Васильев Борис Львович. Картежник и бретер, игрок и дуэлянт

   И мы — молчали.
   — Почему ты не убил меня? — наконец спросил он по-русски, невероятно корежа слова.
   — Джигитов не убивают в спину.
   Сердце мое неистово колотилось, но я — улыбался. Улыбка и почти дружеский разговор были сейчас моим единственным оружием.
   — Хорошие слова. Как твое имя, джигит?
   — Сашка.
   Чеченец по-прежнему стоял на дороге, дуло его ружья по-прежнему смотрело мне в грудь, кровь по-прежнему сочилась по его лбу, и он по-прежнему улыбался в густую черную бороду.
   И неожиданно шагнул в сторону, уступая тропинку:
   — Проезжай.
   Я тронул коня: другого выбора у меня просто не было, равно как не было и оружия, а Сурмил куда-то подевался. И остановился, когда голова лошади поравнялась с абреком. А он погладил ее по морде и сказал:
   — Старики учат верить хорошим словам.
   — Сын — хорошее слово. — Почему-то ничего другого в этот миг не пришло мне в голову.
   — Конь — тоже хорошее слово, — усмехнулся джигит. — Я меняю коня на мальчишку.
   Я спрыгнул с седла, взял мальчика на руки. Мы стояли лицом к лицу с чеченцем, и, если бы не ребенок на руках, я, пожалуй, полез бы сейчас в драку даже безоружным. Уж слишком сильным было напряжение, и я с огромным трудом удерживал себя от всяческих действий. Видимо, я что-то позабыл из наставлений капитана Пидгорного, поскольку попался в собственный капкан.
   — Зачем стоишь? — спросил он. — Обмен есть обмен.
   И еще раз уступил мне дорогу. Я протиснулся между ним и конем, и мальчик что-то сказал. Абрек рассмеялся:
   — Хороший волчонок! Иди, чего ты ждешь еще?
   — Ты не назвал своего имени.
   Почему я произнес именно эти слова? Может быть, потому, что начал чуточку понимать кавказцев?
   — Беслан.
   — Я запомню твое имя.
   И пошел. Не скажу, что ноги мои не дрожали, но я старался ступать легко и твердо. И очень боялся, что он прочитает мой страх на моей спине.
   — Стой!
   Я остановился. Опустил мальчика на землю, шепнул ему:
   — Беги к отцу…
   Мальчик помчался, юрко петляя меж обломков скал. А я медленно повернулся лицом к Беслану.
   — Разве мы не кончили наш разговор, Беслан?
   — Я подумал, что тебя, может быть, следует застрелить. Одним джигитом у русских будет меньше.
   — Держу на мушке!..
   За спиною абрека неожиданно появился Сурмил с карабином у плеча. Беслан тоже услышал этот крик, прозвучавший за его спиной, но не обернулся.
   — Не стреляй, Сурмил!..
   Я почему-то закричал очень громко. Что было сил за-кричал.
   — Червонец для меня — большие деньги, Александр Ильич.
   — Дам четвертной, если отпустишь его живым!
   Мы перекрикивались через голову чеченца, замершего возле коня. Если бы он стоял, отступя хотя бы на полшага, он, пожалуй, рискнул бы вскочить в седло, а далее уже можно было надеяться на четыре ноги аргамака. Но сейчас, при столь неосторожно занятой позиции, оказался практически беспомощным: Сурмил держал его спину на мушке. А мы продолжали перекрикиваться.
   — Они все — разбойники и бандиты…
   — Этот отпустил меня с мальчишкой, когда мы были полностью в его руках.
   — Воля твоя, Александр Ильич, — с неудовольствием согласился, наконец, мой напарник, опуская карабин. — Воля твоя, а четвертной мой.
   — Твой, твой, — подтвердил я с огромным облегчением. — Ты свободен, Беслан.
   Абрек, не сводя с меня глаз, сделал полшага назад и мгновенно оказался в седле. Поскольку оба конца тропинки были заняты нами, он развернул коня поперек. Спуск был весьма крут, но я знал выучку кавказских лошадей и искусство их всадников.
   — Твой должник, Сашка! — крикнул он, вдруг придержав коня. — Лови!..
   Бросил мне кинжал в черных потертых ножнах, отдал повод и с гиком помчался вниз по крутому откосу…

Шестой марш

   Весна цвела, жужжала и чирикала на все лады, а мы все еще стояли во Внезапной. Пополнение не подходило, все наступления вдруг замерли, а солдаты поговаривали, что горцы потеснили нас в Дагестане. Не знаю, так ли это было, но что-то где-то складывалось явно не по нашему желанию. Я хотел поговорить об этом с Моллером, а он, словно почувствовав, сам вызвал меня к себе.
   — Есть возможность поехать в Кизляр дней на десять-двенадцать. Коли не против, готовьте статский костюм.
   Костюм был у меня наготове. Поскольку поручик Моллер оказался во Внезапной старшим воинским начальником, я держал чемодан с цивильной одеждой при себе. Сурмил разыскал утюг, я самолично отпарил свои статские наряды и с нетерпением ожидал, когда Моллер сочтет возможным распорядиться о выезде. Но время шло, мой ротный командир помалкивал, и я начал вертеться у него на глазах.
   — Так случилось, что мне пришлось отпустить на краткий отдых своих субалтерн-офицеров, — несколько виновато признался он, когда я прямо спросил его, не спрятать ли мне свою статскую одежду в чемодан до лучших времен.
 
   …Ничего нет хуже несостоявшегося нетерпения!..
 
   Внезапно прибыл подпоручик из Кизляра в сопровождении пятерых казаков-кубанцев. Я видел, как они прибыли, как подпоручик тотчас же прошел к Моллеру. И как только казаки подвесили торбы на лошадиные морды, подошел полюбопытствовать.
   — С чем прибыли, служивые?
   — С депешей. — Урядник, старший конвоя, оглядел меня и добавил, усмехнувшись: — Слух такой, что вам, пехота, ружья чистить — самая пора.
 
   Солдатские слухи чаще всего оказывались основанными на действительно важных событиях. Не потому, что солдатские уши и глаза были такими уж всеслышащими и всевидящими, а по той причине, что ни от вестовых, ни от рассыльных, ни от писарей из старых солдат, ни тем более от собственных денщиков никакой офицер отгородиться не мог. Что-то просачивалось, накапливалось, осмыслялось вечно ждущей только неприятностей солдатской массой, складывалось воедино и неминуемо порождало невеселый вывод: «Готовьтесь, ребята. По наши души депеша пришла…»
   Я еще болтал с казаками, надеясь выведать что-либо более определенное, когда из своего дома вышел мой ротный и подпоручик, доставивший депешу. Моллер попрощался, молча обождал, когда за порученцем и казаками уляжется поднятая пыль, и недовольно буркнул, чтобы я прошел к нему.
   — Кизляр отменяется, Олексин, — очень серьезно сказал он. — Немирные захватили жену самого Павла Христофоровича Граббе. Нам приказано найти ее и отбить, поскольку ни на какой выкуп чеченцы не согласны.
   — Может быть, вопрос — только в сумме выкупа?
   — Скорее, это похоже на месть, — вздохнул поручик. — Граббе взял Ахульго и чудом не пленил имама. Да, к приказу приложена записка. Ознакомьтесь.
   Он протянул мне листок бумаги. Я развернул и прочитал:

   «ОТВАГА АПШЕРОНЦЕВ ПОД АХУЛЬГО СПАСЛА МОЮ ЧЕСТЬ. ВЕРЮ, ЧТО ЕСЛИ КТО И СПОСОБЕН СПАСТИ МОЮ ЖЕНУ, ТАК ТОЛЬКО ВЫ, МОЛЛЕР. ВЫ И ВАШИ СОЛДАТЫ. ПО СЛУХАМ, ОНА — В АУЛЕ АДЖИ-ЮРТ».

   И — генеральская закорючка вместо подписи.
   — Он немногословен, — я возвратил записку.
   — Чеченцы безусловно перекрыли все дороги и тропы к аулу, — вслух рассуждал поручик, не слушая меня. — Вы рассказывали, что будто бы подружились с неким абреком. Может быть, он проведет нас к Аджи-Юрту без всяких троп?
   — Вряд ли он пойдет против своих соплеменников.
   — Вряд ли, — согласился Моллер. — Но попытаться все же следует.
   — Для того чтобы попытаться, мне сначала надо хотя бы встретиться с ним.
   — Хорошо бы найти его сегодня, Олексин. Завтра нам необходимо выступить, пока немирные не спрятали свою добычу в горах. Возьмите моего коня. А главное, будьте очень осторожны.
   — Не думаю, что в этих краях может оказаться кто-либо еще, кроме моего приятеля. У каждого абрека — свой участок охоты. А за коня — спасибо.
   Признаться, я с большой неохотой отправился выполнять эту то ли дружескую просьбу, то ли приказ. Я понимал, что мой ротный пытается использовать все возможности, чтобы исполнить как можно быстрее (и лучше — бескровнее) личную просьбу генерала Граббе, попавшего в беду. Понимал, но… Как бы это потолковее объяснить?.. Мне было неприятно, что ли. Неприятно обращаться за помощью к отъявленному чеченскому головорезу, отстреливающему из хорошего укрытия наших солдат и казаков. Что-то в этом было почти неприемлемым для меня…
   Но, повторяю, понимал Моллера, а потому и выехал.
 
   И представьте, нашел Беслана. Часа полтора проторчал возле скалы, где мы с ним впервые столкнулись, даже взобрался на нее, покрасовавшись на вершине. Хотел было уже возвращаться в крепость, но обратил внимание, как вдруг вытянула морду и запрядала ушами лошадь, одолженная мне поручиком. Я завертел головой и увидел черного всадника на черном коне.
   — Беслан!..
   Он подъехал, кивнул, сказал неодобрительно:
   — Час смотрел, как ты искал свою пулю.
   — Пулю? — растерянно спросил я.
   — Только хранимые Аллахом да ваши начальники ездят на белых конях. И тогда подумал: может, ты ищешь меня?
   — Я искал тебя, Беслан.
   Мне трудно было начинать этот разговор. Настолько, что я даже не подумал, как начну его. И сказал:
   — Мы — джигиты. Разве к лицу джигитам сводить счеты с неповинными женщинами?
   — Я не трогаю женщин.
   И будто в доказательство собственных слов сдвинул на затылок папаху, обычно нависающую над его бровями, показав мне зеленую повязку. Я увидел арабскую вязь, выведенную черной краской.
   — Что там написано?
   — Имя моего сына.
   — Он погиб?
   — Нет. Он исчез, когда русские заняли мой аул. Вы называете это зачисткой.
   — Ты хотел украсть мальчишку Амирбека вместо своего сына?
   — Вместо ничего не бывает. Я хотел получить за него тысячу рублей, чтобы выкупить своего Лечу. Верный человек сказал, что видел его у казаков в станице Червленой.
   — Казаки крадут детей ради выкупа?
   — Всякая война имеет две стороны. Кто-то делается богаче, кто-то — еще беднее.
   Он сам предложил начало трудного разговора. Правда, случайно и бесхитростно, но я вцепился в него.
   — Я дам тебе пять тысяч.
   Беслан посмотрел на меня с укоризной. И расстроенно поцокал языком.
   — У тебя — два желания, которые я должен выполнить. Два, — для убедительности он показал два пальца. — Ты дважды спас мою жизнь. Говори, что тебе надо, и не обижай понапрасну.
   — У генерала украли жену, — решительно сказал я. — Почтенную женщину, мать двоих сыновей.
   Беслан чуть пожал плечами:
   — Какой-то мюрид очень хочет заслужить одобрение имама. Только женщина была не одна.
   — Не одна?
   — Две, — абрек опять показал два пальца. — Их увезли в Аджи-Юрт.
   — Нам приказано освободить их. Проведи нас к Аджи-Юрту какой-либо незаметной дорогой.
   Беслан отрицательно покачал головой и горестно вздохнул:
   — Тогда мне не спасти своего сына.
   — Почему?
   — Потому что меня убьют, а кто же его выкупит?
   Я молчал, лихорадочно размышляя, как мне убедить его. Он снова вздохнул. На сей раз виновато:
   — Извини, я — твой должник. Но мальчик — последний мужчина в нашем роду. Извини.
   Он уже тронул лошадь, но я придержал ее за повод.
   — Ты сказал, что твой сын в станице Червленой? Я даю тебе слово, что найду его, если ты поможешь нам, Беслан.
   Он помолчал.
   — Я дал слово, Беслан.
   — Это — твое слово или слово твоего генерала?
   — Это — мое слово.
   Он долго молчал, размышляя. Наконец решился:
   — Сегодня после захода солнца — у переправы.
   Чуть приподнял коня перед первым прыжком, отдал ему повод и понесся вниз по крутому обрыву.
   Я не сомневался в его слове, о чем и доложил поручику.
   — Но мои помощники не успеют вернуться, Олексин.
 
   Они и впрямь не успели и — к своему счастью. Почти никто из того похода целым не вернулся, уж не говорю о погибших…
   Моллер хмурился, но после обеда неожиданно подошло подкрепление: видимо, генерал все же помнил, что рота у нас далека от списочного состава. И своей властью снял из-под Пятигорска двадцать восемь стрелков, которых и привел к нам, во Внезапную, подпоручик Мздолевский.
   Моллер очень обрадовался этому неожиданному везенью нашему. А я — даже вдвойне, потому что среди прибывших стрелков оказался мой давний знакомец по Москве. Пров Сколышев, заботливо обучавший меня солдатским наукам на гауптвахте.
   — Рад тебя видеть, Пров. Как до Кавказа добрался?
   — Широка Россия, Александр Ильич. Две пары сапог стоптал до самых до портянок.
   Так у поручика оказался хотя и один помощник, да зато добрый малый. Этого было, конечно же, маловато для похода, и он негласно назначил вторым помощником меня, поручив командовать авангардом, а заодно и приглядывать за проводником. Если он, конечно, объявится на переправе.
 
   Беслан появился, по брови замотанный черным башлыком. Я хотел представить его поручику, но он отказался:
   — Я тебе служу, а не русским. Скажи, чтоб шли тихо и чтоб офицеры коней оставили там, где я оставлю своего.
   Я передал это командиру роты. Солдаты обмотали тряпьем все, что только могло звякать или брякать, попрыгали для проверки перед Моллером, и мы наконец тронулись к аулу Аджи-Юрт.
   Трудно было назвать тропинкой те ужиные изгибы вверх по крутому склону. Но Беслан вел уверенно, я шагал следом, за мною — десятка, отряженная поручиком в авангард, а уж потом — остальные. И этих остальных было семьдесят два человека. Восемьдесят три всего, если с нами вместе считать.
   Перевалив через невысокий, но весьма крутой хребет, Беслан спешился.
   — Дальше — пешком.
   Он не стал привязывать своего коня. Просто что-то шепнул ему на ухо, и конь послушно отошел в тень. Но лошадей Моллера и Мздолевского привязать велел и сказал:
   — За этой горой — сады. Там будете ждать. Я покажу, где прячут женщин, только Сашке, и уйду.
   До границы садов мы добрались уже в густых сумерках: думаю, что абрек и вел нас сюда с этим расчетом. Шепотом предупредив поручика, чтобы не было никакого шума, кивнул мне, и мы беззвучно исчезли в безмолвном саду.
   Беслан тенью скользил впереди, не задумываясь над тем, куда и как ставить ногу. На нем были мягкие кавказские сапоги, а на мне — грубые солдатские, и мне приходилось задумываться. Кроме того, стало совсем темно, и я скорее угадывал гибкий силуэт чеченца, чем видел его фигуру.
   И неожиданно силуэт этот внезапно исчез. Я остановился, напряженно вглядываясь, ровнехонько ничего не заметил, но казематным, что ли, опытом определил, что сад кончился, потому что впереди было чуточку светлее. И понял, что Беслан прячется в кустах, чтобы не рисоваться на опушке. Осторожно прошел несколько шагов, заметил его и прилег рядом.
   — Сначала смотри. Слушать будешь потом.
   Я осторожно раздвинул кусты. Впереди тянулась узкая полоска баштана, за ним — невысокая ограда, сложенная из каменного сланца, за которой смутно виднелась глухая, без единого оконца стена дома.
   — Я готов слушать тебя, Беслан.
   — Вход один, с той стороны дома. На входе — часовой. Может быть, один, может быть — два. В доме — ваши женщины, но может быть и кто-то из чеченок. Тогда скверно, только решать — не мне. Я сделал свое дело?
   — Да, Беслан. Спасибо.
   — Теперь ты — мой должник, — мне показалось, что он улыбнулся. — Отходи тихо и всегда помни о кинжале за поясом.
   Он исчез, бесшумно растворившись в темноте. А я помнил не столько о кинжале за поясом, сколько о чеченках, которые могли оказаться в доме, и не знал, как поступить. Они сразу же завопят, как только мы появимся на пороге…
   Правда, для того, чтобы там появиться, необходимо убрать часовых. Однако они — наверняка мужчины, и нравственные затруднения наши начнутся не при входе…
   Словом, я решил проверить, кто в доме и сколько их. В окно, конечно, не заглянешь, но можно услышать голоса, а по ним разобраться, что нас ожидает внутри. Пригнувшись, перебежал баштан и упал возле стены дома. Никто меня не окликнул, никто не заметил, но на этой стене тоже не оказалось ни одного окна. Я дополз до угла и осторожно заглянул за него.
   Вдоль лицевой стороны дома тянулась узкая веранда. У двери, опершись спиной о косяк, сидела темная мужская фигура. Я долго всматривался и вслушивался, но никого более не обнаружил.
   «Один, слава тебе, Господи. Но сколько может оказаться в доме?.. Даже одна чеченка — почти непреодолимое препятствие…»
   Вероятно, дом стоял на окраине аула, потому что никаких иных строений нигде видно не было, но собачий лай откуда-то все же доносился…
 
   Внезапно раздался скрип двери, и я поспешно втянул свою голову за угол.
   — Куда?.. — спросил грубый гортанный голос.
   — Господи, — вздохнула женщина. — Я же тебе уже говорила, что у вас ужас сколько блох. Ужас. Приходится выбивать одеяло, которое я забыла. Забыла одеяло, понимаешь? Одеяло!.. А твоя подруга-надсмотрщица не пришла, вот я и иду за ним. Ну, холодно моей госпоже, можешь ты это понять?..
   Женщина говорила громко, но не потому, что собеседник плохо ее понимал, а, как мне показалось, для кого-то иного…
   Мужской голос что-то весьма недовольно пробурчал. Но — тоном ниже.
   — Давно бы так, — с облегчением сказала женщина.
   Вы не поверите, но я догадался, кому принадлежит этот женский голос. Не очень мелодичный, прямо скажем, но — знакомый. Просто вспомнил его…
 
   …— Хозяйка добыла для меня письмо к генералу Граббе… Мой отец служил у него…
 
   ***
 
   Я вжался в стену. А когда легкая фигурка появилась из-за угла, шепнул наудачу:
   — Вера…
   И — угадал. Угадал!..
   — Боже мой, мы знали, знали, что вы придете…
   — В доме никого?
   — К счастью, сегодня нет. У нее заболел ребенок…
   — К черту подробности. Сторож один?
   — Один. Я возьму одеяло и отвлеку его, а вы…
   — А я — это я. Действуйте!
   — Только возьму одеяло…
   Вера куда-то на мгновение скрылась, но тут же возникла вновь, на ходу складывая одеяло.
   — Поверните его спиной ко мне…
   Кажется, она кивнула. Темнота уже сгустилась. Южная, почти черная темнотища…
   Я осторожно выпрямился, обнажил кинжал и выглянул.
   Вера что-то говорила, даже неуместно хихикала, но я уже ничего не слышал. Я прикидывал шаги…
   И — шагнул. Доски лежали почти на земле и поэтому только прогнулись под моей тяжестью, не заскрипев. Шаг, еще шаг… Вера все еще болтает, а он уже стоит ко мне спиной… В конечном итоге женщины всегда делают с нами то, что хотят сделать…
 
   Ах, Корпус, который мы в детстве так проклинали! Старые седые унтеры учили нас, как снимать часовых. Локтевым сгибом левой руки захватываешь противника за горло, резкий рывок на себя, чтобы не успел закричать, и — удар в сердце. В данном случае — кинжалом. У чеченцев отличные кинжалы. Лучшие на Кавказе…
 
   Он даже не застонал. Я осторожно, чтобы не было никакого шума, опустил его на пол.
   — Господи… — прошептала Вера и перекрестилась.
   — Бери генеральшу, и через баштан — в сад. Я нагоню.
   Вера юркнула в дверь и — следует отдать должное этим дамам, не потерявшим головы и в плену, — почти тотчас же вышла вместе с полной особой, заботливо укутанной в одеяло.
   — Благодарю вас, спаситель…
   — Быстро и — молча!
   Дамы исчезли за углом. Я закрыл распахнутую настежь дверь, подтащил к ней обмякшее тело чеченца и кое-как усадил его у притолоки. Тело все время заваливалось на бок, и мне пришлось помучиться, пока я не нашел для него некоего равновесного положения. И уже открыто помчался вслед за дамами…
 
   Я нашел их в кустах на окраине сада, и, как только мы добрались до отряда, Моллер приказал немедленно выступать. Поручик и Мздолевский уступили дамам своих лошадей, мы шли с быстротой, на которую только были способны, но чеченцы все равно нагнали нас еще до полудня. Пока арьергард во главе с Мздолевским отбивался от них залпами, мы с поручиком отыскали узкую расселину в скалах, куда и упрятали наших дам.
 
   Холм, на котором нам пришлось обороняться, господствовал над местностью и был усеян скальными обломками. Его затруднительно было атаковать в лоб, зато отстреливаться было удобно, пока не кончатся патроны. Великолепно приспособившийся к этой странной войне, Моллер не пугался полного окружения и атаки со всех направлений, по опыту зная, что чеченцы никогда не замыкают кольцо, давая противнику возможность отступить. Делают они так, во-первых, для того, чтобы не доводить неприятеля до отчаяния, которое всегда сплачивает окруженных единством судеб, а во-вторых, они — редкие мастера конного боя и в особенности стремительного преследования.
   — Стрелять из-за укрытий и только по моей команде, — сказал он солдатам. — Буду очень недоволен, если кто пальнет раньше времени. Мздолевский, держите левый фланг, Олексин — правый, а я уцеплюсь за центр. Повторяю, у нас мало патронов, поэтому стрелять только по команде и по возможности в неприятеля, а не ради шума и успокоения нервной системы.
 
   Я нарочно так подробно записал его обычный разговор перед боем, потому что в нем, как мне кажется, звучит то продуманное немецкое занудство, которое сберегло России не одну солдатскую жизнь. Мой ротный был занудой и остался занудой, но как же я люблю навещать его хотя бы раз в два года…
 
   Мы успели рассредоточиться и укрыться только потому, что чеченцы решили вначале попытаться решить дело переговорами. Вскоре после того, как они дугой оцепили наш пригорок, из их отряда выделился молодой чеченец в черкеске с богатыми серебряными газырями и помчался к нам, размахивая белым башлыком.
   — Хотят вначале побеседовать, — сказал поручик. — Олексин, отберите самого смекалистого солдата, готового добраться до нашего первого поста.
   — Дать ему лошадь?
   — Всадника чеченцы немедленно начнут преследовать, а пеший все же имеет шанс ускользнуть.
   Из всех немногочисленных добровольцев я выбрал Сурмила. Он девять лет воевал на Кавказе, привык к горам, научился в них разбираться и был достаточно сметлив и осторожен.
   — Пойду на Грозную, — сказал он. — Там добрый гарнизон, а ближе — только наша Внезапная, так она и так вся тут.
   — Дорогу знаешь?
   — Разберусь. Попросите ротного, пусть подольше парламентера задержит. Чеченцы любознательны, на него будут глядеть.
   Оставил нам ружье с лядункой («все одно не отстреляюсь, коли догонят») и незаметно соскользнул в кусты с обратного ската нашего холма.
   Моллер выехал на переговоры верхом, на встречу не спешил, а чеченцы, выстроившиеся полукругом перед нами на расстоянии ружейного выстрела, и впрямь глазели только на него. Старые кавказские вояки хорошо изучили слабости своего противника.
   С этой же целью поручик явно не торопился заканчивать беседу. Голоса его я не слышал, но сужу по жестам и спокойной неспешности. Наконец молодому чеченскому парламентеру, видимо, надоели эти пустопорожние переговоры. Всадники развернули коней и разъехались в противоположные стороны, но — разными аллюрами. Чеченец гнал галопом, а Моллер трусил манежной рысью. Однако наши противники терпеливо дождались, пока он не спешился и не отвел лошадь за скалу. Тогда они дружно заорали и помчались на нас со всех трех сторон.
   — По моей команде! — успел предупредить ротный, укрывшись за своим камнем.
   Признаться, исполнение этого приказа требовало выдержки. Я уже видел не только блеск чеченских шашек, но и бородатые лица передовых конников и слышал не только их рев, не только согласный грохот копыт, втянувшихся в общий ритм, но и отдельные возгласы особо распаленных глоток…
   — Пли!..
   По-моему, до атакующих было менее пяти десятков шагов, когда прозвучала эта команда: железной выдержке нашего поручика можно было позавидовать. Зато большинство солдат успело разобраться в своих целях, и залп прозвучал впечатляюще. Не менее дюжины всадников оказалось на земле.
   Вероятно, это была разведка боем, так как нападающие тут же развернулись и помчались на прежние позиции. Однако по пути добрая четверть из них на скаку попадала на землю.
   — Неужто пулями мы их посшибали? — удивленно спросил Пров, он расположился за соседним камнем.
   — Это, скорее, лучшие стрелки, — сказал я. — Заметь, ни один из них своей винтовки не бросил.
   Я был прав: вскоре они накрыли нас частым прицельным огнем. И сразу же закричали первые раненые.
   — Раненых — в расселину, к женщинам, — распорядился Моллер. — Глядите внимательнее, ребята, сейчас опять пойдут!..
   И вторую атаку нам удалось отбить ружейными залпами. Чеченцы вновь откатились, и вновь их стрелки начали обстрел, не давая нам пошевелиться…
 
   Бой превратился в какую-то чересполосицу: прицельный обстрел сменялся стремительной конной атакой, конная атака — обстрелом. Уже убили Мздолевского, неосторожно выглянувшего из-за камня, еще двоих или троих, что ли, да ранили с добрый десяток. У нашего противника оказалось не только численное, но и тактическое преимущество, что говорило не просто об опытном, но и о думающем их командире. Чеченцы вели переменный бой, не давая нам при этом передышки и привязав нас к укрытиям, тогда как сами получали возможность хоть чуточку да передохнуть: когда шла пальба — отдыхали конники, когда атаковали конники — отдыхали стрелки. А мы не имели никакой возможности перевести дух, дать успокоиться нервному напряжению, хотя бы на миг отвести глаза от противника.