Страница:
«Достать вам иностранца, посадить его в кибитку и отправить мне нетрудно, но какая польза от этого?… По зиме Алеше будет около десяти или одиннадцати лет. Пора с ним расстаться. Он не девочка: его надобно окунуть в Стикс, а общественное воспитание для небогатых дворян необходимо и есть лучшее…» (Батюшков, 408).Наталья Павловна родилась, скорее всего, между 1800 и 1805 годами в августе (26 августа – день Святой Натальи) и в пансион поступила как раз около 1816 года. В это время в России уже распространились частные пансионы, открываемые, как правило, иностранцами. Образцом для них служил Смольный институт благородных девиц, существовавший с 1764 года. Туда принимали главным образом девочек-сирот, отцы которых погибли в сражениях, или детей небогатых дворян, которые сами были не в состоянии дать образование своим дочерям. В Смольный институт поступали по высочайшему повелению, в остальных же пансионах была введена «баллотировка» – жребий среди претенденток на учебу за казенный счет.
Отец Натальи Павловны платил за ее обучение в частном пансионе, но не мог держать ее при себе. В 9 случаях из 10 это означало, что он был военным человеком и жил, что называется, «на бивуаках», возможно, служил в Кавказском корпусе. В этом случае мужем Натальи Павловны вполне мог стать сослуживец ее отца. Отсюда и разница между супругами: и в возрасте, и в интересах.
Имя же – Наталья – особенно в сочетании с именем героини романа, который она читает, и «моралистическим» (а реально – ироническим) завершением поэмы, давало подготовленному читателю много пищи для размышлений. Б.М. Гаспаров предположил, что оно связано с французским natal – родной. Отсюда его комментарий (связанный с общей трактовкой поэмы у автора, как творения, насыщенного апокалиптической символикой): «…героиня повести воплощает (наиболее ироническим образом) синкретический образ «России» и «Мадонны» (Богородицы) – синтез, типический для русской литературной традиции» (Гаспаров1999, 104).
Но на наш взгляд, столь глубокая трактовка образа (и имени) Натальи Павловны перекрывается другой, тоже иронической и тоже связанной с христианскими представлениями. Дело в том, что святая Наталья, покровительница Натальи Павловны, прославилась особым отношением к своему супругу – святому мученику Адриану. Она не только была верна Адриану при жизни, но и после его смерти посвятила себя служению мужу, перенеся его мощи в Византию и заслужив своим благонравным поведением статус христианской святой. Если автору требовалось «говорящее» имя, свидетельствующее о супружеской верности, то лучше, чем «Наталья», подобрать было невозможно. Так, Н.М. Карамзин выбрал имя Наталья для своей героини, которая не пожелала расстаться с мужем и отправилась на войну, переодевшись в мужское платье, а затем в сражении прикрывала его щитом (повесть 1792 г. «Наталья, боярская дочь»). В поэме же «Граф Нулин» имя Наталья-Наташа (как и многое другое) иронически перетолковывается. Вспомним, в связи с этим, строки, которыми заканчивается поэма:
…в наши времена / Супругу верная жена, /…совсем не диво.
Ах! – Это восклицание отсылает нас к литературе сентиментализма (как, впрочем, и романтизма) и может быть косвенным свидетельством связи «Графа Нулина» и повести Н.М. Карамзина «Наталья – боярская дочь». На первых эн странице этой повести мы встречаем этот оборот: «Ах нет! Прости безрассудность мою, великодушная тень, – ты неудобна, к такому делу!» и «Ах! В самую сию минуту вижу необыкновенный свет в темном моем коридоре, вижу огненные круги, которые вертятся с блеском и с треском и, наконец, – о чудо! – являют мне твой образ, образ неописанной красоты, неописанного величества!». А еще в повести Карамзина есть: «"Ах!" – восклицала Наталья, и простертые руки ее медленно опускались к земле» и еще 15 таких «Ах».
У поэтов – карамзинистов, «Ах» – своего рода кодовое слово, важный знак. По четыре «Ах» мы находим в балладах В.А. Жуковского «Людмила» (1808) и «Светлана» (1812). Целых три «Ах» небольшом стихотворении К.Н. Батюшкова «К Мальвине» (1805), а у Вяземского в послании «К Батюшкову» – «Ах! юностью подорожим!» (1817). Да и у самого Александра Сергеевича, в «Руслане и Людмиле» это самое «Ах» встречается семь раз, в том числе и знаменитое «Ах, витязь, то была Наина!». Таким образом, рассказчик в поэме «Граф Нулин», через «Ах» заявляет о себе, как о знатоке и любителе современной поэзии. Он, по своим вкусам, сейчас, скорее сентименталист и романтик, чем классицист, которым он предстает в самом конце поэмы. Кроме того, оборот «Ах», может свидетельствовать о том, что история Графа Нулина рассказывается в присутствии дам: ситуация, описанная в стихотворении «Душенька» Д.В. Давыдова:
Я забыл ей имя дать. – Отсылка к строкам из поэмы Байрона «Беппо», что уже было отмечено комментаторами (Кибальник1998, 60–75):
«Я, как младенец, трепетал
У ног ее в уничиженье
И омрачить богослуженье
Преступной мыслью не дерзал.
Ах! мне ль божественной к стопам
Несть обольщения искусство?
Я весь был гимн, я весь был чувство,
Я весь был чистый фимиам!» (1829)
(Поэма «Беппо» здесь и далее цитируется по изданию: Байрон Дж. Г. Избранное. М. 1986. Перевод В. Левика.)
«Явилась поглядеть на маскарад
Одна синьора. Мне бы надлежало
Знать имя, но, увы, лишь наугад,
И то, чтоб ладить с рифмой и цезурой,
Могу назвать красавицу Лаурой».
Своей хозяйственною частью – читатель может сам выбрать, какое из значений слова часть, предложенных Далем, более всего подходит к положению Натальи Павловны. Итак: «участь, доля, жребий, удел, достояние жизни, счастье, судьба, рок, предназначение» (Даль, IV, 583). Подскажем только, что самое неподходящее значение, судя по содержанию поэмы – это «счастье».
Что не в отеческом законе
Она воспитана была
– одновременно с указанием на образование, полученное вне дома, это еще и ироническая отсылка к «Деяниям апостолов», а если более очно к речи апостола Павла перед жителями Иерусалима, обвинявшими его отступлении от веры отцов:
«Мужи братия и отцы! выслушайте теперь мое оправдание перед вами. / Услышав же, что он заговорил с ними на еврейском языке, они еще более утихли. Он сказал: / я Иудеянин, родившийся в Тарсе Киликийском, воспитанный в сем городе при ногах Гамалиила, тщательно наставленный в отеческом законе, ревнитель по Боге, как и все вы ныне» (Деян. 22, 1–3).«Отеческим законом» в России может считаться «Домострой» – свод правил семейной и домашней жизни, составленному в середине XVI века духовником Ивана Грозного попом Сильвестром. В допетровской Руси авторитет «Домостроя» был непререкаем. Он был своего рода «учебником» и одновременно «энциклопедией» бытовой культуры. О воспитании детей там, в частности, сказано следующее:
«А пошлет Бог у кого дети – сынове или дщери, ино имети попечение отцу и матери о чадах своих, снабдити их и воспитати в добре и наказании, и учити страху Божию и вежию, и всякому благочинию, по времени и по детям смотря и по возрасту, учити рукоделии матери дщери [подчеркнуто мной. – Авт.], а отцу сынове… любити их и беречи, и страхом спасати, уча и наказуя, и рассужая, раны возлагати» (Домострой, 35).В контексте поэмы отеческий закон означает одновременно и «закон отцов», то есть «Домострой», и «закон отца» – домашнее воспитание под присмотром родителей. О том, как сам Пушкин относился к домашнему воспитанию, можно судить по фрагменту из его записки «О народном воспитании», написанной для Николая I через 11 месяцев после «Графа Нулина». Там, в частности, есть такие строки:
«В России домашнее воспитание есть самое недостаточное, самое безнравственное: ребенок окружен одними холопями, видит одни гнусные примеры, своевольничает или раболепствует, не получает никаких понятий о справедливости, о взаимных отношениях людей, об истинной чести. Воспитание его ограничивается изучением двух или трех иностранных языков и начальным основанием всех наук, преподаваемых каким-нибудь нанятым учителем» (VII – 44).В то же время, в этих двух строках можно разглядеть и иронический поклон в сторону П.А. Катенина, старшего товарища Пушкина, литератора, склонного к наставлениям и поучениям. В его комедии «Сплетни», изданной в 1821 г. и предположительно имевшейся в библиотеке Михайловского (Лобанова, 37) есть строки, которые отзываются в характеристике Натальи Павловны:
…в благородном пансионе – противопоставление пансиона отеческому закону очень точно выражает тенденцию, отмеченную Н.Л. Пушкаревой для рубежа XVIII–XIX веков, когда «в русской дворянской культуре сформировалось два пути женского воспитания, два психологических типа… Один характеризовался естественностью поведения и выражения чувств. Воспитанные крепостными няньками, выросшие в деревне у бабушек или проводившие значительную часть года в поместье родителей, девушки этого типа умели вести себя сдержанно и естественно одновременно – как это было принято в народной среде… Иной тип женского поведения, также сложившийся в XVIII – начале XIX в., характеризовался повышенной экзальтированностью публичного поведения (кокетством, игривостью), следованием моде и презрением прежних «условностей» (Пушкарева, 117). Все дальнейшее поведение Натальи Павловны абсолютно точно вписывается во второй тип «женского поведения», формируемый «образцами поведения столичной публики, «высшего света», а также кругом чтения и уровнем образования».
«Хотите ли? за вас скажу я ваше мненье,
Что женщина в наш век прежалкое творенье,
В них вовсе ничего; откуда ж быть уму
Французское, и то плохое лепетанье;
Мазурка, вальс и шаль, вот все их воспитанье».
Максимальный набор предметов в пансионе для благородных девиц (то есть для дочерей дворян) был в уже упомянутом выше Смольном институте. Там преподавали Закон Божий, русскую словесность, немецкий и французский языки, математику, географию, историю, естественные науки (физику, химию и астрономию в очень малом объеме), рисование, музыку, танцы. Частные пансионы ориентировались на этот стандарт, однако не всегда могли его выдержать из-за отсутствия подходящих учителей. Из-за этого, а также по соображениям экономии, один учитель преподавал сразу несколько предметов, давая знания «по возможности». В конечном счете, образование в пансионах для благородных девиц сводилось к тем предметам, знание которых, по понятиям того времени, считалось обязательным для жизни в свете (языки, танцы, благородные манеры) и в семье (рисование, музыка, немного словесности) (Смирнова-Россет, 73–95).
Сохранились красноречивые свидетельства тому, как велось преподавание в такого рода учебных заведениях. Вот одно из них: «От преподавания мы ничего не ждали, да и трудно было чего-нибудь ожидать; многие из учителей являлись на лекции единственно для нашего развлечения, засыпая на кафедре или повторяя то, что за десять лет было говорено ими. Случалось нередко, что вся лекция проходила в разговоре, кто что видел, слышал, рассказывались городские сплетни, анекдоты, и надо признаться, что это были самые интересные лекции. После классов начиналось заучивание уроков в долбежку, так что на другое утро мы чувствовали себя нагруженными разными сведениями, но к вечеру все это исчезало, и голова, как пустое лукошко, снова готова была принимать в себя все, что в нее ни положат» (Письмо, 2).
Поступали в пансион с 8-10 лет и до окончания курса, то есть до 16–17 лет, находились в нем постоянно. В качестве поощрения или в случае каких-либо несчастий в семье разрешалось отпускать воспитанниц домой, но не более чем на 1 день и чаще всего в сопровождении классной дамы (Аладьина, 13–14).
Примером того, насколько трудно бывшим пансионеркам было привыкать к жизни в деревне, может служить история Анны Петровны Скуратовой, окончившей самый престижный в Москве частный пансион мадам Петрозилиус в начале 1820-х годов. Сразу после выхода из пансиона она вышла замуж за Николая Дмитриевича Лукина. Далее предоставим слово подруге Анюты Скуратовой – Наталье Петровне Оболенской (в записи ее дочери):
«После свадьбы молодые уехали в деревню и располагали там поселиться… Прошло так месяца три. Анюта появляется в Москве и сейчас же была у нас; мы ей очень обрадовались, спрашиваем, где она остановилась, надолго ли к нам. Она говорит: "Я живу у m-me Петрозилиус". Трудно было этому поверить, но это было так: Анюта затосковала в деревне, с ней были припадки меланхолии, и она приехала в Москву, поместилась в пансионе Петрозилиус и вела там жизнь совершенно такую, как и прочие воспитанницы пансиона: она спала в дортуаре, ходила в классы и брала уроки музыки» (Сабанеева, 395).У эмигрантки Фальбала – французское falbala имеет два основных значения. Во-первых, это оборка на платье, а в устной речи – волан. Во-вторых, вообще пышная безвкусная отделка платья. Эмигрантами в России первой четверти XIX века называли главным образом французских аристократов, вынужденных бежать от революции 1789 года и расселившихся по всей Европе. Большое их количество попало в Россию. Часть поступила на русскую службу, остальные вынуждены были зарабатывать на жизнь разными способами, в том числе преподаванием. Ф.Ф. Вигель вспоминал, что самый обычный помещик Пензенской губернии, имевший 300 душ крепостных, нанял в учителя маркиза де Мельвиль (Вигель, 83).
Учившаяся в московских частных пансионах для благородных девиц как раз в первой половине 1820-х гг. Т.П. Пассек с особой теплотой вспоминала пансион эмигрантки mademoiselle Воше: «Когда я поступила в пансион m-lle Воше, там было не больше двадцати пяти девочек, получавших почти домашнее воспитание… Из учителей у нас был только священник, учитель русского языка Лучков и танцмейстер П.И. Йогель. Остальные предметы наук преподавала сама m-lle Воше, все на французском языке» (Пассек, 188).
В нашем случае гордое звание эмигрантки в сочетании с отчаянно вульгарным именем намекает на широко распространенное в то время самозванство. К.Н. Батюшков, которого сестра просила найти в Москве француза-учителя, отвечал так:
«Первое, по справкам моим оказалось, что здесь иностранцев, достойных уважения, мало, особенно французов, что хороший (или то, что называли хорошим, а по-моему, скотина скотиной) не поедет вдаль ни за какую сумму… За тысячу будет пирожник, за две – отставной капрал, за три – школьный учитель из провинции, за пять, за шесть аббат» (Батюшков, 407 и 411).Очень легко представить, к какой категории учителей относилась «эмигрантка» с фамилией Фальбала!
Глава 5
(Граф Нулин)
(текст)
Она сидит перед окном;
Пред ней открыт четвертый том
Сентиментального романа:
Любовь Элизы и Армана,
Иль Переписка двух семей —
Роман классический, старинный,
Отменно длинный, длинный, длинный,
Нравоучительный и чинный,
Без романтических затей.
(комментарий)
К сожалению, найти роман, который читала Наталья Павловна, не удалось. Между тем его название настолько типично для сентиментальных романов XVIII века, что напоминает искусно исполненную стилизацию под старинный заголовок. В нем содержится не менее четырех отсылок к разным культурным традициям и стереотипам.Во-первых, конструкция типа: «любовь такой-то и такого-то» была чрезвычайно распространена во второй половине XVIII века. Из десятков романов с такими заголовками около двадцати было переведено на русский язык. Вот названия только двух: Пьер Бошан «Любовь Исмены и Исмениаса» и Жан Лафонтен «Любовь Псиши и Купидона». Оба романа вышли на русском языке в одном и том же году – 1769.
Во-вторых, в традиции даже не сентиментального, а классического романа XVII века, было давать двойной заголовок, обе части которого соединялись через или. Возьмем почти наугад несколько романов, переведенных на русский – подряд, год за годом:
1789 г. Жан Демаре: «Несчастная любовь, или Приключение Мелентеса и Арианны, одной знаменитой сицилианки»;
1790 г. Жан Жак Бартелеми: «Любовь Кариты и Полидора, или Разные приключения двух великолепных любовников»;
1791 г. Анонимный автор: «Любовь Анделутеда и Уардии, или Несчастные приключения двух судьбою гонимых страстных любовников, через свое постоянство достигших желаемого предмета».
В-третьих, жанр переписки, вошедший в моду в середине XVIII века (но появившийся значительно раньше), стал своего рода «визитной карточкой» нравоучительного романа. Так, из семи романов, в заглавии которых есть имя Элиза или его вариации, опубликованных в последней трети ХVIII века, в четырех использован прием переписки. В 1789 г. на русский язык были переведены и сразу стали популярными «Письма Йорика к Элизе», в которых под именем Йорика, выступал писатель Лоуренс Стерн, автор сентиментальных романов: «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» и «Сентиментальное путешествие Йорика по Франции и Италии».
Наконец, в-четвертых, имя героини – Элиза – явный и безусловно узнаваемый знак сентиментальной прозы. С этим именем (Элиза, Элоиза, Луиза, а в русской традиции Елиза или Лиза) связана особая культурная традиция, корнями уходящая в европейское средневековье. Начало ей было положено в XII веке в переписке философа и богослова Пьера Абеляра с его возлюбленной семнадцатилетней Элоизой. В ответных письмах Элоизы впервые в европейской литературе соединяются понятия «любовь» и «свобода», в противовес «несвободе» – браку и монастырю. Строки, которые мы приведем ниже, предвосхитили главную тенденцию в развитии европейского романа и опередили время на 400–500 лет:
«Бог свидетель, – пишет Элоиза, – что я никогда ничего не искала в тебе, кроме тебя самого; я желала иметь тебя, а не то, что принадлежит тебе. Я не стремлюсь ни к брачному союзу, ни к получению подарков… И хотя наименование супруги представляется мне более священным и прочным, мне всегда было приятней называться твоей подругой, или, если ты не оскорбился, – твоею сожительницей или любовницей» (Абеляр, 67).Шестьсот лет спустя Жан-Жак Руссо написал роман о страсти, служащей извинением нарушению семейных приличий и религиозных догм. Название романа – «Юлия, или Новая Элоиза». Преемственность литературной традиции подчеркивала и избранная Руссо форма романа-переписки. После выхода «Новой Элоизы» имя Элизы-Лизы стало символом любви, разрывающей сеть традиционной морали и светских «приличий» (Топоров).
Что же до Натальи Павловны, то ее упорное стремление дочитать роман до конца говорит по крайней мере о двух вещах. Первая: она отчасти отождествляет себя с Элизой – героиней сентиментального романа, и скорее всего видит в семейной жизни препятствие для «подлинной» и «высокой» любви. Вторая: поведение героини во всех последующих сценах будет во многом определяться теми стереотипами, которые намертво утвердились в сентиментальной прозе XVIII века. В частности, ухаживание в ней предполагает длительный процесс, обширную переписку, тайные свидания, долгие беседы, робкое, а затем пылкое, но «в рамках», проявление страсти, борьбу «долга» и «чувств» и т. д.
Ироническое отношение Пушкина к сентиментальной прозе отчетливо видно из его письма к брату Льву, написанному за год до «Графа Нулина», в ноябре 1824 г.: «…читаю "Кларису", мочи нет какая скучная дура!» (X – 110). Имелся в виду один из самых знаменитых романов XVIII века «Клариса, или История молодой леди, показывающая бедствия, проистекающие из непредусмотрительного отношения, как родителей, так и детей к браку». Этот эпистолярный роман Сэмюэля Ричардсона, написанный в 1747–1748 гг., предвосхитил явление сентиментализма и был читаем всю вторую половину XVIII в. В начале XIX в. такие романы (но, прежде всего, «Новая Элоиза») имели беспрекословный авторитет в России. Приведем лишь два свидетельства глубочайшего влияния романа Руссо на умы русских образованных дворян начала XIX века: Первое – от Н.Н. Муравьева-Карского:
«Мне тогда было 16 лет. (…) попалась мне в руки «Новая Элоиза» Руссо. Чувствительность, выражающаяся в сих письмах, растрогало мое сердце, по природе впечатлительное… Слог Жан-Жака увлекал меня, и я поверил всему, что он говорит. Не менее того чтение Руссо отчасти образовало мои нравственные наклонности и обратило их к добру; но со времени чтения сего я потерял всякую охоту к службе, получил отвращение к занятиям, предался созерцательности и обленился. Я перемогал свою лень при исполнении обязанностей и стал уже помышлять об отставке» (Муравьев-Карский, 75).Второе – из круга В.А. Жуковского:
«По признанию Андрея Тургенева, ближайшего друга Жуковского, Руссо был как бы наставником молодого поэта. «Новая Элоиза» воспринималась в тургеневском кружке, куда входил и Жуковский, как «code de moral'» во всем – в любви, в добродетели, в должностной, общественной и частной жизни» (Жуковский и литература, 290).Однако появление романтической прозы постепенно оттеснило их на обочину европейской, а к концу 1820-х годов – и российской литературной жизни.
Пред ней открыт четвертый том – упомянутый выше роман Ричардсона «Клариса» вышел в семи томах. «Жизнь и мнения Тристама Шенди, джентльмена» – в девяти. Так что «четвертый том» романа, который читает Наталья Павловна, отнюдь не означает, что он последний.
Роман классический, старинный – все что написано в этом комментарии чуть выше неизбежно должно нас привести к выводу, что роман, читаемый Натальей Павловной написан во Франции или Англии между 40-ми и 60-ми годами XVIII века и переведен на русский язык не позднее 90-х годов того же века.
Отменно длинный, длинный, длинный – для того, чтобы читатель лучше понял, что стоит за этой строкой, приведем (из каталога Российской национальной библиотеки) объем нескольких из упомянутых выше «классических» романов, изданных, в русских переводах, в Санкт-Петербурге в конце XVIII – начале XIX веков, по томам:
Самюэль Ричардсон. «Достопамятная жизнь девицы Кларисы Гарлов, истинная повесть». Книга издана в 1791–1792 годах. Часть 1 – 306 стр., часть 2 – 422; часть 3 – 419 стр., часть 4 – 384, часть 5 – 382 стр., часть 6 – 356.
Лоренс Стерн «Жизнь и мнения Тристама Шенди, джентльмена». Роман издан в 1804–1807 годах. Том 1 – 251 стр., том 2 – 248 стр., том 3. – 239 стр., т 4. – 228 стр., том 5 – 194 стр., том 6. – 208 стр.
Жан Жак Руссо «Новая Элоиза». Издание 1820–1821 годов. Том 1 – 312 стр., том 2 – 279 с тр., т. 3. – 235 стр., том 4 – 214 стр., том 5 – 212 стр., том. 6 – 265 стр., том 7 – 310 стр., том 8. – 232 стр., том 9. – 226 стр., том. 10 – 198 стр.
Глава 6
(Граф Нулин)
(текст)
Наталья Павловна сначала
Его внимательно читала,
Но скоро как-то развлеклась
Перед окном возникшей дракой
Козла с дворовою собакой
И ею тихо занялась.
Кругом мальчишки хохотали.
Меж тем печально, под окном,
Индейки с криком выступали
Вослед за мокрым петухом;
Три утки полоскались в луже;
Шла баба через грязный двор
Белье повесить на забор;
Погода становилась хуже
Казалось снег идти хотел…
Вдруг колокольчик зазвенел.
(комментарий)
События этой части развиваются на барском дворе. Двор (или задний двор) начинался сразу за домом, у его заднего крыльца, и заканчивался садом и теплицами (у богачей и любителей – оранжереей). Границы двора формировались хозяйственными постройками. У самого заднего крыльца барского дома обычно ставилась кухня. Ее никогда не располагали в доме, чтобы снизить опасность пожара и избежать распространения в доме специфических запахов. Рядом с кухней размещались амбар, кладовая и погреб, далее – птичий двор, огороженный низкой перегородкой (или вообще без нее).С другой стороны амбара – скотный двор, конюшня, а у охотников – псарня. Последняя была большим испытанием для чувствительных людей, поскольку «заражала воздух нестерпимым зловонием» (ТолстойМ, 106). Напротив дома помещика ставились избы для семейных дворовых. Их размещали по 2–3 семьи в одной избе, выдавая на прожитье месячину – запас продуктов на месяц. Типичное описание барского двора выглядит следующим образом: «двор наш широкий и заросший травой, был окружен небольшими постройками, старыми сараями, кладовой и амбарами» (Полонский, 399).
По сути, именно задний двор был средоточием усадебного быта, там никогда не замирало движение и всегда что-то происходило. Может быть, поэтому Наталья Павловна села с книгой у того окна, что выходило на задний двор (впрочем, этому есть еще как минимум два объяснения).
Но скоро как-то развлеклась
И ею тихо занялась — оба глагола, при помощи которых описывается состояние Натальи Павловны – развлеклась и занялась – имели в то время по нескольку значений. Развлечься означало:
– отвлечься от какого-то дела и заменить его другим; – найти себе какое-нибудь занятие;
– забавляться, потешаться (Даль, IV, 18).
Так, например, когда Чацкий в комедии «Горе от ума» говорит Софье: «Пущусь подалее – простыть, охолодеть, / Не думать о любви, но буду я уметь / Теряться по свету, забыться и развлечься», – он имеет в виду два первых значения, но никак не третье.