенки норовят выбить! Вот что вы за суки такие, скажи мне!
Корсак, которому это адресовалось, то и дело оглядывался туда, где должна была появиться Света с Ленькой. Оглядывался он и когда они вышли на улицу.
У подъезда стоял видавший виды черный «Мерседес», ветровое стекло его украшали два отверстия. На руле грудью лежал водитель и подавать признаки жизни категорически отказывался.
– Сюда, за угол! – скомандовал тот, кто сумел сберечь глаза. – Видишь, две машины? Одна для тебя, вторая для бабы и ребенка. И не зли ты меня, ради бога, парень…
Усевшись на заднее сиденье, Корсак снова посмотрел на окна своей комнаты. Там было темно.
«Могли бы убить меня, да не убили, – подумал Слава. – Так зачем же им Свету убивать с Ленькой? Глупо. Так же глупо, как приехать брать человека и выйти на площадку покурить, пока женщина одевается».
– Не-ет, – мотал головой старшой из невесть откуда появившейся «группы захвата». – Эта работа не для меня, увольте, пан Тадеуш… Вот прийти, прирезать четверых чекистов, пятого, гада, – он покосился на Корсака, – жену его и ребенка ихнего – это пожалуйста. Две минуты – и никаких недоразумений. А так что получается?.. Крол погиб смертью храбрых. У Самосада пасть как у клоуна из шапито… Съездили на боевое задание, называется, спасли беззащитного инвалида с жинкой и дитем…
– Куда мы едем? – не опускаясь до извинений, поинтересовался Корсак. – Только не надо со мной в шпионов играть. Мол, сейчас доедем до Мойки, там тебе глаза завяжем…
Услышав про глаза, старшой оглянулся, посмотрел на Славу и уже совершенно другим голосом спокойно сообщил:
– Нас послал Святой. Папа умирает. Попросил тебя привезти живого или мертвого. Лучше, сказал, живого. Корнеева, дескать, ко мне, а жену его и ребенка – в безопасное место. Ты бы хоть цинканул ему, что за тобой «энкавэде» толпой ходит…
– Откуда он знает о ребенке?
– Откуда он знает о ребенке! – передразнил его, кривляясь, бандит. – А откуда я знаю, где ты живешь? А откуда я знаю, что ваша Медуза Имануиловна мусор выносит ровно в шесть вечера каждый день? Ты думал – уехал, и с концами? Все, нет тебя, ты в домике? Вроде на фронте служил, герой страны, а ведешь себя как дитя малое, ей-богу… Ты еще спроси, откуда я про героя знаю!
«Глупо я спросил, глупо, – согласился Корсак про себя, отворачиваясь к окну, за которым мелькали смутные дома и деревья. – Если бы не Светка, вряд ли бы потерял голову».
Успокоившись, он стал ждать окончания этой бесконечно длинной ночи.
Где-то на полпути между Питером и Коломягами – а Корсак уже не сомневался в том, что везут его именно туда, – он вдруг подумал о том, что уже, наверное, рассказывает Мидия Эммануиловна прибывшим по вызову сотрудникам НКВД.
«Их было трое, – скажет она. – Главным у них – Слава Корнеев. Когда его увели, он со своими бандитами сначала перебил всех товарищей чекистов внизу, а после послал врагов народа за женой и ребенком. Куда они скрылись – понятия не имею. А таким хорошим человеком, знаете ли, мне казался. И замок починит, и чайник с плиты снимет, и свет в уборной никогда не забывал выключать…»
Он машинально дернулся всем телом к двери, но бандит, сидящий за рулем, вдруг резко перегнулся назад и жестко прижал к виску Корсака ствол.
– Еще раз дернешься, мозги вышибу! – пообещал он. – «Браунинг», четыре патрона в магазине. Калибр такой маленький, что рану ни один лепила[1] не прозондирует. Сгниешь изнутри! Всегда ношу в правом кармане, специально для профилактических мероприятий, – хохотнув, он убрал оружие, а Корсак решил более не дразнить судьбу.
Эта ночь, конечно, закончится. Часа два осталось, не более. Но страшная жизнь между адом и раем, начавшаяся для Корсака в тридцать седьмом году и не заканчивающаяся по сей день, обещала быть по-настоящему долгой. Жизнь продолжала испытывать Ярослава на прочность и не скупилась на выдумки.
Но главное, что ангел-хранитель, опустившийся на пузырящуюся от дождя мостовую к телу бездыханной молодой женщины в 1915 году, не покидал зародившуюся в ней жизнь вот уже тридцать с лишним лет.
Машина остановилась. Приехали. Коломяги.
Глава 1
Деревня Коломяги похожа только размерами на маленький немецкий поселок, затерянный где-то между Восточным Берлином и Дрезденом. Похожа только размерами. Больше на маленький немецкий поселок деревня Коломяги ничем не похожа. Корсаку довелось увидеть и то и другое, и всякий раз, когда он видел непроходимую грязь российских деревенских улиц, он спрашивал, почему страна, победившая этот неприятный немецкий аккуратизм, не в силах выбраться из родимой слякоти и зажить человеческой жизнью.
Впрочем, в глубинке мало кто разделял подобное мнение. Большая часть тех, кто шел в середине сороковых по Европе, домой не вернулись, те же, кто вернулся, не всегда видели саму войну. Их составы были разбомблены косяками «Юнкерсов», и они, едва призванные, возвращались обратно калеками, чтобы в тылу помогать тем, кто воевал. Остальным же сравнивать свое житье-бытье было не с чем, и единственное, что они уясняли из висящих на столбах у сельсоветов громкоговорителей, – это мысль о непобедимости Красной Армии и бесспорный постулат о главенствующей роли в борьбе за великую победу Иосифа Виссарионовича.
Выбравшись из машины, Слава исподлобья осмотрелся. Они находились где-то на северной окраине деревушки, где и дорога была получше, и дома посолиднее на вид. В какой именно его поведут, он не сомневался – конечно, в этот, с флигельком, выглядывающий из-за высокого, в полтора человеческих роста, забора.
Двое, старшой и Самосад, продолжающий глухо стонать и держаться за криво надорванный рот, ни слова не говоря, направились к обитой листами железа калитке. Видимо, они уже чувствовали задачу выполненной и бегства Корсака, как и последующей вслед за этим расплаты, не страшились. А напрасно. Хотя Слава и не держал в мыслях намерения сбежать, сделать это он мог без труда. Чего стоит выбросить из-за руля водителя, вскочить в кабину и дать деру? – пустяк, десяток секунд активной работы.
Но здесь, стоя в грязи ленинградской окраины, Корсак понимал, что его взяли грамотно. Куда ты побежишь, Корсак, если в руках этих людей находятся твоя жена и сын?
Осмотревшись, теперь уже не таясь, что кто-то обратит внимание на это, разведчик направился к калитке.
Странное дело увидеть после войны, спустя год, мужика в телогрейке, держащего на ремне «ППС», а на поясе сумку с запасными магазинами. Такое впечатление, что война прошлась по этой территории, а когда возвращалась обратно, район этот обогнула и сообщить о том, что ее, войны-то, уже нет, не успела.
Избушка в два этажа, в которой не стыдно было бы поселиться купцу любой гильдии, хотя бы даже и первой, напоминала что-то среднее между штабом партизанского отряда и запасником Эрмитажа. От обилия вооруженных людей, двигающихся во всех направлениях и не обращающих никакого внимания на Корсака, и множества раритетных изделий – от полотен на стенах до резных стульев в комнатах – рябило в глазах. Ничего более несовместимого в своей жизни Славе видеть не приходилось. Разве что когда он, будучи старшим группы, вычислял и брал мародеров, пытавшихся разграбить музей в Дрездене. Точно такое же оружие, точно такие же предметы старины…
В 45-м он получил задание от Шелестова под видом и с документами историков из Москвы прибыть в Дрезден со своей группой и выяснить имя человека, по чьему указанию вывозятся из национального музея исторические ценности. Восемь человек под его руководством должны были являть собой носителей культурного наследия, еще шесть человек, из его же группы, с документами военнослужащих, откомандированных для выполнения государственной задачи, должны были историков охранять. Схему предложил сам Корсак, и она была одобрена. Куда уж лучше – четырнадцать профессиональных диверсантов с четко расписанными ролями – это вполне нормальный коллектив для выполнения боевой задачи. Музей после взятия города охранялся личным приказом Жукова, готовилась перепись и вывоз раритетов в Москву. Трофеи из захваченных Гитлером стран, помимо частных коллекций, оказывались в музеях нацистской Германии, и теперь, после капитуляции, группам историков и искусствоведов предстояло выяснить принадлежность художественных ценностей для возврата в музеи Варшавы, Праги и советских городов.
Музей охранялся комендантской ротой, специально откомандированной из Берлина по личному приказу маршала. Из сообщений из Дрездена, которые отправлял командир роты, следовало, что музей охраняется надежно. Вместе с этим советская разведка стала перехватывать сообщения резидентуры иностранных разведок, преимущественно английской МИ-6, что из музея происходит утечка исторических ценностей в миллионы долларов. Обладание такой сокровищницей, как один из крупнейших в Европе музеев – дрезденский Цвингер, равновеликий по своему культурному значению мадридскому Прадо, многого стоило, и, хотя находился он на территории Восточной Германии, любое сообщение в мировой печати о том, что русские грабят музеи и вывозят экспонаты в СССР, могло дорого обойтись советской стороне. Холодная война, по существу, уже началась…
Корсак помнил ту ночь. Группа вошла в музей и «проработала» в нем до позднего вечера. Командир комендантской роты, чей бегающий взгляд сразу не понравился капитану, явно волновался и не оставлял группу ни на минуту. Выяснив, что майор не понимает по-немецки ни слова, Корсак, предъявивший ему документы профессора археологии Макса Эйзеля, ходил с каталогом по музею и, останавливаясь перед картинами, говорил совершенно бессмысленные речи:
– Unser braver Trottel… – переходил к другому и с серьезнейшим видом продолжал: – Zensuriert…[2]
Следом за Корсаком шел старший лейтенант Авдеенко, в штатском костюме и с пенсне на носу. Кивая – он, как и Корсак, прекрасно знал немецкий, – записывал и переводил для майора, стараясь изо всех сил быть похожим на человека, знающего также и русский:
– Каспадин Эйзель говорить, это очень ценный экспонат. Это, der Teufel soll den Kerl buserieren…[3] Простите, не знать, как это по-русски, очень редкий вещь…
Майор тоже кивал и беспрестанно поглядывал на часы, словно рисковал опоздать на свидание.
Улучив момент и обнаружив пролом в стене, через который можно было без особого труда оказаться в подвале музея с улицы, Корсак велел половине своих «профессоров» и половине «охраны» выйти через парадное, по пути сообщив командиру роты, что остальные покинут музей через час.
Майор сходил и проверил. Действительно, вторая половина придурков-«историков» бродила по музею и тихо переговаривалась на неизвестном ему языке, наверное, на немецком.
Корсак тем временем обошел музей снаружи и снова вошел в него, а через час вторая половина его группы, как и было обещано майору, покинула музей и демонстративно удалилась в сторону комендатуры, благо последняя находилась неподалеку.
Не минуло и часа, как музей, вход в который был строго воспрещен даже охране, оживился людскими голосами. Слава хорошо слышал, как майор, идущий по восточному крылу, объяснял кому-то, что это, мол, не его вина, это вина проклятых историков, прибывших с заданием из Восточного Берлина…
Те пятеро, что пришли с майором, оказались не робкого десятка и вынули оружие сразу, едва им было предложено не совершать ошибок, могущих стоить им жизни. Перестрелка длилась не более полуминуты, все пятеро были убиты практически мгновенно.
Будете в Дрездене – обязательно загляните в Цвингер. И спросите у экскурсовода, почему складывается такое впечатление, что посреди картины Рубенса «Цирцея и Овидий» есть отверстие. И вам объяснят, что в картине действительно отверстие. Осталось, мол, со времен войны, когда русские самолеты бомбили Дрезден. Не верьте ни единому слову. Дыра в картине – результат попадания пули, выпущенной из «парабеллума» одного из бандитов и едва не разворотившей Корсаку затылок.
Выполнение задачи оказалось под угрозой срыва. Пятеро «гостей» корчились в агонии, и вряд ли кто из них, даже если бы и хотел этого, мог назвать имя того, по чьему указанию разворовывался музей. Охрана, оставшаяся без командира, не услышала ни звука – кто обратит внимание на пистолетную стрельбу, когда вокруг гремит канонада из сотен залпов артиллерийских орудий?
Впрочем, в глубинке мало кто разделял подобное мнение. Большая часть тех, кто шел в середине сороковых по Европе, домой не вернулись, те же, кто вернулся, не всегда видели саму войну. Их составы были разбомблены косяками «Юнкерсов», и они, едва призванные, возвращались обратно калеками, чтобы в тылу помогать тем, кто воевал. Остальным же сравнивать свое житье-бытье было не с чем, и единственное, что они уясняли из висящих на столбах у сельсоветов громкоговорителей, – это мысль о непобедимости Красной Армии и бесспорный постулат о главенствующей роли в борьбе за великую победу Иосифа Виссарионовича.
Выбравшись из машины, Слава исподлобья осмотрелся. Они находились где-то на северной окраине деревушки, где и дорога была получше, и дома посолиднее на вид. В какой именно его поведут, он не сомневался – конечно, в этот, с флигельком, выглядывающий из-за высокого, в полтора человеческих роста, забора.
Двое, старшой и Самосад, продолжающий глухо стонать и держаться за криво надорванный рот, ни слова не говоря, направились к обитой листами железа калитке. Видимо, они уже чувствовали задачу выполненной и бегства Корсака, как и последующей вслед за этим расплаты, не страшились. А напрасно. Хотя Слава и не держал в мыслях намерения сбежать, сделать это он мог без труда. Чего стоит выбросить из-за руля водителя, вскочить в кабину и дать деру? – пустяк, десяток секунд активной работы.
Но здесь, стоя в грязи ленинградской окраины, Корсак понимал, что его взяли грамотно. Куда ты побежишь, Корсак, если в руках этих людей находятся твоя жена и сын?
Осмотревшись, теперь уже не таясь, что кто-то обратит внимание на это, разведчик направился к калитке.
Странное дело увидеть после войны, спустя год, мужика в телогрейке, держащего на ремне «ППС», а на поясе сумку с запасными магазинами. Такое впечатление, что война прошлась по этой территории, а когда возвращалась обратно, район этот обогнула и сообщить о том, что ее, войны-то, уже нет, не успела.
Избушка в два этажа, в которой не стыдно было бы поселиться купцу любой гильдии, хотя бы даже и первой, напоминала что-то среднее между штабом партизанского отряда и запасником Эрмитажа. От обилия вооруженных людей, двигающихся во всех направлениях и не обращающих никакого внимания на Корсака, и множества раритетных изделий – от полотен на стенах до резных стульев в комнатах – рябило в глазах. Ничего более несовместимого в своей жизни Славе видеть не приходилось. Разве что когда он, будучи старшим группы, вычислял и брал мародеров, пытавшихся разграбить музей в Дрездене. Точно такое же оружие, точно такие же предметы старины…
В 45-м он получил задание от Шелестова под видом и с документами историков из Москвы прибыть в Дрезден со своей группой и выяснить имя человека, по чьему указанию вывозятся из национального музея исторические ценности. Восемь человек под его руководством должны были являть собой носителей культурного наследия, еще шесть человек, из его же группы, с документами военнослужащих, откомандированных для выполнения государственной задачи, должны были историков охранять. Схему предложил сам Корсак, и она была одобрена. Куда уж лучше – четырнадцать профессиональных диверсантов с четко расписанными ролями – это вполне нормальный коллектив для выполнения боевой задачи. Музей после взятия города охранялся личным приказом Жукова, готовилась перепись и вывоз раритетов в Москву. Трофеи из захваченных Гитлером стран, помимо частных коллекций, оказывались в музеях нацистской Германии, и теперь, после капитуляции, группам историков и искусствоведов предстояло выяснить принадлежность художественных ценностей для возврата в музеи Варшавы, Праги и советских городов.
Музей охранялся комендантской ротой, специально откомандированной из Берлина по личному приказу маршала. Из сообщений из Дрездена, которые отправлял командир роты, следовало, что музей охраняется надежно. Вместе с этим советская разведка стала перехватывать сообщения резидентуры иностранных разведок, преимущественно английской МИ-6, что из музея происходит утечка исторических ценностей в миллионы долларов. Обладание такой сокровищницей, как один из крупнейших в Европе музеев – дрезденский Цвингер, равновеликий по своему культурному значению мадридскому Прадо, многого стоило, и, хотя находился он на территории Восточной Германии, любое сообщение в мировой печати о том, что русские грабят музеи и вывозят экспонаты в СССР, могло дорого обойтись советской стороне. Холодная война, по существу, уже началась…
Корсак помнил ту ночь. Группа вошла в музей и «проработала» в нем до позднего вечера. Командир комендантской роты, чей бегающий взгляд сразу не понравился капитану, явно волновался и не оставлял группу ни на минуту. Выяснив, что майор не понимает по-немецки ни слова, Корсак, предъявивший ему документы профессора археологии Макса Эйзеля, ходил с каталогом по музею и, останавливаясь перед картинами, говорил совершенно бессмысленные речи:
– Unser braver Trottel… – переходил к другому и с серьезнейшим видом продолжал: – Zensuriert…[2]
Следом за Корсаком шел старший лейтенант Авдеенко, в штатском костюме и с пенсне на носу. Кивая – он, как и Корсак, прекрасно знал немецкий, – записывал и переводил для майора, стараясь изо всех сил быть похожим на человека, знающего также и русский:
– Каспадин Эйзель говорить, это очень ценный экспонат. Это, der Teufel soll den Kerl buserieren…[3] Простите, не знать, как это по-русски, очень редкий вещь…
Майор тоже кивал и беспрестанно поглядывал на часы, словно рисковал опоздать на свидание.
Улучив момент и обнаружив пролом в стене, через который можно было без особого труда оказаться в подвале музея с улицы, Корсак велел половине своих «профессоров» и половине «охраны» выйти через парадное, по пути сообщив командиру роты, что остальные покинут музей через час.
Майор сходил и проверил. Действительно, вторая половина придурков-«историков» бродила по музею и тихо переговаривалась на неизвестном ему языке, наверное, на немецком.
Корсак тем временем обошел музей снаружи и снова вошел в него, а через час вторая половина его группы, как и было обещано майору, покинула музей и демонстративно удалилась в сторону комендатуры, благо последняя находилась неподалеку.
Не минуло и часа, как музей, вход в который был строго воспрещен даже охране, оживился людскими голосами. Слава хорошо слышал, как майор, идущий по восточному крылу, объяснял кому-то, что это, мол, не его вина, это вина проклятых историков, прибывших с заданием из Восточного Берлина…
Те пятеро, что пришли с майором, оказались не робкого десятка и вынули оружие сразу, едва им было предложено не совершать ошибок, могущих стоить им жизни. Перестрелка длилась не более полуминуты, все пятеро были убиты практически мгновенно.
Будете в Дрездене – обязательно загляните в Цвингер. И спросите у экскурсовода, почему складывается такое впечатление, что посреди картины Рубенса «Цирцея и Овидий» есть отверстие. И вам объяснят, что в картине действительно отверстие. Осталось, мол, со времен войны, когда русские самолеты бомбили Дрезден. Не верьте ни единому слову. Дыра в картине – результат попадания пули, выпущенной из «парабеллума» одного из бандитов и едва не разворотившей Корсаку затылок.
Выполнение задачи оказалось под угрозой срыва. Пятеро «гостей» корчились в агонии, и вряд ли кто из них, даже если бы и хотел этого, мог назвать имя того, по чьему указанию разворовывался музей. Охрана, оставшаяся без командира, не услышала ни звука – кто обратит внимание на пистолетную стрельбу, когда вокруг гремит канонада из сотен залпов артиллерийских орудий?