Страница:
Ян Валетов
Остаться в живых…
С благодарностью
Моему издателю, Петру Хазину – последнему энтузиасту книжного бизнеса в Украине;
Александру Мушкину, консультировавшему подводные сцены книги;
Александру Данковскому и Игорю Сиду, оказавшим бесценную помощь в редактуре текста;
Ребятам с форума «Figvam.net», моей постоянной фокус-группе;
Моей супруге Лесе, первому читателю, без которой ни одной из моих книг просто не было бы.
«Смерть стоит того, чтобы жить. Любовь стоит того, чтобы ждать».
Виктор Цой
Жемчуг живет жизнью своего владельца, он блестит, когда хозяин здоров, и тускнеет, когда тот умирает. Вот почему жемчуг называют иногда "слезами тоски".
И все же несмотря на все свои многочисленные достоинства, жемчуг так же, как и опал, в народе считается несчастливым камнем. Он якобы приносит владельцу утрату иллюзий и надежд.
Вообще, жемчуг очень коварная драгоценность: в нем, как считают знающие люди, заключается негативная сила Луны. Поэтому относиться к нему надо бережно, иначе он начнет приносить несчастье. Но, как говорили на Руси: если человек в ладу со своей совестью, то и жемчуг поможет ему стать непобедимым…
Из статьи «О жемчуге».
* * *
Дизель завелся сразу, затарахтел, и бывший водолазный бот, а ныне прогулочный катер «Тайна», задрожал всем корпусом, раскачиваясь на пологой, гладкой волне. Вода у низкой кормы забурлила, дурно запахло выхлопом, но серый вонючий дымок сразу отнесло дующим со стороны моря ветерком.
– Кузя, кончай лизаться! – крикнул Губатый, закрывая крышку моторного отсека, в котором лязгал старым железом дизель. – Якорь поднимай!
Олег послушался, оторвался от Ленки, соскочил с застеленного полотенцами и выгоревшим брезентом люка, и бросился вращать кабестан. Якорная цепь загремела, наматываясь на барабан, звонко защелкал стопор.
Губатый зашел в разогретую августовским солнцем рубку, ухватил загрубевшими от соли ладонями отполированные временем и сотнями тысяч прикосновений рукояти штурвала и, подняв голову, уткнулся взглядом прямо в Ленкину промежность.
Изотова лежала перед ним, на цветастом полотенце, опершись на локти, и насмешливо поглядывала на Губатого, который глаз не мог отвести от ее алого, как кровь, купальника, туго облепившего выпуклый лобок. Ткань купальника была тонкой, настолько тонкой, что казалась прозрачной. Он мог, не напрягая воображения, угадать под ней очертания срамных губ. Там где купальник, превращаясь «ни во что», исчезал между ягодицами, были видны отдельные, еле заметные завитки волос.
Губатый шумно сглотнул.
Горло пересохло, чуть ли не до желудка, и загустевшая слюна, шурша, скатилась по пищеводу.
Ленка, прекрасно понимая, какой эффект на него оказывают ее бесстыдно расставленные, длинные ноги, склонила голову к плечу и медленно, очень м-е-д-л-е-н-н-о перевернулась на живот.
Губатый был далеко не мальчик, и, несмотря на малый рост и далеко не богатырское сложение, барышень за свою мужскую жизнь поимел – вагон и маленькую тележку, но в те секунды, что Изотова меняла позу, едва не кончил в широкие полотняные шорты, одетые на голое тело. Все, что в организме тридцатилетнего мужчины могло стать дыбом – стояло дыбом. Губатый закусил губу, чтобы не застонать от боли в паху – впечатление было такое, что между ног пульсирует от бешеного тока крови второе сердце.
Ленка выпятила в его сторону зад, делая вид, что разглаживает смявшееся полотенце, качнула бедрами, от чего Губатый со свистом втянул воздух, и опустилась грудью на подстилку, для верности стрельнув глазами из-под руки.
Ей нравилось дразнить Губатого.
Губатый зверел, когда она его дразнила.
Якорная цепь громыхнула и замерла в клюзе. Бормотание дизеля не могло заглушить крики висящих в воздухе чаек и шорох волн, набегающих на прибрежные камни.
– Готово! – крикнул Олег, как будто бы Губатый сам не слышал, что якорь выбран до упора. – Давай, Леха!
Вообще-то, Губатого, капитана и владельца «Тайны», звали Леша Пименов, и оба его пассажира – и Ленка Изотова, и Олег Ельцов были знакомы ему с детства. Ленка училась в параллельном классе, а с Олегом они даже сиживали за одной партой, правда особыми друзьями никогда не были.
Как раз из-за Изотовой.
Ленка и тогда была на загляденье – стройная, длинноногая, темноглазая, с рыжими короткими волосами, подстриженными карэ и слабоватая «на передок»: то ли по природной склонности, то ли просто рано созрела под жарким южным солнцем. По причине склонности к простым плотским утехам – а много ли надо прыщавым юношам для полного счастья? – Изотова вполне справедливо считалась первой красавицей и пользовалась нездоровой популярностью среди старшеклассников и курсантов Морской школы.
Пименов же в те годы считался завидным женихом.
Папа – коммерческий директор торгового порта, мама – хозяйка аж трех частных магазинов – о такой партии городские невесты только мечтали. И пусть в Лешке не было и ста семидесяти роста, пусть его круглая, как мяч, голова была покрыта редкими волосенками непонятного цвета, а губы (за которые он и получил свою кличку) более пристали Бобби Фаррелу, чем потомку кубанских переселенцев, но…
Но зато у него была своя собственная, почти новенькая «тойота», в бумажнике всегда водились деньжата, а на семейной двухэтажной даче в Абрау-Дюрсо, стоящей у самого озера, можно было «классно оттянуться».
Вот однажды они с Ленкой и оттянулись по полной программе. Потом еще раз. И еще. По молодости лет Губатому было глубоко параллельно, с кем Изотова крутит еще – с ней было здорово, по-настоящему здорово.
Секс для нее существовал сам по себе, без любви, романтических свиданий и серенад. Здоровое совокупление молодых тел – и не более того. Будучи от природы человеком неглупым, Лешка понимал, что молодых тел вокруг, хоть пруд пруди, да и еще более привлекательных, чем у него. Ленкино, загоревшее до полной шоколадности тело ждало ощущений, а не замужества и деторождения. А с щупловатым Пименовым она спала потому, что половина девчонок из их компании была готова забеременеть от него прямо завтра, чтобы послезавтра войти в дом его родителей в качестве невестки.
Ельцов же был в Ленку влюблен. Впрочем, он был парнем романтического склада, а Изотовой серенады под окном были нужны, как зайцу зонтик. Она проходила мимо стоящего у ее подъезда Олега в сопровождении очередного ухажера, словно Ельцов был не человеком, а частью ландшафта. Когда мимо него вот так же, с Ленкой под ручку, прошел Пименов, Олег пересел на соседнюю парту и старался без особых причин с Губатым не разговаривать.
Потом школа закончилась.
Изотова уехала в Питер, подался в Москву Олег, а Пименов остался в Новороссийске, так и не решившись никуда отправиться. Он крутил любовь с нетрезвыми курортницами, пил с каждым днем все сильнее и сильнее, и испытывал судьбу разъезжая невменяемым за рулем своей «тойоты».
Иногда он жалел, что Ленка уехала, может быть потому, что, просыпаясь в постели с очередной подружкой, надеялся найти рядом ее.
В следующем году, во время войны за торговый порт, его удачливый отец был найден в одном из карьеров Цементной долины со следами от раскаленных утюгов на животе и ягодицах, и семья так и не узнала, сохранил ли ее глава тайну швейцарских номерных счетов. Коммерческий директор порта был человек аккуратный и педантичный, никаких документов ни дома, ни на работе не держал и пуля, пробившая ему затылок, обрезала все концы.
Еще через два года, мать продала магазины и дачу, вышла замуж за заезжего голландца и, оставив сыну часть денег в виде наследства, навсегда уехала в далекий Амстердам.
Той же осенью, в возрасте двадцати одного года, Леха Пименов пришел в себя в больнице «Скорой помощи» после тяжелейшей автомобильной аварии, и обнаружил, что остался совершенно один, без профессии, денег, определенных занятий и мыслей о том, как жить дальше.
Три месяца в гипсе – достаточный срок, чтобы подумать о смысле жизни. Орган, ответственный за думанье, у Пименова отмер не окончательно. За окнами гудела и трясла крыши бора, свинцовые волны бежали наперегонки по Цемесской бухте. На подоконники ложилась серая цементная пыль, напоминающая Лехе запахом труп отца. Когда его нашли, он был больше похож на бетонного идола, чем на человеческое тело. Вспоминая об этом, Пименов, загипсованный с головы до ног, даже заплакал. Только плакал он больше от жалости к самому себе. За окном палаты скрипел обиженный ветром фонарь. По беленому потолку метались изломанные тени. Старая жизнь кончилась. Надо было все начинать заново.
Денег хватило, чтобы по старым отцовским связям выкупить в порту и отремонтировать древний водолазный бот, кое-как восстановить изуродованную «тойоту» и «смастерить» себе документы на судовождение.
До начала сезона Пименов «таксовал», возя пассажиров в Геленджик, Анапу и Краснодар, а когда пригрело солнце, начал предлагать морские прогулки и погружения с аквалангом понаехавшим в город курортникам. Расчет, как ни странно, оказался верным. Пузатая, как мультяшный буксирчик, «Тайна», пользовалась популярностью – клиенты находились почти ежедневно. Волны качали ботик, стучал компрессор, нагнетая сжатый воздух в исцарапанные баллоны, пахло сушеной ставридкой и водорослями.
Море лечило раны тела – Леха окреп, поднакачал мышцы, раздался в плечах, что называется – заматерел. Даже шрамы – и те стали постепенно рассасываться, а вот раны души…
С этим было потяжелее.
Ночью, лежа без сна, в некогда шикарной, а теперь запущенной квартире родителей, он часто вспоминал упущенные шансы стать уважаемым и богатым. И Изотову, почему-то, тоже вспоминал. Даже запах от ее разгоряченного сексом тела – пряный, чем-то напоминающий сладкую горечь корицы, которой Лехина бабушка присыпала домашние пироги. В такие моменты Пименов особенно остро ощущал себя неудачником.
Он взял себе за правило не держать в квартире водку. Чтобы не напиться «в смерть», когда приходила тоска. Жалость к себе помогала ему не делать новых глупостей.
Леха стал мрачен и ощущал себя много старше своих лет.
Бывшие собутыльники – новороссийская золотая молодежь, встреч избегали, ухмылялись в спину и сочувственно похлопывали по плечу, когда от разговора было не отвертеться. Женщины Пименовым особо не интересовались – после аварии его тело напоминало тело Франкенштейна из одноименного фильма. Шрамов Пименов очень стеснялся.
Бизнес его процветал.
Он открыл счета в банке. Платил долю налоговикам и бандитам. Был в ровных, хороших отношениях с «погранцами» (которым тоже платил) и портовым начальством (им он платил с самого начала). И, все без исключения, от ментов (которым он платил по случаю) до проституток (которым платил регулярно), называли Губатого Леху серьезным мужчиной.
Лето было похоже на лето. Год был похож на год. Прошлой осенью он отпраздновал тридцатилетие.
Праздник получился печальный. За три дня до события от матери пришла поздравительная открытка, а в день рождения она позвонила ему на мобильный. Голос у нее почти не изменился и Леха вспомнил, что мать, в сущности, еще молодая женщина, не перевалившая за шестьдесят. Говорила она с акцентом, но, кажется, искренне звала приехать в гости. Пименов вполне мог себе это позволить вне сезона, но, если говорить честно, ехать к матери и ее голландскому мужу ему не хотелось.
Зимой он опять «таксовал», уже не на почившей в бозе «тойоте», а на сравнительно свежем «хендэ», возился с судном, где всегда находилась работа, помогал нанятому механику перебирать старенький дизель «Тайны» и ждал, когда перестанут дуть ветры, напоминающие ему о смерти.
А в самом начале августа, когда сезон был в самом разгаре, теплым вечером на пирсе появились они.
И Ельцова, и Ленку Губатый признал сразу, словно не прошло больше десяти лет с той поры, как они расстались.
Нет, они конечно изменились.
Олег потяжелел на добрый пуд, был коротко острижен, раздался в плечах и в бедрах, поседел. Ленка же, казалось, похорошела. Стала более женственной, что ли? Черты лица стали мягче, не так выделялись скулы. Легкие брючки из светлой ткани подчеркивали стройность ног, а рыжие волосы по-прежнему были подстрижены в короткое карэ.
Оба они были бледны нездоровой городской бледностью, и даже по цвету кожи Пименов мог с легкостью определить, что живут они в Москве или Питере. Таких, как они, в Новороссийске называли «детьми подземелья».
В руках у Олега была объемистая сумка, на плече – небольшой рюкзачок, новомодный, кожаный и с клапаном. Ленка же держала совсем маленький баул – подобный, дежурный, лежал у Лехи в багажнике «Сонаты», на случай, если придется ночевать в чужом городе. В такой много не втиснешь: смена белья да зубные щетки с мылом.
– Здорово, Леха! – сказал Ельцов, улыбаясь. – А мы к тебе!
Ленка просто улыбнулась и помахала Губатому ручкой. Сердце у Пименова ударило в грудную клетку, как в колокол.
Он стоял на палубе «Тайны» и не мог решить, что ему делать. Радоваться или огорчаться? Прошлое стояло на пороге. Прошлое в виде приятеля и девушки, с которой он когда-то спал. Они приехали вместе. У них всего две сумки с вещами и одна общая с умывальными принадлежностями.
Тут не надо быть Пинкертоном.
– Входите, – сказал он, вытирая руки вафельным полотенцем. – Я как раз завтрак готовлю.
Рукопожатие у Олега оказалось довольно крепким, но ладонь была мягкая, ухоженная, как у человека никогда не занимающегося физическим трудом. Ленка крепко обняла Губатого обеими руками и чмокнула в щеку. При этом ее круглые и все еще (неужели?) крепкие груди прокатились по его груди, и Пименов почувствовал, что его «дружок» узнал свою «подружку». В рабочих джинсах это было не очень-то заметно, но Ленка, кажется, усекла все сходу и посмотрела на него с радостным удивлением, пряча улыбку в уголках рта.
Они действительно приехали из Питера. Олег закончил архивно-исторический и попал на работу в архив Адмиралтейства. Играл джаз на «сейшенах» (он неплохо владел саксофоном), считал себя богемой и жил, наслаждаясь питерской атмосферой.
Ленка, помыкавшись в Москве, приняла участие во второсортном конкурсе красоты, вошла в пятерку победительниц и полгода проработала в каком-то рекламном агентстве. Работа модели ей нравилась, но быстро приелась. Больших денег не платили, зато спать приходилось со всеми желающими работодателями, что само по себе не пугало, но напрягало рутинностью действа.
Потом один питерский бизнесмен увез ее в Северную Пальмиру, якобы, чтобы жениться. Но с женитьбой не задалось – деятель раздумал, но денег немного дал и даже купил ей однокомнатную «хрущевку» на Варшавской.
Ленка получила диплом фармацевта, устроилась провизором в аптеку неподалеку от Апраксиного Двора и однажды (тут они чуть поспорили), три или четыре года назад в эту самую аптеку с похмелья забрел Ельцов.
– Так чудом воссоединились влюбленные души! – воскликнул Ельцов, вздымая руки, словно священник-расстрига.
А Ленка снова стрельнула в Губатого своими волглыми глазюками и он почувствовал, что его ноздрей коснулся слабый запах корицы.
– С тех пор мы и живем вместе, – пояснил Олег, и полез в сумку. – Ну, давай, Леха, за встречу…
– Я не пью, ребята, – сказал Губатый, и добавил, – вообще не пью. Отпил свое.
– Ах, да, – вмешалась Ленка, – мне мама писала. Ты ж разбился пьяный…
– Что же ты так, Леха? – с укоризной произнес Ельцов и покачал головой. – Раз ты не будешь, и мы не будем без хозяина…
Но гости, конечно, не утерпели.
После яичницы с помидорами, луком и салом, под крепкий кофе с коричневым контрабандным сахаром, они с Ленкой переглянулись, и Ельцов сказал:
– Слушай, Леха, дело есть… Как минимум на миллион!
Как выяснилось, дело было не на миллион. Если брать по-скромному – на несколько. И не рублей. Пока Ельцов рассказывал, Ленка курила, она, вообще много курила, почти не выпуская сигареты изо рта.
Они сидели в кают-компании, за деревянным, темным от времени столом и Губатый внимательно слушал историю, больше похожую на авантюрный роман тридцатых годов уже прошлого столетия.
В 1913 году, еще до начала войны, в Индийский океан была направлена российская экспедиция. Финансировало ее Географическое общество и, частично, одна из Великих Княгинь, интересовавшаяся естественными науками и, в частности, теорией Дарвина. Задачей ученых был сбор животных и растительных образцов, антропологические исследования, научная фотосъемка. К экспедиции было прикомандировано судно – пакетбот «Нота», небольшой, сравнительно новый, в четыреста тонн водоизмещения, с паровой машиной и четырьмя пушками. Разразилась первая мировая война. Но работа была рассчитана на пять лет и «Нота» продолжала плавание у чужих берегов.
Неподалеку от Макао, в феврале 1917 года, российские ученые натолкнулись на полусгоревшую джонку с мертвым экипажем. В джонке помимо трупов, обнаружился подкопченный, но вполне живой пес и деревянный ящик со сдвижной крышкой, размерами 14 на 8 и на 5 дюймов полный отборного жемчуга. Всего ящик хранил в себе тысяча четыреста восемьдесят одну жемчужину, размерами от пяти до двадцати пяти карат. Каждая жемчужина была аккуратно завернута в рисовую бумагу с китайскими надписями на ней. По международным законам судно, нашедшее в море другое судно, брошенное экипажем, имеет право забрать себе находку или ее груз в качестве приза.
Джонка благополучно затонула, увлекая за собой мертвых китайских моряков, а пес и ящик с жемчугом перекочевали на «Ноту», о чем была сделана соответствующая запись в судовом журнале.
Случилось так, что экспедиция, возглавляемая профессором Петербуржского Университета, Викентием Павловичем Чердынцевым, должна была воротиться домой аккурат в июне 1918. Благодаря мальтийской приписке судно прошло через Босфор и Дарданеллы, но в Севастополь путь был закрыт. Там уже стояли немцы, и батареи Северной стороны перекрывали вход в бухту, как в бутылочное горло.
Чердынцев, не подхвативший революционную бациллу, но как истинный патриот своей страны и не помышляющий о сдаче судна немцам, развернул «Ноту» на Новороссийск и 18 июня, на траверзе Цемесской бухты, своими собственными глазами наблюдал, как от выстрелов с «Керчи» уходят под воду боевые корабли – краса и гордость русского флота. На крохотный пакетбот никто не обратил внимания и «Нота» вышла из Цемесской бухты в сторону Туапсе. Но той же ночью налетела на «бродячую» мину и затонула неподалеку от мыса Чуговпас.
В этом месте рассказа Олег торжествующе посмотрел на Пименова и поднял вверх указательный палец.
– Я тебе таких историй рассказать могу – вагон и маленькую тележку, – сказал Губатый, с иронией разглядывая школьного приятеля. – У меня на «Тайне» каждый, кто первый раз баллоны надевает, грезит о греческих ладьях, пиратских бригах и тайных сокровищах рейха. Но это только в первый раз. Потом умнеют.
– И что? – спросила Изотова. – На дне моря нет затонувших кораблей?
– Как грязи… – ответил он.
Голос у Ленки стал прокуренным, хрипловатым, но от звуков этого голоса по спине у Пименова побежали «мурашки», крупные такие, величиной с огурец-корнишон. Он едва сдержался, чтобы не передернуть плечами.
– Тут, в бухте, полно. И по побережью я с десяток насчитаю без труда. Штук пять, вообще, на глубинах до «пятнашки» – ныряй – не хочу. Я к ним туристов вожу, на подводные экскурсии. Только сокровищ на них нет. Ничего там нет. Ни скелетов пиратов, ни сейфов с бриллиантами. Бред это все. Есть несколько транспортов с танками и грузовиками. Танк можете коллекционерам продать, если поднимете. Только предупреждаю сразу – денег запалите больше, чем за него дадут.
– На «Ноте» сейф есть, – возразил Олег. – Их там даже два. Тот, что нам нужен – в каюте начальника экспедиции. В капитанском тоже есть золотые монеты, но мало. Игра не стоит свеч.
– Вы ко мне пришли, как к специалисту? – спросил Губатый серьезно. – Я вам как специалист и говорю. Бред. Детские сказки. Ты, Ельцов, Стивенсона в детстве перечитал. Есть такая книжка – «Остров Сокровищ». У меня таких энтузиастов-кладоискателей – каждое лето наезжает человек по десять. Некоторые с картами…
Он отхлебнул горячий, сладкий кофе из тяжелой керамической чашки с надписью «Нескафе» и продолжил:
– Картами старыми, на сто процентов надежными, от дедушек с бабушками по наследству полученными. Я даже знаю одного парня в Ростове, который на таких картах делает неплохие деньги. Рисует и продает. Не перевелись еще идиоты на земле русской. Хотите, он вам клиента найдет?
– А у меня карты нет, – Ельцов развел руками, изображая простодушие. – Ее и быть не могло. Но я знаю, где лежит «Нота». У меня есть план судовых помещений. Даже схема расположения ящиков с материалами экспедиции в трюмах. От взрыва судно развалилось на две части. Одна, носовая, затонула сразу – они поймали мину левой скулой, как раз на три четверти длины корпуса. А корма продержалась на плаву еще десять минут. Ночь была безветренная, но там возле берега течение. То, что мы будем искать, лежит в двухстах – двухстах пятидесяти метрах от берега. Какая там глубина, я точно не знаю – по лоциям от двадцати до пятидесяти, дно там, как изрытое – ямы да скалы.
– От забора и до обеда, – хмыкнул Пименов. – Ты в море когда-нибудь что-то искал? От двадцати до пятидесяти! Мечтатель!
– Ну, почему же мечтатель? Я, Леха, по образованию специалист по систематизации, хранению и обработке информации. Разве я сказал, что у меня на руках только слухи? – спросил Олег и обратился к Ленке. – Дай сумочку, Лен. Я ж говорил тебе, что Леха всегда был Фомой Неверующим…
В сумочке оказалась дешевенькая китайская папочка из зеленого пластика и тонкая стопочка ксероксных копий документов, несколько из которых были рукописными.
– Это все попало в Адмиралтейство, – пояснил Ельцов. – Непонятно каким образом, но есть даже копия протокола допроса заместителя Чердынцева – Бирюкова. Чердынцев погиб в кораблекрушении, а Бирюков выжил. Он и вынес на берег судовой журнал. Как оказалось – не зря… Его арестовала ЧК в марте 1920-го.
– А дальше? – Пименов рассматривал странички, на которых некоторые строчки были отчеркнуты, а некоторые аккуратно замараны черным.
– Дальше? Что дальше, – Ельцов взял с блюдца крекер. – Дальше – ничего. Бирюкова уже в апреле пустили в расход. Дворянин, в чинах, и не раскаялся… Собственный двоюродный братец и пустил – он тогда заместителем в Ростовском ЧК трудился. А самого братца тоже расстреляли, но в августе. Тоже за то, что дворянин. Забавно, правда?
Губатый ничего забавного в таком течении событий не видел, но возражать не стал.
– Документы с показаниями Бирюкова достойно не оценили – в начале тридцатых они попали в ЭПРОН, а оттуда в Адмиралтейство. Но только перед самой второй мировой. Так что ход бумагам так и не дали. Все-таки классная штука – бюрократическая машина.
– И как ты по этим документам собираешься определить место кораблекрушения? – Леха положил бумаги на столешницу. – Или оно указано в вымаранных местах?
– Ну, – протянул Ельцов с хитрецой, – некоторые косвенные указания есть и тут. Но основное…
Основное оказалось у Ленки.
На зарплату фармацевта да оклад архивариуса сильно не пошикуешь. Особенно в стольном граде Питере, особенно, когда молоды, и хочется всего и именно сейчас. Ленка по чуть-чуть, осторожно, приторговывала наркотой, вернее не самой наркотой, а некоторыми препаратами, которые так просто в аптеках не купишь. Олег вынес на продажу несколько бумаг из архивов, но денег за них дали немного – коллекционеры благотворительностью не занимаются, а стащить что-нибудь по-настоящему ценное Ельцов не сумел. Или побоялся. Они, конечно, не голодали, но жили стесненно, и когда Лене предложили делать пожилой соседке уколы – курс какого-то достаточно дорогого восстанавливающего препарата по сто рублей за два визита в день, утром и вечером – она с радостью согласилась.
Соседка оказалась чистенькой старушкой, перевалившей за девяносто и напоминавшей мумию Тутанхамона, только без маски. В начале Изотова подумала, что колоть восстанавливающий препарат этому реликту чья-то злая шутка, но быстро сообразила, что не права. Старушка, конечно, была древней, но функционировала просто на славу – ее постоянная сиделка нарадоваться не могла: ни пролежней, ни запоров, ни почечной недостаточности. Ну, все работать, как часы просто не могло, и возраст брал свое. У бабульки был склероз, и она иногда не помнила, как ее саму зовут, но вот то, что происходило в годы ее молодости, могла рассказать в лицах.
А молодость соседки пришлась как раз на революцию. В гостиной, над старым кожаным диваном (при взгляде на который на ум приходил нанюхавшийся кокаина до полного остекленения Дзержинский, пьяный Блюмкин с маузером наголо и лающие выхлопом грузовики во внутреннем дворе Лубянки), висели пожелтевшие фотографии. В основном групповые снимки. Несколько человек в сюртуках, при бородах и бакенбардах стоят на пирсе возле какого-то судна. Эти же люди в тропическом обмундировании на песчаном пляже. Пальмовый остров, скорее всего – атолл. На его фоне – шлюпка в ней люди в пробковых колониальных шлемах. Опять двухмачтовое судно у низкого дощатого пирса. На высокой скуле надпись «Нота».
– Кузя, кончай лизаться! – крикнул Губатый, закрывая крышку моторного отсека, в котором лязгал старым железом дизель. – Якорь поднимай!
Олег послушался, оторвался от Ленки, соскочил с застеленного полотенцами и выгоревшим брезентом люка, и бросился вращать кабестан. Якорная цепь загремела, наматываясь на барабан, звонко защелкал стопор.
Губатый зашел в разогретую августовским солнцем рубку, ухватил загрубевшими от соли ладонями отполированные временем и сотнями тысяч прикосновений рукояти штурвала и, подняв голову, уткнулся взглядом прямо в Ленкину промежность.
Изотова лежала перед ним, на цветастом полотенце, опершись на локти, и насмешливо поглядывала на Губатого, который глаз не мог отвести от ее алого, как кровь, купальника, туго облепившего выпуклый лобок. Ткань купальника была тонкой, настолько тонкой, что казалась прозрачной. Он мог, не напрягая воображения, угадать под ней очертания срамных губ. Там где купальник, превращаясь «ни во что», исчезал между ягодицами, были видны отдельные, еле заметные завитки волос.
Губатый шумно сглотнул.
Горло пересохло, чуть ли не до желудка, и загустевшая слюна, шурша, скатилась по пищеводу.
Ленка, прекрасно понимая, какой эффект на него оказывают ее бесстыдно расставленные, длинные ноги, склонила голову к плечу и медленно, очень м-е-д-л-е-н-н-о перевернулась на живот.
Губатый был далеко не мальчик, и, несмотря на малый рост и далеко не богатырское сложение, барышень за свою мужскую жизнь поимел – вагон и маленькую тележку, но в те секунды, что Изотова меняла позу, едва не кончил в широкие полотняные шорты, одетые на голое тело. Все, что в организме тридцатилетнего мужчины могло стать дыбом – стояло дыбом. Губатый закусил губу, чтобы не застонать от боли в паху – впечатление было такое, что между ног пульсирует от бешеного тока крови второе сердце.
Ленка выпятила в его сторону зад, делая вид, что разглаживает смявшееся полотенце, качнула бедрами, от чего Губатый со свистом втянул воздух, и опустилась грудью на подстилку, для верности стрельнув глазами из-под руки.
Ей нравилось дразнить Губатого.
Губатый зверел, когда она его дразнила.
Якорная цепь громыхнула и замерла в клюзе. Бормотание дизеля не могло заглушить крики висящих в воздухе чаек и шорох волн, набегающих на прибрежные камни.
– Готово! – крикнул Олег, как будто бы Губатый сам не слышал, что якорь выбран до упора. – Давай, Леха!
Вообще-то, Губатого, капитана и владельца «Тайны», звали Леша Пименов, и оба его пассажира – и Ленка Изотова, и Олег Ельцов были знакомы ему с детства. Ленка училась в параллельном классе, а с Олегом они даже сиживали за одной партой, правда особыми друзьями никогда не были.
Как раз из-за Изотовой.
Ленка и тогда была на загляденье – стройная, длинноногая, темноглазая, с рыжими короткими волосами, подстриженными карэ и слабоватая «на передок»: то ли по природной склонности, то ли просто рано созрела под жарким южным солнцем. По причине склонности к простым плотским утехам – а много ли надо прыщавым юношам для полного счастья? – Изотова вполне справедливо считалась первой красавицей и пользовалась нездоровой популярностью среди старшеклассников и курсантов Морской школы.
Пименов же в те годы считался завидным женихом.
Папа – коммерческий директор торгового порта, мама – хозяйка аж трех частных магазинов – о такой партии городские невесты только мечтали. И пусть в Лешке не было и ста семидесяти роста, пусть его круглая, как мяч, голова была покрыта редкими волосенками непонятного цвета, а губы (за которые он и получил свою кличку) более пристали Бобби Фаррелу, чем потомку кубанских переселенцев, но…
Но зато у него была своя собственная, почти новенькая «тойота», в бумажнике всегда водились деньжата, а на семейной двухэтажной даче в Абрау-Дюрсо, стоящей у самого озера, можно было «классно оттянуться».
Вот однажды они с Ленкой и оттянулись по полной программе. Потом еще раз. И еще. По молодости лет Губатому было глубоко параллельно, с кем Изотова крутит еще – с ней было здорово, по-настоящему здорово.
Секс для нее существовал сам по себе, без любви, романтических свиданий и серенад. Здоровое совокупление молодых тел – и не более того. Будучи от природы человеком неглупым, Лешка понимал, что молодых тел вокруг, хоть пруд пруди, да и еще более привлекательных, чем у него. Ленкино, загоревшее до полной шоколадности тело ждало ощущений, а не замужества и деторождения. А с щупловатым Пименовым она спала потому, что половина девчонок из их компании была готова забеременеть от него прямо завтра, чтобы послезавтра войти в дом его родителей в качестве невестки.
Ельцов же был в Ленку влюблен. Впрочем, он был парнем романтического склада, а Изотовой серенады под окном были нужны, как зайцу зонтик. Она проходила мимо стоящего у ее подъезда Олега в сопровождении очередного ухажера, словно Ельцов был не человеком, а частью ландшафта. Когда мимо него вот так же, с Ленкой под ручку, прошел Пименов, Олег пересел на соседнюю парту и старался без особых причин с Губатым не разговаривать.
Потом школа закончилась.
Изотова уехала в Питер, подался в Москву Олег, а Пименов остался в Новороссийске, так и не решившись никуда отправиться. Он крутил любовь с нетрезвыми курортницами, пил с каждым днем все сильнее и сильнее, и испытывал судьбу разъезжая невменяемым за рулем своей «тойоты».
Иногда он жалел, что Ленка уехала, может быть потому, что, просыпаясь в постели с очередной подружкой, надеялся найти рядом ее.
В следующем году, во время войны за торговый порт, его удачливый отец был найден в одном из карьеров Цементной долины со следами от раскаленных утюгов на животе и ягодицах, и семья так и не узнала, сохранил ли ее глава тайну швейцарских номерных счетов. Коммерческий директор порта был человек аккуратный и педантичный, никаких документов ни дома, ни на работе не держал и пуля, пробившая ему затылок, обрезала все концы.
Еще через два года, мать продала магазины и дачу, вышла замуж за заезжего голландца и, оставив сыну часть денег в виде наследства, навсегда уехала в далекий Амстердам.
Той же осенью, в возрасте двадцати одного года, Леха Пименов пришел в себя в больнице «Скорой помощи» после тяжелейшей автомобильной аварии, и обнаружил, что остался совершенно один, без профессии, денег, определенных занятий и мыслей о том, как жить дальше.
Три месяца в гипсе – достаточный срок, чтобы подумать о смысле жизни. Орган, ответственный за думанье, у Пименова отмер не окончательно. За окнами гудела и трясла крыши бора, свинцовые волны бежали наперегонки по Цемесской бухте. На подоконники ложилась серая цементная пыль, напоминающая Лехе запахом труп отца. Когда его нашли, он был больше похож на бетонного идола, чем на человеческое тело. Вспоминая об этом, Пименов, загипсованный с головы до ног, даже заплакал. Только плакал он больше от жалости к самому себе. За окном палаты скрипел обиженный ветром фонарь. По беленому потолку метались изломанные тени. Старая жизнь кончилась. Надо было все начинать заново.
Денег хватило, чтобы по старым отцовским связям выкупить в порту и отремонтировать древний водолазный бот, кое-как восстановить изуродованную «тойоту» и «смастерить» себе документы на судовождение.
До начала сезона Пименов «таксовал», возя пассажиров в Геленджик, Анапу и Краснодар, а когда пригрело солнце, начал предлагать морские прогулки и погружения с аквалангом понаехавшим в город курортникам. Расчет, как ни странно, оказался верным. Пузатая, как мультяшный буксирчик, «Тайна», пользовалась популярностью – клиенты находились почти ежедневно. Волны качали ботик, стучал компрессор, нагнетая сжатый воздух в исцарапанные баллоны, пахло сушеной ставридкой и водорослями.
Море лечило раны тела – Леха окреп, поднакачал мышцы, раздался в плечах, что называется – заматерел. Даже шрамы – и те стали постепенно рассасываться, а вот раны души…
С этим было потяжелее.
Ночью, лежа без сна, в некогда шикарной, а теперь запущенной квартире родителей, он часто вспоминал упущенные шансы стать уважаемым и богатым. И Изотову, почему-то, тоже вспоминал. Даже запах от ее разгоряченного сексом тела – пряный, чем-то напоминающий сладкую горечь корицы, которой Лехина бабушка присыпала домашние пироги. В такие моменты Пименов особенно остро ощущал себя неудачником.
Он взял себе за правило не держать в квартире водку. Чтобы не напиться «в смерть», когда приходила тоска. Жалость к себе помогала ему не делать новых глупостей.
Леха стал мрачен и ощущал себя много старше своих лет.
Бывшие собутыльники – новороссийская золотая молодежь, встреч избегали, ухмылялись в спину и сочувственно похлопывали по плечу, когда от разговора было не отвертеться. Женщины Пименовым особо не интересовались – после аварии его тело напоминало тело Франкенштейна из одноименного фильма. Шрамов Пименов очень стеснялся.
Бизнес его процветал.
Он открыл счета в банке. Платил долю налоговикам и бандитам. Был в ровных, хороших отношениях с «погранцами» (которым тоже платил) и портовым начальством (им он платил с самого начала). И, все без исключения, от ментов (которым он платил по случаю) до проституток (которым платил регулярно), называли Губатого Леху серьезным мужчиной.
Лето было похоже на лето. Год был похож на год. Прошлой осенью он отпраздновал тридцатилетие.
Праздник получился печальный. За три дня до события от матери пришла поздравительная открытка, а в день рождения она позвонила ему на мобильный. Голос у нее почти не изменился и Леха вспомнил, что мать, в сущности, еще молодая женщина, не перевалившая за шестьдесят. Говорила она с акцентом, но, кажется, искренне звала приехать в гости. Пименов вполне мог себе это позволить вне сезона, но, если говорить честно, ехать к матери и ее голландскому мужу ему не хотелось.
Зимой он опять «таксовал», уже не на почившей в бозе «тойоте», а на сравнительно свежем «хендэ», возился с судном, где всегда находилась работа, помогал нанятому механику перебирать старенький дизель «Тайны» и ждал, когда перестанут дуть ветры, напоминающие ему о смерти.
А в самом начале августа, когда сезон был в самом разгаре, теплым вечером на пирсе появились они.
И Ельцова, и Ленку Губатый признал сразу, словно не прошло больше десяти лет с той поры, как они расстались.
Нет, они конечно изменились.
Олег потяжелел на добрый пуд, был коротко острижен, раздался в плечах и в бедрах, поседел. Ленка же, казалось, похорошела. Стала более женственной, что ли? Черты лица стали мягче, не так выделялись скулы. Легкие брючки из светлой ткани подчеркивали стройность ног, а рыжие волосы по-прежнему были подстрижены в короткое карэ.
Оба они были бледны нездоровой городской бледностью, и даже по цвету кожи Пименов мог с легкостью определить, что живут они в Москве или Питере. Таких, как они, в Новороссийске называли «детьми подземелья».
В руках у Олега была объемистая сумка, на плече – небольшой рюкзачок, новомодный, кожаный и с клапаном. Ленка же держала совсем маленький баул – подобный, дежурный, лежал у Лехи в багажнике «Сонаты», на случай, если придется ночевать в чужом городе. В такой много не втиснешь: смена белья да зубные щетки с мылом.
– Здорово, Леха! – сказал Ельцов, улыбаясь. – А мы к тебе!
Ленка просто улыбнулась и помахала Губатому ручкой. Сердце у Пименова ударило в грудную клетку, как в колокол.
Он стоял на палубе «Тайны» и не мог решить, что ему делать. Радоваться или огорчаться? Прошлое стояло на пороге. Прошлое в виде приятеля и девушки, с которой он когда-то спал. Они приехали вместе. У них всего две сумки с вещами и одна общая с умывальными принадлежностями.
Тут не надо быть Пинкертоном.
– Входите, – сказал он, вытирая руки вафельным полотенцем. – Я как раз завтрак готовлю.
Рукопожатие у Олега оказалось довольно крепким, но ладонь была мягкая, ухоженная, как у человека никогда не занимающегося физическим трудом. Ленка крепко обняла Губатого обеими руками и чмокнула в щеку. При этом ее круглые и все еще (неужели?) крепкие груди прокатились по его груди, и Пименов почувствовал, что его «дружок» узнал свою «подружку». В рабочих джинсах это было не очень-то заметно, но Ленка, кажется, усекла все сходу и посмотрела на него с радостным удивлением, пряча улыбку в уголках рта.
Они действительно приехали из Питера. Олег закончил архивно-исторический и попал на работу в архив Адмиралтейства. Играл джаз на «сейшенах» (он неплохо владел саксофоном), считал себя богемой и жил, наслаждаясь питерской атмосферой.
Ленка, помыкавшись в Москве, приняла участие во второсортном конкурсе красоты, вошла в пятерку победительниц и полгода проработала в каком-то рекламном агентстве. Работа модели ей нравилась, но быстро приелась. Больших денег не платили, зато спать приходилось со всеми желающими работодателями, что само по себе не пугало, но напрягало рутинностью действа.
Потом один питерский бизнесмен увез ее в Северную Пальмиру, якобы, чтобы жениться. Но с женитьбой не задалось – деятель раздумал, но денег немного дал и даже купил ей однокомнатную «хрущевку» на Варшавской.
Ленка получила диплом фармацевта, устроилась провизором в аптеку неподалеку от Апраксиного Двора и однажды (тут они чуть поспорили), три или четыре года назад в эту самую аптеку с похмелья забрел Ельцов.
– Так чудом воссоединились влюбленные души! – воскликнул Ельцов, вздымая руки, словно священник-расстрига.
А Ленка снова стрельнула в Губатого своими волглыми глазюками и он почувствовал, что его ноздрей коснулся слабый запах корицы.
– С тех пор мы и живем вместе, – пояснил Олег, и полез в сумку. – Ну, давай, Леха, за встречу…
– Я не пью, ребята, – сказал Губатый, и добавил, – вообще не пью. Отпил свое.
– Ах, да, – вмешалась Ленка, – мне мама писала. Ты ж разбился пьяный…
– Что же ты так, Леха? – с укоризной произнес Ельцов и покачал головой. – Раз ты не будешь, и мы не будем без хозяина…
Но гости, конечно, не утерпели.
После яичницы с помидорами, луком и салом, под крепкий кофе с коричневым контрабандным сахаром, они с Ленкой переглянулись, и Ельцов сказал:
– Слушай, Леха, дело есть… Как минимум на миллион!
Как выяснилось, дело было не на миллион. Если брать по-скромному – на несколько. И не рублей. Пока Ельцов рассказывал, Ленка курила, она, вообще много курила, почти не выпуская сигареты изо рта.
Они сидели в кают-компании, за деревянным, темным от времени столом и Губатый внимательно слушал историю, больше похожую на авантюрный роман тридцатых годов уже прошлого столетия.
В 1913 году, еще до начала войны, в Индийский океан была направлена российская экспедиция. Финансировало ее Географическое общество и, частично, одна из Великих Княгинь, интересовавшаяся естественными науками и, в частности, теорией Дарвина. Задачей ученых был сбор животных и растительных образцов, антропологические исследования, научная фотосъемка. К экспедиции было прикомандировано судно – пакетбот «Нота», небольшой, сравнительно новый, в четыреста тонн водоизмещения, с паровой машиной и четырьмя пушками. Разразилась первая мировая война. Но работа была рассчитана на пять лет и «Нота» продолжала плавание у чужих берегов.
Неподалеку от Макао, в феврале 1917 года, российские ученые натолкнулись на полусгоревшую джонку с мертвым экипажем. В джонке помимо трупов, обнаружился подкопченный, но вполне живой пес и деревянный ящик со сдвижной крышкой, размерами 14 на 8 и на 5 дюймов полный отборного жемчуга. Всего ящик хранил в себе тысяча четыреста восемьдесят одну жемчужину, размерами от пяти до двадцати пяти карат. Каждая жемчужина была аккуратно завернута в рисовую бумагу с китайскими надписями на ней. По международным законам судно, нашедшее в море другое судно, брошенное экипажем, имеет право забрать себе находку или ее груз в качестве приза.
Джонка благополучно затонула, увлекая за собой мертвых китайских моряков, а пес и ящик с жемчугом перекочевали на «Ноту», о чем была сделана соответствующая запись в судовом журнале.
Случилось так, что экспедиция, возглавляемая профессором Петербуржского Университета, Викентием Павловичем Чердынцевым, должна была воротиться домой аккурат в июне 1918. Благодаря мальтийской приписке судно прошло через Босфор и Дарданеллы, но в Севастополь путь был закрыт. Там уже стояли немцы, и батареи Северной стороны перекрывали вход в бухту, как в бутылочное горло.
Чердынцев, не подхвативший революционную бациллу, но как истинный патриот своей страны и не помышляющий о сдаче судна немцам, развернул «Ноту» на Новороссийск и 18 июня, на траверзе Цемесской бухты, своими собственными глазами наблюдал, как от выстрелов с «Керчи» уходят под воду боевые корабли – краса и гордость русского флота. На крохотный пакетбот никто не обратил внимания и «Нота» вышла из Цемесской бухты в сторону Туапсе. Но той же ночью налетела на «бродячую» мину и затонула неподалеку от мыса Чуговпас.
В этом месте рассказа Олег торжествующе посмотрел на Пименова и поднял вверх указательный палец.
– Я тебе таких историй рассказать могу – вагон и маленькую тележку, – сказал Губатый, с иронией разглядывая школьного приятеля. – У меня на «Тайне» каждый, кто первый раз баллоны надевает, грезит о греческих ладьях, пиратских бригах и тайных сокровищах рейха. Но это только в первый раз. Потом умнеют.
– И что? – спросила Изотова. – На дне моря нет затонувших кораблей?
– Как грязи… – ответил он.
Голос у Ленки стал прокуренным, хрипловатым, но от звуков этого голоса по спине у Пименова побежали «мурашки», крупные такие, величиной с огурец-корнишон. Он едва сдержался, чтобы не передернуть плечами.
– Тут, в бухте, полно. И по побережью я с десяток насчитаю без труда. Штук пять, вообще, на глубинах до «пятнашки» – ныряй – не хочу. Я к ним туристов вожу, на подводные экскурсии. Только сокровищ на них нет. Ничего там нет. Ни скелетов пиратов, ни сейфов с бриллиантами. Бред это все. Есть несколько транспортов с танками и грузовиками. Танк можете коллекционерам продать, если поднимете. Только предупреждаю сразу – денег запалите больше, чем за него дадут.
– На «Ноте» сейф есть, – возразил Олег. – Их там даже два. Тот, что нам нужен – в каюте начальника экспедиции. В капитанском тоже есть золотые монеты, но мало. Игра не стоит свеч.
– Вы ко мне пришли, как к специалисту? – спросил Губатый серьезно. – Я вам как специалист и говорю. Бред. Детские сказки. Ты, Ельцов, Стивенсона в детстве перечитал. Есть такая книжка – «Остров Сокровищ». У меня таких энтузиастов-кладоискателей – каждое лето наезжает человек по десять. Некоторые с картами…
Он отхлебнул горячий, сладкий кофе из тяжелой керамической чашки с надписью «Нескафе» и продолжил:
– Картами старыми, на сто процентов надежными, от дедушек с бабушками по наследству полученными. Я даже знаю одного парня в Ростове, который на таких картах делает неплохие деньги. Рисует и продает. Не перевелись еще идиоты на земле русской. Хотите, он вам клиента найдет?
– А у меня карты нет, – Ельцов развел руками, изображая простодушие. – Ее и быть не могло. Но я знаю, где лежит «Нота». У меня есть план судовых помещений. Даже схема расположения ящиков с материалами экспедиции в трюмах. От взрыва судно развалилось на две части. Одна, носовая, затонула сразу – они поймали мину левой скулой, как раз на три четверти длины корпуса. А корма продержалась на плаву еще десять минут. Ночь была безветренная, но там возле берега течение. То, что мы будем искать, лежит в двухстах – двухстах пятидесяти метрах от берега. Какая там глубина, я точно не знаю – по лоциям от двадцати до пятидесяти, дно там, как изрытое – ямы да скалы.
– От забора и до обеда, – хмыкнул Пименов. – Ты в море когда-нибудь что-то искал? От двадцати до пятидесяти! Мечтатель!
– Ну, почему же мечтатель? Я, Леха, по образованию специалист по систематизации, хранению и обработке информации. Разве я сказал, что у меня на руках только слухи? – спросил Олег и обратился к Ленке. – Дай сумочку, Лен. Я ж говорил тебе, что Леха всегда был Фомой Неверующим…
В сумочке оказалась дешевенькая китайская папочка из зеленого пластика и тонкая стопочка ксероксных копий документов, несколько из которых были рукописными.
– Это все попало в Адмиралтейство, – пояснил Ельцов. – Непонятно каким образом, но есть даже копия протокола допроса заместителя Чердынцева – Бирюкова. Чердынцев погиб в кораблекрушении, а Бирюков выжил. Он и вынес на берег судовой журнал. Как оказалось – не зря… Его арестовала ЧК в марте 1920-го.
– А дальше? – Пименов рассматривал странички, на которых некоторые строчки были отчеркнуты, а некоторые аккуратно замараны черным.
– Дальше? Что дальше, – Ельцов взял с блюдца крекер. – Дальше – ничего. Бирюкова уже в апреле пустили в расход. Дворянин, в чинах, и не раскаялся… Собственный двоюродный братец и пустил – он тогда заместителем в Ростовском ЧК трудился. А самого братца тоже расстреляли, но в августе. Тоже за то, что дворянин. Забавно, правда?
Губатый ничего забавного в таком течении событий не видел, но возражать не стал.
– Документы с показаниями Бирюкова достойно не оценили – в начале тридцатых они попали в ЭПРОН, а оттуда в Адмиралтейство. Но только перед самой второй мировой. Так что ход бумагам так и не дали. Все-таки классная штука – бюрократическая машина.
– И как ты по этим документам собираешься определить место кораблекрушения? – Леха положил бумаги на столешницу. – Или оно указано в вымаранных местах?
– Ну, – протянул Ельцов с хитрецой, – некоторые косвенные указания есть и тут. Но основное…
Основное оказалось у Ленки.
На зарплату фармацевта да оклад архивариуса сильно не пошикуешь. Особенно в стольном граде Питере, особенно, когда молоды, и хочется всего и именно сейчас. Ленка по чуть-чуть, осторожно, приторговывала наркотой, вернее не самой наркотой, а некоторыми препаратами, которые так просто в аптеках не купишь. Олег вынес на продажу несколько бумаг из архивов, но денег за них дали немного – коллекционеры благотворительностью не занимаются, а стащить что-нибудь по-настоящему ценное Ельцов не сумел. Или побоялся. Они, конечно, не голодали, но жили стесненно, и когда Лене предложили делать пожилой соседке уколы – курс какого-то достаточно дорогого восстанавливающего препарата по сто рублей за два визита в день, утром и вечером – она с радостью согласилась.
Соседка оказалась чистенькой старушкой, перевалившей за девяносто и напоминавшей мумию Тутанхамона, только без маски. В начале Изотова подумала, что колоть восстанавливающий препарат этому реликту чья-то злая шутка, но быстро сообразила, что не права. Старушка, конечно, была древней, но функционировала просто на славу – ее постоянная сиделка нарадоваться не могла: ни пролежней, ни запоров, ни почечной недостаточности. Ну, все работать, как часы просто не могло, и возраст брал свое. У бабульки был склероз, и она иногда не помнила, как ее саму зовут, но вот то, что происходило в годы ее молодости, могла рассказать в лицах.
А молодость соседки пришлась как раз на революцию. В гостиной, над старым кожаным диваном (при взгляде на который на ум приходил нанюхавшийся кокаина до полного остекленения Дзержинский, пьяный Блюмкин с маузером наголо и лающие выхлопом грузовики во внутреннем дворе Лубянки), висели пожелтевшие фотографии. В основном групповые снимки. Несколько человек в сюртуках, при бородах и бакенбардах стоят на пирсе возле какого-то судна. Эти же люди в тропическом обмундировании на песчаном пляже. Пальмовый остров, скорее всего – атолл. На его фоне – шлюпка в ней люди в пробковых колониальных шлемах. Опять двухмачтовое судно у низкого дощатого пирса. На высокой скуле надпись «Нота».