Страница:
– Ну и чего ты поняла? – спросила Ладова снисходительно.
– Вы решили вашего адъютанта отдать нам с мамой, но вам самой его хочется, вот вы и сердитесь.
Обществоведение
Прощание профессора (кое-что об уроках русского языка)
Урок гигиены.
– Вы решили вашего адъютанта отдать нам с мамой, но вам самой его хочется, вот вы и сердитесь.
Обществоведение
Ладова застыла, внимательно вглядываясь в лицо девушки. Лукреция открыла было рот, но решила ограничиться улыбкой. Аглая смотрела спокойно и кротко, глаза Ладовой потеплели. Она встала, переместилась на диван. Развалившись без стеснения, постучала себя по ноге. Аглая подошла и селя рядом с диваном на пол.
– Любишь тетю Ташу?
– Люблю, – серьезно, без эмоций ответила Аглая.
– Тогда целуй сюда.
Девушка потянулась и прикоснулась губами к напудренной щеке.
– У меня есть еще полчаса. – Ладова затащила косу Аглаи на диван и щекотала ее кончиком себе подбородок. – Если не засну, конечно. Тогда уж не кантуйте, оставьте здесь. Хорошо день провела?
– Хорошо. Только… странно все. Почему я не живу на улицах и в магазинах, как эти люди?
– Потому что ты умственно отсталая на радость матери. Всем бы таких дочерей.
– А где вы с мамой берете деньги, чтобы бывать во всех этих местах?
– Ах да!.. Деньги. – Ладова села. – Я помню, обещала урок. Вот мы с твоей матерью, к примеру, делаем важную работу для государства, оно нам платит зарплату, а потом и пенсию… Черт, выпила много, а завтра важное заседание. Откуда государство берет деньги? Конкретно наше – продает свои полезные ископаемые. А людям выдает за работу бумажки, рассчитанные для прожиточного минимума. Так было не всегда. Древние, к примеру, богатством считали не условные бумажки, а драгоценные металлы, в основном – золото. А когда появились царства-государства, появилась надобность в казне. При царе до революции деньги России хранились в царской казне. После революции большевики рассовали их для надежности в зарубежные банки Европы. Когда у нас была революция?
– В 1917 году, у меня это записано в первой тетрадке по истории.
– А-а-атлично… – Ладова сдержала зевок.
– А что, в России тогда банок не было?
– Виновата, – хихикнула полковник. – Уточняю для ясности. После этой революции Ленин с Троцким, Зиновьевым и дедушкой нашим Дзержинским для спокойствия власти раскидали казну в сберкассы других стран на сохранение. Вроде как это их собственность стала, как твоя сберкнижка, понимаешь? Почему? Они боялись, что пролетят как фанера над Парижем. Да… В Советском Союзе деньгами государства заведовал ЦК, он-то предпочитал металл и в больших слитках. А жителям великой страны государство платило прожиточный минимум, чтобы они могли пойти в магазины и этот самый минимум продуктов и вещей там купить. А потом колумбийцы Яшка и Кул развалили всю эту социалистическую систему, и народ наш русский дремучий попер в капитализм.
– Колумбийцы из страны Колумбии? – спросила Аглая.
– Наши. Родные. Контора завербовала их студентами и отправила на стажировку в Америку в Колумбийский университет. Вернулись они, считай, агентами ЦРУ. Тогда всех, кто хотел свободы и гласности, считали американскими шпионами. Но устроить реальные перемены удалось, только когда Яшка стал близким другом секретаря ЦК партии по сельскому хозяйству, и этот самый специалист по колхозам… стал президентом и в знак полнейшего братания с заграницей развалил Берлинскую стену, представляешь? – Ладова посмотрела на девушку и тяжело вздохнула. – Согласна, это трудно представить, да и не важно уже для твоего поколения.
– Наташа сильно преувеличивает, – заметила Лукреция. – Конечно, Яков имел большое влияние на будущего президента СССР. Но и прежняя социалистическая система управления была обречена после резкого падения цен на нефть в 1986-ом году.
– А вот не надо заморачивать девочке голову экономическими основами существования нашей многострадальной Родины. Как будто сейчас она не зависит от этих цен. К тому же – кофе остынет. Тащи. – Ладова посмотрела на Аглаю, нахмурилась и уточнила: – О чем это мы?..
– ЦК хранил металл в больших слитках, а народ наш русский дремучий попер в капитализм, – оттараторила Аглая.
– Правильно!.. – удивилась Ладова. – Хорошая у тебя память. Главное, все непонятное отсеивает.
– А народ не хотел пойти в казну и разобрать себе металл?
– А стража на что? – Ладова потрепала девушку по голове и встала. – Спецслужба стратегической разведки! Беречь и охранять! Так, стражник Смирновская? – крикнула она вошедшей Лукреции.
Та чуть не уронила поднос с кофейными чашками.
– Так точно, стражник Ладова, – уныло пробормотала она, унося поднос обратно в кухню, чтобы слить из него кофе.
Полковник Наташа взяла свою сумочку, подошла к зеркалу и занялась косметикой, заметив между делом:
– Честно говоря, после девяносто первого охранять стало нечего. Как я уже сказала, Яшка с генералом Кулом все перестроили, и – как в семнадцатом – пришлось распихивать деньги в разные места, и они, естественно, непостижимым образом исчезли.
Наша Таша слепила губы, потом выпятила их, изобразив себе в зеркале поцелуйчик.
– И золото? – спросила Аглая.
– Нет. Золото никуда не исчезает. Это металл, его из земли достают, в землю закапывают, и оно всегда где-то есть, и из-за него всегда гибнут люди. Такова, как говорится… что?
– Са-ля-ми! – отрапортовала Аглая.
– А-а-бажаю твои детские перлы! – Ладова послала поцелуйчик и ей.
– Любишь тетю Ташу?
– Люблю, – серьезно, без эмоций ответила Аглая.
– Тогда целуй сюда.
Девушка потянулась и прикоснулась губами к напудренной щеке.
– У меня есть еще полчаса. – Ладова затащила косу Аглаи на диван и щекотала ее кончиком себе подбородок. – Если не засну, конечно. Тогда уж не кантуйте, оставьте здесь. Хорошо день провела?
– Хорошо. Только… странно все. Почему я не живу на улицах и в магазинах, как эти люди?
– Потому что ты умственно отсталая на радость матери. Всем бы таких дочерей.
– А где вы с мамой берете деньги, чтобы бывать во всех этих местах?
– Ах да!.. Деньги. – Ладова села. – Я помню, обещала урок. Вот мы с твоей матерью, к примеру, делаем важную работу для государства, оно нам платит зарплату, а потом и пенсию… Черт, выпила много, а завтра важное заседание. Откуда государство берет деньги? Конкретно наше – продает свои полезные ископаемые. А людям выдает за работу бумажки, рассчитанные для прожиточного минимума. Так было не всегда. Древние, к примеру, богатством считали не условные бумажки, а драгоценные металлы, в основном – золото. А когда появились царства-государства, появилась надобность в казне. При царе до революции деньги России хранились в царской казне. После революции большевики рассовали их для надежности в зарубежные банки Европы. Когда у нас была революция?
– В 1917 году, у меня это записано в первой тетрадке по истории.
– А-а-атлично… – Ладова сдержала зевок.
– А что, в России тогда банок не было?
– Виновата, – хихикнула полковник. – Уточняю для ясности. После этой революции Ленин с Троцким, Зиновьевым и дедушкой нашим Дзержинским для спокойствия власти раскидали казну в сберкассы других стран на сохранение. Вроде как это их собственность стала, как твоя сберкнижка, понимаешь? Почему? Они боялись, что пролетят как фанера над Парижем. Да… В Советском Союзе деньгами государства заведовал ЦК, он-то предпочитал металл и в больших слитках. А жителям великой страны государство платило прожиточный минимум, чтобы они могли пойти в магазины и этот самый минимум продуктов и вещей там купить. А потом колумбийцы Яшка и Кул развалили всю эту социалистическую систему, и народ наш русский дремучий попер в капитализм.
– Колумбийцы из страны Колумбии? – спросила Аглая.
– Наши. Родные. Контора завербовала их студентами и отправила на стажировку в Америку в Колумбийский университет. Вернулись они, считай, агентами ЦРУ. Тогда всех, кто хотел свободы и гласности, считали американскими шпионами. Но устроить реальные перемены удалось, только когда Яшка стал близким другом секретаря ЦК партии по сельскому хозяйству, и этот самый специалист по колхозам… стал президентом и в знак полнейшего братания с заграницей развалил Берлинскую стену, представляешь? – Ладова посмотрела на девушку и тяжело вздохнула. – Согласна, это трудно представить, да и не важно уже для твоего поколения.
– Наташа сильно преувеличивает, – заметила Лукреция. – Конечно, Яков имел большое влияние на будущего президента СССР. Но и прежняя социалистическая система управления была обречена после резкого падения цен на нефть в 1986-ом году.
– А вот не надо заморачивать девочке голову экономическими основами существования нашей многострадальной Родины. Как будто сейчас она не зависит от этих цен. К тому же – кофе остынет. Тащи. – Ладова посмотрела на Аглаю, нахмурилась и уточнила: – О чем это мы?..
– ЦК хранил металл в больших слитках, а народ наш русский дремучий попер в капитализм, – оттараторила Аглая.
– Правильно!.. – удивилась Ладова. – Хорошая у тебя память. Главное, все непонятное отсеивает.
– А народ не хотел пойти в казну и разобрать себе металл?
– А стража на что? – Ладова потрепала девушку по голове и встала. – Спецслужба стратегической разведки! Беречь и охранять! Так, стражник Смирновская? – крикнула она вошедшей Лукреции.
Та чуть не уронила поднос с кофейными чашками.
– Так точно, стражник Ладова, – уныло пробормотала она, унося поднос обратно в кухню, чтобы слить из него кофе.
Полковник Наташа взяла свою сумочку, подошла к зеркалу и занялась косметикой, заметив между делом:
– Честно говоря, после девяносто первого охранять стало нечего. Как я уже сказала, Яшка с генералом Кулом все перестроили, и – как в семнадцатом – пришлось распихивать деньги в разные места, и они, естественно, непостижимым образом исчезли.
Наша Таша слепила губы, потом выпятила их, изобразив себе в зеркале поцелуйчик.
– И золото? – спросила Аглая.
– Нет. Золото никуда не исчезает. Это металл, его из земли достают, в землю закапывают, и оно всегда где-то есть, и из-за него всегда гибнут люди. Такова, как говорится… что?
– Са-ля-ми! – отрапортовала Аглая.
– А-а-бажаю твои детские перлы! – Ладова послала поцелуйчик и ей.
Прощание профессора (кое-что об уроках русского языка)
Осенью, в середине сентября зашел профессор Ционовский. Сказал, что попрощаться. Лукреция накрыла стол, но Ционовский попросил только чаю из нарезанных веток черной смородины. Аглая, зная об этом пристрастии учителя, пошла за дом к ягодным кустам, и сама на старом пне покрошила ветки топориком.
Профессор, худой и весь какой-то изломанный телом в самых неожиданных местах, устроился в большом кресле, которое не убрали с террасы после Крэзи-боя. Из кресла в результате торчал набор выступающих остро костей, массивная косматая голова и странно расположившиеся конечности – Лукреция так и не поняла, сколько раз он переплел ноги в войлочных ботах, и где какая коленка у него после этого оказалась под тяжестью огромных высохших ладоней.
– Я, собственно, к вам, Лукреция, – кивнул Ционовский.
– Простите, профессор, может быть, ложечку черной икры, а?
Ционовский надолго задумался, глядя в пол и чуть шевеля кустистыми белыми бровями, потом кивнул:
– Пожалуй.
Лукреция ушла в дом и быстренько загрузила на поднос салфетку, На салфетку – серебряную ложечку, рядом – початую баночку икры и пару кусочков булки. Профессор, пристально рассмотрев все это, поднял длиннющий указательный палец с неухоженным ногтем и многозначительно произнес:
– Одну!
И открыл рот в ожидании.
Нескольких секунд растерянности. Лукреция набрала ложку и заложила ее в открытый рот Ционовского. Он долго разбирался с икрой, шевеля челюстями и причмокивая, потом сказал «благодарствую».
Аглая принесла чайник с ветками смородины в кипятке. Села за стол и продолжила делать записи в тетрадке «Обществоведение». Записи делались уже второй день после отъезда Ладовой, с утра до вечера, потому что писать приходилось по памяти, а такое в практике учебных занятий Аглаи случалось редко.
– Я пришел поговорить именно с вами. Так сказать, попрощаться, – обратился Ционовский к Лукреции. – И мне есть что сказать. Когда я увидел девочку в первый раз, она была животным. Не буду извиняться. Она не была растением, как вы мне тогда сказали, она была зверьком с минимальным набором инстинктов. Аутизм сам по себе имеет разные формы, но после нескольких занятий я понял, что Аглая обучаема, и выстроил впоследствии восемь лет прекрасных отношений с вашей дочерью. Она научила меня распознавать состояние души по жестам и выражению глаз. С нею я осознал никчемность бесконечных разговоров, которыми так грешат образованные люди.
Лукреция покосилась на дочь. Девушка сосредоточенно склонилась над тетрадкой.
– Если у Аглаи и был аутизм, – продолжил Ционовский, – то я горд, что оказался доверительным лицом при контакте этой девочки с миром вне ее тела. Иногда она меня сильно озадачивала. В восемьдесят девятом я даже провел урок со студентами на тему нераспознавания языковых понятий. Удивлены? А как я был удивлен ее реакцией на стихотворение! Смотрите сами. Мы читали Есенина. «Ты меня не любишь, не жалеешь, неужели я немного не красив?..» – профессор манерно изобразил перед своим лицом вензель, потом задумался и вытер той же рукой каплю под носом. – Читал, конечно, я, поскольку именно в 12 лет мы обучались знакам препинания и правильности их выделения речью. Ваша дочь первый раз задала мне тогда вопрос. Ведь до этого – ни разу, ни о чем! Она спросила: – «Он думает, что некрасивый? Поэтому его не любят?» Понимаете разницу?
Лукреция ничего не поняла, поэтому поспешно встала, налила из чайника с веточками горячую желтую жидкость и подвинула чашку к профессору.
– Я говорю, нет же, он знает, что красив, он кокетничает! – возбудился Ционовский, – И тут понимаю, что девочка права! Эта фраза на слух, без визуального восприятия звучит двояко, и ребенок сразу нашел другой вариант! «Неужели я в чем-то некрасив?» А? Или так: «Я знаю, что хоть немного, но красив».
– Поняла! – с облегчением улыбнулась хозяйка. – Я тоже в такое влипала с Лайкой. Если ее спрашивали: «Не хочешь яблочка?», она говорила «да», в смысле, что совсем не хочет, а ей уже… яблоко давали, – сбилась Лукреция.
После таких объяснений Ционовский сник, и некоторое время – только его тяжелое дыхание и тихий шепот Аглаи, и шум ветра в высоких соснах. Потом профессор пошевелился, отхлебнул чай и, совсем обессилев после своего возбужденного объяснения, тихо заговорил:
– Я пришел поделиться своими соображениями на прощание. Я много читал об аутизме. Как вы уже сами поняли, ваша дочь – дурочка.
– Что?.. – опешила Лукреция.
– Дурочка, – проникновенно произнес Ционовский. – Вариант умственно отсталого деревенского дурачка, не сознающего стыда и притворства. Она контактна, частично обучаема, сама себя обслуживает, но требует присмотра и никогда не сможет вникнуть в суть некоторых вещей. Последний год я всерьез стал задумываться, а нужны ли человечеству эти вещи? Знаете, почему?
– Нет… – замотала головой Лукреция, стараясь подавить в себе раздражение после «дурочки».
– Сколько открытий я мог бы сделать, отстранившись полностью от некоторых жизненных необходимостей и навязанных условностей! – мечтательно заметил он. – Ваша дочь обязательно талантлива, но в чем-то одном, поэтому остальные способности атрофированы. Невероятно талантлива, только это еще не проявилось, она еще… даже не куколка. Кстати! – встрепенулся профессор, – сказал о куколке и вспомнил… Вашей дочери нравится убивать. – Он помолчал, рассматривая что-то в саду, и опять встрепенулся: – Да, вспомнил – вы ведь работали в органах, если не ошибаюсь?
– А это здесь при чем? – вздрогнула Лукреция.
– Это ни при чем, это я о своем хотел… Вдруг стало казаться, что за мной следят. Странно, да? Когда был молод, часто говорил лишнее, но как-то списалось. А сейчас стал слышать шаги в доме, как будто кто-то ищет чего. Иногда слышу тихие разговоры, иногда гости двигают мебель. Хотел узнать, новые органы безопасности также повально следят за известными евреями, как и раньше?
Заметив растерянный взгляд Лукреции, Ционовский вздохнул:
– Ну, это я так, это уже не важно. Извините.
Он с трудом встал, несколько секунд устанавливал центр тяжести в перекосившемся теле, потом отпустил спинку кресла и осторожно двинулся к ступенькам. И – не поворачиваясь:
– Пусть Аглая меня проводит. Это ненадолго, я сделаю ей подарок.
Лукреция повесила Аглае на шею медальон с часиками, еще раз убедилась, что дочь правильно запомнила расположение большой и маленькой стрелки, когда нужно возвратиться домой, и смотрела потом из окна столовой, как дочка со стариком идут сквозь прореху в покосившемся заборе на участок Ционовского. Сам дом был ей не виден, но она помнила его – огромный, с причудливыми выступами и балконами, просто мечта привидений. Помнила и небольшую пристройку, снаружи похожую на сарай, в которую старик переселился лет пять назад, не в силах больше одолевать высокую лестницу с резными перилами.
Парочка передвигалась медленно. Профессор не опирался на плечо Аглаи, как это делала она сама три года назад, подвернув ногу и используя потом дочь вместо костыля. Он просто позволял ей поддерживать себя под руку, пару раз убрал перед Лайкой мешавшие проходить ветки сирени, и Лукреция сразу простила ему «дурочку» и это идиотское «нравится убивать». Она вспомнила почему-то, как Лайка до тринадцати лет могла на уроке в присутствии Ционовского присесть тут же, рядом со столом по-большому, и профессор каждый раз спокойно потом переходил с ней в другую комнату, отмахиваясь от панических извинений матери: – «Ерунда, мы заигрались в слова, девочка просто забылась и не успела добежать до клозэта.
Лукреция вдруг подумала, что Ционовский при большом размере тела (раньше он был тучен и вальяжен) совершенно не мешал своим присутствием. Уже через несколько минут после появления профессор странным образом становился незаметен в доме как родной старый шкаф, и – никаких советов, назиданий, замечаний. Проводил с Лайкой по пять часов подряд, и никогда ей не было так спокойно за дочь, как в эти пять часов по четвергам. С чего, спрашивается, он сегодня завелся?
Лайка опоздала на двенадцать минут, это было нормально, она частенько отвлекалась на всякую живность в траве и на деревьях, или на игры ветра с мелким мусором, и тогда застывала в созерцательном ступоре минут на десять. Дочка вбежала в дом и испугала Лукрецию. Такое выражение ее лица она видела только раз, когда Лайка обнаружила на трусиках кровь и пришла показать матери. Не испуг, не отвращение, а странное озарение было в лице дочери, как после познавательного шока.
– Что-то случилось? Что?.. Он тебя обидел?
– Нет, – Аглая установила дыхание после бега и посмотрела на свои ладони.
Тут Лукреция вспомнила о подарке и решила, что дочь его потеряла.
– Иди сюда, сядь, – она подвела дочь к дивану и усадила. – Что Ционовский? Он подарил тебе что-нибудь?
Аглая надолго задумалась. Потом так странно посмотрела в глаза матери, что та покрылась мурашками.
– Говори же!.. Что-то с профессором?
– Он сидит в кресле и спит… наверное. Сказал, что я не должна бояться смерти. Сказал, что я – самое прекрасное, что было в его жизни. Разве я живу в его жизни? Не в твоей?
Лукреция выдохнула и покачала головой.
– Старый маразматик. Ты живешь в своей жизни. А то, что ты красива… – Лукреция отвела глаза, – этого бояться надо, а не гордиться. Наверняка он имел в виду, что при общении с тобой узнал много нового о человеке вообще… Ладно! – она встрепенулась и тронула руку дочери. – Если не подарок, что тебя так удивило?
– Он сказал «на свете смерти нет», – Аглая выжидательно посмотрела на мать.
– Это все?.. – не удивилась Лукреция. – И что тут такого?
– «На свете смерти нет. Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо бояться смерти ни в семнадцать лет, ни в семьдесят». Представляешь? – с придыханием выдала Аглая.
– Ну сказал, и что с того?
Аглаю затрясло. Он стиснула руки и прошептала:
– «Мы все уже на берегу морском»!
– Лайка!.. – испугалась Лукреция. – Не надо так. Смотри на меня. Чего ты боишься?
– Я не боюсь, – прошептала Аглая, – я не понимаю, откуда он узнал, что загадал Крэзи-бой? Всё, что слушаю я, слушает меня! Видит то же, что и я! Нельзя говорить, нельзя смотреть, нельзя слушать!..
Она начала хлестать себя по щекам. Лукреция с трудом остановила ее руки.
– Подожди, не заводись. Быстренько принеси тетрадь и покажи мне стихотворение, которое загадал Крэзи-бой.
– Я должна понять…
– Лайка! Когда все непонятно и ужасно, начинай делать что-нибудь, и все образуется. Не сиди, не думай, а делай любое дело, что под руку попадется. Неси тетрадь.
Девушка быстро вернулась с толстой тетрадкой.
– Вот, – она показала пальцем на красно-синее стихотворение. – Я нашла его за две недели. Называется «Жизнь, жизнь». Откуда учитель мог знать, что я его нашла?
Лукреция внимательно прочитала первые десять строчек. Посмотрела на дочь, решая, стоит ли делать успокаивающий укол. Аглая дышала часто, но ее ноги и руки не дергались.
– Пойми, многие люди знают стихотворения Тарковского наизусть. Профессор просто хотел тебе что-то сказать этими строчками, например, о смерти… – Лукреция посмотрела в окно. – А что он делал, когда ты уходила?
– Спал в кресле.
– Как это – спал?
– Он попросил дать ему чашку с настоем, я дала. Потом он попросил сесть рядом и взять его за руку. Я не люблю… Я не хотела трогать его руку, но он сказал, что это важно, что я все пойму, только если буду крепко держать его за руку. Я сидела, сидела… Он сказал, что я – самое прекрасное, что было в его жизни, прочитал стихи и заснул. Я еще сидела, сидела, думала, откуда он знает эти строчки? А потом уже стрелки вышли на мое время, я убежала.
– Старый одинокий человек, – вздохнула Лукреция.
– Нет. Там еще были люди.
– Какие люди? Где были?
– Люди были в доме. Они прятались за занавесками наверху. Я видела, когда сидела рядом с учителем, как они выглядывают в щелочки со второго этажа.
– Лайка, профессор совершенно одинок, он сам мне говорил.
– Несколько человек, – настаивала Аглая.
– Вы сидели в пристройке, а люди были в доме? – уточнила Лукреция.
– Они прятались.
– Ционовский сказал бы, что у него гости, – задумалась Лукреция. – А если не гости, как чужие проникли в дом?
– Просверлили замки и проникли. Ночью!.. Когда все спят.
– Ерунда какая-то, – пробормотала Лукреция, вставая. – Надеюсь, он не умер…
– Не умер.
– Как ты можешь это знать? – улыбнулась Лукреция дочери.
– Из него ничего не вытекло и не выдавилось.
– Ну что ты говоришь, только послушай!.. Это черт знает что такое. Я должна позвонить. Есть хочешь? На плите бульон и вареная курица.
Профессор, худой и весь какой-то изломанный телом в самых неожиданных местах, устроился в большом кресле, которое не убрали с террасы после Крэзи-боя. Из кресла в результате торчал набор выступающих остро костей, массивная косматая голова и странно расположившиеся конечности – Лукреция так и не поняла, сколько раз он переплел ноги в войлочных ботах, и где какая коленка у него после этого оказалась под тяжестью огромных высохших ладоней.
– Я, собственно, к вам, Лукреция, – кивнул Ционовский.
– Простите, профессор, может быть, ложечку черной икры, а?
Ционовский надолго задумался, глядя в пол и чуть шевеля кустистыми белыми бровями, потом кивнул:
– Пожалуй.
Лукреция ушла в дом и быстренько загрузила на поднос салфетку, На салфетку – серебряную ложечку, рядом – початую баночку икры и пару кусочков булки. Профессор, пристально рассмотрев все это, поднял длиннющий указательный палец с неухоженным ногтем и многозначительно произнес:
– Одну!
И открыл рот в ожидании.
Нескольких секунд растерянности. Лукреция набрала ложку и заложила ее в открытый рот Ционовского. Он долго разбирался с икрой, шевеля челюстями и причмокивая, потом сказал «благодарствую».
Аглая принесла чайник с ветками смородины в кипятке. Села за стол и продолжила делать записи в тетрадке «Обществоведение». Записи делались уже второй день после отъезда Ладовой, с утра до вечера, потому что писать приходилось по памяти, а такое в практике учебных занятий Аглаи случалось редко.
– Я пришел поговорить именно с вами. Так сказать, попрощаться, – обратился Ционовский к Лукреции. – И мне есть что сказать. Когда я увидел девочку в первый раз, она была животным. Не буду извиняться. Она не была растением, как вы мне тогда сказали, она была зверьком с минимальным набором инстинктов. Аутизм сам по себе имеет разные формы, но после нескольких занятий я понял, что Аглая обучаема, и выстроил впоследствии восемь лет прекрасных отношений с вашей дочерью. Она научила меня распознавать состояние души по жестам и выражению глаз. С нею я осознал никчемность бесконечных разговоров, которыми так грешат образованные люди.
Лукреция покосилась на дочь. Девушка сосредоточенно склонилась над тетрадкой.
– Если у Аглаи и был аутизм, – продолжил Ционовский, – то я горд, что оказался доверительным лицом при контакте этой девочки с миром вне ее тела. Иногда она меня сильно озадачивала. В восемьдесят девятом я даже провел урок со студентами на тему нераспознавания языковых понятий. Удивлены? А как я был удивлен ее реакцией на стихотворение! Смотрите сами. Мы читали Есенина. «Ты меня не любишь, не жалеешь, неужели я немного не красив?..» – профессор манерно изобразил перед своим лицом вензель, потом задумался и вытер той же рукой каплю под носом. – Читал, конечно, я, поскольку именно в 12 лет мы обучались знакам препинания и правильности их выделения речью. Ваша дочь первый раз задала мне тогда вопрос. Ведь до этого – ни разу, ни о чем! Она спросила: – «Он думает, что некрасивый? Поэтому его не любят?» Понимаете разницу?
Лукреция ничего не поняла, поэтому поспешно встала, налила из чайника с веточками горячую желтую жидкость и подвинула чашку к профессору.
– Я говорю, нет же, он знает, что красив, он кокетничает! – возбудился Ционовский, – И тут понимаю, что девочка права! Эта фраза на слух, без визуального восприятия звучит двояко, и ребенок сразу нашел другой вариант! «Неужели я в чем-то некрасив?» А? Или так: «Я знаю, что хоть немного, но красив».
– Поняла! – с облегчением улыбнулась хозяйка. – Я тоже в такое влипала с Лайкой. Если ее спрашивали: «Не хочешь яблочка?», она говорила «да», в смысле, что совсем не хочет, а ей уже… яблоко давали, – сбилась Лукреция.
После таких объяснений Ционовский сник, и некоторое время – только его тяжелое дыхание и тихий шепот Аглаи, и шум ветра в высоких соснах. Потом профессор пошевелился, отхлебнул чай и, совсем обессилев после своего возбужденного объяснения, тихо заговорил:
– Я пришел поделиться своими соображениями на прощание. Я много читал об аутизме. Как вы уже сами поняли, ваша дочь – дурочка.
– Что?.. – опешила Лукреция.
– Дурочка, – проникновенно произнес Ционовский. – Вариант умственно отсталого деревенского дурачка, не сознающего стыда и притворства. Она контактна, частично обучаема, сама себя обслуживает, но требует присмотра и никогда не сможет вникнуть в суть некоторых вещей. Последний год я всерьез стал задумываться, а нужны ли человечеству эти вещи? Знаете, почему?
– Нет… – замотала головой Лукреция, стараясь подавить в себе раздражение после «дурочки».
– Сколько открытий я мог бы сделать, отстранившись полностью от некоторых жизненных необходимостей и навязанных условностей! – мечтательно заметил он. – Ваша дочь обязательно талантлива, но в чем-то одном, поэтому остальные способности атрофированы. Невероятно талантлива, только это еще не проявилось, она еще… даже не куколка. Кстати! – встрепенулся профессор, – сказал о куколке и вспомнил… Вашей дочери нравится убивать. – Он помолчал, рассматривая что-то в саду, и опять встрепенулся: – Да, вспомнил – вы ведь работали в органах, если не ошибаюсь?
– А это здесь при чем? – вздрогнула Лукреция.
– Это ни при чем, это я о своем хотел… Вдруг стало казаться, что за мной следят. Странно, да? Когда был молод, часто говорил лишнее, но как-то списалось. А сейчас стал слышать шаги в доме, как будто кто-то ищет чего. Иногда слышу тихие разговоры, иногда гости двигают мебель. Хотел узнать, новые органы безопасности также повально следят за известными евреями, как и раньше?
Заметив растерянный взгляд Лукреции, Ционовский вздохнул:
– Ну, это я так, это уже не важно. Извините.
Он с трудом встал, несколько секунд устанавливал центр тяжести в перекосившемся теле, потом отпустил спинку кресла и осторожно двинулся к ступенькам. И – не поворачиваясь:
– Пусть Аглая меня проводит. Это ненадолго, я сделаю ей подарок.
Лукреция повесила Аглае на шею медальон с часиками, еще раз убедилась, что дочь правильно запомнила расположение большой и маленькой стрелки, когда нужно возвратиться домой, и смотрела потом из окна столовой, как дочка со стариком идут сквозь прореху в покосившемся заборе на участок Ционовского. Сам дом был ей не виден, но она помнила его – огромный, с причудливыми выступами и балконами, просто мечта привидений. Помнила и небольшую пристройку, снаружи похожую на сарай, в которую старик переселился лет пять назад, не в силах больше одолевать высокую лестницу с резными перилами.
Парочка передвигалась медленно. Профессор не опирался на плечо Аглаи, как это делала она сама три года назад, подвернув ногу и используя потом дочь вместо костыля. Он просто позволял ей поддерживать себя под руку, пару раз убрал перед Лайкой мешавшие проходить ветки сирени, и Лукреция сразу простила ему «дурочку» и это идиотское «нравится убивать». Она вспомнила почему-то, как Лайка до тринадцати лет могла на уроке в присутствии Ционовского присесть тут же, рядом со столом по-большому, и профессор каждый раз спокойно потом переходил с ней в другую комнату, отмахиваясь от панических извинений матери: – «Ерунда, мы заигрались в слова, девочка просто забылась и не успела добежать до клозэта.
Лукреция вдруг подумала, что Ционовский при большом размере тела (раньше он был тучен и вальяжен) совершенно не мешал своим присутствием. Уже через несколько минут после появления профессор странным образом становился незаметен в доме как родной старый шкаф, и – никаких советов, назиданий, замечаний. Проводил с Лайкой по пять часов подряд, и никогда ей не было так спокойно за дочь, как в эти пять часов по четвергам. С чего, спрашивается, он сегодня завелся?
Лайка опоздала на двенадцать минут, это было нормально, она частенько отвлекалась на всякую живность в траве и на деревьях, или на игры ветра с мелким мусором, и тогда застывала в созерцательном ступоре минут на десять. Дочка вбежала в дом и испугала Лукрецию. Такое выражение ее лица она видела только раз, когда Лайка обнаружила на трусиках кровь и пришла показать матери. Не испуг, не отвращение, а странное озарение было в лице дочери, как после познавательного шока.
– Что-то случилось? Что?.. Он тебя обидел?
– Нет, – Аглая установила дыхание после бега и посмотрела на свои ладони.
Тут Лукреция вспомнила о подарке и решила, что дочь его потеряла.
– Иди сюда, сядь, – она подвела дочь к дивану и усадила. – Что Ционовский? Он подарил тебе что-нибудь?
Аглая надолго задумалась. Потом так странно посмотрела в глаза матери, что та покрылась мурашками.
– Говори же!.. Что-то с профессором?
– Он сидит в кресле и спит… наверное. Сказал, что я не должна бояться смерти. Сказал, что я – самое прекрасное, что было в его жизни. Разве я живу в его жизни? Не в твоей?
Лукреция выдохнула и покачала головой.
– Старый маразматик. Ты живешь в своей жизни. А то, что ты красива… – Лукреция отвела глаза, – этого бояться надо, а не гордиться. Наверняка он имел в виду, что при общении с тобой узнал много нового о человеке вообще… Ладно! – она встрепенулась и тронула руку дочери. – Если не подарок, что тебя так удивило?
– Он сказал «на свете смерти нет», – Аглая выжидательно посмотрела на мать.
– Это все?.. – не удивилась Лукреция. – И что тут такого?
– «На свете смерти нет. Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо бояться смерти ни в семнадцать лет, ни в семьдесят». Представляешь? – с придыханием выдала Аглая.
– Ну сказал, и что с того?
Аглаю затрясло. Он стиснула руки и прошептала:
– «Мы все уже на берегу морском»!
– Лайка!.. – испугалась Лукреция. – Не надо так. Смотри на меня. Чего ты боишься?
– Я не боюсь, – прошептала Аглая, – я не понимаю, откуда он узнал, что загадал Крэзи-бой? Всё, что слушаю я, слушает меня! Видит то же, что и я! Нельзя говорить, нельзя смотреть, нельзя слушать!..
Она начала хлестать себя по щекам. Лукреция с трудом остановила ее руки.
– Подожди, не заводись. Быстренько принеси тетрадь и покажи мне стихотворение, которое загадал Крэзи-бой.
– Я должна понять…
– Лайка! Когда все непонятно и ужасно, начинай делать что-нибудь, и все образуется. Не сиди, не думай, а делай любое дело, что под руку попадется. Неси тетрадь.
Девушка быстро вернулась с толстой тетрадкой.
– Вот, – она показала пальцем на красно-синее стихотворение. – Я нашла его за две недели. Называется «Жизнь, жизнь». Откуда учитель мог знать, что я его нашла?
Лукреция внимательно прочитала первые десять строчек. Посмотрела на дочь, решая, стоит ли делать успокаивающий укол. Аглая дышала часто, но ее ноги и руки не дергались.
– Пойми, многие люди знают стихотворения Тарковского наизусть. Профессор просто хотел тебе что-то сказать этими строчками, например, о смерти… – Лукреция посмотрела в окно. – А что он делал, когда ты уходила?
– Спал в кресле.
– Как это – спал?
– Он попросил дать ему чашку с настоем, я дала. Потом он попросил сесть рядом и взять его за руку. Я не люблю… Я не хотела трогать его руку, но он сказал, что это важно, что я все пойму, только если буду крепко держать его за руку. Я сидела, сидела… Он сказал, что я – самое прекрасное, что было в его жизни, прочитал стихи и заснул. Я еще сидела, сидела, думала, откуда он знает эти строчки? А потом уже стрелки вышли на мое время, я убежала.
– Старый одинокий человек, – вздохнула Лукреция.
– Нет. Там еще были люди.
– Какие люди? Где были?
– Люди были в доме. Они прятались за занавесками наверху. Я видела, когда сидела рядом с учителем, как они выглядывают в щелочки со второго этажа.
– Лайка, профессор совершенно одинок, он сам мне говорил.
– Несколько человек, – настаивала Аглая.
– Вы сидели в пристройке, а люди были в доме? – уточнила Лукреция.
– Они прятались.
– Ционовский сказал бы, что у него гости, – задумалась Лукреция. – А если не гости, как чужие проникли в дом?
– Просверлили замки и проникли. Ночью!.. Когда все спят.
– Ерунда какая-то, – пробормотала Лукреция, вставая. – Надеюсь, он не умер…
– Не умер.
– Как ты можешь это знать? – улыбнулась Лукреция дочери.
– Из него ничего не вытекло и не выдавилось.
– Ну что ты говоришь, только послушай!.. Это черт знает что такое. Я должна позвонить. Есть хочешь? На плите бульон и вареная курица.
Урок гигиены.
Лукреция позвонила Санитару. Трубку взяла его жена и, не интересуясь, кто звонит, выдала раздраженным автоответчиком: – «Паша с пейджером в море на резинке!» – и бросила трубку. Это означало, что Санитар рыбачит на озере в резиновой лодке, наверняка – в своем любимом месте с другой стороны Москвы.
Он добрался до Лукреции в Усково только в три ночи. До пяти просидели в гостиной у камина, Санитар был неразговорчив. Задал всего пару вопросов, суть которых сводилась к обсуждению способности Аглаи различать реальность и вымысел. В пять он попросил кофе, яичницу с колбасой, тосты с сыром и чего-нибудь сладенького. У Лукреции все валилось из рук. Коробка с тремя эклерами, например.
– Почему ты просто не сходила к профессору и не посмотрела, что с ним? – Санитар начал анализировать ситуацию за «сладеньким», которое пришлось есть ложкой. – Это нормально, вы же соседи!
– Я не могу. Если в доме действительно были посторонние, то это либо воры, либо…
Она замолчала, закрыв глаза.
– Ладно, – Санитар Паша встал. – Светает. Пойдем осмотримся, что там за «либо» такое.
Он достал из рюкзака «спецодежду» и за пару минут упаковался. Прорезиненный комбинезон с капюшоном, смешно стянувший тугой завязкой его отвисшие щеки и двойной подбородок, кеды с бахилами, перчатки, небольшой бинокль, фонарик, армейский нож и набор отмычек. Лукреция надела лыжный костюм и достала из письменного стола ключи.
– Не-а! – покачал головой Санитар Паша, когда она двинулась к небольшому сейфу. – Никакого оружия.
– А если там…
– Остаешься на улице. Если не проявляюсь через сорок минут, идешь домой, звонишь моей жене, пусть поднимает гвардию.
На улице Лукреция не смогла сдержать улыбку: Санитар в кустах у забора выглядел огромной неповоротливой гусеницей. Милый безотказный Паша, а ведь ему уже шестьдесят один!..
Минуты три постояли, осматриваясь. Прошли на участок профессора. Присели на сваленных когда-то бревнах, заросших малиной. Санитар сантиметр за сантиметром осматривал в бинокль многочисленные окна большого дома, когда Лукреция вздрогнула и тронула его за руку.
Из открывшейся двери вышел молодой мужчина, осмотрелся, спустился по лестнице вниз и пошел в клочьях тумана за дом к главному входу. Через минуту они услышали звук отъезжающей машины.
Санитар увидел выражение лица Лукреции и спросил:
– Ты его знаешь?
– Это Флигель, офицерик Наташкин. Ничего не понимаю!.. – выдохнула Лукреция.
– Наташкин? Тогда дом отменяется. Пошли к дороге, осмотрим следы, – он с облегчением стянул с головы капюшон.
К дороге вышли через участок Лукреции. Санитар показал ей следы от трех автомобилей, самый свежий из которых проехался по двум предыдущим при повороте.
– Соответственно, это – его шины. Вот мой жигуль развернулся к твоему въезду. А это… Это еще одна машина, до него. Вот черт! – Санитар раздосадовано натянул капюшон.
– Что? – забеспокоилась Лукреция.
– Все плохо. Лайка ничего не придумала. Вчера тут была еще одна машина. Иди домой, я должен осмотреть пристройку.
– Но как же?..
– Сколько тебе лет, Лакрица? – вдруг спросил Паша.
– Пять-ть-десят один, – стучит зубами Лукреция.
– Не трусь, ты еще молодая.
– Я не трушу, я замерзла, и ноги промокли до колен – траву покосить некому!
Через полчаса Санитар вернулся. Лукреция курила у плиты, помешивая кипящую овсянку. Она знала – Санитар ничего не скажет, пока не разденется и не упакует свое снаряжение. Не отходя от плиты и не поворачиваясь, Лукреция приоткрыла ногой дверцу под раковиной, чтобы Санитар забросил в мусорное ведро бахилы.
– Кому ты варишь кашу? – спросил он.
– Лайке. Ее домработница приучила к каше по утрам и кефирчику на ночь.
– А где сейчас Туся? – Санитар выбрал себе тарелку и протянул ее Лукреции.
– Не знаю точно.
– Найди ее и пригласи сюда пожить.
Лукреция застыла с половником над его тарелкой. Санитар отобрал половник, тарелку, и сам налил жидкой каши. Сел за стол, выбрал самый большой ломоть хлеба и начал есть, обжигаясь.
– Он мертв? – спросила Лукреция.
– Мертвый. Сидит в кресле под пледом. Никаких следов насилия. В пристройке что-то искали.
– Может, Лайка порылась, он ей подарок обещал?..
– Не думаю. Искали в основном в бумагах, в коробках с книгами, на кухне в столе. Пригласи Тусю.
– При чем тут Туся? – Лукреция сжала виски пальцами. – Зачем ее приглашать?
– На всякий случай. Чтобы Лайка не осталась одна, если что…
– Если что?! – повысила голос Лукреция.
– Офицерик-то – Наташкин! – многозначительно заметил Санитар.
В кухню вошла Аглая. Она напевала и иногда подпрыгивала в такт:
– «Вслед за императором едут генералы – генералы свиты. Славою увиты, шрамами покрыты, только не убиты. Следом – дуэлянты, флигель-адъютанты, – после этих слов Аглая многозначительно подняла указательный палец вверх, – блещут эполеты. Все они красавцы, все они таланты, все они – поэты… все они – поэты…» (Окуджава) Я нашла! Я нашла это слово по радио, только что. Дядя Паша, кто такие дуэлянты? Где у них эпо-ле-ты?
– Она у тебя еще и поет, – мрачно заметил Санитар.
– Сама первый раз слышу, – удивилась Лукреция.
– Я могу петь стихи! – констатировала Аглая.
– Не надо, – покачал головой Санитар. – Поешь и принеси тетрадку.
«Тетрадь № 1 по гигиене Аглаи Смирновской»
– Номера два не будет, – сказал Санитар, листая странички тонкой тетради. – Уместимся в одной. На чем мы остановились, помнишь?
– Отбеливатель – лучшее средство для уничтожения пятен крови при зачистке помещения, – зачитала Аглая. – Качественной и быстрой зачисткой может быть возгорание направленного действия при отсутствии в уничтожаемом биологическом материале металлических составляющих, как то: пуль в теле, индивидуальных суставных протезов, титановых черепных пластин…
– Достаточно!.. – замотал головой Санитар. – Сегодня поговорим о способах выживания в непредвиденных обстоятельствах, как то: длительное местонахождение в местах, далеких от цивилизации. В походных условиях речную воду для питья можно обеззараживать, поместив в сосуд с такой водой ветки черемухи. Я сюда как раз с рыбалки, хорошо у воды… А когда мотал срок – это не надо писать, я скажу, когда надо – мы на прииске в казаны, где варился кулеш, запускали собак. Собаки все вылизывали начисто, никакого мытья не требовалось. Запиши: собаки в составе своей слюны имеют антисептик, который обеззараживает. Собаке можно дать полизать рану, если ничего другого для обработки нет поблизости. Вот еще вспомнил. В восемьдесят шестом наша группа аварийно приземлилась в лесу, вертолет сдох. Ничего, все выжили, до Москвы – 40 километров – пришлось идти пешком и первый день – лесом. Потому как нас искали и в электричках, и в автобусах, и на дорогах посты. А мы трое – я, да две бабы – в полной боевой экипировке, такая вот группа зачистки спецподразделения «Зет», да-а-а… Если бы не этот балласт, хрен бы меня конторщики нашли и арестовали. К чему это я?.. Да, одна из баб с месячными была. Ты ведь уже знаешь, что это такое?
Он добрался до Лукреции в Усково только в три ночи. До пяти просидели в гостиной у камина, Санитар был неразговорчив. Задал всего пару вопросов, суть которых сводилась к обсуждению способности Аглаи различать реальность и вымысел. В пять он попросил кофе, яичницу с колбасой, тосты с сыром и чего-нибудь сладенького. У Лукреции все валилось из рук. Коробка с тремя эклерами, например.
– Почему ты просто не сходила к профессору и не посмотрела, что с ним? – Санитар начал анализировать ситуацию за «сладеньким», которое пришлось есть ложкой. – Это нормально, вы же соседи!
– Я не могу. Если в доме действительно были посторонние, то это либо воры, либо…
Она замолчала, закрыв глаза.
– Ладно, – Санитар Паша встал. – Светает. Пойдем осмотримся, что там за «либо» такое.
Он достал из рюкзака «спецодежду» и за пару минут упаковался. Прорезиненный комбинезон с капюшоном, смешно стянувший тугой завязкой его отвисшие щеки и двойной подбородок, кеды с бахилами, перчатки, небольшой бинокль, фонарик, армейский нож и набор отмычек. Лукреция надела лыжный костюм и достала из письменного стола ключи.
– Не-а! – покачал головой Санитар Паша, когда она двинулась к небольшому сейфу. – Никакого оружия.
– А если там…
– Остаешься на улице. Если не проявляюсь через сорок минут, идешь домой, звонишь моей жене, пусть поднимает гвардию.
На улице Лукреция не смогла сдержать улыбку: Санитар в кустах у забора выглядел огромной неповоротливой гусеницей. Милый безотказный Паша, а ведь ему уже шестьдесят один!..
Минуты три постояли, осматриваясь. Прошли на участок профессора. Присели на сваленных когда-то бревнах, заросших малиной. Санитар сантиметр за сантиметром осматривал в бинокль многочисленные окна большого дома, когда Лукреция вздрогнула и тронула его за руку.
Из открывшейся двери вышел молодой мужчина, осмотрелся, спустился по лестнице вниз и пошел в клочьях тумана за дом к главному входу. Через минуту они услышали звук отъезжающей машины.
Санитар увидел выражение лица Лукреции и спросил:
– Ты его знаешь?
– Это Флигель, офицерик Наташкин. Ничего не понимаю!.. – выдохнула Лукреция.
– Наташкин? Тогда дом отменяется. Пошли к дороге, осмотрим следы, – он с облегчением стянул с головы капюшон.
К дороге вышли через участок Лукреции. Санитар показал ей следы от трех автомобилей, самый свежий из которых проехался по двум предыдущим при повороте.
– Соответственно, это – его шины. Вот мой жигуль развернулся к твоему въезду. А это… Это еще одна машина, до него. Вот черт! – Санитар раздосадовано натянул капюшон.
– Что? – забеспокоилась Лукреция.
– Все плохо. Лайка ничего не придумала. Вчера тут была еще одна машина. Иди домой, я должен осмотреть пристройку.
– Но как же?..
– Сколько тебе лет, Лакрица? – вдруг спросил Паша.
– Пять-ть-десят один, – стучит зубами Лукреция.
– Не трусь, ты еще молодая.
– Я не трушу, я замерзла, и ноги промокли до колен – траву покосить некому!
Через полчаса Санитар вернулся. Лукреция курила у плиты, помешивая кипящую овсянку. Она знала – Санитар ничего не скажет, пока не разденется и не упакует свое снаряжение. Не отходя от плиты и не поворачиваясь, Лукреция приоткрыла ногой дверцу под раковиной, чтобы Санитар забросил в мусорное ведро бахилы.
– Кому ты варишь кашу? – спросил он.
– Лайке. Ее домработница приучила к каше по утрам и кефирчику на ночь.
– А где сейчас Туся? – Санитар выбрал себе тарелку и протянул ее Лукреции.
– Не знаю точно.
– Найди ее и пригласи сюда пожить.
Лукреция застыла с половником над его тарелкой. Санитар отобрал половник, тарелку, и сам налил жидкой каши. Сел за стол, выбрал самый большой ломоть хлеба и начал есть, обжигаясь.
– Он мертв? – спросила Лукреция.
– Мертвый. Сидит в кресле под пледом. Никаких следов насилия. В пристройке что-то искали.
– Может, Лайка порылась, он ей подарок обещал?..
– Не думаю. Искали в основном в бумагах, в коробках с книгами, на кухне в столе. Пригласи Тусю.
– При чем тут Туся? – Лукреция сжала виски пальцами. – Зачем ее приглашать?
– На всякий случай. Чтобы Лайка не осталась одна, если что…
– Если что?! – повысила голос Лукреция.
– Офицерик-то – Наташкин! – многозначительно заметил Санитар.
В кухню вошла Аглая. Она напевала и иногда подпрыгивала в такт:
– «Вслед за императором едут генералы – генералы свиты. Славою увиты, шрамами покрыты, только не убиты. Следом – дуэлянты, флигель-адъютанты, – после этих слов Аглая многозначительно подняла указательный палец вверх, – блещут эполеты. Все они красавцы, все они таланты, все они – поэты… все они – поэты…» (Окуджава) Я нашла! Я нашла это слово по радио, только что. Дядя Паша, кто такие дуэлянты? Где у них эпо-ле-ты?
– Она у тебя еще и поет, – мрачно заметил Санитар.
– Сама первый раз слышу, – удивилась Лукреция.
– Я могу петь стихи! – констатировала Аглая.
– Не надо, – покачал головой Санитар. – Поешь и принеси тетрадку.
«Тетрадь № 1 по гигиене Аглаи Смирновской»
– Номера два не будет, – сказал Санитар, листая странички тонкой тетради. – Уместимся в одной. На чем мы остановились, помнишь?
– Отбеливатель – лучшее средство для уничтожения пятен крови при зачистке помещения, – зачитала Аглая. – Качественной и быстрой зачисткой может быть возгорание направленного действия при отсутствии в уничтожаемом биологическом материале металлических составляющих, как то: пуль в теле, индивидуальных суставных протезов, титановых черепных пластин…
– Достаточно!.. – замотал головой Санитар. – Сегодня поговорим о способах выживания в непредвиденных обстоятельствах, как то: длительное местонахождение в местах, далеких от цивилизации. В походных условиях речную воду для питья можно обеззараживать, поместив в сосуд с такой водой ветки черемухи. Я сюда как раз с рыбалки, хорошо у воды… А когда мотал срок – это не надо писать, я скажу, когда надо – мы на прииске в казаны, где варился кулеш, запускали собак. Собаки все вылизывали начисто, никакого мытья не требовалось. Запиши: собаки в составе своей слюны имеют антисептик, который обеззараживает. Собаке можно дать полизать рану, если ничего другого для обработки нет поблизости. Вот еще вспомнил. В восемьдесят шестом наша группа аварийно приземлилась в лесу, вертолет сдох. Ничего, все выжили, до Москвы – 40 километров – пришлось идти пешком и первый день – лесом. Потому как нас искали и в электричках, и в автобусах, и на дорогах посты. А мы трое – я, да две бабы – в полной боевой экипировке, такая вот группа зачистки спецподразделения «Зет», да-а-а… Если бы не этот балласт, хрен бы меня конторщики нашли и арестовали. К чему это я?.. Да, одна из баб с месячными была. Ты ведь уже знаешь, что это такое?