Страница:
Вот тогда всем «экспериментаторам» впервые стало по-настоящему страшно…
В этот момент в центральный зал четвертого энергоблока на балкон в районе узла развески свежего топлива вошел начальник смены реакторного цеха из вахты Акимова Валерий Перевозченко. Он посмотрел вниз – на пятачок реактора. Пятачком называется круг пятнадцатиметрового диаметра, состоящий из 2000 кубиков. Эти кубики – верхняя биологическая защита реактора. Каждый весит 350 килограммов и насаживается в виде шапки на головку технологического канала, в котором находится топливная кассета. Неожиданно начались сильные и частые гидроудары, и 350-килограммовые кубики стали подпрыгивать, как живые. Через несколько секунд вся поверхность пятачка уже ходила ходуном.
Перевозченко бросился вниз по лестнице, на блочный щит управления, к Акимову, чтобы сказать ему: происходит что-то ужасное!..
В последние двадцать секунд до взрыва, когда Перевозченко буквально рушился по крутой лестнице, стремясь поскорее добежать до Акимова и его ребят, в активной зоне происходили бурные химические и экзотермические реакции с образованием водорода и кислорода, то есть гремучей смеси. В это время произошел мощный паровой выброс – сработали главные предохранительные клапаны реактора. Выброс длился недолго, клапаны не способны были справиться с таким давлением и расходом и разрушились.
В это же время огромным давлением оторвало трубопроводы. Реактор получил свободное сообщение с центральным залом.
В 1 час 23 минуты 58 секунд концентрация водорода в гремучей смеси в разных помещениях блока достигла критической точки. Тогда раздались взрывы, и реактор и здание четвертого энергоблока были практически разрушены. Взрывом в реакторе подбросило и развернуло в воздухе плиту верхней биозащиты весом 500 тонн. Она развернулась в воздухе и рухнула на аппарат, оставив приоткрытой с боков активную зону реактора.
Над четвертым энергоблоком взлетели раскаленные куски ядерного топлива и графита. Часть из них упала на крышу машинного зала, начался пожар.
Около 50 тонн ядерного топлива выбросило взрывом гремучей смеси в атмосферу и понесло ветром на Белоруссию, Прибалтику…
Еще около 70 тонн топлива было выброшено с периферийных участков активной зоны, на крышу машинного зала четвертого энергоблока и на пристанционную территорию.
6 мая 1986 года на пресс-конференции в Москве зампред Совмина СССР Б. Е. Щербина заявит о том, что «радиоактивность в районе аварийного блока Чернобыльской АЭС составляет 15 миллирентген в час, то есть – всего 0,015 рентгена.
На самом же деле активность в районе аварийного энергоблока составляла в те дни от 1000 до 15 000 рентген в час.
День третий
Саркофаг
Первомай 86-го
В этот момент в центральный зал четвертого энергоблока на балкон в районе узла развески свежего топлива вошел начальник смены реакторного цеха из вахты Акимова Валерий Перевозченко. Он посмотрел вниз – на пятачок реактора. Пятачком называется круг пятнадцатиметрового диаметра, состоящий из 2000 кубиков. Эти кубики – верхняя биологическая защита реактора. Каждый весит 350 килограммов и насаживается в виде шапки на головку технологического канала, в котором находится топливная кассета. Неожиданно начались сильные и частые гидроудары, и 350-килограммовые кубики стали подпрыгивать, как живые. Через несколько секунд вся поверхность пятачка уже ходила ходуном.
Перевозченко бросился вниз по лестнице, на блочный щит управления, к Акимову, чтобы сказать ему: происходит что-то ужасное!..
В последние двадцать секунд до взрыва, когда Перевозченко буквально рушился по крутой лестнице, стремясь поскорее добежать до Акимова и его ребят, в активной зоне происходили бурные химические и экзотермические реакции с образованием водорода и кислорода, то есть гремучей смеси. В это время произошел мощный паровой выброс – сработали главные предохранительные клапаны реактора. Выброс длился недолго, клапаны не способны были справиться с таким давлением и расходом и разрушились.
В это же время огромным давлением оторвало трубопроводы. Реактор получил свободное сообщение с центральным залом.
В 1 час 23 минуты 58 секунд концентрация водорода в гремучей смеси в разных помещениях блока достигла критической точки. Тогда раздались взрывы, и реактор и здание четвертого энергоблока были практически разрушены. Взрывом в реакторе подбросило и развернуло в воздухе плиту верхней биозащиты весом 500 тонн. Она развернулась в воздухе и рухнула на аппарат, оставив приоткрытой с боков активную зону реактора.
Над четвертым энергоблоком взлетели раскаленные куски ядерного топлива и графита. Часть из них упала на крышу машинного зала, начался пожар.
Около 50 тонн ядерного топлива выбросило взрывом гремучей смеси в атмосферу и понесло ветром на Белоруссию, Прибалтику…
Еще около 70 тонн топлива было выброшено с периферийных участков активной зоны, на крышу машинного зала четвертого энергоблока и на пристанционную территорию.
6 мая 1986 года на пресс-конференции в Москве зампред Совмина СССР Б. Е. Щербина заявит о том, что «радиоактивность в районе аварийного блока Чернобыльской АЭС составляет 15 миллирентген в час, то есть – всего 0,015 рентгена.
На самом же деле активность в районе аварийного энергоблока составляла в те дни от 1000 до 15 000 рентген в час.
День третий
Саркофаг
На третий день нашего пребывания в Зоне мы отправились к Саркофагу. Каким образом Шинкаренко удалось договориться, чтобы нам разрешили бродить по территории атомной станции да еще и фотографировать там, осталось неизвестным. Рано утром он куда-то исчез из Припяти, а, когда мы заканчивали завтрак, вернулся и повелел:
– Собирайтесь живенько! Едем с визитом к Саркофагу.
У подъезда стоял старенький «москвич», в который мы бодро загрузились. Ехать до Станции от Припяти – пятнадцать минут.
Саркофаг вблизи производил потрясающее впечатление. Огромный, темный, блестящий, он давил на любого приблизившегося к нему человека психически и – почти ощутимо – физически.
«Там, в глубине – все, что осталось от огромного энергоблока, – подумала я. – Интересно, как это все выглядит после аварии?»
– Слушай, Вовка, – словно подслушав мои мысли, окликнул сталкера Виктор. – А нельзя нам как-нибудь внутрь этой махины забраться?
– По личному разрешению директора Станции, – откликнулся Шинкаренко.
– А если без директора обойтись? – не отставал Витька. Мы уже успели понять, что наш проводник может сделать в Зоне практически все, причем в обход всех официальных лиц, так сказать, на дружеской основе.
– Можно попробовать… – неохотно протянул Шинкаренко. – Ладно… Побродите тут пока. Если спросят с вас что-нибудь, твердо отвечайте: «Товарищ Костиков в курсе наших передвижений!»
С этими словами он деловито потопал в сторону проходной.
Мы побродили, как было велено, вокруг, потом посидели на солнышке; Шинкаренко все не было. Вернулся он примерно через час, причем не один, а с серьезного вида дядечкой лет пятидесяти.
– Эти, что ли? – спросил дядечка, глянув на нас с Витькой.
– Эти, – вздохнул Шинкаренко. – Романтики-энтузиасты…
– Пошли, – велел дядечка коротко.
И мы пошли. На проходной нас никто ни о чем не спросил, видимо, договоренность уже была достигнута. В тесной комнатушке дядечка переодел нас в белые комбинезоны и шапочки; на ноги мы натянули бахилы, на шеи повесили респираторы.
– Пошли! – снова скомандовал наш провожатый. Надо отдать ему должное – он был немногословен.
Долго шли длинными станционными коридорами и переходами, наконец остановились в маленьком холле перед массивной железной дверью.
– Одевайте «лепестки»! – последовала команда.
Мы послушно надели респираторы и стали спускаться куда-то вниз, глубоко, и в конце концов оказались посреди того, что атомщики называют Развалом – на остатках блочного щита управления четвертым энергоблоком Чернобыльской атомной станции.
Объяснить, на что похож Развал, невозможно. Развал нужно видеть. Ощущение там такое, словно ты – крохотная, микроскопическая букашка, затерявшаяся посреди вселенского хаоса. А уж хаос вокруг был самый настоящий – ничего целого, только гигантские осколки, обломки, обрывки…
– Ну, – ухмыльнулся сопровождавший нас дядечка, – нравится?
– Кошмар, – искренне сказали мы.
– Тогда быстро фотографируйте что надо – и уходим. Поля тут – запредельные, как бы не приболеть вам всерьез после этой экскурсии.
– А вы? – поинтересовалась я.
– Меня радиация не берет! – отмахнулся дядечка. – У меня супротив ей иммунитет имеется. Такой вот организм достался удачный.
Витька в ажиотаже защелкал фотоаппаратом.
– Быстрее! – торопил провожатый, нервно поглядывая на часы. – Давай, парень, нельзя вам здесь больше!
Тем временем я подняла с пола и сунула в карман две белые квадратные кнопки, валяющиеся в пыли. На одной было написано «АЗ-5», на другой надпись нельзя было прочитать, потому что кнопка изрядно оплавилась. Зачем я это сделала, сказать трудно, как-то машинально получилось. Вдруг очень захотелось спрятать в карман эти кнопочки…
– Уходим, уходим! – провожатый буквально уже выталкивал нас силой к лестнице, потом вверх. – Не понимаете, черти, что здесь такое?! Почти шесть минут лишних пробыли, это ж кому сказать только!..
– Да что будет-то от шести минут? – возмутился дядечкиной суетливостью Витька.
– А вот вечером увидишь, – гаркнул тот в сердцах. – Все тебе отломится по полной программе!
Быстренько переоделись в свои «пятнашки» и выбрались на свежий воздух.
– Ну что, в Припять? – поинтересовался Шинкаренко. – Или по селам проедемся?
– В Припять! – решил Витька. – Что-то я устал сегодня, как будто вагон дров разгрузил. И голова болит…
И мы поехали обратно, в Припять.
– Собирайтесь живенько! Едем с визитом к Саркофагу.
У подъезда стоял старенький «москвич», в который мы бодро загрузились. Ехать до Станции от Припяти – пятнадцать минут.
Саркофаг вблизи производил потрясающее впечатление. Огромный, темный, блестящий, он давил на любого приблизившегося к нему человека психически и – почти ощутимо – физически.
«Там, в глубине – все, что осталось от огромного энергоблока, – подумала я. – Интересно, как это все выглядит после аварии?»
– Слушай, Вовка, – словно подслушав мои мысли, окликнул сталкера Виктор. – А нельзя нам как-нибудь внутрь этой махины забраться?
– По личному разрешению директора Станции, – откликнулся Шинкаренко.
– А если без директора обойтись? – не отставал Витька. Мы уже успели понять, что наш проводник может сделать в Зоне практически все, причем в обход всех официальных лиц, так сказать, на дружеской основе.
– Можно попробовать… – неохотно протянул Шинкаренко. – Ладно… Побродите тут пока. Если спросят с вас что-нибудь, твердо отвечайте: «Товарищ Костиков в курсе наших передвижений!»
С этими словами он деловито потопал в сторону проходной.
Мы побродили, как было велено, вокруг, потом посидели на солнышке; Шинкаренко все не было. Вернулся он примерно через час, причем не один, а с серьезного вида дядечкой лет пятидесяти.
– Эти, что ли? – спросил дядечка, глянув на нас с Витькой.
– Эти, – вздохнул Шинкаренко. – Романтики-энтузиасты…
– Пошли, – велел дядечка коротко.
И мы пошли. На проходной нас никто ни о чем не спросил, видимо, договоренность уже была достигнута. В тесной комнатушке дядечка переодел нас в белые комбинезоны и шапочки; на ноги мы натянули бахилы, на шеи повесили респираторы.
– Пошли! – снова скомандовал наш провожатый. Надо отдать ему должное – он был немногословен.
Долго шли длинными станционными коридорами и переходами, наконец остановились в маленьком холле перед массивной железной дверью.
– Одевайте «лепестки»! – последовала команда.
Мы послушно надели респираторы и стали спускаться куда-то вниз, глубоко, и в конце концов оказались посреди того, что атомщики называют Развалом – на остатках блочного щита управления четвертым энергоблоком Чернобыльской атомной станции.
Объяснить, на что похож Развал, невозможно. Развал нужно видеть. Ощущение там такое, словно ты – крохотная, микроскопическая букашка, затерявшаяся посреди вселенского хаоса. А уж хаос вокруг был самый настоящий – ничего целого, только гигантские осколки, обломки, обрывки…
– Ну, – ухмыльнулся сопровождавший нас дядечка, – нравится?
– Кошмар, – искренне сказали мы.
– Тогда быстро фотографируйте что надо – и уходим. Поля тут – запредельные, как бы не приболеть вам всерьез после этой экскурсии.
– А вы? – поинтересовалась я.
– Меня радиация не берет! – отмахнулся дядечка. – У меня супротив ей иммунитет имеется. Такой вот организм достался удачный.
Витька в ажиотаже защелкал фотоаппаратом.
– Быстрее! – торопил провожатый, нервно поглядывая на часы. – Давай, парень, нельзя вам здесь больше!
Тем временем я подняла с пола и сунула в карман две белые квадратные кнопки, валяющиеся в пыли. На одной было написано «АЗ-5», на другой надпись нельзя было прочитать, потому что кнопка изрядно оплавилась. Зачем я это сделала, сказать трудно, как-то машинально получилось. Вдруг очень захотелось спрятать в карман эти кнопочки…
– Уходим, уходим! – провожатый буквально уже выталкивал нас силой к лестнице, потом вверх. – Не понимаете, черти, что здесь такое?! Почти шесть минут лишних пробыли, это ж кому сказать только!..
– Да что будет-то от шести минут? – возмутился дядечкиной суетливостью Витька.
– А вот вечером увидишь, – гаркнул тот в сердцах. – Все тебе отломится по полной программе!
Быстренько переоделись в свои «пятнашки» и выбрались на свежий воздух.
– Ну что, в Припять? – поинтересовался Шинкаренко. – Или по селам проедемся?
– В Припять! – решил Витька. – Что-то я устал сегодня, как будто вагон дров разгрузил. И голова болит…
И мы поехали обратно, в Припять.
Хроника Чернобыля
В 1 час 27 минут 26 апреля на блочном щите управления четвертого энергоблока творилось что-то невообразимое. Помещение сотрясали страшные удары справа, слева, снизу. Вслед за «мелкими» ударами последовал сокрушительной силы взрыв. Ударная волна с пылью, с горячим радиоактивным паром ворвалась в помещение блочного щита управления четвертого энергоблока. Ходуном заходили стены и пол, стал рушиться потолок. Погас свет, остались гореть только три аварийных светильника. Вокруг вспыхивали молнии коротких замыканий – взрывом порвало все силовые и контрольные кабели. Шипение пара, клекот льющейся откуда-то горячей воды…
В помещение БЩУ вбежал задыхающийся Перевозченко.
– Александр Федорович! – крикнул Акимову. – Там что-то страшное… Разваливается пятачок реактора… Плиты прыгают, взлетают вверх…Что это?..
– Спокойно! – сказал Акимов. – Мы все делали правильно…
В этот миг распахнулась дверь из машинного зала. Влетел закопченный старший машинист турбины Вячеслав Бражник. «Пожар в машзале!» – отчаянно крикнул он. К открытой двери подскочили Акимов и Дятлов. То, что они увидели, было ужасно…
Акимов бросился к телефону: вызывать пожарных. По «02» ответили, что пожарные машины уже подъезжают к Станции, огонь заметили еще раньше.
Дятлов выглянул в окно, высунув голову наружу. На асфальте вокруг блока что-то валяется. Этого «чего-то» очень много… Графит?! Если это графит, значит, реактор разрушен полностью! Значит – конец… «Не может быть, – успокоил себя Дятлов. – Это не графит. Что угодно, но не графит!»…
У Акимова был шок. Он не понимал, что надо делать. Стержни заело… Можно попробовать опустить их вручную – из центрального зала… Идея!
– Проскуряков, Кудрявцев, – попросил он стоящих рядом в оцепенении стажеров СИУра. – Парни, надо быстренько в центральный зал. Покрутите за рукоятки, надо стержни вручную опустить. А, парни? Сходите?
И парни пошли.
Без респираторов и защитной одежды они подошли к входу в ЦЗ и вошли в бывший реакторный зал. Вот только реактора там уже не было. Круглая плита верхней биологической защиты под углом лежала на шахте реактора. Из жерла разрушенного реактора шел красный и голубой огонь. Прямо в лица стажеров ударил ядерный жар с активностью 30 тысяч рентген в час. Было совершенно ясно, что и никаких поглощающих стержней нет, все разнесло взрывом.
Проскуряков и Кудрявцев пробыли возле реактора около минуты. Этого оказалось достаточно, чтобы получить смертельную дозу радиации. Оба вскоре умерли в 6-й клинике Москвы.
Тем же путем они вернулись в помещение БЩУ и доложили обстановку Акимову и Дятлову. Лица и руки у них были буро-коричневые (ядерный загар). Такого же цвета была кожа и под одеждой.
– Центрального зала нет, – сказал Проскуряков. – Все снесло взрывом. Над головой – небо. Из реактора – огонь…
– Вы, мужики, не разобрались… – как-то нехорошо улыбаясь, возразил Дятлов, – Это что-то горело на полу, а вы подумали, реактор. Он цел… Надо подавать воду в активную зону.
Так родилась легенда о том, что реактор цел.
Легенда была доложена Брюханову и Фомину. И далее – в Москву…
Первомай 86-го
Вечером к нам в гости «на огонек» зашел Саша Салмыгин. Был он какой-то грустный, неразговорчивый. Пожаловался:
– Чувствую себя плохо…
Мужчины долго сидели молча, курили. Потом Шинкаренко вдруг предложил:
– Слышишь, Салмыгин, а вспомни-ка первое мая прошлого года в Припяти.
И тут они начали смеяться. Когда они насмеялись вдосталь, Салмыгин спросил нас:
– Хотите расскажу, как мы в прошлом году первое мая в Припяти праздновали?
Мы кивнули: хотим!
– Ну, – начал Салмыгин, – думаю, вы знаете, что рвануло тут у нас двадцать шестого апреля?
Мы снова кивнули.
– Припять эвакуировали двадцать седьмого числа. Вывезли всех жителей, а мы – я, Вовка, Шурик (наш хозяин бассейна) и еще один человечек, Миша его звали, царствие ему Небесное, – остались. Не сами, конечно, нас об этом попросили нужные люди, но остались вполне добровольно и с готовностью. В наши обязанности входило следить за тем, чтобы в городе до подхода военных был порядок. Понятия не имею, кто бы мог тут устроить беспорядок, город-то – пустой совершенно, но приказ – есть приказ, стали следить. Да, тут еще в морге Коля Белехов остался, наш судмедэксперт припятский. Коле привезли тело погибшего на ЧАЭС оператора Шашенка и велели сидеть и ждать указаний из Киева, вскрывать ли Шашенка или везти тело в Киев. Ну, Белехов – это отдельная история, я вам про него потом расскажу.
Двадцать девятого вечером в Припяти обрубили всю телефонную связь. Перед этим нам позвонили из Киева и предупредили: телефоны работать не будут! Мы на всякий случай еще раз спросили: а нам-то что здесь делать? Конкретно? Киев нам ответил: «Конкретно – взламывайте склады со спиртным и дезактивируйтесь! А там видно будет»…
Приказ нам очень по душе пришелся, мы тут же принялись за дело. День дезактивируемся, второй, третий… Скучно стало! Надоело. А тут – Первое мая! Мы сидим на городской площади, по радио из Киева идет прямой репортаж с первомайской демонстрации: шум, гам, лозунги, приветствия, дружное «Ур-ра!» И стало нам вдруг очень обидно: у всего нашего народа праздник, а мы тут, как бледные поганки, пропадаем! Шинкаренко и говорит: «Все, ребята, надо и нам выходить на демонстрацию!» Сказано – сделано. Быстренько в ДК нашли несколько маленьких трибун, расставили так красиво на площади. Вовка заявил, что он будет правительством, и забрался на трибуну – принимать демонстрацию. Я притащил из нашего Народного театра бутафорский передок от какой-то машины (легкий такой, картонный) и решил, что буду моторизированной колонной. Шурик объявил себя простым народом, для чего – опять же из народного театра – приволок очень похожий на настоящий отбойный молоток. А Мишка решил представлять интеллигенцию – надел очки, шляпу, под мышку сунул портфель допотопный, бумагами набитый. Радио, понятное дело, орет…
Мы подтянулись и п-а-ашли строем, то есть колоннами, по площади. Вовка с трибуны кричит: «Да здравствует наша украинская интеллигенция, самая интеллигентная в мире!», а мы хором ему в ответ: «У-р-ра!» – «Да здравствует наш простой украинский трудовой народ!» – «Урр-ра!!!» Ну и так далее.
И тут на площадь выскакивает БРДМ – это в Припять химвойска подошли. На броне солдатик сидит. Вовка в ажиотаже, его увидев, блажит: «Да здравствуют наши храбрые химические войска! Ура, товарищи»! Мы в ответ: «У-р-ра!» Солдатик глаза выкатил, рот открыл и смотрит, как четыре придурка в шортах и майках маршируют по главной площади Припяти с идиотскими криками. Причем у одного придурка на плече отбойный молоток, второй почему-то в тридцатиградусную жару в шляпе и с портфелем, на третьем – вообще «передок» от машины надет. Он минуты три, наверное, за нашей демонстрацией завороженным взглядом следил (а мы идем так браво, кричим, словно и нет никого рядом!), потом быстренько в люк машины юркнул, машина развернулась и учесала с площади. Стопудово, они подумали, что мы от радиации рехнулись окончательно! Они-то знали, какие вокруг «поля»… Мы потом к ним знакомиться пошли, так они все косились на нас: психи мы? не психи? Вот смеху было!..
– А вы-то знали, какие вокруг «поля»? – поинтересовался Витька.
– Да кто об этом тогда задумывался! – отмахнулся Салмыгин. – А дозиметров у нас еще не было, откуда? Это потом нам приборы исправные подвезли.
– А что Белехов? – не отставал Витька. – Судмедэксперт?..
– С Белеховым вас надо познакомить, – вмешался в ностальгические воспоминания друга Шинкаренко. – Можно попробовать его завтра в Припять высвистеть, я знаю, где он сейчас.
– Ладно, позовем завтра Белехова, – кивнул Салмыгин – он вам много интересного расскажет.
И он ушел. А ближе к полуночи Витьке стало плохо: открылась рвота, началась жуткая головная боль, вся кожа покрылась какими-то отвратительными волдырями.
– «Хватанул» парень, – покачал головой Шинкаренко. – Вы там слишком долго болтались, под Саркофагом. Я даже уже хотел бежать ругаться…
– И что с ним будет? – в ужасе спросила я.
– Оклемается, – махнул рукой Володя. – Сейчас мы ему спирту нальем, к утру как новенький будет. Ну, голова еще поболит. А что он всерьез «подсадил», через полгодика выяснится. Поболеет еще на «чистой» земле. Теперь уж ничего не поделаешь.
Пока он возился с Витькой, я пошла в душ. Сняла пятнистый комбинезон и обнаружила в кармане стянутые из Развала кнопки. Бросила их в раковину и забыла. Там их через час нашел Шинкаренко и стал орать как ненормальный:
– Машка!!! Кто кнопки с Развала приволок?!!
– Ну, я…
– Какого черта?! Они же «светят», как сумасшедшие! Где они у тебя были?
– В кармане.
– Где-е?!
– В кармане комбинезона.
– Ты же наверняка ноги «попалила», дура! – вконец разъярился Шинкаренко. – Покажи ноги!
Я беззастенчиво предъявила ему совершенно чистую кожу на ногах – в области карманов.
– Не, ничего, – успокоился наш проводник. – Дуракам везет. – Бросил кнопки обратно в раковину и густо залил их какой-то пеной. – Пусть так сутки лежат. Потом помоем и завернем в фольгу. Ты ведь их хочешь с собой взять?
– Чувствую себя плохо…
Мужчины долго сидели молча, курили. Потом Шинкаренко вдруг предложил:
– Слышишь, Салмыгин, а вспомни-ка первое мая прошлого года в Припяти.
И тут они начали смеяться. Когда они насмеялись вдосталь, Салмыгин спросил нас:
– Хотите расскажу, как мы в прошлом году первое мая в Припяти праздновали?
Мы кивнули: хотим!
– Ну, – начал Салмыгин, – думаю, вы знаете, что рвануло тут у нас двадцать шестого апреля?
Мы снова кивнули.
– Припять эвакуировали двадцать седьмого числа. Вывезли всех жителей, а мы – я, Вовка, Шурик (наш хозяин бассейна) и еще один человечек, Миша его звали, царствие ему Небесное, – остались. Не сами, конечно, нас об этом попросили нужные люди, но остались вполне добровольно и с готовностью. В наши обязанности входило следить за тем, чтобы в городе до подхода военных был порядок. Понятия не имею, кто бы мог тут устроить беспорядок, город-то – пустой совершенно, но приказ – есть приказ, стали следить. Да, тут еще в морге Коля Белехов остался, наш судмедэксперт припятский. Коле привезли тело погибшего на ЧАЭС оператора Шашенка и велели сидеть и ждать указаний из Киева, вскрывать ли Шашенка или везти тело в Киев. Ну, Белехов – это отдельная история, я вам про него потом расскажу.
Двадцать девятого вечером в Припяти обрубили всю телефонную связь. Перед этим нам позвонили из Киева и предупредили: телефоны работать не будут! Мы на всякий случай еще раз спросили: а нам-то что здесь делать? Конкретно? Киев нам ответил: «Конкретно – взламывайте склады со спиртным и дезактивируйтесь! А там видно будет»…
Приказ нам очень по душе пришелся, мы тут же принялись за дело. День дезактивируемся, второй, третий… Скучно стало! Надоело. А тут – Первое мая! Мы сидим на городской площади, по радио из Киева идет прямой репортаж с первомайской демонстрации: шум, гам, лозунги, приветствия, дружное «Ур-ра!» И стало нам вдруг очень обидно: у всего нашего народа праздник, а мы тут, как бледные поганки, пропадаем! Шинкаренко и говорит: «Все, ребята, надо и нам выходить на демонстрацию!» Сказано – сделано. Быстренько в ДК нашли несколько маленьких трибун, расставили так красиво на площади. Вовка заявил, что он будет правительством, и забрался на трибуну – принимать демонстрацию. Я притащил из нашего Народного театра бутафорский передок от какой-то машины (легкий такой, картонный) и решил, что буду моторизированной колонной. Шурик объявил себя простым народом, для чего – опять же из народного театра – приволок очень похожий на настоящий отбойный молоток. А Мишка решил представлять интеллигенцию – надел очки, шляпу, под мышку сунул портфель допотопный, бумагами набитый. Радио, понятное дело, орет…
Мы подтянулись и п-а-ашли строем, то есть колоннами, по площади. Вовка с трибуны кричит: «Да здравствует наша украинская интеллигенция, самая интеллигентная в мире!», а мы хором ему в ответ: «У-р-ра!» – «Да здравствует наш простой украинский трудовой народ!» – «Урр-ра!!!» Ну и так далее.
И тут на площадь выскакивает БРДМ – это в Припять химвойска подошли. На броне солдатик сидит. Вовка в ажиотаже, его увидев, блажит: «Да здравствуют наши храбрые химические войска! Ура, товарищи»! Мы в ответ: «У-р-ра!» Солдатик глаза выкатил, рот открыл и смотрит, как четыре придурка в шортах и майках маршируют по главной площади Припяти с идиотскими криками. Причем у одного придурка на плече отбойный молоток, второй почему-то в тридцатиградусную жару в шляпе и с портфелем, на третьем – вообще «передок» от машины надет. Он минуты три, наверное, за нашей демонстрацией завороженным взглядом следил (а мы идем так браво, кричим, словно и нет никого рядом!), потом быстренько в люк машины юркнул, машина развернулась и учесала с площади. Стопудово, они подумали, что мы от радиации рехнулись окончательно! Они-то знали, какие вокруг «поля»… Мы потом к ним знакомиться пошли, так они все косились на нас: психи мы? не психи? Вот смеху было!..
– А вы-то знали, какие вокруг «поля»? – поинтересовался Витька.
– Да кто об этом тогда задумывался! – отмахнулся Салмыгин. – А дозиметров у нас еще не было, откуда? Это потом нам приборы исправные подвезли.
– А что Белехов? – не отставал Витька. – Судмедэксперт?..
– С Белеховым вас надо познакомить, – вмешался в ностальгические воспоминания друга Шинкаренко. – Можно попробовать его завтра в Припять высвистеть, я знаю, где он сейчас.
– Ладно, позовем завтра Белехова, – кивнул Салмыгин – он вам много интересного расскажет.
И он ушел. А ближе к полуночи Витьке стало плохо: открылась рвота, началась жуткая головная боль, вся кожа покрылась какими-то отвратительными волдырями.
– «Хватанул» парень, – покачал головой Шинкаренко. – Вы там слишком долго болтались, под Саркофагом. Я даже уже хотел бежать ругаться…
– И что с ним будет? – в ужасе спросила я.
– Оклемается, – махнул рукой Володя. – Сейчас мы ему спирту нальем, к утру как новенький будет. Ну, голова еще поболит. А что он всерьез «подсадил», через полгодика выяснится. Поболеет еще на «чистой» земле. Теперь уж ничего не поделаешь.
Пока он возился с Витькой, я пошла в душ. Сняла пятнистый комбинезон и обнаружила в кармане стянутые из Развала кнопки. Бросила их в раковину и забыла. Там их через час нашел Шинкаренко и стал орать как ненормальный:
– Машка!!! Кто кнопки с Развала приволок?!!
– Ну, я…
– Какого черта?! Они же «светят», как сумасшедшие! Где они у тебя были?
– В кармане.
– Где-е?!
– В кармане комбинезона.
– Ты же наверняка ноги «попалила», дура! – вконец разъярился Шинкаренко. – Покажи ноги!
Я беззастенчиво предъявила ему совершенно чистую кожу на ногах – в области карманов.
– Не, ничего, – успокоился наш проводник. – Дуракам везет. – Бросил кнопки обратно в раковину и густо залил их какой-то пеной. – Пусть так сутки лежат. Потом помоем и завернем в фольгу. Ты ведь их хочешь с собой взять?
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента