Страница:
– Ты же знаешь Серегу, он без залетов не может, – широко зевнул Гарбуль, – с поста его еще ночью сняли и сразу на «губу». Теперь или ты, или,… – Бульба кивнул в сторону спящего Железа, – Кирюха за него на взлетку пойдет стоять.
– Твою мать! Отдохнул, называется, – непроизвольно вырвался у «обрадованного» новостью Максима малодушный стон. «Господи! Где сил-то взять?» Но, посмотрев на бледное, с синими кругами под глазами лицо белоруса, прикусил язык.
– Чего же он в этот раз натворил-то?
– Ума у него нет совершенно, – покрутил указательным пальцем у виска Бульба. – По зайцам ночью стрелять удумал, представляешь? Где-то фонарик умудрился надыбать…. А они на свет выскакивают, и он их мочит, они выскакивают, а он их из автомата очередями.… Представляешь, что от тех зайцев осталось? Во-во, одни уши. Но это полбеды – рядом с нашим постом «зеленые» окопались, а ты сам знаешь, какие они «храбрые» воины. Так вот они со страху подумали, что это душманы в атаку пошли, ну и в ответ херакнули со всего, что у них было, Гороха чуть не закосили. Ну, в общем, еле уладили, комбрига пришлось с постели поднять. Что там было,… передать невозможно. Комбриг в гневе приказал Гороха под трибунал отдать.
– Да ну?! Серегу под трибунал? Во дела-а! – выдохнул, качая головой, Максим.
– Да ты же его знаешь, ему все по барабану: караул, война, дембеля, трибунал, комбриг с командующим, вместе взятые, – закончил рассказ Леха. – После «губы» мы с ним вместе на зарядке в бронежилетах бегать будем. Все ж веселее.
– Это точно, – сочувственно согласился с другом Максим и, зевая, добавил: – А я наивно думал вздремнуть часок….
– Это вряд ли, – ухмыльнулся белорус. – У тебя есть закурить?
– Есть одна «Донская» в заначке, – с этими словами Максим вытряхнул из зеленой, выцветшей от солнца панамы помятую сигарету без фильтра. – Пойдем на улице подымим.
Проходя мимо комнаты отдыхающей смены, где обосновался исключительно дембельский состав караула, друзья с завистью услышали смачный храп старослужащих. «Ничего, когда-нибудь мы тоже будем так отдыхать, придет наше время», – подумали они об одном и том же.
Тихонько выйдя на улицу, парни сели на деревянную скамейку и раскурили единственную на двоих сигарету. Набиравшее силу солнце нежно и с пониманием ласкало их заостренные обветренные лица, словно пытаясь сказать: ну потерпите еще малость, вы же сильные, немного вам осталось шнурить, там полегче будет….
– Ты сам-то как? – спросил Максим, передавая другу сигарету.
– Да никак, – ответил тот, затягиваясь и глядя куда-то вдаль, – всю ночь не спал. Сначала на вещевом складе смену стоял, потом на «собачке» два часа, потом за Фана на его посту, теперь вот просвещаюсь, Устав зубрю,… мать его! Смотреть уже на эту уродскую книгу мочи нет, – зло сплюнул на землю Гарбуль.
– Неужели совсем не спал? – изумился Максим.
– Ни грамма. Фан говорит, ты в прошлом карауле на вышке выспался, теперь давай тащи службу,… – Белорус поджал губы. – Хожу, шатаюсь. Сил никаких не осталось, – искренне пожаловался другу белорус и зло скрежетнул зубами. Видно было, что он находится на пределе своих уже резервных сил. – За что нам такое наказание, а, Максим?
– Не знаю, – пожал тот плечами в ответ, – за грехи, наверное, тяжкие. – Максим попытался улыбнуться, но, бросив взгляд на утомленное лицо друга, веселиться передумал. Тот явно нуждался в поддержке.
– Немного нам терпеть осталось, Леха. Ты, это… держись давай, не скисай, – утешал он, как мог. – Дембеля скоро улетят, придут наши молодые, другая жизнь у нас будет. Мы в комнате отдыха, шнуры на посту. Прикинь, да? Совсем по-другому служба у нас пойдет. Думаешь, Фан с Бригом не летали, как электровеники, когда молодыми были? Еще как летали, мне Чайка рассказывал, он ведь их на полгода всего младше призывом, вместе шуршали.
– Да все правильно ты говоришь, – равнодушно ухмыльнулся белорус и крепко затянулся, – только сил вот совсем уже нет, – выдыхая табачный дым, тупо повторил он. – А завтра в горы идем на Макаву, когда отдыхать-то? Чокнусь я, наверное, скоро. В башке голоса какие-то уже слышу, – слабо улыбнувшись обветренными губами, тоскливо протянул Гарбуль.
– На Макаву? Завтра?! – присвистнул Максим. – Откуда знаешь?
– Гладышев сказал, – ответил Леха. – Потом сразу на Газни, двухэтапная операция.
Максим присвистнул и почесал затылок. Потом, о чем-то подумав, резко встал и, мельком заглянув в караулку, предложил:
– Ты, Леха, покемарь прямо тут на скамейке, а я на фишке постою. Если кто-нибудь выйдет, я тебя быстро растолкаю.
Ответить у изможденного бессонницей Гарбуля не получилось. Лишь услышав: «Леха, покемарь…», он благодарно улыбнулся, разом обмяк и, стукнувшись затылком о стену, вмиг уснул.
Максим стоял у входа в караулку и попеременно поглядывал то внутрь помещения, то в сторону спортивного городка, за которым находился деревянный «модуль», где квартировал музыкальный взвод. Белая кость, элитное подразделение бригады – в том смысле, что питались как положено и спали сколько надо.
«Живут же люди! – зло позавидовал Максим музыкантам. – Никаких тебе караулов, никаких боевых операций в горах, построения бригадные их тоже не касаются. Знай себе репетируют потихонечку, да в клубе по праздникам концерты дают. Еще и в Кабул на смотры разные летают музыкальную честь бригады отстаивать. В общем, живут, как сыр в масле. У них, говорят, даже дедовщины нет, вот это жизнь!»
Молодой солдат зло сплюнул в сторону «музыкального модуля» и посмотрел вначале на свои растрескавшиеся, покрытые желтыми мозолями руки, затем на беспокойно спящего, изведенного тяжелой службой друга. Неудобно откинув голову назад и вытянув в разные стороны ноги, белорус шумно дышал широко открытым ртом, монотонно постанывая на выдохе. Спи, Бульба, отдыхай, друг, неизвестно, когда еще расслабишься.
То, что завтра в горы на войну, – это, наверное, неплохо. Там хоть всю ночь и приходится шагать вверх-вниз, зато весь световой день, замаскировавшись, дрыхнешь, укрывшись плащ-палаткой.
Достали уже эти караулы, сил нет их тащить. Караульная служба в Афганистане – это тяжкое бремя молодых солдат. Старослужащие, как правило, в караулах отдыхают, взваливая на шнуровские многострадальные плечи всю тяжесть этого изнурительного процесса.
Нет, в горах лучше, в очередной раз констатировал Максим, разглядывая вышедшего из «музыкального модуля» бригадного горниста. Пройдя вдоль забора караульной территории, тот, бережно прижимая к груди медный, горящий в лучах восходящего солнца горн, не спеша пересек спортивный городок и направился в сторону плаца трубить подъем спящему десантно-штурмовому царству.
«Гляди, какой чистенький и гладенький, – завистливо смотрел Веденеев вслед удалявшемуся трубачу. – Всю ночь харю свою музыкальную плющил, а сейчас оттрубит подъем, позавтракает и в клуб на репетицию, и так до дембеля. Вот это служба! Везет же некоторым!»
Максим не раз слышал, как со стороны бригадного клуба доносились мелодичные звуки, издаваемые различными музыкальными инструментами. Особенно ласкал слух родной для него голос электрической соло-гитары….
До армии Максим Веденеев участвовал в школьном вокально-инструментальном ансамбле под названием «Серпантин» и на одном из городских смотров патриотической песни даже был признан лучшим гитаристом среди школьных ВИА. Сейчас, после восьми месяцев службы, ему и не верилось, что когда-то он держал гитару в своих огрубевших, потрескавшихся от грязи и ветра руках и тем более извлекал из нее какие-то звуки. А еще не верилось в то, что где-то там есть совершенно другая, наполненная радостью, блаженным отдыхом на мягких перинах, красивыми загорелыми девчонками и разноцветными дискотеками жизнь. Порой начинало казаться, что в мире нет ничего, кроме хронической измотанности, войны, опустошающих душу тупых караулов и улетающих в никуда цинковых гробов.
Как же все это выдержать и пережить? Есть же, наверное, какой-то рецепт уменьшения страданий. Ведь кто-то же может терпеливо переносить тяжелые жизненные испытания, даже не пикнув. Вот, например, Горохов – плюет на все. Он никого не боится: ни дембелей, ни офицеров, ни душманов.… В горах он не стонет, в карауле по зайцам стреляет, с гауптвахты не вылезает, и все время рот до ушей. Может быть, потому что он сирота и в его груди бьется ожесточенное детдомовское сердце?
Или Кирилл Сабуров, он хоть и не улыбается, но по его железному лицу можно легко прочитать – «ну что, жизнь, и это все твои испытания?»
«Ладно, не ной, – сказал себе Максим и мечтательно расслабился. – Неужели и я когда-то стану «дедушкой» Советской Армии?! Всю получку буду себе оставлять, в караулах расслабляться, курить чарс, шнурам маклухи отвешивать…».
«А куда же я денусь», – тут же успокоил он себя. Время все равно ведь идет, только уж очень медленно как-то, совсем, можно сказать, не торопится. Почему, когда человеку тяжело – оно вдруг предательски застывает? И наоборот, только ты, казалось, обрел себе покой и счастье, как твое время уже и закончилось. Мгновенно причем как-то, словно издеваясь. Даже и насладиться толком не успеешь радостью, как опять ей на смену придут мучительно долгие, пропитанные муками дни и ночи, а время опять замедлит свой бег, словно говоря: давай приятель, страдай не спеша, торопиться нам с тобой некуда. Так недолго и секрет вечной жизни открыть. Все очень просто: наполни каждую секунду своего бытия адскими и неимоверными мучениями – и вскоре ты устанешь ждать конца своей бесконечной жизни.
…Скрипнув, отворилась дверь столовой, и в коридор, потягиваясь, вышел младший сержант Чайка. Поставив возле дверей два двенадцатилитровых армейских термоса, он свистнул в сторону маячившего в дверях Максима:
– Веденеев, дуй за завтраком.
– Слушаюсь, товарищ командарм, и повинуюсь.
Максим схватил бачки и, растолкав по дороге блаженно спящего белоруса, весело насвистывая «Расплескалась синева по погонам», отправился за пищей. День, похоже, задался!
Так, во всяком случае, казалось весело бегущему и размахивающему бачками парню.
Сдав караул второму батальону, первая рота отдыхала в месте своего расположения, дожидаясь построения на ужин. Расположение роты – это четыре стоящие в первом ряду большие зеленые армейские палатки, по одному взводу в каждой. Максим с друзьями сидели на деревянной лавочке у входа в одну из них и с интересом разглядывали важно проплывавшую мимо начальницу офицерской столовой – вольнонаемную Екатерину Оскольскую. Катя, так называли ее в бригаде, была очень привлекательной, пышнотелой шатенкой с высокой прической и неизменной улыбкой на алых, очень эротичных губах. По слухам, являясь любовницей одного из отцов-командиров, тридцатилетняя Катя тем не менее с удовольствием дарила бесплатные улыбки всем окружающим ее голодным и молодым волчатам.
На ходу раздевая глазами проходящую совсем близко женщину, друзья немедленно прервали обсуждение некомсомольского поведения в карауле рядового Горохова.
Видеть Катю вживую удавалось нечасто, поэтому все с удовольствием наслаждались редким в Афганистане зрелищем – живой русской женщине. Тянувшийся за ней шлейф обалденных импортных духов с легкостью уносил израненные ребячьи души в другую, уже почти затертую войной жизнь, словно на мгновение открывая им волшебный портал в страну, где исполняются самые заветные желания. Первым пришел в себя «железный» Кирилл.
– Да-а-а!!! – громко выдохнул он. – Вот это зад! А? Че скажешь, Бульба? – игриво толкнул он плечом сидящего рядом, неожиданно оживившегося Гарбуля.
Тот возражать не стал и, умышленно придав голосу белорусский акцент, заметил:
– Ешчо пару раз мымо нас проплывэ, и можна будэ па новой в караул заступаты. Усталость как рукой.… Сымпатычшная дуже! – оживился Гарбуль и так же игриво толкнул плечом сидевшего с краю Максима: – Не правда ль, друже?
– Правда, – придавая голосу наигранно равнодушный оттенок, согласился Максим, – но только учитывая то обстоятельство, что она одна на две тысячи сексуальных пистолетов, никого, кроме нее, не видящих месяцами. – Он усмехнулся, пытаясь мысленно сравнить Катю со своей Маринкой, образ которой в последнее время являлся еженощно.
– Ты хочешь сказать, что Катя так себе? – удивленно вскинул выгоревшие брови белорус. – Ну, уж не криви душой, братуха, зыркал ты на нее с глубо-о-ким интересом, – делая ударение на «о», протянул Алексей.
– А на кого еще тут зыркать? На тебя, что ли, или, может, на Чайку? – кивнул Максим в сторону показавшегося на горизонте «ветерана». – Уж по сравнению с вами Катя действительно Софи Лорен.
– Мне тоже кажется, что Катя суперстар, а ты, Макс, просто выеживаешься, – вмешался в разговор Кирилл. – Можно подумать, если бы она сейчас подошла к тебе и сказала,… – тут Кирилл выпятил обветренные губы и фальцетом пролепетал: – «Ну-ка, дорогой Максюша, загляни ко мне после отбоя на огонек, поболтаем за жизнь, чайком побалуемся», – то ты бы ей ответил: «Извини, дорогая, но после отбоя солдаты должны спать, и не видать тебе рядового Веденеева, как своих красивых ушей».
Леха с Кириллом залились дружным смехом, а Максим, распаляясь, принялся объяснять:
– Вот вы, балбесы, ржете как жеребцы, а что я вам сказать хотел, так и не поняли. Если бы она меня позвала, то я бы и секунды здесь с вами не сидел, но не потому, что Катя суперстар, а потому, что выбора у меня нет. Вот если бы ее поставить в ряд с другими девчонками, которых я знал до службы, то тогда я не уверен, что она займет первое место. Вот о чем я, а вы, остолопы, сразу ржать, – почему-то разозлился на друзей Максим.
– Ты чего кипятишься? – перестав смеяться, похлопал друга по плечу Гарбуль. – Мы ведь так, смеха ради. А если серьезно, то лично мне сейчас не до Кати. До кровати бы доползти после отбоя, и то хорошо. А о чем ты говоришь, я прекрасно понимаю. Когда я в университете на первом курсе учился, нам препод по зарубежке рассказывал про английских моряков дальнего плавания, которые месяцами в море без заходов в порты болтались. Ну так вот, этих моряков по возвращении на берег даже свидетелями в суд не допускали некоторое время, считая их недееспособными, и при необходимости прощали им мелкие административные нарушения. Полгода им давали на адаптацию к обычной жизни. Так вот, мы вроде тех моряков от обычной житухи напрочь оторваны. Нам Бабу-ягу покажи, так и та за Василису Прекрасную сойдет.
– А нам после дембеля сколько дадут на адаптацию к жизни? – почесывая затылок, прервал друга Кирилл.
Скрутив из трех пальцев комбинацию, Леха молча показал ее другу.
– Негусто, – вздохнул Кирилл и добавил: – А я, когда домой приду, наверняка разбушлачусь по полной программе и в итоге разорюсь на штрафах или из милиции не вылезу. Погулять ведь мы совсем «не любим». И неужели, мужики, нам никто скидки не сделает, что мы в Афганистане два года парились?
– У нас не Англия, – подытожил Леха и кивнул в сторону приближающегося младшего сержанта Чайки. – Гляди, «ветеран» наш идет. Похоже, по нашу душу, опять щас припахает, птаха пернатая, – раздраженно сплюнул он на землю.
– Всем шнурам строиться! – с добродушной усмешкой шутливо скомандовал младший сержант, деловито подойдя ко взводной палатке. – По какому поводу балдеете? Или заняться вам нечем?
– Да сколько же можно чем-то заниматься! – раздраженно возмутился Максим. – После караула еще не отошли толком, а завтра на войну, сухпаи получить надо, РД собрать, оружие получить… Отдыхать-то когда?
А про себя подумал: «Ну откуда же ты взялся на нашу голову, хрен бесчувственный? Сам же был шнуром, понимаешь ведь, как мы измотаны, пожалел бы хоть немного…».
Но ошибался Максим в Егоре, не видел он его настоящего лица, глубоко скрытого за черствой «ветеранской» маской. Если бы он мог хоть на секунду заглянуть в душу к этому с виду равнодушному к чужому страданию девятнадцатилетнему воину, то, к немалому своему удивлению, Максим обнаружил бы там полное искреннего сочувствия сердце. Никто из ребят и представить не мог, какими усилиями дается Егору роль строгого «ветерана» ДШБ. Ведь совсем еще недавно он и сам был необстрелянным шнуром, замученным бессонницей и моральным давлением «небожителей». И поэтому внутренние терзания нынешних салаг ему были знакомы не по захватывающим книжкам отмазанных от армии авторов.
Но деваться Егору было некуда. Жесткие, передающиеся из уста в уста неписаные десантные законы не давали ему права на внешнее проявление своего сострадания. Строгая солдатская иерархия требовала от него только одного – жесткого прессинга в отношении молодежи.
Салагам нельзя давать расслабляться. История бригады знала случаи шнуровских бунтов, когда доведенные до морального исступления молодые солдаты, чувствуя слабину верховной власти, поднимали свои потрескавшиеся, покрытые мозолями руки на, страшно даже сказать, – на самих дембелей! Поэтому нельзя давать молодым много свободы, меньше у них тогда будет вольных мыслей в голове. «Вот когда я стану дембелем, – думал про себя Егор, – а вы «ветеранами», вот тогда будет все по-другому, потерпите немного…».
– … Когда отдыхать-то? – повторил свой риторический вопрос Максим.
– А ты зачем мне жалуешься? Я тебе не начпо, иди ему поплачься; может, в хлеборезку тебя переведет, – обнажив белые зубы, улыбнулся Чайка и, выдержав загадочную паузу, тихо добавил: – Или в музыканты.
– Ты это о чем? – удивленно переглянувшись с ребятами, спросил Максим.
– А ты вроде как не понимаешь? – пытливо сузил свои глаза младший сержант.
Максим, оторопев от внезапного жизненного виража, на несколько секунд задумался: «Во дает! Он что, мысли мои утренние прочитал?»
– Ты, Егор, что-то хочешь мне сказать, наверное? – интуитивно чувствуя в Чайке благовестника, осторожно спросил он.
– Сейчас начальника политотдела встретил в штабе, тебе велено после ужина явиться в клуб, к командиру музыкального взвода капитану Сверчкову, – пытаясь придать своему тонкому голосу официальный оттенок, сказал младший сержант.
Кирилл изумленно присвистнул от этого сообщения, а Алексей округлил впавшие глаза и посмотрел на Максима так, словно у него в одночасье выросли рога.
– Ни фига себе! Значит, в музвзвод решил слинять?! – удивленно сглотнув, произнес белорус. – А чего молчал-то?
– Хочешь – верь, хочешь – нет, первый раз об этом вместе с тобой услышал, – растерянно пролепетал Максим и покраснел, а покраснел потому, что солгал. Откуда «дует ветер», он знал. В памяти всплыл двухмесячной давности разговор с начальником политотдела бригады.
Они тогда только прилетели в Афганистан и находились в учебном центре, расположенном в окрестностях горы под названием Снайпер. Здесь молодые солдаты должны были в течение нескольких недель привыкнуть к своеобразному климату высокогорья, разреженному воздуху, показать, кто на что способен в боевой и физической подготовке, а после этого рассосаться по различным подразделениям бригады. Самых выносливых и крепких – в разведку, остальных кого куда. Были в бригаде и танкисты, были и артиллеристы, были просто стрелки, а еще минометчики, пулеметчики, гранатометчики, самоходчики, реактивщики, зенитчики, снайперы, химики, связисты, саперы, механики, операторы-наводчики, санинструкторы, взвод материального и десантного обеспечения, ремонтники, киномеханики, писари-комендачи, банщики, повара, хлеборезы и даже пожарные, обслуживавшие единственную на всю часть красную, как положено, пожарную машину. Был еще и музыкальный взвод.
Два раза в неделю в учебный центр приезжал начальник политического отдела бригады, маленький холеный подполковник с животиком и маникюром, и, поочередно вызывая в отведенную специально для него палатку молодых бойцов, беседовал с ними на разные темы, как говорится, «за жизнь». «Как служба, сынок? Как кормят? Что родителям на родину пишешь? В каком подразделении хотел бы служить? Если дембеля будут обижать, сразу ко мне на доклад (в смысле «стучать»)!»
Когда пришла очередь Максима отвечать на дежурные вопросы политработника, неожиданно выяснилось, что подполковник – его земляк, с Урала, давно на Родине не был, все служба, будь она неладна.… «Как там дома, сынок?» Вспомнив родные места – тайгу, охоту, кедры и рыбалку, подполковник по-отечески похлопал парня по плечу и, моргая повлажневшими глазами, спросил:
– Служить где хотел бы, Максим? – И, не дожидаясь ответа, решительно заявил: – Думаю, надо найти тебе местечко потеплее. До армии ты чем занимался?
Выяснив, что Максим не художник и не медик, а в штабе и столовой служить не хочет, подполковник задумался.
– Что ж тебе предложить-то? – И без особой надежды спросил: – А с музыкой-то у тебя как?
Максим хлопнул себя по лбу и рассказал подполковнику про свое музыкальное прошлое. Тот что-то пометил у себя в блокноте и сказал:
– Музыкальный взвод бригады – это наша гордость. На всю 40-ю армию лучший. Даже по центральному телевидению его показывали не раз. На сегодняшний день там комплект, но через пару месяцев треть взвода уходит на дембель, так что у тебя будет шанс там закрепиться, если твои музыкальные способности, конечно, устроят капитана Сверчкова. А пока послужишь в роте, пороху, как говорится, немного понюхаешь, так надо….
Попав в роту и в первый же вечер получив приличную маклуху от дембеля по прозвищу Фан, Максим враз забыл и про оркестр, и про земляка начпо. В роте все как-то сразу закрутилось, завертелось – колонны, горы, обстрелы, облеты, зеленка, так что про музыку впервые за долгие месяцы Максим вспомнил сегодня утром в карауле, завистливо поглядывая на ухоженного бригадного горниста, уверенно шагающего по афганской земле.
Сейчас, растерянно глядя на удивленных друзей и на Чайку, Максим понял – утром ему был знак свыше. Сегодня его шнуровские мучения кончатся. Ну, подполковник, вот человек! Сдержал свое слово, не забыл про скромного земляка Веденеева. Ура!
В солдатской столовой, напоминающей огромный овальный ангар, к большому деревянному столу, где ужинали «молодые», подошел жилистый дембель по прозвищу Фан и, глядя на Максима своими бесцветными глазами, хриплым голосом проговорил:
– Слышь, музыкант.… – После этих слов он картинно сплюнул через отсутствующий передний зуб на пол, растер плевок начищенным до блеска ботинком и закончил фразу: – После ужина подгребешь ко мне, разговор есть.
Затем Фан, развернувшись через левое плечо и не сильно спеша, направился к выходу из столовой, методично накручивая на указательный палец свой черный кожаный ремень.
Уже узнали! Максим со злости бросил ложку в котелок и, обхватив голову руками, задумался.
«Ну что они мне сделают? Отдубасят на прощание? Прокачают? Маклух отвешают? Ну и бог с ними. Завтра батальон уйдет в горы, а я останусь в музыкальном взводе. Хватит, навоевался. Начпо от войны меня освободит, это в его власти. Дальше буду служить, как белый человек, с гитарой в руках. Пусть Фан с Бригом по горам ползают, уроды».
Максим зло улыбнулся в адрес невидимых дембелей, которым завтра предстояло идти воевать, и внутренне успокоился.
Взяв в руки ложку и пододвинув к себе котелок, он машинально принялся за картофельное пюре и консервированную камбалу в томате. Когда ложка застучала по дну котелка, Максим взял подкотельник и отхлебнул остывшего, отдающего хлоркой чая, затем поднял голову. Его глаза столкнулись с жестким взглядом Кирилла.
«Черт! Ребята!»
Действительно, в нахлынувшей на Максима радостной эйфории он совсем забыл про друзей, которым не случилось до армии научиться музыке.
«Наверное, в их глазах мой поступок будет выглядеть некрасиво. Ну и ладно. Зато впереди новая жизнь, ночи, полные сна и покоя, репетиции, гастроли по Афгану…. Боже, как я соскучился по репетициям! Как хочется играть на электрогитаре!.. Интересно, какая у них тут аппаратура? Усилитель, наверное, серьезный, и синтезатор наверняка есть. Вот кайф-то! Спасибо земляку подполковнику, век не забуду… А Чайка пусть парится в караулах, птаха пернатая». Обычно так сержанта Чайку называл Гарбуль.
Максим осторожно посмотрел на край стола и увидел тупо жующего камбалу белоруса. Осунувшееся от недосыпания лицо, обтягивающая острые скулы тонкая серая кожа, ввалившиеся в глубину лица глаза и тонкие, как ниточки, губы. Эх, Леха! Сердце у Максима неприятно сжалось. «Без меня ведь ребятам еще труднее будет. Все мои обязанности ротные они между собой разделят и в горах…. Так, стоп! Какой-то Вася Пупкин, в ус не дуя, служит припеваючи в Московском военном округе, но разве мы можем ставить ему это в вину?»
Каждому свое, вспомнил Максим сказанную древним мудрецом фразу. Он резко встал и, стараясь не глядеть на друзей, быстро вышел из столовой.
На улице было уже темно. Ночь в Афганистане наступает быстро, не церемонясь. Чистое и близкое небо, словно звездное покрывало, накрыло Максима черным бархатом. Огромных размеров плоская луна висела над ним, словно аппетитный светящийся омлет, освобожденный от раскаленной сковородки и неизвестно как прилипший к небесам. Внутри было легко и весело. Человеку всегда легко и весело в конце мучений и в преддверии новой, интересной жизни.
Помыв в умывальнике котелок, Максим уверенно направился к темному силуэту своей палатки. У входа он остановился и прислушался. В палатке слышались знакомые голоса – хриплый бубнеж Фана и грубоватый дембельский бас башкира по прозвищу Бриг. «Была – не была, не убьют ведь», – подбодрил себя Максим и, открыв дощатую дверь, шагнул внутрь, словно к тигру в пасть.
– Твою мать! Отдохнул, называется, – непроизвольно вырвался у «обрадованного» новостью Максима малодушный стон. «Господи! Где сил-то взять?» Но, посмотрев на бледное, с синими кругами под глазами лицо белоруса, прикусил язык.
– Чего же он в этот раз натворил-то?
– Ума у него нет совершенно, – покрутил указательным пальцем у виска Бульба. – По зайцам ночью стрелять удумал, представляешь? Где-то фонарик умудрился надыбать…. А они на свет выскакивают, и он их мочит, они выскакивают, а он их из автомата очередями.… Представляешь, что от тех зайцев осталось? Во-во, одни уши. Но это полбеды – рядом с нашим постом «зеленые» окопались, а ты сам знаешь, какие они «храбрые» воины. Так вот они со страху подумали, что это душманы в атаку пошли, ну и в ответ херакнули со всего, что у них было, Гороха чуть не закосили. Ну, в общем, еле уладили, комбрига пришлось с постели поднять. Что там было,… передать невозможно. Комбриг в гневе приказал Гороха под трибунал отдать.
– Да ну?! Серегу под трибунал? Во дела-а! – выдохнул, качая головой, Максим.
– Да ты же его знаешь, ему все по барабану: караул, война, дембеля, трибунал, комбриг с командующим, вместе взятые, – закончил рассказ Леха. – После «губы» мы с ним вместе на зарядке в бронежилетах бегать будем. Все ж веселее.
– Это точно, – сочувственно согласился с другом Максим и, зевая, добавил: – А я наивно думал вздремнуть часок….
– Это вряд ли, – ухмыльнулся белорус. – У тебя есть закурить?
– Есть одна «Донская» в заначке, – с этими словами Максим вытряхнул из зеленой, выцветшей от солнца панамы помятую сигарету без фильтра. – Пойдем на улице подымим.
Проходя мимо комнаты отдыхающей смены, где обосновался исключительно дембельский состав караула, друзья с завистью услышали смачный храп старослужащих. «Ничего, когда-нибудь мы тоже будем так отдыхать, придет наше время», – подумали они об одном и том же.
Тихонько выйдя на улицу, парни сели на деревянную скамейку и раскурили единственную на двоих сигарету. Набиравшее силу солнце нежно и с пониманием ласкало их заостренные обветренные лица, словно пытаясь сказать: ну потерпите еще малость, вы же сильные, немного вам осталось шнурить, там полегче будет….
– Ты сам-то как? – спросил Максим, передавая другу сигарету.
– Да никак, – ответил тот, затягиваясь и глядя куда-то вдаль, – всю ночь не спал. Сначала на вещевом складе смену стоял, потом на «собачке» два часа, потом за Фана на его посту, теперь вот просвещаюсь, Устав зубрю,… мать его! Смотреть уже на эту уродскую книгу мочи нет, – зло сплюнул на землю Гарбуль.
– Неужели совсем не спал? – изумился Максим.
– Ни грамма. Фан говорит, ты в прошлом карауле на вышке выспался, теперь давай тащи службу,… – Белорус поджал губы. – Хожу, шатаюсь. Сил никаких не осталось, – искренне пожаловался другу белорус и зло скрежетнул зубами. Видно было, что он находится на пределе своих уже резервных сил. – За что нам такое наказание, а, Максим?
– Не знаю, – пожал тот плечами в ответ, – за грехи, наверное, тяжкие. – Максим попытался улыбнуться, но, бросив взгляд на утомленное лицо друга, веселиться передумал. Тот явно нуждался в поддержке.
– Немного нам терпеть осталось, Леха. Ты, это… держись давай, не скисай, – утешал он, как мог. – Дембеля скоро улетят, придут наши молодые, другая жизнь у нас будет. Мы в комнате отдыха, шнуры на посту. Прикинь, да? Совсем по-другому служба у нас пойдет. Думаешь, Фан с Бригом не летали, как электровеники, когда молодыми были? Еще как летали, мне Чайка рассказывал, он ведь их на полгода всего младше призывом, вместе шуршали.
– Да все правильно ты говоришь, – равнодушно ухмыльнулся белорус и крепко затянулся, – только сил вот совсем уже нет, – выдыхая табачный дым, тупо повторил он. – А завтра в горы идем на Макаву, когда отдыхать-то? Чокнусь я, наверное, скоро. В башке голоса какие-то уже слышу, – слабо улыбнувшись обветренными губами, тоскливо протянул Гарбуль.
– На Макаву? Завтра?! – присвистнул Максим. – Откуда знаешь?
– Гладышев сказал, – ответил Леха. – Потом сразу на Газни, двухэтапная операция.
Максим присвистнул и почесал затылок. Потом, о чем-то подумав, резко встал и, мельком заглянув в караулку, предложил:
– Ты, Леха, покемарь прямо тут на скамейке, а я на фишке постою. Если кто-нибудь выйдет, я тебя быстро растолкаю.
Ответить у изможденного бессонницей Гарбуля не получилось. Лишь услышав: «Леха, покемарь…», он благодарно улыбнулся, разом обмяк и, стукнувшись затылком о стену, вмиг уснул.
Максим стоял у входа в караулку и попеременно поглядывал то внутрь помещения, то в сторону спортивного городка, за которым находился деревянный «модуль», где квартировал музыкальный взвод. Белая кость, элитное подразделение бригады – в том смысле, что питались как положено и спали сколько надо.
«Живут же люди! – зло позавидовал Максим музыкантам. – Никаких тебе караулов, никаких боевых операций в горах, построения бригадные их тоже не касаются. Знай себе репетируют потихонечку, да в клубе по праздникам концерты дают. Еще и в Кабул на смотры разные летают музыкальную честь бригады отстаивать. В общем, живут, как сыр в масле. У них, говорят, даже дедовщины нет, вот это жизнь!»
Молодой солдат зло сплюнул в сторону «музыкального модуля» и посмотрел вначале на свои растрескавшиеся, покрытые желтыми мозолями руки, затем на беспокойно спящего, изведенного тяжелой службой друга. Неудобно откинув голову назад и вытянув в разные стороны ноги, белорус шумно дышал широко открытым ртом, монотонно постанывая на выдохе. Спи, Бульба, отдыхай, друг, неизвестно, когда еще расслабишься.
То, что завтра в горы на войну, – это, наверное, неплохо. Там хоть всю ночь и приходится шагать вверх-вниз, зато весь световой день, замаскировавшись, дрыхнешь, укрывшись плащ-палаткой.
Достали уже эти караулы, сил нет их тащить. Караульная служба в Афганистане – это тяжкое бремя молодых солдат. Старослужащие, как правило, в караулах отдыхают, взваливая на шнуровские многострадальные плечи всю тяжесть этого изнурительного процесса.
Нет, в горах лучше, в очередной раз констатировал Максим, разглядывая вышедшего из «музыкального модуля» бригадного горниста. Пройдя вдоль забора караульной территории, тот, бережно прижимая к груди медный, горящий в лучах восходящего солнца горн, не спеша пересек спортивный городок и направился в сторону плаца трубить подъем спящему десантно-штурмовому царству.
«Гляди, какой чистенький и гладенький, – завистливо смотрел Веденеев вслед удалявшемуся трубачу. – Всю ночь харю свою музыкальную плющил, а сейчас оттрубит подъем, позавтракает и в клуб на репетицию, и так до дембеля. Вот это служба! Везет же некоторым!»
Максим не раз слышал, как со стороны бригадного клуба доносились мелодичные звуки, издаваемые различными музыкальными инструментами. Особенно ласкал слух родной для него голос электрической соло-гитары….
До армии Максим Веденеев участвовал в школьном вокально-инструментальном ансамбле под названием «Серпантин» и на одном из городских смотров патриотической песни даже был признан лучшим гитаристом среди школьных ВИА. Сейчас, после восьми месяцев службы, ему и не верилось, что когда-то он держал гитару в своих огрубевших, потрескавшихся от грязи и ветра руках и тем более извлекал из нее какие-то звуки. А еще не верилось в то, что где-то там есть совершенно другая, наполненная радостью, блаженным отдыхом на мягких перинах, красивыми загорелыми девчонками и разноцветными дискотеками жизнь. Порой начинало казаться, что в мире нет ничего, кроме хронической измотанности, войны, опустошающих душу тупых караулов и улетающих в никуда цинковых гробов.
Как же все это выдержать и пережить? Есть же, наверное, какой-то рецепт уменьшения страданий. Ведь кто-то же может терпеливо переносить тяжелые жизненные испытания, даже не пикнув. Вот, например, Горохов – плюет на все. Он никого не боится: ни дембелей, ни офицеров, ни душманов.… В горах он не стонет, в карауле по зайцам стреляет, с гауптвахты не вылезает, и все время рот до ушей. Может быть, потому что он сирота и в его груди бьется ожесточенное детдомовское сердце?
Или Кирилл Сабуров, он хоть и не улыбается, но по его железному лицу можно легко прочитать – «ну что, жизнь, и это все твои испытания?»
«Ладно, не ной, – сказал себе Максим и мечтательно расслабился. – Неужели и я когда-то стану «дедушкой» Советской Армии?! Всю получку буду себе оставлять, в караулах расслабляться, курить чарс, шнурам маклухи отвешивать…».
«А куда же я денусь», – тут же успокоил он себя. Время все равно ведь идет, только уж очень медленно как-то, совсем, можно сказать, не торопится. Почему, когда человеку тяжело – оно вдруг предательски застывает? И наоборот, только ты, казалось, обрел себе покой и счастье, как твое время уже и закончилось. Мгновенно причем как-то, словно издеваясь. Даже и насладиться толком не успеешь радостью, как опять ей на смену придут мучительно долгие, пропитанные муками дни и ночи, а время опять замедлит свой бег, словно говоря: давай приятель, страдай не спеша, торопиться нам с тобой некуда. Так недолго и секрет вечной жизни открыть. Все очень просто: наполни каждую секунду своего бытия адскими и неимоверными мучениями – и вскоре ты устанешь ждать конца своей бесконечной жизни.
…Скрипнув, отворилась дверь столовой, и в коридор, потягиваясь, вышел младший сержант Чайка. Поставив возле дверей два двенадцатилитровых армейских термоса, он свистнул в сторону маячившего в дверях Максима:
– Веденеев, дуй за завтраком.
– Слушаюсь, товарищ командарм, и повинуюсь.
Максим схватил бачки и, растолкав по дороге блаженно спящего белоруса, весело насвистывая «Расплескалась синева по погонам», отправился за пищей. День, похоже, задался!
Так, во всяком случае, казалось весело бегущему и размахивающему бачками парню.
Сдав караул второму батальону, первая рота отдыхала в месте своего расположения, дожидаясь построения на ужин. Расположение роты – это четыре стоящие в первом ряду большие зеленые армейские палатки, по одному взводу в каждой. Максим с друзьями сидели на деревянной лавочке у входа в одну из них и с интересом разглядывали важно проплывавшую мимо начальницу офицерской столовой – вольнонаемную Екатерину Оскольскую. Катя, так называли ее в бригаде, была очень привлекательной, пышнотелой шатенкой с высокой прической и неизменной улыбкой на алых, очень эротичных губах. По слухам, являясь любовницей одного из отцов-командиров, тридцатилетняя Катя тем не менее с удовольствием дарила бесплатные улыбки всем окружающим ее голодным и молодым волчатам.
На ходу раздевая глазами проходящую совсем близко женщину, друзья немедленно прервали обсуждение некомсомольского поведения в карауле рядового Горохова.
Видеть Катю вживую удавалось нечасто, поэтому все с удовольствием наслаждались редким в Афганистане зрелищем – живой русской женщине. Тянувшийся за ней шлейф обалденных импортных духов с легкостью уносил израненные ребячьи души в другую, уже почти затертую войной жизнь, словно на мгновение открывая им волшебный портал в страну, где исполняются самые заветные желания. Первым пришел в себя «железный» Кирилл.
– Да-а-а!!! – громко выдохнул он. – Вот это зад! А? Че скажешь, Бульба? – игриво толкнул он плечом сидящего рядом, неожиданно оживившегося Гарбуля.
Тот возражать не стал и, умышленно придав голосу белорусский акцент, заметил:
– Ешчо пару раз мымо нас проплывэ, и можна будэ па новой в караул заступаты. Усталость как рукой.… Сымпатычшная дуже! – оживился Гарбуль и так же игриво толкнул плечом сидевшего с краю Максима: – Не правда ль, друже?
– Правда, – придавая голосу наигранно равнодушный оттенок, согласился Максим, – но только учитывая то обстоятельство, что она одна на две тысячи сексуальных пистолетов, никого, кроме нее, не видящих месяцами. – Он усмехнулся, пытаясь мысленно сравнить Катю со своей Маринкой, образ которой в последнее время являлся еженощно.
– Ты хочешь сказать, что Катя так себе? – удивленно вскинул выгоревшие брови белорус. – Ну, уж не криви душой, братуха, зыркал ты на нее с глубо-о-ким интересом, – делая ударение на «о», протянул Алексей.
– А на кого еще тут зыркать? На тебя, что ли, или, может, на Чайку? – кивнул Максим в сторону показавшегося на горизонте «ветерана». – Уж по сравнению с вами Катя действительно Софи Лорен.
– Мне тоже кажется, что Катя суперстар, а ты, Макс, просто выеживаешься, – вмешался в разговор Кирилл. – Можно подумать, если бы она сейчас подошла к тебе и сказала,… – тут Кирилл выпятил обветренные губы и фальцетом пролепетал: – «Ну-ка, дорогой Максюша, загляни ко мне после отбоя на огонек, поболтаем за жизнь, чайком побалуемся», – то ты бы ей ответил: «Извини, дорогая, но после отбоя солдаты должны спать, и не видать тебе рядового Веденеева, как своих красивых ушей».
Леха с Кириллом залились дружным смехом, а Максим, распаляясь, принялся объяснять:
– Вот вы, балбесы, ржете как жеребцы, а что я вам сказать хотел, так и не поняли. Если бы она меня позвала, то я бы и секунды здесь с вами не сидел, но не потому, что Катя суперстар, а потому, что выбора у меня нет. Вот если бы ее поставить в ряд с другими девчонками, которых я знал до службы, то тогда я не уверен, что она займет первое место. Вот о чем я, а вы, остолопы, сразу ржать, – почему-то разозлился на друзей Максим.
– Ты чего кипятишься? – перестав смеяться, похлопал друга по плечу Гарбуль. – Мы ведь так, смеха ради. А если серьезно, то лично мне сейчас не до Кати. До кровати бы доползти после отбоя, и то хорошо. А о чем ты говоришь, я прекрасно понимаю. Когда я в университете на первом курсе учился, нам препод по зарубежке рассказывал про английских моряков дальнего плавания, которые месяцами в море без заходов в порты болтались. Ну так вот, этих моряков по возвращении на берег даже свидетелями в суд не допускали некоторое время, считая их недееспособными, и при необходимости прощали им мелкие административные нарушения. Полгода им давали на адаптацию к обычной жизни. Так вот, мы вроде тех моряков от обычной житухи напрочь оторваны. Нам Бабу-ягу покажи, так и та за Василису Прекрасную сойдет.
– А нам после дембеля сколько дадут на адаптацию к жизни? – почесывая затылок, прервал друга Кирилл.
Скрутив из трех пальцев комбинацию, Леха молча показал ее другу.
– Негусто, – вздохнул Кирилл и добавил: – А я, когда домой приду, наверняка разбушлачусь по полной программе и в итоге разорюсь на штрафах или из милиции не вылезу. Погулять ведь мы совсем «не любим». И неужели, мужики, нам никто скидки не сделает, что мы в Афганистане два года парились?
– У нас не Англия, – подытожил Леха и кивнул в сторону приближающегося младшего сержанта Чайки. – Гляди, «ветеран» наш идет. Похоже, по нашу душу, опять щас припахает, птаха пернатая, – раздраженно сплюнул он на землю.
– Всем шнурам строиться! – с добродушной усмешкой шутливо скомандовал младший сержант, деловито подойдя ко взводной палатке. – По какому поводу балдеете? Или заняться вам нечем?
– Да сколько же можно чем-то заниматься! – раздраженно возмутился Максим. – После караула еще не отошли толком, а завтра на войну, сухпаи получить надо, РД собрать, оружие получить… Отдыхать-то когда?
А про себя подумал: «Ну откуда же ты взялся на нашу голову, хрен бесчувственный? Сам же был шнуром, понимаешь ведь, как мы измотаны, пожалел бы хоть немного…».
Но ошибался Максим в Егоре, не видел он его настоящего лица, глубоко скрытого за черствой «ветеранской» маской. Если бы он мог хоть на секунду заглянуть в душу к этому с виду равнодушному к чужому страданию девятнадцатилетнему воину, то, к немалому своему удивлению, Максим обнаружил бы там полное искреннего сочувствия сердце. Никто из ребят и представить не мог, какими усилиями дается Егору роль строгого «ветерана» ДШБ. Ведь совсем еще недавно он и сам был необстрелянным шнуром, замученным бессонницей и моральным давлением «небожителей». И поэтому внутренние терзания нынешних салаг ему были знакомы не по захватывающим книжкам отмазанных от армии авторов.
Но деваться Егору было некуда. Жесткие, передающиеся из уста в уста неписаные десантные законы не давали ему права на внешнее проявление своего сострадания. Строгая солдатская иерархия требовала от него только одного – жесткого прессинга в отношении молодежи.
Салагам нельзя давать расслабляться. История бригады знала случаи шнуровских бунтов, когда доведенные до морального исступления молодые солдаты, чувствуя слабину верховной власти, поднимали свои потрескавшиеся, покрытые мозолями руки на, страшно даже сказать, – на самих дембелей! Поэтому нельзя давать молодым много свободы, меньше у них тогда будет вольных мыслей в голове. «Вот когда я стану дембелем, – думал про себя Егор, – а вы «ветеранами», вот тогда будет все по-другому, потерпите немного…».
– … Когда отдыхать-то? – повторил свой риторический вопрос Максим.
– А ты зачем мне жалуешься? Я тебе не начпо, иди ему поплачься; может, в хлеборезку тебя переведет, – обнажив белые зубы, улыбнулся Чайка и, выдержав загадочную паузу, тихо добавил: – Или в музыканты.
– Ты это о чем? – удивленно переглянувшись с ребятами, спросил Максим.
– А ты вроде как не понимаешь? – пытливо сузил свои глаза младший сержант.
Максим, оторопев от внезапного жизненного виража, на несколько секунд задумался: «Во дает! Он что, мысли мои утренние прочитал?»
– Ты, Егор, что-то хочешь мне сказать, наверное? – интуитивно чувствуя в Чайке благовестника, осторожно спросил он.
– Сейчас начальника политотдела встретил в штабе, тебе велено после ужина явиться в клуб, к командиру музыкального взвода капитану Сверчкову, – пытаясь придать своему тонкому голосу официальный оттенок, сказал младший сержант.
Кирилл изумленно присвистнул от этого сообщения, а Алексей округлил впавшие глаза и посмотрел на Максима так, словно у него в одночасье выросли рога.
– Ни фига себе! Значит, в музвзвод решил слинять?! – удивленно сглотнув, произнес белорус. – А чего молчал-то?
– Хочешь – верь, хочешь – нет, первый раз об этом вместе с тобой услышал, – растерянно пролепетал Максим и покраснел, а покраснел потому, что солгал. Откуда «дует ветер», он знал. В памяти всплыл двухмесячной давности разговор с начальником политотдела бригады.
Они тогда только прилетели в Афганистан и находились в учебном центре, расположенном в окрестностях горы под названием Снайпер. Здесь молодые солдаты должны были в течение нескольких недель привыкнуть к своеобразному климату высокогорья, разреженному воздуху, показать, кто на что способен в боевой и физической подготовке, а после этого рассосаться по различным подразделениям бригады. Самых выносливых и крепких – в разведку, остальных кого куда. Были в бригаде и танкисты, были и артиллеристы, были просто стрелки, а еще минометчики, пулеметчики, гранатометчики, самоходчики, реактивщики, зенитчики, снайперы, химики, связисты, саперы, механики, операторы-наводчики, санинструкторы, взвод материального и десантного обеспечения, ремонтники, киномеханики, писари-комендачи, банщики, повара, хлеборезы и даже пожарные, обслуживавшие единственную на всю часть красную, как положено, пожарную машину. Был еще и музыкальный взвод.
Два раза в неделю в учебный центр приезжал начальник политического отдела бригады, маленький холеный подполковник с животиком и маникюром, и, поочередно вызывая в отведенную специально для него палатку молодых бойцов, беседовал с ними на разные темы, как говорится, «за жизнь». «Как служба, сынок? Как кормят? Что родителям на родину пишешь? В каком подразделении хотел бы служить? Если дембеля будут обижать, сразу ко мне на доклад (в смысле «стучать»)!»
Когда пришла очередь Максима отвечать на дежурные вопросы политработника, неожиданно выяснилось, что подполковник – его земляк, с Урала, давно на Родине не был, все служба, будь она неладна.… «Как там дома, сынок?» Вспомнив родные места – тайгу, охоту, кедры и рыбалку, подполковник по-отечески похлопал парня по плечу и, моргая повлажневшими глазами, спросил:
– Служить где хотел бы, Максим? – И, не дожидаясь ответа, решительно заявил: – Думаю, надо найти тебе местечко потеплее. До армии ты чем занимался?
Выяснив, что Максим не художник и не медик, а в штабе и столовой служить не хочет, подполковник задумался.
– Что ж тебе предложить-то? – И без особой надежды спросил: – А с музыкой-то у тебя как?
Максим хлопнул себя по лбу и рассказал подполковнику про свое музыкальное прошлое. Тот что-то пометил у себя в блокноте и сказал:
– Музыкальный взвод бригады – это наша гордость. На всю 40-ю армию лучший. Даже по центральному телевидению его показывали не раз. На сегодняшний день там комплект, но через пару месяцев треть взвода уходит на дембель, так что у тебя будет шанс там закрепиться, если твои музыкальные способности, конечно, устроят капитана Сверчкова. А пока послужишь в роте, пороху, как говорится, немного понюхаешь, так надо….
Попав в роту и в первый же вечер получив приличную маклуху от дембеля по прозвищу Фан, Максим враз забыл и про оркестр, и про земляка начпо. В роте все как-то сразу закрутилось, завертелось – колонны, горы, обстрелы, облеты, зеленка, так что про музыку впервые за долгие месяцы Максим вспомнил сегодня утром в карауле, завистливо поглядывая на ухоженного бригадного горниста, уверенно шагающего по афганской земле.
Сейчас, растерянно глядя на удивленных друзей и на Чайку, Максим понял – утром ему был знак свыше. Сегодня его шнуровские мучения кончатся. Ну, подполковник, вот человек! Сдержал свое слово, не забыл про скромного земляка Веденеева. Ура!
В солдатской столовой, напоминающей огромный овальный ангар, к большому деревянному столу, где ужинали «молодые», подошел жилистый дембель по прозвищу Фан и, глядя на Максима своими бесцветными глазами, хриплым голосом проговорил:
– Слышь, музыкант.… – После этих слов он картинно сплюнул через отсутствующий передний зуб на пол, растер плевок начищенным до блеска ботинком и закончил фразу: – После ужина подгребешь ко мне, разговор есть.
Затем Фан, развернувшись через левое плечо и не сильно спеша, направился к выходу из столовой, методично накручивая на указательный палец свой черный кожаный ремень.
Уже узнали! Максим со злости бросил ложку в котелок и, обхватив голову руками, задумался.
«Ну что они мне сделают? Отдубасят на прощание? Прокачают? Маклух отвешают? Ну и бог с ними. Завтра батальон уйдет в горы, а я останусь в музыкальном взводе. Хватит, навоевался. Начпо от войны меня освободит, это в его власти. Дальше буду служить, как белый человек, с гитарой в руках. Пусть Фан с Бригом по горам ползают, уроды».
Максим зло улыбнулся в адрес невидимых дембелей, которым завтра предстояло идти воевать, и внутренне успокоился.
Взяв в руки ложку и пододвинув к себе котелок, он машинально принялся за картофельное пюре и консервированную камбалу в томате. Когда ложка застучала по дну котелка, Максим взял подкотельник и отхлебнул остывшего, отдающего хлоркой чая, затем поднял голову. Его глаза столкнулись с жестким взглядом Кирилла.
«Черт! Ребята!»
Действительно, в нахлынувшей на Максима радостной эйфории он совсем забыл про друзей, которым не случилось до армии научиться музыке.
«Наверное, в их глазах мой поступок будет выглядеть некрасиво. Ну и ладно. Зато впереди новая жизнь, ночи, полные сна и покоя, репетиции, гастроли по Афгану…. Боже, как я соскучился по репетициям! Как хочется играть на электрогитаре!.. Интересно, какая у них тут аппаратура? Усилитель, наверное, серьезный, и синтезатор наверняка есть. Вот кайф-то! Спасибо земляку подполковнику, век не забуду… А Чайка пусть парится в караулах, птаха пернатая». Обычно так сержанта Чайку называл Гарбуль.
Максим осторожно посмотрел на край стола и увидел тупо жующего камбалу белоруса. Осунувшееся от недосыпания лицо, обтягивающая острые скулы тонкая серая кожа, ввалившиеся в глубину лица глаза и тонкие, как ниточки, губы. Эх, Леха! Сердце у Максима неприятно сжалось. «Без меня ведь ребятам еще труднее будет. Все мои обязанности ротные они между собой разделят и в горах…. Так, стоп! Какой-то Вася Пупкин, в ус не дуя, служит припеваючи в Московском военном округе, но разве мы можем ставить ему это в вину?»
Каждому свое, вспомнил Максим сказанную древним мудрецом фразу. Он резко встал и, стараясь не глядеть на друзей, быстро вышел из столовой.
На улице было уже темно. Ночь в Афганистане наступает быстро, не церемонясь. Чистое и близкое небо, словно звездное покрывало, накрыло Максима черным бархатом. Огромных размеров плоская луна висела над ним, словно аппетитный светящийся омлет, освобожденный от раскаленной сковородки и неизвестно как прилипший к небесам. Внутри было легко и весело. Человеку всегда легко и весело в конце мучений и в преддверии новой, интересной жизни.
Помыв в умывальнике котелок, Максим уверенно направился к темному силуэту своей палатки. У входа он остановился и прислушался. В палатке слышались знакомые голоса – хриплый бубнеж Фана и грубоватый дембельский бас башкира по прозвищу Бриг. «Была – не была, не убьют ведь», – подбодрил себя Максим и, открыв дощатую дверь, шагнул внутрь, словно к тигру в пасть.