Страница:
– Подойди-ка сюда, дитя мое, дай разглядѣть себя.
Сказано это было по-нѣмецки. Съ ранняго дѣтства находясь въ Россіи, принцесса говорила совсѣмъ чисто по-русски; но, окруженная нѣмками, отдавала все-таки предпочтеніе нѣмецкой рѣчи.
– Она напоминаетъ свою сестру Дези, – замѣтила тутъ Юліана.
– Да, да, и станетъ еще красивѣе.
– Позвольте, ваше высочество, не согласиться. Дѣвочка Богъ-знаетъ что заберетъ себѣ еще въ голову.
– Да вѣдь она же не слѣпая, зеркало ей и безъ меня то же самое скажетъ? А для меня еще важнѣе зеркало души – глаза человѣка: по глазамъ я тотчасъ угадываю и душевныя качества. У тебя, дитя мое, сейчасъ видно, душа чистая, какъ кристаллъ, безъ тѣни фальши. Наклонись ко мнѣ, я тебя поцѣлую.
– На колѣни, на колѣни! – шепнула обробѣвшей Лилли Юліана, и та послушно опустилась на колѣни.
Взявъ ея голову въ обѣ руки, Анна Леопольдовна напечатлѣла на каждый ея глазъ, а затѣмъ и въ губы по поцѣлую.
– Ну, теперь разскажи-ка мнѣ, что ты дѣлала y своихъ родныхъ въ деревнѣ?
Своей лаской принцесса сразу покорила довѣрчивое сердце дѣвочки. Лилли принялась разсказывать. Принцесса слушала ее съ мечтательной улыбкой и временами только сладко позѣвывала.
– Да это настоящая пастушеская идиллія! промолвила она съ элегическимъ вздохомъ. – А я томлюсь здѣсь, въ четырехъ стѣнахъ, и во вѣкъ, кажется, не дождусь того благороднаго рыцаря, что избавилъ бы меня изъ неволи!
– У вашего высочества есть уже свой рыцарь, и не простой, а принцъ крови, – замѣтила болѣе разсудительная фрейлина.
– Не говори мнѣ объ немъ! и слышать не хочу! – съ нѣкоторою даже запальчивостью возразила принцесса.
– Принцъ намѣченъ вамъ въ супруги самой государыней еще шесть лѣтъ назадъ, не унималась Юліана. – Вамъ можно было бы, ужъ я думаю, привыкнуть къ этой мысли.
– Никогда я къ ней не привыкну, никогда! Былъ y меня разъ свой рыцарь безъ страха и упрека…
– Не оставить ли намъ этотъ разговоръ? – прервала фрейлина, косясь на стоявшую тутъ же дѣвочку.
– Чтобъ она вотъ не слышала? Да вѣдь сестра ея все знала, и сама она тоже, такъ ли, сякъ ли, скоро узнаетъ; не все ли ужъ равно? Но за что, скажи, удалили тогда Линара, за что?!
– Да какъ же было его не удалить? Я, признаться, вообще не понимаю вашей бывшей гувернантки, г-жи Адеркасъ, что она поощряла ваши нѣжныя чувства…
– У нея, милая, было сердце; она понимала, что въ груди y меня тоже не камень. А ей за это было приказано въ двадцать четыре часа убраться вонъ изъ Петербурга!
– Да, ее вѣжливо попросили вернуться домой къ себѣ въ Пруссію. Не заступись за нее тогда прусскій посланникъ Мардефельдъ, съ нею, вѣрно, поступили бы еще круче. Мардефельдъ же вѣдь и рекомендовалъ ее, потому что она ему близкая родственница, и чрезъ нее, нѣтъ сомнѣнія, преслѣдовалъ свои политическія цѣли.
– Да я-то, скажи, тутъ причемъ? Какое мнѣ дѣло до этой глупой политики, когда y меня говоритъ сердце!
– Ваше высочество я особенно и не осуждаю: вамъ было тогда едва 17 лѣтъ и вы начитались пламенныхъ рыцарскихъ романовъ. Но зачѣмъ тревожить прошлое? За три года графъ Линаръ успѣлъ не только жениться y себя въ Дрезденѣ, но и похоронить жену; о своемъ здѣшнемъ романѣ онъ, повѣрьте мнѣ, давнымъ-давно и думать пересталъ.
– Зачѣмъ ему забыть, если я не забыла? А теперь онъ опять свободенъ…
– Вы, принцесса, все упускаете изъ виду, что вы – наслѣдница россійскаго престола, и супругомъ вашимъ можетъ быть только принцъ крови.
– Но зачѣмъ мнѣ выходить именно за этого косноязычнаго Антона-Ульриха?
– Это выборъ самой государыни; его нарочно вѣдь выписали для васъ изъ Брауншвейга, обучили русскому языку…
На этомъ разговоръ былъ прерванъ появленіемъ камерпажа, который доложилъ, что его свѣтлости герцогу Бирону угодно видѣть ея высочество.
– Да мнѣ-то не угодно его видѣть! – объявила принцесса.
– Должно быть, y него до васъ какое-нибудь экстренное дѣло, – вступилась фрейлина.
– Герцогъ прошелъ сюда прямо отъ государыни императрицы, – пояснилъ пажъ.
– Значитъ, придется ужъ его принять, настаивала Юліана. – Только ваше высочество еще въ утреннемъ неглиже…
– Стану я для него наряжаться!
– Да и не причесаны…
Принцесса взялась рукой за прическу. Убѣдясь, должно быть, что въ такомъ видѣ принимать всесильнаго временщика, дѣйствительно, не совсѣмъ пристойно, она повязала себѣ волосы лежавшимъ тутъ отоманкѣ бѣлымъ платкомъ и запахнула на груди шлафрокъ.
– Ну, что же, проси!
IV. Прощай, мечты!
V. Ha смарку
VI. Секретарь де-сіянсъ Академіи на службѣ и на Олимпѣ
Сказано это было по-нѣмецки. Съ ранняго дѣтства находясь въ Россіи, принцесса говорила совсѣмъ чисто по-русски; но, окруженная нѣмками, отдавала все-таки предпочтеніе нѣмецкой рѣчи.
– Она напоминаетъ свою сестру Дези, – замѣтила тутъ Юліана.
– Да, да, и станетъ еще красивѣе.
– Позвольте, ваше высочество, не согласиться. Дѣвочка Богъ-знаетъ что заберетъ себѣ еще въ голову.
– Да вѣдь она же не слѣпая, зеркало ей и безъ меня то же самое скажетъ? А для меня еще важнѣе зеркало души – глаза человѣка: по глазамъ я тотчасъ угадываю и душевныя качества. У тебя, дитя мое, сейчасъ видно, душа чистая, какъ кристаллъ, безъ тѣни фальши. Наклонись ко мнѣ, я тебя поцѣлую.
– На колѣни, на колѣни! – шепнула обробѣвшей Лилли Юліана, и та послушно опустилась на колѣни.
Взявъ ея голову въ обѣ руки, Анна Леопольдовна напечатлѣла на каждый ея глазъ, а затѣмъ и въ губы по поцѣлую.
– Ну, теперь разскажи-ка мнѣ, что ты дѣлала y своихъ родныхъ въ деревнѣ?
Своей лаской принцесса сразу покорила довѣрчивое сердце дѣвочки. Лилли принялась разсказывать. Принцесса слушала ее съ мечтательной улыбкой и временами только сладко позѣвывала.
– Да это настоящая пастушеская идиллія! промолвила она съ элегическимъ вздохомъ. – А я томлюсь здѣсь, въ четырехъ стѣнахъ, и во вѣкъ, кажется, не дождусь того благороднаго рыцаря, что избавилъ бы меня изъ неволи!
– У вашего высочества есть уже свой рыцарь, и не простой, а принцъ крови, – замѣтила болѣе разсудительная фрейлина.
– Не говори мнѣ объ немъ! и слышать не хочу! – съ нѣкоторою даже запальчивостью возразила принцесса.
– Принцъ намѣченъ вамъ въ супруги самой государыней еще шесть лѣтъ назадъ, не унималась Юліана. – Вамъ можно было бы, ужъ я думаю, привыкнуть къ этой мысли.
– Никогда я къ ней не привыкну, никогда! Былъ y меня разъ свой рыцарь безъ страха и упрека…
– Не оставить ли намъ этотъ разговоръ? – прервала фрейлина, косясь на стоявшую тутъ же дѣвочку.
– Чтобъ она вотъ не слышала? Да вѣдь сестра ея все знала, и сама она тоже, такъ ли, сякъ ли, скоро узнаетъ; не все ли ужъ равно? Но за что, скажи, удалили тогда Линара, за что?!
– Да какъ же было его не удалить? Я, признаться, вообще не понимаю вашей бывшей гувернантки, г-жи Адеркасъ, что она поощряла ваши нѣжныя чувства…
– У нея, милая, было сердце; она понимала, что въ груди y меня тоже не камень. А ей за это было приказано въ двадцать четыре часа убраться вонъ изъ Петербурга!
– Да, ее вѣжливо попросили вернуться домой къ себѣ въ Пруссію. Не заступись за нее тогда прусскій посланникъ Мардефельдъ, съ нею, вѣрно, поступили бы еще круче. Мардефельдъ же вѣдь и рекомендовалъ ее, потому что она ему близкая родственница, и чрезъ нее, нѣтъ сомнѣнія, преслѣдовалъ свои политическія цѣли.
– Да я-то, скажи, тутъ причемъ? Какое мнѣ дѣло до этой глупой политики, когда y меня говоритъ сердце!
– Ваше высочество я особенно и не осуждаю: вамъ было тогда едва 17 лѣтъ и вы начитались пламенныхъ рыцарскихъ романовъ. Но зачѣмъ тревожить прошлое? За три года графъ Линаръ успѣлъ не только жениться y себя въ Дрезденѣ, но и похоронить жену; о своемъ здѣшнемъ романѣ онъ, повѣрьте мнѣ, давнымъ-давно и думать пересталъ.
– Зачѣмъ ему забыть, если я не забыла? А теперь онъ опять свободенъ…
– Вы, принцесса, все упускаете изъ виду, что вы – наслѣдница россійскаго престола, и супругомъ вашимъ можетъ быть только принцъ крови.
– Но зачѣмъ мнѣ выходить именно за этого косноязычнаго Антона-Ульриха?
– Это выборъ самой государыни; его нарочно вѣдь выписали для васъ изъ Брауншвейга, обучили русскому языку…
На этомъ разговоръ былъ прерванъ появленіемъ камерпажа, который доложилъ, что его свѣтлости герцогу Бирону угодно видѣть ея высочество.
– Да мнѣ-то не угодно его видѣть! – объявила принцесса.
– Должно быть, y него до васъ какое-нибудь экстренное дѣло, – вступилась фрейлина.
– Герцогъ прошелъ сюда прямо отъ государыни императрицы, – пояснилъ пажъ.
– Значитъ, придется ужъ его принять, настаивала Юліана. – Только ваше высочество еще въ утреннемъ неглиже…
– Стану я для него наряжаться!
– Да и не причесаны…
Принцесса взялась рукой за прическу. Убѣдясь, должно быть, что въ такомъ видѣ принимать всесильнаго временщика, дѣйствительно, не совсѣмъ пристойно, она повязала себѣ волосы лежавшимъ тутъ отоманкѣ бѣлымъ платкомъ и запахнула на груди шлафрокъ.
– Ну, что же, проси!
IV. Прощай, мечты!
Герцогу курляндскому Эрнсту-Іоганну Бирону въ то время шелъ 49-й годъ. Въ молодости онъ, надо было думать, былъ «писанный красавецъ» – въ нѣмецкомъ, разумѣется, вкусѣ. Съ годами же подъ его энергичнымъ подбородкомъ образовался жировой кадыкъ, и гладко-выбритое лицо его, почти четвероугольное, замѣтно обрюзгло. Тѣмъ не менѣе, въ своемъ пышномъ парикѣ съ буклями до плечъ, въ шелковомъ, ярко оранжевомъ, расшитомъ золотомъ кафтанѣ, съ голубою андреевскою лентой черезъ плечо и съ блестящею звѣздой на груди, этотъ рослый и осанистый, пышущій здоровьемъ мужчина производилъ впечатлѣніе очень внушительное, хотя и отнюдь не благопріятное: холодно-жестокій взглядъ его сѣрыхъ глазъ и плотоядный, широкій ротъ невольно отъ него отталкивали.
– Имѣю счастье пожелать вашему высочеству добраго утра, – началъ онъ по-нѣмецки деревянно-оффиціальнымъ тономъ, преклоняясь съ надменностью восточнаго сатрапа. – Баронессѣ Юліанѣ мое почтеніе.
При этомъ взоръ его скользнулъ и въ сторону Лилли и на минутку на ней остановился, точно изучая ея внѣшность.
– Это – младшая сестра покойной моей фрейлины Дези Врангель, – пояснила Анна Леопольдовна, нехотя поднявшаяся съ отоманки на встрѣчу непрошеному гостю.
– Я такъ и полагалъ, – отозвался временщикъ и съ милостивой улыбкой шагнулъ къ дѣвочкѣ. – Настоящій персикъ и прямо съ вѣтки.
Мясистая рука его протянулась къ ея свѣжему, загорѣлому личику. Но оцѣнить высокую ласку Лилли не сумѣла и звонко хлопнула его по рукѣ.
– Aber, Lilli! – ужаснулась Юліана.
– Sapperlot! – сорвалось и съ губъ герцога; въ глазахъ его сверкнула такая звѣрская злоба, что y Лилли колѣни задрожали.
Но бывалый царедворецъ, видно, уже спохватился, что подобныя "буршикозныя" междометія не совсѣмъ умѣстны въ присутствіи принцессы, и счелъ долгомъ извиниться передъ нею:
– Не взыщите, ваше высочество…
– Развѣ съ васъ можно взыскивать, когда вы полжизни проводите на конюшнѣ? – былъ сухой отвѣтъ.
"Это въ отместку за меня!" пробѣжало въ головѣ y Лилли.
Бирона, всей душой преданнаго своему конюшенному вѣдомству, передернуло; можно было ожидать, что при своей неудержимой вспыльчивости онъ дастъ волю своему гнѣву. Благоразуміе, однако, одержало верхъ, и онъ приступилъ сряду къ предмету аудіенціи прежнимъ деревяннымъ тономъ, точно раскусывая каждое слово:
– Государыня императрица поручила мнѣ передать вашему высочеству свою непреложную Высочайшую волю.
– Волю государыни я всегда чту и готова исполнить, если то въ моей власти, – отвѣчала Анна Леопольдовна. – Въ чемъ дѣло?
Герцогъ взглянулъ на Юліану и Лилли.
– Дѣло столь деликатное, – заявилъ онъ, – что всякое постороннее ухо здѣсь излишне.
– Лилли Врангель можетъ сейчасъ вытти; отъ Юліаны же y меня нѣтъ тайнъ.
– Есть тайны государственныя, принцесса, которыя раньше времени не сообщаются и самымъ приближеннымъ лицамъ.
– А это такая государственная тайна?
– М-да. Долго я не держу вашего вниманія.
Принцесса пожала плечами и предложила обѣимъ барышнямъ вытти изъ комнаты. Тѣ молча повиновались и притворили за собою дверь.
Любопытство, свойственное вообще прекрасному полу, не было чуждо, видно, и гоффрейлинѣ. Она опустилась на ближайшій къ двери диванчикъ и указала Лилли мѣсто рядомъ съ собой; причемъ не утерпѣла, впрочемъ, сдѣлать ей шопотомъ серіозное внушеніе за давишнюю безтактность съ герцогомъ.
– Ужъ не знаю, кто былъ болѣе безтактенъ: онъ или я! – оправдывалась дѣвочка. – Какъ онъ смѣетъ лѣзть своей противной лапой мнѣ въ лицо!
– Вреда тебѣ оттого вѣдь никакого бы не было. Ты не должна забывать, что для герцога y насъ законовъ не писано. Сколько изъ петербургскихъ дамъ были бы польщены такимъ его вниманіемъ!
– А сами вы тоже были бы польщены?
Очередь возмутиться была теперь за красавицей-гоффрейлиной.
– Ты забываешься! Притомъ онъ видѣлъ въ тебѣ еще полуребенка…
– Но я все-таки изъ старинной дворянской семьи; а онъ, говорятъ, изъ простыхъ придворныхъ служителей, и фамилія его даже не Биронъ, а Bühren…
– Самъ онъ производить свой родъ отъ знаменитаго французскаго герцога Бирона, – по праву или самозванно – судить не намъ. Мы должны считаться съ тѣмъ, что онъ теперь на самомъ дѣлѣ. Теперь онъ всѣми признанный герцогъ курляндскій, и въ рукахъ его – не одна Курляндія, но и вся Россія съ ея милліонами подданныхъ. Но тише! дай послушать.
Обѣ приникли ухомъ. Сквозь толстую дубовую дверь, притворявшуюся плотно, донесся все же довольно явственно раздраженный голосъ герцога:
– Еще разъ повторяю, что такова воля государыни! А я даю вамъ еще на выборъ того или другого.
– Да не хочу я ни того, ни другого! – крикнула въ отчаяніи принцесса.
– Воля государыни! – повторилъ Биронъ. – И рѣшеніе свое вы должны объявить мнѣ сейчасъ же. Итакъ?
Въ отвѣтъ послышалось какъ будто рыданіе.
– Извергъ!.. – пробормотала Юліана и сорвалась съ дивана.
Она схватилась уже за ручку двери, но вдругъ отлетѣла назадъ и заняла свое прежнее мѣсто на диванѣ.
– Что такое? – спросила Лилли.
– Онъ сейчасъ выйдетъ.
Въ самомъ дѣлѣ, дверь съ шумомъ распахнулась, и временщикъ не вышелъ, а выбѣжалъ отъ принцессы. Видъ y него былъ положительно страшный: это былъ бѣшеный звѣрь, но не левъ, гордый царь пустыни, а матерый быкъ, приведенный въ ярость краснымъ платкомъ. Когда онъ пробѣжалъ мимо, Юліана и Лилли возвратились къ принцессѣ.
Анна Леопольдовна лежала распростертой на своей отоманкѣ, уткнувшись лицомъ въ вышитую подушку. Плечи ея нервно вздрагивали.
Юліана первымъ дѣломъ пошла въ сосѣдній покой за валеріановыми каплями: Лилли узнала ихъ тотчасъ по рѣзкому запаху, который распространился по комнатѣ. Когда же капли оказали на плачущую свое успокоительное дѣйствіе, фрейлина не замедлила справиться, что ее такъ разстроило.
– Все кончено… – былъ безнадежный отвѣтъ.
– Т.-е. какъ такъ кончено?
– А такъ, что я выхожу замужъ.
– За принца Антона-Ульриха?
– Ну да… Ахъ ты, Боже мой, Боже мой!
– Но какъ же это, скажите, герцогу удалось все же убѣдить васъ?
– Онъ принесъ мнѣ категорическое повелѣніе тетушки. Доктора даютъ ей вѣдь не болѣе двухъ лѣтъ жизни; такъ она хочетъ, чтобы еще до ея смерти y меня былъ сынъ – будущій императоръ…
– Чтобы такимъ образомъ при ней еще русскій тронъ былъ твердо упроченъ? Желаніе государыни, ваше высочество, вполнѣ понятно, и откладывать дѣло, дѣйствительно, уже не приходится. Но чего я все-таки не понимаю: отчего герцогъ послѣ своей успѣшной миссіи вышелъ отъ васъ такимъ разсерженнымъ?
– Да представь себѣ, Юліана, наглость: "Не хотите вы, – говорить, – принца брауншвейгскаго, такъ возьмите принца курляндскаго". Я сначала даже не поняла.
" – Какого такого? говорю.
" – А старшаго сына моего, Петра.
" – Да ему, говорю, – всего вѣдь пятнадцать лѣтъ!
" – Но онъ уже ротмистръ кирасирскаго полка.
" – Ротмистръ, который потѣшается тѣмъ, что обливаетъ дамамъ платья чернилами, а съ мужчинъ срываетъ парики! Нѣтъ, говорю, если ужъ выбирать изъ двухъ золъ, то лучше взять меньшее: вмѣсто мальчика-ротмистра, взрослаго генерала".
– И увѣнчаннаго уже на войнѣ лаврами, – досказала Юліана: – за свою храбрость принцъ Антонъ-Ульрихъ заслужилъ вѣдь два высшихъ ордена: Александра Невскаго и Андрея Первозваннаго.
– "За свою храбрость"? Такой робкій человѣкъ не можетъ быть храбрымъ. Онъ не похожъ даже на мужчину!
– Да, съ дамами онъ нѣсколько застѣнчивъ, – потому, можетъ быть, что заикается. Но собой онъ очень и очень недуренъ…
– Перестань, пожалуйста, Юліана! Съ чего ты взяла мнѣ его расхваливать?
– Да разъ онъ дѣлается вашимъ супругомъ, такъ надо же вамъ показать его и съ свѣтлыхъ сторонъ.
– То-то, что онъ для меня черезчуръ уже свѣтелъ: совершенный блондинъ, даже рѣсницы бѣлыя!
– Но блондины и раньше были вашею слабостью; вѣдь и нѣкій дрезденскій рыцарь далеко не брюнетъ…
– Ты, Юліана, точно еще насмѣхаешься надо мной.
– Служить вамъ можетъ нѣкоторымъ утѣшеніемъ, что участь вашу раздѣляютъ почти всѣ коронованныя особы; хоть бы вотъ молодая королева прусская, Елисавета-Христина.
– Но y той супругъ – не чета Антону-Ульриху Фридриха II уважаетъ вся Европа.
– Тѣмъ хуже: онъ не выноситъ вида своей супруги, съ которой его насильно повѣнчали, встрѣчается съ нею только въ торжественныхъ случаяхъ, а она, бѣдная, говорить, его все-таки, безумно любить, изнываеть по немъ! Вотъ это, точно, не дай ужъ Богъ. А когда же, скажите ваша свадьба?
– Не знаю и знать не желаю! Вотъ наша доля – доля принцессъ крови… Ахъ, и ты еще здѣсь, Лилли? Благодари Бога, моя милая, что ты не принцесса, что можешь вытти разъ замужъ за человѣка, котораго всѣмъ сердцемъ любишь!
– Имѣю счастье пожелать вашему высочеству добраго утра, – началъ онъ по-нѣмецки деревянно-оффиціальнымъ тономъ, преклоняясь съ надменностью восточнаго сатрапа. – Баронессѣ Юліанѣ мое почтеніе.
При этомъ взоръ его скользнулъ и въ сторону Лилли и на минутку на ней остановился, точно изучая ея внѣшность.
– Это – младшая сестра покойной моей фрейлины Дези Врангель, – пояснила Анна Леопольдовна, нехотя поднявшаяся съ отоманки на встрѣчу непрошеному гостю.
– Я такъ и полагалъ, – отозвался временщикъ и съ милостивой улыбкой шагнулъ къ дѣвочкѣ. – Настоящій персикъ и прямо съ вѣтки.
Мясистая рука его протянулась къ ея свѣжему, загорѣлому личику. Но оцѣнить высокую ласку Лилли не сумѣла и звонко хлопнула его по рукѣ.
– Aber, Lilli! – ужаснулась Юліана.
– Sapperlot! – сорвалось и съ губъ герцога; въ глазахъ его сверкнула такая звѣрская злоба, что y Лилли колѣни задрожали.
Но бывалый царедворецъ, видно, уже спохватился, что подобныя "буршикозныя" междометія не совсѣмъ умѣстны въ присутствіи принцессы, и счелъ долгомъ извиниться передъ нею:
– Не взыщите, ваше высочество…
– Развѣ съ васъ можно взыскивать, когда вы полжизни проводите на конюшнѣ? – былъ сухой отвѣтъ.
"Это въ отместку за меня!" пробѣжало въ головѣ y Лилли.
Бирона, всей душой преданнаго своему конюшенному вѣдомству, передернуло; можно было ожидать, что при своей неудержимой вспыльчивости онъ дастъ волю своему гнѣву. Благоразуміе, однако, одержало верхъ, и онъ приступилъ сряду къ предмету аудіенціи прежнимъ деревяннымъ тономъ, точно раскусывая каждое слово:
– Государыня императрица поручила мнѣ передать вашему высочеству свою непреложную Высочайшую волю.
– Волю государыни я всегда чту и готова исполнить, если то въ моей власти, – отвѣчала Анна Леопольдовна. – Въ чемъ дѣло?
Герцогъ взглянулъ на Юліану и Лилли.
– Дѣло столь деликатное, – заявилъ онъ, – что всякое постороннее ухо здѣсь излишне.
– Лилли Врангель можетъ сейчасъ вытти; отъ Юліаны же y меня нѣтъ тайнъ.
– Есть тайны государственныя, принцесса, которыя раньше времени не сообщаются и самымъ приближеннымъ лицамъ.
– А это такая государственная тайна?
– М-да. Долго я не держу вашего вниманія.
Принцесса пожала плечами и предложила обѣимъ барышнямъ вытти изъ комнаты. Тѣ молча повиновались и притворили за собою дверь.
Любопытство, свойственное вообще прекрасному полу, не было чуждо, видно, и гоффрейлинѣ. Она опустилась на ближайшій къ двери диванчикъ и указала Лилли мѣсто рядомъ съ собой; причемъ не утерпѣла, впрочемъ, сдѣлать ей шопотомъ серіозное внушеніе за давишнюю безтактность съ герцогомъ.
– Ужъ не знаю, кто былъ болѣе безтактенъ: онъ или я! – оправдывалась дѣвочка. – Какъ онъ смѣетъ лѣзть своей противной лапой мнѣ въ лицо!
– Вреда тебѣ оттого вѣдь никакого бы не было. Ты не должна забывать, что для герцога y насъ законовъ не писано. Сколько изъ петербургскихъ дамъ были бы польщены такимъ его вниманіемъ!
– А сами вы тоже были бы польщены?
Очередь возмутиться была теперь за красавицей-гоффрейлиной.
– Ты забываешься! Притомъ онъ видѣлъ въ тебѣ еще полуребенка…
– Но я все-таки изъ старинной дворянской семьи; а онъ, говорятъ, изъ простыхъ придворныхъ служителей, и фамилія его даже не Биронъ, а Bühren…
– Самъ онъ производить свой родъ отъ знаменитаго французскаго герцога Бирона, – по праву или самозванно – судить не намъ. Мы должны считаться съ тѣмъ, что онъ теперь на самомъ дѣлѣ. Теперь онъ всѣми признанный герцогъ курляндскій, и въ рукахъ его – не одна Курляндія, но и вся Россія съ ея милліонами подданныхъ. Но тише! дай послушать.
Обѣ приникли ухомъ. Сквозь толстую дубовую дверь, притворявшуюся плотно, донесся все же довольно явственно раздраженный голосъ герцога:
– Еще разъ повторяю, что такова воля государыни! А я даю вамъ еще на выборъ того или другого.
– Да не хочу я ни того, ни другого! – крикнула въ отчаяніи принцесса.
– Воля государыни! – повторилъ Биронъ. – И рѣшеніе свое вы должны объявить мнѣ сейчасъ же. Итакъ?
Въ отвѣтъ послышалось какъ будто рыданіе.
– Извергъ!.. – пробормотала Юліана и сорвалась съ дивана.
Она схватилась уже за ручку двери, но вдругъ отлетѣла назадъ и заняла свое прежнее мѣсто на диванѣ.
– Что такое? – спросила Лилли.
– Онъ сейчасъ выйдетъ.
Въ самомъ дѣлѣ, дверь съ шумомъ распахнулась, и временщикъ не вышелъ, а выбѣжалъ отъ принцессы. Видъ y него былъ положительно страшный: это былъ бѣшеный звѣрь, но не левъ, гордый царь пустыни, а матерый быкъ, приведенный въ ярость краснымъ платкомъ. Когда онъ пробѣжалъ мимо, Юліана и Лилли возвратились къ принцессѣ.
Анна Леопольдовна лежала распростертой на своей отоманкѣ, уткнувшись лицомъ въ вышитую подушку. Плечи ея нервно вздрагивали.
Юліана первымъ дѣломъ пошла въ сосѣдній покой за валеріановыми каплями: Лилли узнала ихъ тотчасъ по рѣзкому запаху, который распространился по комнатѣ. Когда же капли оказали на плачущую свое успокоительное дѣйствіе, фрейлина не замедлила справиться, что ее такъ разстроило.
– Все кончено… – былъ безнадежный отвѣтъ.
– Т.-е. какъ такъ кончено?
– А такъ, что я выхожу замужъ.
– За принца Антона-Ульриха?
– Ну да… Ахъ ты, Боже мой, Боже мой!
– Но какъ же это, скажите, герцогу удалось все же убѣдить васъ?
– Онъ принесъ мнѣ категорическое повелѣніе тетушки. Доктора даютъ ей вѣдь не болѣе двухъ лѣтъ жизни; такъ она хочетъ, чтобы еще до ея смерти y меня былъ сынъ – будущій императоръ…
– Чтобы такимъ образомъ при ней еще русскій тронъ былъ твердо упроченъ? Желаніе государыни, ваше высочество, вполнѣ понятно, и откладывать дѣло, дѣйствительно, уже не приходится. Но чего я все-таки не понимаю: отчего герцогъ послѣ своей успѣшной миссіи вышелъ отъ васъ такимъ разсерженнымъ?
– Да представь себѣ, Юліана, наглость: "Не хотите вы, – говорить, – принца брауншвейгскаго, такъ возьмите принца курляндскаго". Я сначала даже не поняла.
" – Какого такого? говорю.
" – А старшаго сына моего, Петра.
" – Да ему, говорю, – всего вѣдь пятнадцать лѣтъ!
" – Но онъ уже ротмистръ кирасирскаго полка.
" – Ротмистръ, который потѣшается тѣмъ, что обливаетъ дамамъ платья чернилами, а съ мужчинъ срываетъ парики! Нѣтъ, говорю, если ужъ выбирать изъ двухъ золъ, то лучше взять меньшее: вмѣсто мальчика-ротмистра, взрослаго генерала".
– И увѣнчаннаго уже на войнѣ лаврами, – досказала Юліана: – за свою храбрость принцъ Антонъ-Ульрихъ заслужилъ вѣдь два высшихъ ордена: Александра Невскаго и Андрея Первозваннаго.
– "За свою храбрость"? Такой робкій человѣкъ не можетъ быть храбрымъ. Онъ не похожъ даже на мужчину!
– Да, съ дамами онъ нѣсколько застѣнчивъ, – потому, можетъ быть, что заикается. Но собой онъ очень и очень недуренъ…
– Перестань, пожалуйста, Юліана! Съ чего ты взяла мнѣ его расхваливать?
– Да разъ онъ дѣлается вашимъ супругомъ, такъ надо же вамъ показать его и съ свѣтлыхъ сторонъ.
– То-то, что онъ для меня черезчуръ уже свѣтелъ: совершенный блондинъ, даже рѣсницы бѣлыя!
– Но блондины и раньше были вашею слабостью; вѣдь и нѣкій дрезденскій рыцарь далеко не брюнетъ…
– Ты, Юліана, точно еще насмѣхаешься надо мной.
– Служить вамъ можетъ нѣкоторымъ утѣшеніемъ, что участь вашу раздѣляютъ почти всѣ коронованныя особы; хоть бы вотъ молодая королева прусская, Елисавета-Христина.
– Но y той супругъ – не чета Антону-Ульриху Фридриха II уважаетъ вся Европа.
– Тѣмъ хуже: онъ не выноситъ вида своей супруги, съ которой его насильно повѣнчали, встрѣчается съ нею только въ торжественныхъ случаяхъ, а она, бѣдная, говорить, его все-таки, безумно любить, изнываеть по немъ! Вотъ это, точно, не дай ужъ Богъ. А когда же, скажите ваша свадьба?
– Не знаю и знать не желаю! Вотъ наша доля – доля принцессъ крови… Ахъ, и ты еще здѣсь, Лилли? Благодари Бога, моя милая, что ты не принцесса, что можешь вытти разъ замужъ за человѣка, котораго всѣмъ сердцемъ любишь!
V. Ha смарку
Хотя принцесса Анна Леопольдовна съ принцемъ брауншвейгскимъ (точнѣе говоря, брауншвейгъ-бевернъ-люнебургскимъ) Антономъ-Ульрихомъ оффиціально еще и не обручились, но съ другого же дня ни для кого при Дворѣ не было уже тайной, что негласная помолвка состоялась, и что такимъ образомъ вопросъ объ этомъ бракѣ, много лѣтъ уже назадъ задуманномъ императрицею, рѣшенъ безповоротно. Всѣ интересы придворныхъ вращались теперь около предстоящаго брачнаго торжества и ожидаемыхъ съ нимъ всевозможныхъ празднествъ. На ту же тему бесѣдовали межъ собой и два молодыхъ камеръ-юнкера цесаревны Елисаветы Петровны, братья Шуваловы, сидя y себя дома подъ вечеръ за ломбернымъ столомъ.
Карточная игра, преимущественно азартная – въ банкъ-"фараонъ", въ "бириби", въ "ла-мушъ" и въ "квинтичъ" (отъ французскаго названія "quine") въ ту пору при нашемъ Дворѣ процвѣтала. Какъ только выдавался свободный вечеръ, ломберные столы разставлялись поперемѣнно то въ собственныхъ покояхъ императрицы, то y герцога курляндскаго, то y его добраго пріятеля, второго кабинетъ-министра, графа Остермана. Въ "русскомъ лагерѣ" карты составляли также самое обыденное развлеченіе. Главный столпъ русской партіи, первый кабинетъ-министръ Волынскій, за массою государственныхъ дѣлъ, рѣже другихъ увлекался игрой. Сама же цесаревна играла очень охотно, и ея придворная молодежь питала ту же слабость. Если почему-либо въ елисаветинскомъ дворцѣ не устраивалось игры, то зеленый столъ открывался вѣрно y кого-нибудь изъ ея сторонниковъ.
Въ описываемый вечеръ обычные партнеры Шуваловыхъ еще не прибыли, но, въ ожиданіи ихъ, братья забавлялись игрой вдвоемъ, – пока, впрочемъ, игрой не азартной, а "коммерческой" – въ пикетъ.
– Ты, Петя, нынче что-то очень ужъ разсѣянъ, – говорилъ старшій братъ, Александръ Ивановичъ, записывая свой выигрышъ мѣломъ и тасуя затѣмъ колоду: – разносишь четырнадцать дамъ! Въ головѣ y тебя вѣрно опять пятнадцатая дама?
– Ты думаешь: Юліана Менгденъ? – отозвался Петръ Ивановичъ. – Нѣтъ, если я и пріударяю за нею, то больше для фигуры, чтобы быть всегда au courant на счетъ всего, что творится въ ихъ лагерѣ. Вертится въ головѣ y меня все этотъ марьяжъ принцессы! Какое положеніе займетъ наша цесаревна? Доселѣ ей, родной дочери Великаго Петра, были равные онёры съ принцессой. Отнынѣ же принцесса выдвигается на первый планъ, становится полноправною наслѣдницей престола.
– Буде y нея не родится сынъ, напередъ уже предназначенный быть императоромъ,
– Да не все ли это одно?
– До совершеннолѣтія опекать его будетъ она же, мамаша. Но при ея вяломъ темпераментѣ Биронъ живо приберетъ правленіе къ рукамъ и станетъ полновластнымъ падишахомъ.
– А твой добрый пріятель Липпманъ – его первымъ визиремъ! – съ усмѣшкой досказалъ старшій братъ.
При имени придворнаго банкира Липпмана, бывшаго въ тоже время шпіономъ, наушникомъ и ближайшимъ совѣтчикомъ Бирона, – Петръ Ивановичъ сердито поморщился.
– Не называй мнѣ этого христопродавца! сказалъ онъ. – Деретъ такіе безбожные проценты…
– Охота жъ тебѣ съ нимъ связываться: интригантъ и каналья прекомплектная. Но ты, Петя, смотришь слишкомъ мрачно. Ты забываешь, что y насъ есть Волынскій…
– Да, доколѣ жива государыня, намъ, русскимъ, кое-какъ живется. Книгъ она, кромѣ божественныхъ, правда, не читаетъ, окружила себя бабьемъ да скоморохами; но Артемія Петровича она все же принимаетъ съ докладами. Природнаго здраваго смысла y нея много, да и любитъ она свой народъ. Но разъ ея не станетъ, – прощай матушка Россія! Настанетъ царствіе нѣмецкое. Первымъ падетъ, увидишь, Волынскій; а тамъ и намъ съ тобой придется укладывать сундуки…
– Въ мѣста не столь отдаленныя.
– А можетъ, и въ весьма отдаленныя. Что-то будетъ, братъ, что-то будетъ?!
Со стороны входныхъ дверей донесся сочувственный вздохъ. Оба брата съ недоумѣніемъ оглянулись: въ дверяхъ стоялъ второй ихъ камердинеръ, знакомый уже читателямъ Гриша Самсоновъ.
– Ты чего тутъ уши развѣсилъ? – строго замѣтилъ ему старшій баринъ. – Господскія рѣчи, знаешь вѣдь, не для холопскихъ ушей.
– Не погнѣвитесь, сударь, отозвался Самсоновъ. – Но и y нашего брата, холопа, душа русская и по родинѣ своей тоже скорбитъ.
– А помочь горю все равно тоже не можешь.
– Одинъ-то, знамо, въ полѣ не воинъ; но найдись побольше такихъ, какъ я…
– Что такое?! – еще строже пріосанился Александръ Ивановичъ. – Да ты никакъ бунтовать собираешься?
– Поколѣ здравствуетъ наша благовѣрная государыня Анна Іоанновна, бунтовать никому и на мысль не вспадетъ. Когда же ея въ живыхъ уже не станетъ, да придетъ то царствіе нѣмецкое, такъ какъ же русскимъ людямъ не подняться на нѣмцевъ?
– Вонъ слышишь, Петя, слышишь? – обернулся Александръ Ивановичъ къ младшему брату. – А все ты съ своимъ вольномысліемъ: пускаешься въ бесѣды съ холопьями какъ съ равными…
– А мнѣ, знаешь ли, такая простота ихъ даже нравится, – отозвался "вольномыслящій" брать. – Воочію видишь, какъ пробуждается человѣкъ, какъ начинаетъ шевелить мозгами. Ну, что же, Самсоновъ, говори, надоумь насъ, сдѣлай милость, какъ намъ въ тѣ поры быть, что предпріять.
Добродушная иронія, слышавшаяся въ голосѣ младшаго барина, вогнала кровь въ лицо "холопа".
– Вы, сударь, вотъ смѣетесь надо мной, – сказалъ онъ, – а мнѣ, ей-ей, не до смѣху.
– Да и мнѣ тоже, – произнесъ Петръ Ивановичъ болѣе серіозно. – Говори, не бойся; можетъ, что намъ и вправду пригодится.
Самсоновъ перевелъ духъ и заговорилъ:
– Цесаревна наша вѣдь – подлинная дочь своего великаго родителя: душа y нея такая жъ русская, умъ тоже острый и свѣтлый. И народъ объ этомъ хорошо знаетъ, крѣпко ее любитъ, а про гвардію нашу и говорить нечего: всѣ какъ есть до послѣдняго рядового души въ ней не чаютъ, готовы за нее въ огонь и въ воду…
– Ну?
– Такъ вотъ, коли будетъ ужъ такая воля Божья и пробьетъ государынѣ смертный часъ, – кому и быть на ея мѣсто царицей, какъ не цесаревнѣ? Вся гвардія, а за ней и весь народъ, какъ одинъ человѣкъ, возгласить: "Да здравствуетъ наша матушка-государыня Елисавета Петровна!"
– Ну, подумайте! Очумѣлъ ты, паря, аль съ ума спятилъ? Не дай Богъ, кто чужой тебя еще услышитъ… – раздался тутъ изъ передней ворчливый старческій голосъ, и оттуда выставилась убѣленная сѣдинами голова перваго камердинера Шуваловыхъ, Ермолаича. (Ни имени, ни прозвища старика никто уже, кажется, не помнилъ; для всѣхъ онъ былъ просто Ермолаичъ).
– Это ты, старина? – обернулся къ нему старшій баринъ. – Убери-ка его отсюда; не то еще на всѣхъ насъ бѣду накличетъ.
– Шалый, одно слово! У него и не туда еще дума заносится.
– А куда-же?
– Да хочетъ, вишь, грамотѣ обучиться. Ну, подумайте!
– Да, ваша милость, не откажите! – подхватилъ тутъ Самсоновъ. – Вѣкъ за васъ Богу молиться буду.
– Мало еще своего дѣла! – продолжалъ брюзжать старикъ. – Батожьемъ-бы поучить – вотъ те и наука.
– Слышишь, Григорій, что умные-то люди говорятъ? – замѣтилъ Александръ Ивановичъ. – Знай сверчокъ свой шестокъ.
– Прости, Саша, – вступился младшій брать. – Есть еще и другая пословица: ученье – свѣтъ, а неученье – тьма. Отчего мы съ тобой изъ деревни до сихъ поръ толковаго отчета никакъ не добьемся? Оттого, что прикащикъ y насъ и въ грамотѣ, и въ ариѳметикѣ еле лыко вяжетъ. Я, правду сказать, ничего противъ того не имѣю, чтобы Григорій поучился читать, писать, да и счету.
– А я рѣшительно противъ того. Ну, а теперь вы, болтуны, убирайтесь-ка вонъ; мѣшаете только серіознымъ дѣломъ заниматься.
– Иди, иди! чего сталъ? – понукалъ Ермолаичъ Самсонова, дергая его за рукавъ. – Тоже грамотей нашелся! Ну, подумайте!
Нехотя поплелся тотъ за старикомъ. Господа же принялись опять за свое "серіозное дѣло".
– Уморительный старикашка съ своей поговоркой, – говорилъ Александръ Ивановичъ, собирая карты. – Экая шваль вѣдь пошла, экая шваль: ни живого человѣческаго лица! Ну, подумайте!
Дѣйствительно, счастье ему измѣнило; брать его то-и-дѣло объявлялъ квинты, четырнадцать тузовъ и насчитывалъ за шестьдесятъ и за девяносто. Александръ Ивановичъ потерялъ терпѣніе.
– Нѣтъ, въ пикетъ тебѣ теперь безсовѣстно везетъ! – сказалъ онъ. – Заложи-ка лучше: банчикъ.
– Могу; но сперва дай-ка сосчитаемся.
При разсчетѣ оказалось, что запись младшаго брата превышала запись старшаго на двѣнадцать рублей.
– Вотъ эти двѣнадцать рублей и будутъ моимъ фондомъ, объявилъ онъ.
– Только-то? Тогда я ставлю сразу ва-банкъ.
Но счастье не повернулось: карта понтирующаго была бита и фондъ банкомета удвоился.
– Ва-банкъ!
Фондъ учетверился.
– Ва-банкъ!
– Да что-жъ это, братъ, за игра? – замѣтилъ Петръ Ивановичъ. – Ты будешь этакъ удваивать кушъ, пока не сорвешь наконецъ банка?
– Это – мое дѣло.
– Ну, нѣтъ! Предѣлъ ставкамъ долженъ быть. Еще два раза, такъ и быть, промечу.
– Еще десять разъ, голубчикъ!
– Ладно, пять разъ – и баста.
Но всѣ пять разъ удача была опять на сторонѣ банкомета. Проигравшійся съ досады плюнулъ и помянулъ даже чорта.
– Полторы тысячи съ лишкомъ! Да y меня и денегъ такихъ нѣтъ.
– Такъ вотъ что, Саша, – предложилъ Петръ Ивановичъ. – Я смараю тебѣ всю сумму; уступи мнѣ только всѣ права на Самсонова. – Какъ такъ?
– А такъ, что до сихъ поръ онъ принадлежалъ намъ обоимъ; а впредь онъ будетъ исключительно мой.
– Что за фантазія!
– Ну, чтожъ, идетъ?
– Идетъ!
Петръ Ивановичъ стеръ со стола всю свою запись, а затѣмъ крикнулъ:
– Самсоновъ!
Самсоновъ показался на порогѣ.
– Подойди-ка сюда. До сегодняшняго дня y тебя было двое господъ: вотъ Александръ Ивановичъ да я. Теперь мы заключили съ нимъ полюбовную сдѣлку: онъ уступилъ мнѣ всѣ свои права на тебя.
Сумрачныя еще черты молодого камердинера просвѣтлѣли.
– Такъ-ли я уразумѣлъ, сударь? У меня будетъ одинъ всего господинъ – ваша милость; а y Александра Иваныча одинъ Ермолаичъ?
– О Ермолаичѣ y насъ рѣчи не было; онъ остается при томъ, при чемъ былъ. Но ты, понятное дѣло, не долженъ отказываться помогать иногда старику.
– Да я со всѣмъ моимъ удовольствіемъ.
– А такъ какъ надъ тобой нѣтъ отнынѣ уже другой власти, опричь моей, то я разрѣшаю тебѣ обучиться и грамотѣ, и письму, и счету.
Самсоновъ повалился въ ноги своему единственному теперь господину.
– Ну, это ты уже напрасно, этого я не выношу! – сказалъ Петръ Ивановичъ. – Не червякъ ты, чтобы пресмыкаться. Сейчасъ встань!
– За это слово, сударь, благослови васъ Богъ! – произнесъ глубоко-взволнованный Самсоновъ и приподнялся съ полу. – Мы хоть и рабы, а созданы тоже по образу Божію…
– Ну, вотъ, и пожинай теперь свои плоды! – замѣтилъ брату по-французски Александръ Ивановичъ. – Онъ считаетъ себя настоящимъ человѣкомъ!
– А что-же онъ по твоему – животное? – отозвался на томъ-же языкѣ младшій братъ; послѣ чего обратился снова къ Самсонову. – Но учителя для тебя y меня еще нѣтъ на примѣтѣ. Развѣ послать за приходскимъ дьячкомъ?..
– Да чего-же проще, – насмѣшливо вмѣшался снова Александръ Ивановичъ: – отправь его въ des sciences Академію: тамъ учеными мужами хоть прудъ пруди.
– А чтожъ, и отправлю, – идея вовсе не дурная, – только не къ нѣмцамъ-академикамъ, а къ русскому-же человѣку, секретарю Академіи, Тредіаковскому. Онъ обучалъ русской грамотѣ вѣдь и принца Антона-Ульриха.
На этомъ разговоръ былъ прерванъ рѣзкимъ звонкомъ въ передней: то были ожидаемые Шуваловыми партнеры, и весь интересъ пріятельской компаніи до самаго разсвѣта сосредоточился уже на "капитальномъ" вопросѣ: ляжетъ-ли такая-то карта направо или налѣво.
Карточная игра, преимущественно азартная – въ банкъ-"фараонъ", въ "бириби", въ "ла-мушъ" и въ "квинтичъ" (отъ французскаго названія "quine") въ ту пору при нашемъ Дворѣ процвѣтала. Какъ только выдавался свободный вечеръ, ломберные столы разставлялись поперемѣнно то въ собственныхъ покояхъ императрицы, то y герцога курляндскаго, то y его добраго пріятеля, второго кабинетъ-министра, графа Остермана. Въ "русскомъ лагерѣ" карты составляли также самое обыденное развлеченіе. Главный столпъ русской партіи, первый кабинетъ-министръ Волынскій, за массою государственныхъ дѣлъ, рѣже другихъ увлекался игрой. Сама же цесаревна играла очень охотно, и ея придворная молодежь питала ту же слабость. Если почему-либо въ елисаветинскомъ дворцѣ не устраивалось игры, то зеленый столъ открывался вѣрно y кого-нибудь изъ ея сторонниковъ.
Въ описываемый вечеръ обычные партнеры Шуваловыхъ еще не прибыли, но, въ ожиданіи ихъ, братья забавлялись игрой вдвоемъ, – пока, впрочемъ, игрой не азартной, а "коммерческой" – въ пикетъ.
– Ты, Петя, нынче что-то очень ужъ разсѣянъ, – говорилъ старшій братъ, Александръ Ивановичъ, записывая свой выигрышъ мѣломъ и тасуя затѣмъ колоду: – разносишь четырнадцать дамъ! Въ головѣ y тебя вѣрно опять пятнадцатая дама?
– Ты думаешь: Юліана Менгденъ? – отозвался Петръ Ивановичъ. – Нѣтъ, если я и пріударяю за нею, то больше для фигуры, чтобы быть всегда au courant на счетъ всего, что творится въ ихъ лагерѣ. Вертится въ головѣ y меня все этотъ марьяжъ принцессы! Какое положеніе займетъ наша цесаревна? Доселѣ ей, родной дочери Великаго Петра, были равные онёры съ принцессой. Отнынѣ же принцесса выдвигается на первый планъ, становится полноправною наслѣдницей престола.
– Буде y нея не родится сынъ, напередъ уже предназначенный быть императоромъ,
– Да не все ли это одно?
– До совершеннолѣтія опекать его будетъ она же, мамаша. Но при ея вяломъ темпераментѣ Биронъ живо приберетъ правленіе къ рукамъ и станетъ полновластнымъ падишахомъ.
– А твой добрый пріятель Липпманъ – его первымъ визиремъ! – съ усмѣшкой досказалъ старшій братъ.
При имени придворнаго банкира Липпмана, бывшаго въ тоже время шпіономъ, наушникомъ и ближайшимъ совѣтчикомъ Бирона, – Петръ Ивановичъ сердито поморщился.
– Не называй мнѣ этого христопродавца! сказалъ онъ. – Деретъ такіе безбожные проценты…
– Охота жъ тебѣ съ нимъ связываться: интригантъ и каналья прекомплектная. Но ты, Петя, смотришь слишкомъ мрачно. Ты забываешь, что y насъ есть Волынскій…
– Да, доколѣ жива государыня, намъ, русскимъ, кое-какъ живется. Книгъ она, кромѣ божественныхъ, правда, не читаетъ, окружила себя бабьемъ да скоморохами; но Артемія Петровича она все же принимаетъ съ докладами. Природнаго здраваго смысла y нея много, да и любитъ она свой народъ. Но разъ ея не станетъ, – прощай матушка Россія! Настанетъ царствіе нѣмецкое. Первымъ падетъ, увидишь, Волынскій; а тамъ и намъ съ тобой придется укладывать сундуки…
– Въ мѣста не столь отдаленныя.
– А можетъ, и въ весьма отдаленныя. Что-то будетъ, братъ, что-то будетъ?!
Со стороны входныхъ дверей донесся сочувственный вздохъ. Оба брата съ недоумѣніемъ оглянулись: въ дверяхъ стоялъ второй ихъ камердинеръ, знакомый уже читателямъ Гриша Самсоновъ.
– Ты чего тутъ уши развѣсилъ? – строго замѣтилъ ему старшій баринъ. – Господскія рѣчи, знаешь вѣдь, не для холопскихъ ушей.
– Не погнѣвитесь, сударь, отозвался Самсоновъ. – Но и y нашего брата, холопа, душа русская и по родинѣ своей тоже скорбитъ.
– А помочь горю все равно тоже не можешь.
– Одинъ-то, знамо, въ полѣ не воинъ; но найдись побольше такихъ, какъ я…
– Что такое?! – еще строже пріосанился Александръ Ивановичъ. – Да ты никакъ бунтовать собираешься?
– Поколѣ здравствуетъ наша благовѣрная государыня Анна Іоанновна, бунтовать никому и на мысль не вспадетъ. Когда же ея въ живыхъ уже не станетъ, да придетъ то царствіе нѣмецкое, такъ какъ же русскимъ людямъ не подняться на нѣмцевъ?
– Вонъ слышишь, Петя, слышишь? – обернулся Александръ Ивановичъ къ младшему брату. – А все ты съ своимъ вольномысліемъ: пускаешься въ бесѣды съ холопьями какъ съ равными…
– А мнѣ, знаешь ли, такая простота ихъ даже нравится, – отозвался "вольномыслящій" брать. – Воочію видишь, какъ пробуждается человѣкъ, какъ начинаетъ шевелить мозгами. Ну, что же, Самсоновъ, говори, надоумь насъ, сдѣлай милость, какъ намъ въ тѣ поры быть, что предпріять.
Добродушная иронія, слышавшаяся въ голосѣ младшаго барина, вогнала кровь въ лицо "холопа".
– Вы, сударь, вотъ смѣетесь надо мной, – сказалъ онъ, – а мнѣ, ей-ей, не до смѣху.
– Да и мнѣ тоже, – произнесъ Петръ Ивановичъ болѣе серіозно. – Говори, не бойся; можетъ, что намъ и вправду пригодится.
Самсоновъ перевелъ духъ и заговорилъ:
– Цесаревна наша вѣдь – подлинная дочь своего великаго родителя: душа y нея такая жъ русская, умъ тоже острый и свѣтлый. И народъ объ этомъ хорошо знаетъ, крѣпко ее любитъ, а про гвардію нашу и говорить нечего: всѣ какъ есть до послѣдняго рядового души въ ней не чаютъ, готовы за нее въ огонь и въ воду…
– Ну?
– Такъ вотъ, коли будетъ ужъ такая воля Божья и пробьетъ государынѣ смертный часъ, – кому и быть на ея мѣсто царицей, какъ не цесаревнѣ? Вся гвардія, а за ней и весь народъ, какъ одинъ человѣкъ, возгласить: "Да здравствуетъ наша матушка-государыня Елисавета Петровна!"
– Ну, подумайте! Очумѣлъ ты, паря, аль съ ума спятилъ? Не дай Богъ, кто чужой тебя еще услышитъ… – раздался тутъ изъ передней ворчливый старческій голосъ, и оттуда выставилась убѣленная сѣдинами голова перваго камердинера Шуваловыхъ, Ермолаича. (Ни имени, ни прозвища старика никто уже, кажется, не помнилъ; для всѣхъ онъ былъ просто Ермолаичъ).
– Это ты, старина? – обернулся къ нему старшій баринъ. – Убери-ка его отсюда; не то еще на всѣхъ насъ бѣду накличетъ.
– Шалый, одно слово! У него и не туда еще дума заносится.
– А куда-же?
– Да хочетъ, вишь, грамотѣ обучиться. Ну, подумайте!
– Да, ваша милость, не откажите! – подхватилъ тутъ Самсоновъ. – Вѣкъ за васъ Богу молиться буду.
– Мало еще своего дѣла! – продолжалъ брюзжать старикъ. – Батожьемъ-бы поучить – вотъ те и наука.
– Слышишь, Григорій, что умные-то люди говорятъ? – замѣтилъ Александръ Ивановичъ. – Знай сверчокъ свой шестокъ.
– Прости, Саша, – вступился младшій брать. – Есть еще и другая пословица: ученье – свѣтъ, а неученье – тьма. Отчего мы съ тобой изъ деревни до сихъ поръ толковаго отчета никакъ не добьемся? Оттого, что прикащикъ y насъ и въ грамотѣ, и въ ариѳметикѣ еле лыко вяжетъ. Я, правду сказать, ничего противъ того не имѣю, чтобы Григорій поучился читать, писать, да и счету.
– А я рѣшительно противъ того. Ну, а теперь вы, болтуны, убирайтесь-ка вонъ; мѣшаете только серіознымъ дѣломъ заниматься.
– Иди, иди! чего сталъ? – понукалъ Ермолаичъ Самсонова, дергая его за рукавъ. – Тоже грамотей нашелся! Ну, подумайте!
Нехотя поплелся тотъ за старикомъ. Господа же принялись опять за свое "серіозное дѣло".
– Уморительный старикашка съ своей поговоркой, – говорилъ Александръ Ивановичъ, собирая карты. – Экая шваль вѣдь пошла, экая шваль: ни живого человѣческаго лица! Ну, подумайте!
Дѣйствительно, счастье ему измѣнило; брать его то-и-дѣло объявлялъ квинты, четырнадцать тузовъ и насчитывалъ за шестьдесятъ и за девяносто. Александръ Ивановичъ потерялъ терпѣніе.
– Нѣтъ, въ пикетъ тебѣ теперь безсовѣстно везетъ! – сказалъ онъ. – Заложи-ка лучше: банчикъ.
– Могу; но сперва дай-ка сосчитаемся.
При разсчетѣ оказалось, что запись младшаго брата превышала запись старшаго на двѣнадцать рублей.
– Вотъ эти двѣнадцать рублей и будутъ моимъ фондомъ, объявилъ онъ.
– Только-то? Тогда я ставлю сразу ва-банкъ.
Но счастье не повернулось: карта понтирующаго была бита и фондъ банкомета удвоился.
– Ва-банкъ!
Фондъ учетверился.
– Ва-банкъ!
– Да что-жъ это, братъ, за игра? – замѣтилъ Петръ Ивановичъ. – Ты будешь этакъ удваивать кушъ, пока не сорвешь наконецъ банка?
– Это – мое дѣло.
– Ну, нѣтъ! Предѣлъ ставкамъ долженъ быть. Еще два раза, такъ и быть, промечу.
– Еще десять разъ, голубчикъ!
– Ладно, пять разъ – и баста.
Но всѣ пять разъ удача была опять на сторонѣ банкомета. Проигравшійся съ досады плюнулъ и помянулъ даже чорта.
– Полторы тысячи съ лишкомъ! Да y меня и денегъ такихъ нѣтъ.
– Такъ вотъ что, Саша, – предложилъ Петръ Ивановичъ. – Я смараю тебѣ всю сумму; уступи мнѣ только всѣ права на Самсонова. – Какъ такъ?
– А такъ, что до сихъ поръ онъ принадлежалъ намъ обоимъ; а впредь онъ будетъ исключительно мой.
– Что за фантазія!
– Ну, чтожъ, идетъ?
– Идетъ!
Петръ Ивановичъ стеръ со стола всю свою запись, а затѣмъ крикнулъ:
– Самсоновъ!
Самсоновъ показался на порогѣ.
– Подойди-ка сюда. До сегодняшняго дня y тебя было двое господъ: вотъ Александръ Ивановичъ да я. Теперь мы заключили съ нимъ полюбовную сдѣлку: онъ уступилъ мнѣ всѣ свои права на тебя.
Сумрачныя еще черты молодого камердинера просвѣтлѣли.
– Такъ-ли я уразумѣлъ, сударь? У меня будетъ одинъ всего господинъ – ваша милость; а y Александра Иваныча одинъ Ермолаичъ?
– О Ермолаичѣ y насъ рѣчи не было; онъ остается при томъ, при чемъ былъ. Но ты, понятное дѣло, не долженъ отказываться помогать иногда старику.
– Да я со всѣмъ моимъ удовольствіемъ.
– А такъ какъ надъ тобой нѣтъ отнынѣ уже другой власти, опричь моей, то я разрѣшаю тебѣ обучиться и грамотѣ, и письму, и счету.
Самсоновъ повалился въ ноги своему единственному теперь господину.
– Ну, это ты уже напрасно, этого я не выношу! – сказалъ Петръ Ивановичъ. – Не червякъ ты, чтобы пресмыкаться. Сейчасъ встань!
– За это слово, сударь, благослови васъ Богъ! – произнесъ глубоко-взволнованный Самсоновъ и приподнялся съ полу. – Мы хоть и рабы, а созданы тоже по образу Божію…
– Ну, вотъ, и пожинай теперь свои плоды! – замѣтилъ брату по-французски Александръ Ивановичъ. – Онъ считаетъ себя настоящимъ человѣкомъ!
– А что-же онъ по твоему – животное? – отозвался на томъ-же языкѣ младшій братъ; послѣ чего обратился снова къ Самсонову. – Но учителя для тебя y меня еще нѣтъ на примѣтѣ. Развѣ послать за приходскимъ дьячкомъ?..
– Да чего-же проще, – насмѣшливо вмѣшался снова Александръ Ивановичъ: – отправь его въ des sciences Академію: тамъ учеными мужами хоть прудъ пруди.
– А чтожъ, и отправлю, – идея вовсе не дурная, – только не къ нѣмцамъ-академикамъ, а къ русскому-же человѣку, секретарю Академіи, Тредіаковскому. Онъ обучалъ русской грамотѣ вѣдь и принца Антона-Ульриха.
На этомъ разговоръ былъ прерванъ рѣзкимъ звонкомъ въ передней: то были ожидаемые Шуваловыми партнеры, и весь интересъ пріятельской компаніи до самаго разсвѣта сосредоточился уже на "капитальномъ" вопросѣ: ляжетъ-ли такая-то карта направо или налѣво.
VI. Секретарь де-сіянсъ Академіи на службѣ и на Олимпѣ
Своего будущаго учителя, Василья Кирилловича Тредіаковскаго, Самсоновъ не имѣлъ еще случая видѣть, а по наслышкѣ не могъ составить себѣ объ немъ сколько-нибудь яснаго представленія. Нѣкоторое время уже спустя, горемычный піита-философъ, привязавшись, повидимому, довольно искренно къ своему способному ученику, въ минуты откровенія повѣдалъ ему урывками свое прошлое. Изъ этихъ урывковъ для Самсонова постепенно выяснилось, что Тредіаковскій былъ сыномъ приходскаго священника и родился въ Астрахани въ 1703 году. Первые азы онъ одолѣлъ въ мѣстной приходской школѣ, но затѣмъ былъ перемѣщенъ въ латинскую школу при католическомъ костелѣ монаховъ-капуциновъ «для прохожденія словесныхъ наукъ» на латинскомъ языкѣ. Вліяніе на него отцовъ-капуциновъ и въ религіозномъ отношеніи сказалось при окончаніи двадцатилѣтнимъ бурсакомъ курса: когда родитель вздумалъ тутъ женить его на одной священнической дочери, чтобы открыть ему такимъ образомъ путь къ священническому сану, сынъ сбѣжалъ изъ-подъ вѣнца въ Москву. Благодаря основательной подготовкѣ въ латыни, онъ былъ принятъ въ славяно-греко латинскую академію при московскомъ Заиконоспасскомъ монастырѣ прямо въ классъ реторики. Но его мечтою было – «вящшее усовершенствованіе» въ заграничныхъ академіяхъ. И вотъ, съ грошами въ карманѣ, онъ пѣшкомъ добирается до Петербурга, находитъ тамъ «вождѣленную оказію» и на голландскомъ кораблѣ плыветъ въ Амстердамъ. Русскій посланникъ при голландскомъ Дворѣ графъ Головкинъ, даетъ ему y себя временный пріютъ «съ изряднымъ трактаментомъ», пока юноша не научается говорить по-французски; а затѣмъ отпускаетъ его съ миромъ «по образу пѣшаго хожденія» въ Парижъ, гдѣ тамошній посолъ нашъ князь Куракинъ точно также принимаетъ его «на даровой коштъ» въ свой домъ. Въ парижскомъ университетѣ молодой человѣкъ заканчиваетъ свое образованіе по наукамъ философскимъ и математическимъ, а въ Сорбонѣ – по богословскимъ. Въ то же время онъ участвуетъ и въ публичныхъ диспутахъ, пишетъ не только русскіе, но и французскіе стихи, переводитъ на русскій языкъ, частью прозой, частью стихами, сочиненіе «Ѣзда на островъ любви». По возвращеніи въ Петербургъ онъ мается три года безъ мѣста, «испытывая всякія огорчительныя неожиданности и реприманты», пока, наконецъ, въ 1733 году не пристраивается на казенную должность секретаря «де-сіянсъ Академіи», съ жалованьемъ въ 360 р. асс. и съ обязательствомъ: «1, стараться о чистомъ слогѣ россійскаго языка, какъ простымъ слогомъ, такъ и стихами; 2, давать лекціи въ гимназіи при Академіи; 3, трудиться совокупно съ другими надъ лексикономъ, и 4, окончить грамматику, которую онъ началъ, также и переводить съ французского и латинскаго на россійскій языкъ все, что ему дано будетъ». Теперь-же онъ, «какъ истинный сынъ, отечества, полагалъ всю славу и удовольствіе въ доблестномъ выполненіи сихъ начальственныхъ предначертаній».