Варшавский Илья Иосифович. Любовь и Время

   — Хорошо! Я за это время уговорю Федю.
   — При чем тут Федя?
   — Мне самой не справиться. Я ведь всего лишь лингвист, а тут нужно составить программу трансмутации так, чтобы не получилось осечки.
   Ну что ж, Федя так Федя, Кларнет даже почувствовал какое-то злобное удовлетворение.
   — Нужны ориентиры, — продолжала Маша, — не такие, как ты мне дал прошлый раз. Пустынное место, где нет транспорта и пешеходов, лучше поздно вечером. Вот что, давай-ка у Медного Всадника в одиннадцать часов вечера.
   — Он у вас еще стоит?
   — Еще бы! Договорились?
   — Договорились! -радостно сказал Кларнет. У Медного Всадника в одиннадцать часов вечера в субботу двадцать девятого июня. Не забудешь?
   — Такие вещи не забывают. Ну, целую!

x x x

   Тот, кто никогда не выходил на свиданье задолго до назначенного срока, достоин сожаления. Настоящая любовь прошла мимо, не задев его даже краем своих белоснежных одежд.
   … Наступал час, когда белая ночь отдает беззащитный город во власть колдовских чар.
   По остывающему асфальту скользили на шабаш юные ведьмы в коротких распашонках. Изнывающие от сладостного томления чертенята подтанцовывали в подворотнях, повесив на грудь транзисторные приемники, старый греховодник в лихо сдвинутом берете, под которым угадывались элегантные рожки, припадая на левое копыто, тащил тяжелый магнитофон. Скрюченная карга с клюкой несла под мышкой полупотрошеного петуха в цветастом пластиковом мешочке.
   Марципановые ростральные колонны подпирали бело-розовую пастилу неба, сахарный пароходик резал леденцовую гладь Невы, оставляя за кормой пенистую струю шампанского. Над противнями крыш вечерний бриз гнал на заклание белых пушистых ягнят, и надраенный шампур Адмиралтейства уже сверкал отблеском подвешенного на западе мангала. А там, где хмельные запахи лились в реку из горлышка Сенатской площади, маячила исполинская водочная этикетка с Медным Всадником на вздыбленном коне.
   Все готовилось к свадебному пиру.
   Кларнет шел по ковру тополиного пуха, и на шелковых подушках клумб навстречу ему раскрывались лепестки фиалок, доверчиво, как глаза любимой.
   Предчувствую Тебя. Года проходят мимо — Все в облике одном предчувствую Тебя.
   Основательное знакомство с творчеством Блока определенно пошло на пользу моему герою.
   … Тот, кто не простаивал на месте свидания, когда уже все мыслимые сроки прошли, не знает, что такое муки любви.
   Она обманула. .. Нет горше этих слов на свете. Тоскливо дождливым утром в Ленинграде, ох, как тоскливо! Все кажется мерзким: и злобный оскал лошади, и самодовольная рожа всадника, и насмешливые крики чаек, и сгорбленные фигуры первых пешеходов, и плюющийся черным дымом буксир, волокущий грязную баржу, и покрытая коростой дождя река, и похожие на свежие могильные холмы клумбы с небрежно набросанными мокрыми цветами, и нелепые столбы, у подножья которых сидят голые мужики с дурацкими веслами Тошно с опустошенной душой возвращаться в одинокое свое жилье, где подготовлен ужин на двоих и вянут уже никому не нужные розы, — трудно сказать, до чего тошно!
   Торговец! В твоих руках секрет забвенья, нацеди мне из той бочки добрую кружку вина! Ах, еще не продаете? Простите, я вечно путаю эпохи.
   … Сколько же раз можно нажимать кнопку вызова, пока тебе ответят?! Ну вот, слава богу!
   На экране проявилась физиономия вихрастого юноши.
   — Ну? — спросил он, неприязненно взглянув на Кларнета. Очевидно, это и был тот самый Федя.
   — Где Маша?
   — Вам лучше знать.
   — Она не прибыла.
   — Не может быть, — нахмурился юноша. — Я сам составлял программу. Максимальный разброс по времени не должен превышать пяти минут.
   — Все-таки ее нет. Я прождал десять часов. Федя недоуменно почесал затылок.
   — Сейчас проверю. Какой у вас вчера был день?
   — Суббота двадцать девятого июня, вот поглядите! — Кларнет поднес к экрану календарь, на котором красным карандашом была отмечена вожделенная дата.
   — А год?
   — Тысяча девятьсот шестьдесят девятый.
   Федя уткнул нос в какие-то записи. Когда он наконец поднял голову, его лицо было перекошено.
   — Идиот! — сказал он тихо и злобно. — Прозевал свое счастье, дубина! Суббота двадцать девятого июня! Ищи ее теперь во вчерашнем дне. Понятно? Каждый день — во вчерашнем.
   Изображение на экране исчезло.
   Кларнет растерянно взглянул на картонный прямоугольник, который все еще вертел в руках, и обмер. Это был прошлогодний календарь!

x x x

   С тех пор в Ленинграде каждый вечер можно видеть обросшего бородой, небрежно одетого человека, который внимательно вглядывается в лица встречных женщин. Он идет всегда одной дорогой, мимо Биржи на Васильевском острове, через Дворцовый мост, вдоль фасада Адмиралтейства, и выходит к памятнику. Там он стоит некоторое время, а потом возвращается назад тем же маршрутом.
   По утрам, когда он просыпается, ему кажется, что вчера она была здесь. Нет, не кажется. Он помнит ее поцелуи, наконец, есть десятки примет, свидетельствующих, что это не сон. И так — каждое утро. Он плачет, и слезы капают в стакан с чаем, который он проглатывает, торопясь на работу.
   А вечером он снова отправляется на бесплодные поиски.
   Иногда его видят в компании пожилого тучного человека.
   — Ты понимаешь, Будилов, — говорит он, — человек не может жить вчерашним днем. Нельзя быть сытым от обеда, который съел накануне. Что толку, что она тебя целовала вчера? Человеку все нужно сегодня. Чтобы каждый день было сегодня. Ты понял?
   — Ладно, пойдем домой, фантазер. Смотри, не споткнись!
   Будилов берет его под руку и бережно ведет, пока тот заплетающимся языком бормочет стихи:
   Ночь, улица, фонарь, аптека, Бессмысленный и тусклый свет. Живи еще хоть четверть века — Все будет так. Исхода нет…
   И тогда Будилову тоже почему-то хочется плакать.