Валяев Сергей
Миллионер
Роман
Там, где оканчивается государство, там начинается человек…
Ф. Ницше
I
Кажется, в свои первые четыре года жизни я сделал закономерный и банальный вывод: деньги — зло. Умненький такой пиноккио Славчик Мукомольников из тушинской окраины нашей любимой столицы. Почему так решил? Скорее всего, по причине родительских ссор, которые возникали акурат два раза в месяц: 5 и 20. Помню, когда начиналась перепалка между родными людьми, я делал вид, что занят игрушками и липким леденцом, но при этом с интересом наблюдал за семейным раздраем.
Поначалу пропахший потом, металлом, дешевым молдавским вином и пирожками с местными котятами, отец приплясывал вокруг матери, держа в руке веер из разноцветных бумажек. Мать смеялась и весело пела:
— Ай-лю-ли! Денежки мои!
— Ох-хо-хо, нетушки-хушушки, — хохотал отец, крутя пролетарские кукиши. — Мои-мои!..
Это был странный, постоянно повторяющий пляс взрослых, превращающихся в радостных кривляк. И все из-за цветной, нарезной, пропитанной воском, бумаги?
После праздничного ужина родители начинали её делить. И я чувствовал, как в дом заплывает гнетущее облако лиха. Мать плакала, отец бил кулаком по столу и говорил громкие, некрасивые слова. Оба менялись так, будто их лица обливали кислой кислотой.
Защищая себя, я начинал хныкать. Мать хватала меня, прижимала к себе, и я чувствовал луковой запах страха. Испуг матери и её попытки защититься ребенком бесили отца: он издавал рык и… все зависело от степени опьянения и душевной его утомленности. Или ник пьяным темным ликом в салат оливье, или валился всем телом на пол, или хватался за топор. Последнее случалось крайне редко. Топор был дедовский, огромный, с натруженным, ладонями отшлифованным топорищем. Он лежал в коридорчике, являясь, видимо, нашим домашним охранительным орудием. Очень удобно он валялся для хмельной отцовской руки. Почему мать не убирала топор неведомо, и однажды мы с ней чуть не лишились своих мелких жизней. Мать, держащая меня на руках, успела закрыть дверь в комнату, да неосторожно прислонилась к косяку. Я же лбом упирался в доски и лезвие топора, пробив некрепкое дерево…
Наверное, меня спас Спаситель: грубый металл оцарапал лишь мою ангельскую щеку. Дальнейшее помню плохо — оказавшись на полу, нырнул под тяжелую панцирную кровать, где и спрятался от шумного и яростного мира взрослых.
Впрочем, все эти народные игры родителей только укрепляли мою ненависть к цветной бумаги. И однажды, улучив момент, когда возникла очередная семейная стыка, я стащил несколько ассигнаций со стола и разорвал их в клочья. «Зло» в клочья — видимо, это был мой первый осознанный и решительный поступок. Мать плакала, пытаясь склеить бумажные лоскутки, а отец хохотал:
— Молодец, пацан! — и метал меня к потолку, как тарелку с салатом. Так и дальше действуй, Вячеслав. Что деньги? Говно! Они всегда есть, только места надо знать. И тогда праздник всегда будет с тобой! Ищи и обрящи, еть`мать нашу!
Не знаю, о чем я думал, летая под потолком, но это отцовское наставление хорошо запомнилось.
И поэтому мое отношение к деньгам легкое, как дыхание дрыхнувшей под боком прелестницы. То есть к девушкам в койке я тоже отношусь легко и даже легкомысленно. Вот она есть, раскрасавица, а вот её нет. И что? Мир перевернулся. Ничуть. Кто ищет, то всегда находит рельефную территорию, куда можно воткнуть вешку. Это я к тому, что раньше учился в горном институте, и проблем с мечтательницами сыскать золотоносную жилу в моих штанах не возникало.
Потом я переломал все свои алебастрово-практиканские кости в Алтайском крае, свалясь в тридцатиметровую расщелину в состоянии, как пишет медицина, тяжелого опьянения, что, впрочем, и спасло меня от более крупных неприятностей, если смерть, считать неприятностью; так вот, малость расгипсовавшись, переполз в институт культуры имени. Н.К.Крупской.
Не знаю, как насчет культуры, но девичий цветник там цвел, точно душистые орхидеи в сочинские чумовые ночи. Явление вечной молодости и красоты необыкновенно вдохновило меня и так, что через месяц я скинул гипсовый панцирь, представ перед девичьим коллективом во всей своей красе.
Через полгода активных физических соитий («О, русский секс! Бессмысленный и беспощадный!») я был поставлен перед следующими фактами бытия: а) женитьба на девушке по имени Вика; б) срочная женитьба на девушке по имени Лика; в) сверхсрочная женитьба на девушке по имени Ника; г) смерть профессионала в области отечественной культуры.
И действительно, о какой культуре могла идти речь, когда три лучшие подружки решили женить меня в одночасье, заявив, что ждут от меня детей. Я задумался — и крепко. Какие, простите, дети? Что за подозрительная история? Да, я романтичен и бегу любить женщин, как боевой конь галопирует при звуках походного марша. Однако разве можно доверять племени, ужасному по сути, и прекрасному по форме? Не хотят ли подруги наказать меня, сукиного кота, узнав, наконец, о том, что я един в трех лицах? Пришлось прикинуться валенком. Это было нетрудно: прикинуться. И надеяться на время.
? Женюсь,? сказал я Вике.? Конечно, родная,? сказал Лике.? С удовольствием,? сказал Нике.
Вспомнив армейские навыки, три месяца провел во всевозможных засадах и выяснил, что роль «живота» у подружек играли подушки. Да-да, такой вот примитивный трюк для доверчивого романтика. В конце концов, мне удалось поймать Вику-Лику-Нику в бассейне, где они барахтались в свое удовольствие.
— Ой, — сказал я им. — А где же животики у наших бегемотиков?
И получил исчерпывающий ответ на малопонятном языке племени суахуили, который, впрочем, был мне частично знаком по слову «мать».
Короче говоря, определенный этап моей жизни закончился успешно: я имею вольное одиночество, двухкомнатную квартиру от родителей, три десятка кактусов, оставшиеся от матери, четырех приятных во всех отношениях любовниц и гуманитарную проблему: где добыть столько материальных ценностей, чтобы их хватило, как для персонального, так и для коллективного процветания.
Вопрос, над которым билось человечество не одно столетие и над которым мучаюсь я, Слава Мукомольников, тридцатитрехлетний оболтай.
Оболтай — так меня называл отец, когда находился в хорошем расположении духа. А находился он в нем, когда хорошо пил. А пил он практически всегда, пока его печень не разрушилась, как город от войны. Отец помер в больнице, утащив в морге трехлитровую бутыль спирта, кою работники мертвецкой приготовили для напряженной встречи праздника весны и труда. Его смерть до того огорчила пролетариев патологоанатомического отделения, что они категорически отказывались румянить счастливчика, убывшего в мир иной с содержимым их посудины. Пришлось ублажать трех выпивох из покойницкой очередным ящиком водки.
— Вот за что я люблю людей, — нарезал колбасные шайбочки начальник смены по фамилии Коноплянников, — так за их умение признавать ошибки. Дал маху — повинись. И тогда — никаких проблем.
Действительно, все проблемы исчезли: отца пропитали сладковатым по запаху формалином, удерживающим труп от разложения, а на вредное лицо наложили румяна, отчего отчий лик приобрел черты благородно-донкихотовские.
— Вот на человека хоть похож, — сказал бальзаматор Стеценко, обтирая руки от формалина. — Теперь можно и вжарить за упокой души.
И мы вжарили — и отлично это сделали, находясь, между прочим, в окружении бездыханных, и от того бессловесных тел. Они, прикрытые простынками, лежали на оцинкованных тележках и своими сухими конечностями, на коих висели бирки, сперва нервировали меня.
Приметив это, мои новые друзья посмеялись: мертвых не бойся, а вот живых опасайся, Славик. С этим было трудно спорить, и мы подняли стаканы за наше полноценное житие. Через час меня повели по мертвецкой с ознакомительной экскурсией, поскольку я дал согласие подрабатывать в качестве мойщика трупов.
— Дело нехитрое, брат, — объяснял Коноплянников с чувством собственного достоинства. — Предмет должен быть чистым. Клади в мойку и шлангом полощи, как хозяйка мороженую куру.
Я частично протрезвел и признался, что работа в покойницкой меня не вдохновляет по эстетическим, скажем, причинам. Посредники между жизнью и вечностью пожали плечами и сказали, что душевные волнения тут ни к чему, а добрая деньга рубится хорошо: народец наш уважает всякий труд и копеек не жалеет, чтобы благопристойно отправить в последний путь самого близкого. Однако я был непреклонен: материальная сторона интересует меня, как покойника свежая кладбищенская яма.
— Разве счастье в деньгах? — воскликнул в хмельной горячности.
— А в чем? — удивились те, кто проводил со мной приятный вечерок.
— Счастье, — сказал я, — когда живешь в согласии с самим собой.
Меня подняли на смех: живи, кто не дает, если, конечно, умеешь питаться святым духом.
— Я верю в себя, друзья мои, — и залил пищевод общенародным фальсифицированным пойлом.
— Ох, не зарекайся, — крякнули мне под руку, — дорогой ты наш человек.
— Ничего, — куснул колбасную шайбу, — прорвем… — и подавился.
Меня хватили по спине, — и я удачно отхаркался, не придав значение этому малому недоразумению в мертвецкой.
Да по прошествию времени понял, что это был знак — знак самоуверенному оболтаю. Через три месяца безутешная мать последовала за отцом, и я остался один. Поминки съели последние сбережения, и однажды поутру я обнаружил в койке очередную целительницу тела и не приметил на столе ни одного цента. Что ничуть не изменило моего отношения к деньгам. Они — зло, вот они есть вот их нет. И что? Мир перевернулся? Ничуть. Но питаться святым духом я ещё не научился, и пришлось, грызя гранит науки, искать места, где можно было малость нарвать материальных ценностей.
Кем я только не работал: косильщиком лужаек на даче у нашей примадонны эстрады Живой Легенды (ЖЛ), монтером в ДЭЗе № 69, секьюрити в борделе на Якиманке, донором спермы в Первой градской, мойщиком посуды в ресторане «Арагви», грузчиком мебели в магазине «777», танцовщиком в баре «Голубая луна», воспитателем в женском общежитии ЗИЛа, продавцом в секс-шопе на третьей линии ЦУМа, забойщиком скота на Микояновском комбинате, водолазом на пляже в родном Серебряном бору и так далее.
Надо ли говорить, что каждая такая работа обогащала меня не столько материально, сколько духовно. В том смысле, что я редко задерживался на месте больше месяца. В чем же дело? А все просто, как полет звездолета к кольцам сардонического Сатурна. Те, кто нанимал меня, совершал одну и ту же ошибку: покупая мое время и раб. силу, были уверены, что приобретают и душу. Глупые и наивные люди, считающие, что все в этом срамном мире измеряется звонкой, как пишут газетчики, монетой.
Не буду говорить о климактерической Живой Легенде подробно, потому что уважаю чувства миллионов почитателей её таланта.
Одно дело жизнь на сцене, а второе — на дачной территории в два га., огороженной бетонным забором. То есть однажды взбалмошная и стареющая звездная бестивида завела баранчика, похожего на её же молодого супруга. А его надо было кормить — барана, разумеется. И пришлось нанимать косильщика лужаек, чтобы витаминной травки для кучерявого скота было всласть.
Как известно, не имей сто рублей, а имей одного друга — хорошего. К счастью, таких приятелей у меня пруд пруди. В силу моего же общительного характера и бронебойного желудка. А ничто так не укрепляет мужскую дружбу, как веселая попойка. Впрочем, Васечка Сухой не пил, а был моим «братом» по нашему тушинскому полубандитскому детству и отрочеству. Когда подрос, то своими габаритами и дурью, напоминал тепловоз, пыхающй на окраинных рельсовых путях. И неизвестно, как бы сложилась дальнейшая судьба геркулеса местной шпаны, да на счастье был замечен тренером по вольной борьбе. И пошел в гору наш Васечка и так, что через несколько лет подвигов на матах стал мастером спорта международного класса. И пока я два года с доблестью защищал рубежи родины, бегая с псом Алым по палящим пескам пустыни Каракумы, мой друг-ратоборец покорял сияющие олимпийские высоты. Потом пока я лазил по алтайским каньонам, падая в их расщелины, Сухой без проблем закончил Физкультурный и занялся бизнесом, торгуя водочными и табачными изделиями. Разумеется, его деловые связи были обширны, как просторы нашей отчизны. Васечку знали все: от паразитирующих политиков до оптимистичных бандюг, включая современных эстрадных горлодеров.
Так вот, волею прелестного случая, я оказался нанят газокосильщиком к той, которая поет и дает народу посплетничать о своих достоинствах и недостатках. Кстати, она давно уже толком не пела, что не имело никакого принципиального значения: по-прежнему была любима публикой и ненавистна тем, кто продолжал вспахивать зябь непритязательного песенного поля России.
Естественно, на работу меня нанимал управляющий ЖЛ, саму примадонну я не имел счастья видеть, что ничуть не огорчала меня по причине полного отсутствия слуха. В мои обязанности входило: стрижка английских газонов и японских кустарников, а также рыхление клумб с китайскими розами и кормежка кавказского бараша по прозвищу Fill. Как говорится, любвеобильная дружба народов и животных на среднерусской полосе.
Признаться, работа была не пыльная и напоминала санаторно-курортные будни: мадонна частенько отсутствовала и вся обслуга занималась тем, что била баклуши. Само собой возникло мужское сообщество из трех человек: меня, повара Евтюхина и охранника Мурмулиса.
После убытия ЖЛ в столицу наш тихий триумвират удалялся в пристроечку, где находилось стойло для барана и там, на скошенной мной же мураве, примащивался в свое полное удовольствие. Холодная, как Сибирь, водочка, духовитая закуска, задушевные беседы под лучами вечного светила, пробивающего через открытые оконца, что может быть приятнее?
— Хорошо сидим, — говорил рыжий латыш Мурмулис. — Как в детстве.
— За детей, — поднимал стакан Евтюхин, усами похожий на запорожского казака, — но растущих на чужих грядках жизни.
— Вот только про детей не надо, — хныкал я. — Ни о каких.
Сотоварищи смеялись, зная мои прошлые проблемы, и мы продолжали праздник, который всегда с нами. И вот однажды к нам присоединился молодой муж ЖЛ. Каким ветром его задуло в пристроечку, трудно сказать. Видно, хотел проведать родное одноименное животное.
Мы ему, человеку, обрадовались и налили стакан, чтобы баловник фортуны был ближе к нуждам собственного народа. Через четверть часа мы клялись в вечной любви. На все это безобразие взирал баран Fill, с философской меланхоличностью пережевывающий травянистую жвачку.
Трудно сказать, в какую дурную головушку пришла мысль постричь несчастную тварь, но она пришла, эта мысль, и с ней надо было что-то делать.
— Смастерим стрижку Филлу, — сказал Евтюхин, — но художественную.
— К-к-какую? — решил уточнить молодой муж ЖЛ.
— Художественную, — повторил охранник Мурмулис. — Чтобы красиво. Будет типа п-п-пуделя.
— Типа п-п-пуделя! Тогда давайте! — разрешил супруг примадонны. Мамочка любит, чтобы красиво.
Мы выпили за Мамочку, которая не только типа пела, но и хорошо кормила нас, обормотов, и я взялся за садовые ножницы, поскольку других под рукой не оказалось. Почему именно я взялся стричь животное? Так решил коллектив: баран та же лужайка, только на ножках. И это было верно в принципе, но неверно по сути. Животное вредничало и не желало выступать в качестве пуделя, хотя я и старался придать Fill`у художественный вид.
— Это кто? — спросили меня, когда я закончил мучения.
Я хватил стакан водки и более внимательно осмотрел тварь дрожащую:
— Это пудель, — признался, — но в шкуре овцы.
— Интересно, — задумались мои товарищи. — А где баран?
То есть выпили мы много, но друг друга понимали плохо.
— Это надо побрить, — предложил я тогда. — Модно и снимем все вопросы.
— Давайте, — махнул рукой утомленный нашим обществом супруг ЖЛ. Ма-ма-мочка любит, чтобы модно.
Как мы все вместе брили барана, то история отдельная. Во-первых, мы залили ему в глотку бутылку водки для общей анестезии, во-вторых, все разом сосредоточились, а в-третьих, проявили гуманность и цирюльничали исключительно немецкой электрической машинкой «Brayn».
— А-а-атличная работа, ребята, — после сказал муж ЖЛ, лобзая от умиления пудельного барашку. — Пойдем-ка мы с ним, голеньким, Мамочку встречать, — и они отправились к воротам, где весело клаксонил «Линкольн» цвета белой вишни из самой сапфиро-островной Jаpan.
Через несколько минут все участники конкурса красоты узнали о себе много нового. И особенно я, как закоперщик всенародного праздника. Выяснилось, что ЖЛ тоже человек, хотя и женщина. То есть великая прима нашей большой колхозной эстрады прекрасно владела ненормативным арго, где словцо на «ядь» выступало лишь в качестве цементирующей связки. Поскольку я был закален армейскими буднями и командирами, то выдержал высокоинтеллектуальный смерч с достоинством, правда, посмел возразить:
— Мамочка, зачем так убиваться? — мял в руках мягкую шерсть. — Польза, однако, есть.
— Какая, блядь, польза?!
— Паричок можно смастерить.
— Паричок, блядь?! — гневалась от всей души. — Кому?!
— Если хотите, то вам-с, — шаркал ногой, Ж/Легенде-с.
Не знаю, что послышалось нашей любимой из любимых, обожаемой из обожаемых, бриллиантовой из бриллиантовых, но праздник жизни для меня закончился. Секьюрити Мурмулис, вмиг осволочившийся от воплей ЖЛ, вытолкал косильщика лужаек из эдемского местечка.
И пришлось тому идти в монтеры ДЭЗ № 69. Пополнив дружный коллектив разгильдяев, я оказался в их первых рядах. Так посчитала начальница домоуправления Орёл Татьяна Ивановна. Была она женщиной приятной наружности и, если смотреть сзади, то габаритами походила на корму знаменитого «Титаника», что вызывало естественное восхищение у тех, кто понимал в судостроение и дамской красоте. За глаза мы называли домоуправительницу «Боцманом» — за милый прокуренный басок, крепкую поступь и командирскую решительность.
— Сидите, голуби, — говорила она, когда проникала в диспетчерскую. Баклуши бьете, негодяи, а ну быстро на территорию, я сказала. — И наш коллектив, мирно лакающий самогонную брагу из города-героя Волгограда, присланного по случаю, вмиг распадался. — А Мукомольникову остаться.
Я оставался, понимая, что меня ждут трудные испытания. Дело в том, что гражданка Орёл питала слабость к сильному полу и, пользуясь своим служебным положением…
— Славик, — предупреждали дворники, — Боцман на тебя глаз положила.
— И что?
— А то, — смеялись бражники, — выполняй команды командира производства и будешь, как сыр в масле.
Я делал вид, что не понимаю о чем речь. Уж больно квадратен, скажу так, был «командир производства» и потом: не нравятся мне дамы с крашеными волосами цвета переспелой абрикосины, плюхнувшейся на асфальт.
Когда начинаю общаться при праздничных свечах с подобной барышней, то у меня начинаются колики и возникает неудержимое желание стравить торжественный ужин в её декольте, удобное для таких вот рвотно-радостных мероприятий.
То есть я хочу сказать: нет некрасивых женщин, а случается мало водки. Если же её много, то возникает другая опасность, которая может привести к вышеупомянутой аварийной ситуации. И поэтому стараюсь избегать свиданий с крашеными дурочками, использующих, повторю, свое служебное положение.
— А Мукомольникову остаться, — услышал и понял, что сука-судьба вновь испытывает меня.
И оказался прав: Татьяна Ивановна решила якобы поменять электрическую проводку в своей квартире. А кто у нас монтер? Слава у нас монтер и, утверждают, хороший монтер. Мастер, не так ли? И оплата труда мастеру будет надлежащая. Я без энтузиазма улыбнулся, предчувствуя трудный вечер при свечах, насыщенный электрическими разрядами.
Решив, что пять бутылок родной достаточно для работы в экстремальных условиях, я прибыл в гости. Надо ли говорить, что хозяйка встречала мастера во всеоружии: смешок, легкий говорок, шелковый халатик, из которого выступала пышная грудь, желтеющая веснушками, как поле весенних ромашек. Эти пятна дамского увядания окончательно добили меня. Пока хозяйка мандовошилась на кухоньке, я открыл чемоданчик монтера и бутылку водки. Заглотив для душевного равновесия пол-штофа, я рявкнул не своим голосом:
— Где тут проводка, Боцман?
— Проводка, ха-ха, — смеялась начальница. — Ах, шалунишка, — и несла блюдо с жареным судаком, томящимся под мокрой зеленью. — Мы поменяем пока люстру. — И указала глазами на короб. — Венецианское стекло. Обращаться осторожно, — предупредила, — мой мальчик.
«Мой мальчик» — от этой ласки я совсем потерял голову и снова приголубил бутылку. После чего установился такой приятный душевный миропорядок, что никаких проблем с новой люстрой не возникло. Они возникли позже, когда я подвесил это звенящее чудовище под потолок и когда начался наш праздничный ужин. При венецианских огнях.
Приятная во всех отношениях Татьяна Ивановна, выпив стопочку и закусив королевским судаком, потянулась ко мне для благодарственного поцелуя за труд. От её губ в рыбьем жиру мой нервный организм дернулся на стуле, который шаркнул в стену и так, что прекрасно-гребенная бренчащая люстраида обвалилась вниз, как хрустальная мечта земной бабы о неземной любви.
Такой вот казус, похожий на кактус в жилистой попе папуаса. Да, неприятно. Неприятно, когда мечта превращается в явь с битым фальшивым стеклом из немытых Мытищ. Однако ведь это не повод ненормативно визжать, топать боцманскими ногами и считать работника первым разгильдяем среди многих. Короче говоря, меня не простили за правду и уволили по статье 33. 4. Гаденькая такая статейка: «Систематическое пьянство на рабочем месте».
Спрашивается, где справедливость и душевная признательность за приятный вечерок? Увы, не всякая дама отдает себе отчет за свои проступки, руководствуясь лишь мудаковатыми инструкциями и животными инстинктами. Но я простил её, грезу всех дворников и сантехников. И устроился работать в борделе на Якиманке. Без чернильной записи в трудовой книжке.
Работенка случилась веселая и с высоким прибытком. Время было мутное, и публичные дома цвели, будто палочки Коха в брюшине смертельно больного. Славная наша милиция ловила бабуль, торгующих петрушкой, полезной для потенции, и руки её не доходили до пунктов приема сперматозоидных клиентов, прущих в бордель, как нерестная рыба на острые камни.
Мои функции были просты: в случае необходимости снимать неплатежеспособного клиента с «товара». Другими словами: ломать кайф халявщикам. Как известно, на халяву и уксус сладкий. А что говорить о сосудах, наполненных до краев уксусной эссенцией? Это я о кралях, прибывших из нищей, но рафинадной Украины на заработки. Девять херсонских девок были как на подбор: губасты, дебелы и на формы аппетитны. Но главное было их достоинство — ум, вернее, отсутствие его. Красавицы были глупы, как куры на шампуре, что ничуть не мешало им возбуждать клиентов до полного их изнеможения.
— Ах, мои станочки, — любил приговаривать хозяин заведения Нодар Майсурадзе, умеющий ценить женскую жертвенность во благо общего дела. Старание и труд все перетрут, — шутил, когда принимал новенькую на работу, — но это к тебе, краса, не относится. Как поработаешь, так и полопаешь. Старайся, и я не обижу, вах.
И не обижал, кстати, понимая, что куриц, несущих золотые яйца, нужно холить, лелеять и беречь. Именно на меня и была возложена деликатная миссия беспокоить клиента, когда его время кончалось. Как говорится, кончил — не кончил: слазь! Но многие держались до последнего. И это понятно: кому не хочется урвать молодого спазматического счастья сверх нормы. Порой приходилось буквально за ноги тащить строптивца из будуара, где он придавался липким утехам. Как правило, конфликты решались миром или зуботычинами, и все были довольны. Правда, однажды случилась неприятность. Ходил к нам депутатик Садур, бойкий такой, похожий характером и лицом на старорежимную калошу. И любил он поскандалить.
— Я ещё не кончил! Безобразие! Я — депутат Думы, я вас — на рудники!..
— Дед, ты уже час за бесплатно елозишь, — резонно возражал я. — Плати и никаких проблем.
— Наша партия заплатит, — пыхтел тот на пышнотелой девахе, жующей от скуки сочное полтавское яблоко. — Уважьте старость, у меня было трудное детство, я три года провел на поселениях в Мордовии, там было холодно, голодно…
— Ладно, — вздыхал я. — Как депутату, постоянному клиенту и поселенцу, тебе полагается скидка. — И обращался к трудовой девушке. — Эллочка, отправь деда к звездам.
И та как-то раз возьми и постарайся: и депутатик Садур околел, успев, между прочим, испытать чувства астронавта, приближающего на пиздолете к планете Благости SIV-7052000.
А кто будет платить — в широком смысле — за эти хамские полеты в вечность? Понятно, что крайним оказался я.
Не сделал бы депутату скидку, жил бы тот во славу нашего отечества, голосуя кнопками за лучшую народную жизнь. А так пришлось мне покрывать убытки борделя на пышные похороны народного избранника и срочно увольняться по собственному желанию.
Вот и делай после этого людям добро.
Впрочем, веру в доброе я не потерял и отправился сдавать свое внутреннее богатство в Первую градскую. А почему бы и нет? Молод, здоров, оптимистичен и без комплексов. Любимая родина нуждается в стратегических биологических запасах, могущих восстановить её былое величие и мощь. Да и оплата труда недурна: можно пригласить очередную возлюбленную в едальню «Елки-палки» вкусить продукта из народного картофеля.
Поначалу пропахший потом, металлом, дешевым молдавским вином и пирожками с местными котятами, отец приплясывал вокруг матери, держа в руке веер из разноцветных бумажек. Мать смеялась и весело пела:
— Ай-лю-ли! Денежки мои!
— Ох-хо-хо, нетушки-хушушки, — хохотал отец, крутя пролетарские кукиши. — Мои-мои!..
Это был странный, постоянно повторяющий пляс взрослых, превращающихся в радостных кривляк. И все из-за цветной, нарезной, пропитанной воском, бумаги?
После праздничного ужина родители начинали её делить. И я чувствовал, как в дом заплывает гнетущее облако лиха. Мать плакала, отец бил кулаком по столу и говорил громкие, некрасивые слова. Оба менялись так, будто их лица обливали кислой кислотой.
Защищая себя, я начинал хныкать. Мать хватала меня, прижимала к себе, и я чувствовал луковой запах страха. Испуг матери и её попытки защититься ребенком бесили отца: он издавал рык и… все зависело от степени опьянения и душевной его утомленности. Или ник пьяным темным ликом в салат оливье, или валился всем телом на пол, или хватался за топор. Последнее случалось крайне редко. Топор был дедовский, огромный, с натруженным, ладонями отшлифованным топорищем. Он лежал в коридорчике, являясь, видимо, нашим домашним охранительным орудием. Очень удобно он валялся для хмельной отцовской руки. Почему мать не убирала топор неведомо, и однажды мы с ней чуть не лишились своих мелких жизней. Мать, держащая меня на руках, успела закрыть дверь в комнату, да неосторожно прислонилась к косяку. Я же лбом упирался в доски и лезвие топора, пробив некрепкое дерево…
Наверное, меня спас Спаситель: грубый металл оцарапал лишь мою ангельскую щеку. Дальнейшее помню плохо — оказавшись на полу, нырнул под тяжелую панцирную кровать, где и спрятался от шумного и яростного мира взрослых.
Впрочем, все эти народные игры родителей только укрепляли мою ненависть к цветной бумаги. И однажды, улучив момент, когда возникла очередная семейная стыка, я стащил несколько ассигнаций со стола и разорвал их в клочья. «Зло» в клочья — видимо, это был мой первый осознанный и решительный поступок. Мать плакала, пытаясь склеить бумажные лоскутки, а отец хохотал:
— Молодец, пацан! — и метал меня к потолку, как тарелку с салатом. Так и дальше действуй, Вячеслав. Что деньги? Говно! Они всегда есть, только места надо знать. И тогда праздник всегда будет с тобой! Ищи и обрящи, еть`мать нашу!
Не знаю, о чем я думал, летая под потолком, но это отцовское наставление хорошо запомнилось.
И поэтому мое отношение к деньгам легкое, как дыхание дрыхнувшей под боком прелестницы. То есть к девушкам в койке я тоже отношусь легко и даже легкомысленно. Вот она есть, раскрасавица, а вот её нет. И что? Мир перевернулся. Ничуть. Кто ищет, то всегда находит рельефную территорию, куда можно воткнуть вешку. Это я к тому, что раньше учился в горном институте, и проблем с мечтательницами сыскать золотоносную жилу в моих штанах не возникало.
Потом я переломал все свои алебастрово-практиканские кости в Алтайском крае, свалясь в тридцатиметровую расщелину в состоянии, как пишет медицина, тяжелого опьянения, что, впрочем, и спасло меня от более крупных неприятностей, если смерть, считать неприятностью; так вот, малость расгипсовавшись, переполз в институт культуры имени. Н.К.Крупской.
Не знаю, как насчет культуры, но девичий цветник там цвел, точно душистые орхидеи в сочинские чумовые ночи. Явление вечной молодости и красоты необыкновенно вдохновило меня и так, что через месяц я скинул гипсовый панцирь, представ перед девичьим коллективом во всей своей красе.
Через полгода активных физических соитий («О, русский секс! Бессмысленный и беспощадный!») я был поставлен перед следующими фактами бытия: а) женитьба на девушке по имени Вика; б) срочная женитьба на девушке по имени Лика; в) сверхсрочная женитьба на девушке по имени Ника; г) смерть профессионала в области отечественной культуры.
И действительно, о какой культуре могла идти речь, когда три лучшие подружки решили женить меня в одночасье, заявив, что ждут от меня детей. Я задумался — и крепко. Какие, простите, дети? Что за подозрительная история? Да, я романтичен и бегу любить женщин, как боевой конь галопирует при звуках походного марша. Однако разве можно доверять племени, ужасному по сути, и прекрасному по форме? Не хотят ли подруги наказать меня, сукиного кота, узнав, наконец, о том, что я един в трех лицах? Пришлось прикинуться валенком. Это было нетрудно: прикинуться. И надеяться на время.
? Женюсь,? сказал я Вике.? Конечно, родная,? сказал Лике.? С удовольствием,? сказал Нике.
Вспомнив армейские навыки, три месяца провел во всевозможных засадах и выяснил, что роль «живота» у подружек играли подушки. Да-да, такой вот примитивный трюк для доверчивого романтика. В конце концов, мне удалось поймать Вику-Лику-Нику в бассейне, где они барахтались в свое удовольствие.
— Ой, — сказал я им. — А где же животики у наших бегемотиков?
И получил исчерпывающий ответ на малопонятном языке племени суахуили, который, впрочем, был мне частично знаком по слову «мать».
Короче говоря, определенный этап моей жизни закончился успешно: я имею вольное одиночество, двухкомнатную квартиру от родителей, три десятка кактусов, оставшиеся от матери, четырех приятных во всех отношениях любовниц и гуманитарную проблему: где добыть столько материальных ценностей, чтобы их хватило, как для персонального, так и для коллективного процветания.
Вопрос, над которым билось человечество не одно столетие и над которым мучаюсь я, Слава Мукомольников, тридцатитрехлетний оболтай.
Оболтай — так меня называл отец, когда находился в хорошем расположении духа. А находился он в нем, когда хорошо пил. А пил он практически всегда, пока его печень не разрушилась, как город от войны. Отец помер в больнице, утащив в морге трехлитровую бутыль спирта, кою работники мертвецкой приготовили для напряженной встречи праздника весны и труда. Его смерть до того огорчила пролетариев патологоанатомического отделения, что они категорически отказывались румянить счастливчика, убывшего в мир иной с содержимым их посудины. Пришлось ублажать трех выпивох из покойницкой очередным ящиком водки.
— Вот за что я люблю людей, — нарезал колбасные шайбочки начальник смены по фамилии Коноплянников, — так за их умение признавать ошибки. Дал маху — повинись. И тогда — никаких проблем.
Действительно, все проблемы исчезли: отца пропитали сладковатым по запаху формалином, удерживающим труп от разложения, а на вредное лицо наложили румяна, отчего отчий лик приобрел черты благородно-донкихотовские.
— Вот на человека хоть похож, — сказал бальзаматор Стеценко, обтирая руки от формалина. — Теперь можно и вжарить за упокой души.
И мы вжарили — и отлично это сделали, находясь, между прочим, в окружении бездыханных, и от того бессловесных тел. Они, прикрытые простынками, лежали на оцинкованных тележках и своими сухими конечностями, на коих висели бирки, сперва нервировали меня.
Приметив это, мои новые друзья посмеялись: мертвых не бойся, а вот живых опасайся, Славик. С этим было трудно спорить, и мы подняли стаканы за наше полноценное житие. Через час меня повели по мертвецкой с ознакомительной экскурсией, поскольку я дал согласие подрабатывать в качестве мойщика трупов.
— Дело нехитрое, брат, — объяснял Коноплянников с чувством собственного достоинства. — Предмет должен быть чистым. Клади в мойку и шлангом полощи, как хозяйка мороженую куру.
Я частично протрезвел и признался, что работа в покойницкой меня не вдохновляет по эстетическим, скажем, причинам. Посредники между жизнью и вечностью пожали плечами и сказали, что душевные волнения тут ни к чему, а добрая деньга рубится хорошо: народец наш уважает всякий труд и копеек не жалеет, чтобы благопристойно отправить в последний путь самого близкого. Однако я был непреклонен: материальная сторона интересует меня, как покойника свежая кладбищенская яма.
— Разве счастье в деньгах? — воскликнул в хмельной горячности.
— А в чем? — удивились те, кто проводил со мной приятный вечерок.
— Счастье, — сказал я, — когда живешь в согласии с самим собой.
Меня подняли на смех: живи, кто не дает, если, конечно, умеешь питаться святым духом.
— Я верю в себя, друзья мои, — и залил пищевод общенародным фальсифицированным пойлом.
— Ох, не зарекайся, — крякнули мне под руку, — дорогой ты наш человек.
— Ничего, — куснул колбасную шайбу, — прорвем… — и подавился.
Меня хватили по спине, — и я удачно отхаркался, не придав значение этому малому недоразумению в мертвецкой.
Да по прошествию времени понял, что это был знак — знак самоуверенному оболтаю. Через три месяца безутешная мать последовала за отцом, и я остался один. Поминки съели последние сбережения, и однажды поутру я обнаружил в койке очередную целительницу тела и не приметил на столе ни одного цента. Что ничуть не изменило моего отношения к деньгам. Они — зло, вот они есть вот их нет. И что? Мир перевернулся? Ничуть. Но питаться святым духом я ещё не научился, и пришлось, грызя гранит науки, искать места, где можно было малость нарвать материальных ценностей.
Кем я только не работал: косильщиком лужаек на даче у нашей примадонны эстрады Живой Легенды (ЖЛ), монтером в ДЭЗе № 69, секьюрити в борделе на Якиманке, донором спермы в Первой градской, мойщиком посуды в ресторане «Арагви», грузчиком мебели в магазине «777», танцовщиком в баре «Голубая луна», воспитателем в женском общежитии ЗИЛа, продавцом в секс-шопе на третьей линии ЦУМа, забойщиком скота на Микояновском комбинате, водолазом на пляже в родном Серебряном бору и так далее.
Надо ли говорить, что каждая такая работа обогащала меня не столько материально, сколько духовно. В том смысле, что я редко задерживался на месте больше месяца. В чем же дело? А все просто, как полет звездолета к кольцам сардонического Сатурна. Те, кто нанимал меня, совершал одну и ту же ошибку: покупая мое время и раб. силу, были уверены, что приобретают и душу. Глупые и наивные люди, считающие, что все в этом срамном мире измеряется звонкой, как пишут газетчики, монетой.
Не буду говорить о климактерической Живой Легенде подробно, потому что уважаю чувства миллионов почитателей её таланта.
Одно дело жизнь на сцене, а второе — на дачной территории в два га., огороженной бетонным забором. То есть однажды взбалмошная и стареющая звездная бестивида завела баранчика, похожего на её же молодого супруга. А его надо было кормить — барана, разумеется. И пришлось нанимать косильщика лужаек, чтобы витаминной травки для кучерявого скота было всласть.
Как известно, не имей сто рублей, а имей одного друга — хорошего. К счастью, таких приятелей у меня пруд пруди. В силу моего же общительного характера и бронебойного желудка. А ничто так не укрепляет мужскую дружбу, как веселая попойка. Впрочем, Васечка Сухой не пил, а был моим «братом» по нашему тушинскому полубандитскому детству и отрочеству. Когда подрос, то своими габаритами и дурью, напоминал тепловоз, пыхающй на окраинных рельсовых путях. И неизвестно, как бы сложилась дальнейшая судьба геркулеса местной шпаны, да на счастье был замечен тренером по вольной борьбе. И пошел в гору наш Васечка и так, что через несколько лет подвигов на матах стал мастером спорта международного класса. И пока я два года с доблестью защищал рубежи родины, бегая с псом Алым по палящим пескам пустыни Каракумы, мой друг-ратоборец покорял сияющие олимпийские высоты. Потом пока я лазил по алтайским каньонам, падая в их расщелины, Сухой без проблем закончил Физкультурный и занялся бизнесом, торгуя водочными и табачными изделиями. Разумеется, его деловые связи были обширны, как просторы нашей отчизны. Васечку знали все: от паразитирующих политиков до оптимистичных бандюг, включая современных эстрадных горлодеров.
Так вот, волею прелестного случая, я оказался нанят газокосильщиком к той, которая поет и дает народу посплетничать о своих достоинствах и недостатках. Кстати, она давно уже толком не пела, что не имело никакого принципиального значения: по-прежнему была любима публикой и ненавистна тем, кто продолжал вспахивать зябь непритязательного песенного поля России.
Естественно, на работу меня нанимал управляющий ЖЛ, саму примадонну я не имел счастья видеть, что ничуть не огорчала меня по причине полного отсутствия слуха. В мои обязанности входило: стрижка английских газонов и японских кустарников, а также рыхление клумб с китайскими розами и кормежка кавказского бараша по прозвищу Fill. Как говорится, любвеобильная дружба народов и животных на среднерусской полосе.
Признаться, работа была не пыльная и напоминала санаторно-курортные будни: мадонна частенько отсутствовала и вся обслуга занималась тем, что била баклуши. Само собой возникло мужское сообщество из трех человек: меня, повара Евтюхина и охранника Мурмулиса.
После убытия ЖЛ в столицу наш тихий триумвират удалялся в пристроечку, где находилось стойло для барана и там, на скошенной мной же мураве, примащивался в свое полное удовольствие. Холодная, как Сибирь, водочка, духовитая закуска, задушевные беседы под лучами вечного светила, пробивающего через открытые оконца, что может быть приятнее?
— Хорошо сидим, — говорил рыжий латыш Мурмулис. — Как в детстве.
— За детей, — поднимал стакан Евтюхин, усами похожий на запорожского казака, — но растущих на чужих грядках жизни.
— Вот только про детей не надо, — хныкал я. — Ни о каких.
Сотоварищи смеялись, зная мои прошлые проблемы, и мы продолжали праздник, который всегда с нами. И вот однажды к нам присоединился молодой муж ЖЛ. Каким ветром его задуло в пристроечку, трудно сказать. Видно, хотел проведать родное одноименное животное.
Мы ему, человеку, обрадовались и налили стакан, чтобы баловник фортуны был ближе к нуждам собственного народа. Через четверть часа мы клялись в вечной любви. На все это безобразие взирал баран Fill, с философской меланхоличностью пережевывающий травянистую жвачку.
Трудно сказать, в какую дурную головушку пришла мысль постричь несчастную тварь, но она пришла, эта мысль, и с ней надо было что-то делать.
— Смастерим стрижку Филлу, — сказал Евтюхин, — но художественную.
— К-к-какую? — решил уточнить молодой муж ЖЛ.
— Художественную, — повторил охранник Мурмулис. — Чтобы красиво. Будет типа п-п-пуделя.
— Типа п-п-пуделя! Тогда давайте! — разрешил супруг примадонны. Мамочка любит, чтобы красиво.
Мы выпили за Мамочку, которая не только типа пела, но и хорошо кормила нас, обормотов, и я взялся за садовые ножницы, поскольку других под рукой не оказалось. Почему именно я взялся стричь животное? Так решил коллектив: баран та же лужайка, только на ножках. И это было верно в принципе, но неверно по сути. Животное вредничало и не желало выступать в качестве пуделя, хотя я и старался придать Fill`у художественный вид.
— Это кто? — спросили меня, когда я закончил мучения.
Я хватил стакан водки и более внимательно осмотрел тварь дрожащую:
— Это пудель, — признался, — но в шкуре овцы.
— Интересно, — задумались мои товарищи. — А где баран?
То есть выпили мы много, но друг друга понимали плохо.
— Это надо побрить, — предложил я тогда. — Модно и снимем все вопросы.
— Давайте, — махнул рукой утомленный нашим обществом супруг ЖЛ. Ма-ма-мочка любит, чтобы модно.
Как мы все вместе брили барана, то история отдельная. Во-первых, мы залили ему в глотку бутылку водки для общей анестезии, во-вторых, все разом сосредоточились, а в-третьих, проявили гуманность и цирюльничали исключительно немецкой электрической машинкой «Brayn».
— А-а-атличная работа, ребята, — после сказал муж ЖЛ, лобзая от умиления пудельного барашку. — Пойдем-ка мы с ним, голеньким, Мамочку встречать, — и они отправились к воротам, где весело клаксонил «Линкольн» цвета белой вишни из самой сапфиро-островной Jаpan.
Через несколько минут все участники конкурса красоты узнали о себе много нового. И особенно я, как закоперщик всенародного праздника. Выяснилось, что ЖЛ тоже человек, хотя и женщина. То есть великая прима нашей большой колхозной эстрады прекрасно владела ненормативным арго, где словцо на «ядь» выступало лишь в качестве цементирующей связки. Поскольку я был закален армейскими буднями и командирами, то выдержал высокоинтеллектуальный смерч с достоинством, правда, посмел возразить:
— Мамочка, зачем так убиваться? — мял в руках мягкую шерсть. — Польза, однако, есть.
— Какая, блядь, польза?!
— Паричок можно смастерить.
— Паричок, блядь?! — гневалась от всей души. — Кому?!
— Если хотите, то вам-с, — шаркал ногой, Ж/Легенде-с.
Не знаю, что послышалось нашей любимой из любимых, обожаемой из обожаемых, бриллиантовой из бриллиантовых, но праздник жизни для меня закончился. Секьюрити Мурмулис, вмиг осволочившийся от воплей ЖЛ, вытолкал косильщика лужаек из эдемского местечка.
И пришлось тому идти в монтеры ДЭЗ № 69. Пополнив дружный коллектив разгильдяев, я оказался в их первых рядах. Так посчитала начальница домоуправления Орёл Татьяна Ивановна. Была она женщиной приятной наружности и, если смотреть сзади, то габаритами походила на корму знаменитого «Титаника», что вызывало естественное восхищение у тех, кто понимал в судостроение и дамской красоте. За глаза мы называли домоуправительницу «Боцманом» — за милый прокуренный басок, крепкую поступь и командирскую решительность.
— Сидите, голуби, — говорила она, когда проникала в диспетчерскую. Баклуши бьете, негодяи, а ну быстро на территорию, я сказала. — И наш коллектив, мирно лакающий самогонную брагу из города-героя Волгограда, присланного по случаю, вмиг распадался. — А Мукомольникову остаться.
Я оставался, понимая, что меня ждут трудные испытания. Дело в том, что гражданка Орёл питала слабость к сильному полу и, пользуясь своим служебным положением…
— Славик, — предупреждали дворники, — Боцман на тебя глаз положила.
— И что?
— А то, — смеялись бражники, — выполняй команды командира производства и будешь, как сыр в масле.
Я делал вид, что не понимаю о чем речь. Уж больно квадратен, скажу так, был «командир производства» и потом: не нравятся мне дамы с крашеными волосами цвета переспелой абрикосины, плюхнувшейся на асфальт.
Когда начинаю общаться при праздничных свечах с подобной барышней, то у меня начинаются колики и возникает неудержимое желание стравить торжественный ужин в её декольте, удобное для таких вот рвотно-радостных мероприятий.
То есть я хочу сказать: нет некрасивых женщин, а случается мало водки. Если же её много, то возникает другая опасность, которая может привести к вышеупомянутой аварийной ситуации. И поэтому стараюсь избегать свиданий с крашеными дурочками, использующих, повторю, свое служебное положение.
— А Мукомольникову остаться, — услышал и понял, что сука-судьба вновь испытывает меня.
И оказался прав: Татьяна Ивановна решила якобы поменять электрическую проводку в своей квартире. А кто у нас монтер? Слава у нас монтер и, утверждают, хороший монтер. Мастер, не так ли? И оплата труда мастеру будет надлежащая. Я без энтузиазма улыбнулся, предчувствуя трудный вечер при свечах, насыщенный электрическими разрядами.
Решив, что пять бутылок родной достаточно для работы в экстремальных условиях, я прибыл в гости. Надо ли говорить, что хозяйка встречала мастера во всеоружии: смешок, легкий говорок, шелковый халатик, из которого выступала пышная грудь, желтеющая веснушками, как поле весенних ромашек. Эти пятна дамского увядания окончательно добили меня. Пока хозяйка мандовошилась на кухоньке, я открыл чемоданчик монтера и бутылку водки. Заглотив для душевного равновесия пол-штофа, я рявкнул не своим голосом:
— Где тут проводка, Боцман?
— Проводка, ха-ха, — смеялась начальница. — Ах, шалунишка, — и несла блюдо с жареным судаком, томящимся под мокрой зеленью. — Мы поменяем пока люстру. — И указала глазами на короб. — Венецианское стекло. Обращаться осторожно, — предупредила, — мой мальчик.
«Мой мальчик» — от этой ласки я совсем потерял голову и снова приголубил бутылку. После чего установился такой приятный душевный миропорядок, что никаких проблем с новой люстрой не возникло. Они возникли позже, когда я подвесил это звенящее чудовище под потолок и когда начался наш праздничный ужин. При венецианских огнях.
Приятная во всех отношениях Татьяна Ивановна, выпив стопочку и закусив королевским судаком, потянулась ко мне для благодарственного поцелуя за труд. От её губ в рыбьем жиру мой нервный организм дернулся на стуле, который шаркнул в стену и так, что прекрасно-гребенная бренчащая люстраида обвалилась вниз, как хрустальная мечта земной бабы о неземной любви.
Такой вот казус, похожий на кактус в жилистой попе папуаса. Да, неприятно. Неприятно, когда мечта превращается в явь с битым фальшивым стеклом из немытых Мытищ. Однако ведь это не повод ненормативно визжать, топать боцманскими ногами и считать работника первым разгильдяем среди многих. Короче говоря, меня не простили за правду и уволили по статье 33. 4. Гаденькая такая статейка: «Систематическое пьянство на рабочем месте».
Спрашивается, где справедливость и душевная признательность за приятный вечерок? Увы, не всякая дама отдает себе отчет за свои проступки, руководствуясь лишь мудаковатыми инструкциями и животными инстинктами. Но я простил её, грезу всех дворников и сантехников. И устроился работать в борделе на Якиманке. Без чернильной записи в трудовой книжке.
Работенка случилась веселая и с высоким прибытком. Время было мутное, и публичные дома цвели, будто палочки Коха в брюшине смертельно больного. Славная наша милиция ловила бабуль, торгующих петрушкой, полезной для потенции, и руки её не доходили до пунктов приема сперматозоидных клиентов, прущих в бордель, как нерестная рыба на острые камни.
Мои функции были просты: в случае необходимости снимать неплатежеспособного клиента с «товара». Другими словами: ломать кайф халявщикам. Как известно, на халяву и уксус сладкий. А что говорить о сосудах, наполненных до краев уксусной эссенцией? Это я о кралях, прибывших из нищей, но рафинадной Украины на заработки. Девять херсонских девок были как на подбор: губасты, дебелы и на формы аппетитны. Но главное было их достоинство — ум, вернее, отсутствие его. Красавицы были глупы, как куры на шампуре, что ничуть не мешало им возбуждать клиентов до полного их изнеможения.
— Ах, мои станочки, — любил приговаривать хозяин заведения Нодар Майсурадзе, умеющий ценить женскую жертвенность во благо общего дела. Старание и труд все перетрут, — шутил, когда принимал новенькую на работу, — но это к тебе, краса, не относится. Как поработаешь, так и полопаешь. Старайся, и я не обижу, вах.
И не обижал, кстати, понимая, что куриц, несущих золотые яйца, нужно холить, лелеять и беречь. Именно на меня и была возложена деликатная миссия беспокоить клиента, когда его время кончалось. Как говорится, кончил — не кончил: слазь! Но многие держались до последнего. И это понятно: кому не хочется урвать молодого спазматического счастья сверх нормы. Порой приходилось буквально за ноги тащить строптивца из будуара, где он придавался липким утехам. Как правило, конфликты решались миром или зуботычинами, и все были довольны. Правда, однажды случилась неприятность. Ходил к нам депутатик Садур, бойкий такой, похожий характером и лицом на старорежимную калошу. И любил он поскандалить.
— Я ещё не кончил! Безобразие! Я — депутат Думы, я вас — на рудники!..
— Дед, ты уже час за бесплатно елозишь, — резонно возражал я. — Плати и никаких проблем.
— Наша партия заплатит, — пыхтел тот на пышнотелой девахе, жующей от скуки сочное полтавское яблоко. — Уважьте старость, у меня было трудное детство, я три года провел на поселениях в Мордовии, там было холодно, голодно…
— Ладно, — вздыхал я. — Как депутату, постоянному клиенту и поселенцу, тебе полагается скидка. — И обращался к трудовой девушке. — Эллочка, отправь деда к звездам.
И та как-то раз возьми и постарайся: и депутатик Садур околел, успев, между прочим, испытать чувства астронавта, приближающего на пиздолете к планете Благости SIV-7052000.
А кто будет платить — в широком смысле — за эти хамские полеты в вечность? Понятно, что крайним оказался я.
Не сделал бы депутату скидку, жил бы тот во славу нашего отечества, голосуя кнопками за лучшую народную жизнь. А так пришлось мне покрывать убытки борделя на пышные похороны народного избранника и срочно увольняться по собственному желанию.
Вот и делай после этого людям добро.
Впрочем, веру в доброе я не потерял и отправился сдавать свое внутреннее богатство в Первую градскую. А почему бы и нет? Молод, здоров, оптимистичен и без комплексов. Любимая родина нуждается в стратегических биологических запасах, могущих восстановить её былое величие и мощь. Да и оплата труда недурна: можно пригласить очередную возлюбленную в едальню «Елки-палки» вкусить продукта из народного картофеля.