Вайнеры Братья. Завещание Колумба

   - Заверяю вас, Екатерина Сергеевна, что я человек очень строгих правил и знакомство со мной никоим образом подорвать вашей репутации женщины и педагога не может...
   - Я не в том смысле... - слегка смутилась Вихоть, получив от меня гарантии, что я не начну прямо здесь, на вечерней улице, терзать ее репутацию. - Я это так сказала, вообще...
   - Вот и я сказал так просто, вообще. - Мы пошли потихоньку по улице рядом, но взять ее под руку я не рискнул, поскольку от такой ревнительницы своей репутации за подобную вольность можно было бы в два счета схлопотать по физиономии. Несчастные беззаветные хранительницы рубежей, на которые никто не посягает!
   - Как вы думаете, Екатерина Сергеевна, кто мог отправить Коростылеву эту телеграмму?
   - А почему вы именно меня об этом спрашиваете? - вскинулась Вихоть.
   - Я об этом спрашиваю всех, - мягко пояснил я. - А ваше мнение для меня особенно ценно...
   - Интересно знать, почему же мое мнение вас интересует особо?
   Я старался не смотреть на эту говорящую лошадь, только вслушивался внимательно - ее голос подрагивал, она странно реагировала на мои естественные вопросы.
   - Вы же много лет вместе работали, хорошо знали Николая Иваныча. Вы, кажется, тоже словесница?
   Она кивнула. В задумчивости она не замечала, что все время убыстряет ход, мы начали с вялого прогулочного шага, а сейчас она топала рядом со мной дробной, тяжелой рысью.
   - Вы, Екатерина Сергеевна, завуч, на вас так или иначе замыкаются все преподаватели, ученики и их родители. Вы лучше других можете знать, к кому из них следует внимательнее присмотреться...
   - Этого я не знаю! Мне вообще неприятно думать, что подобное могло быть как-то связано с моей школой.
   - Приятно или противно, тут уж считаться не приходится. Думать надо, и для меня будут очень ценны ваши соображения...
   - А какие у меня могут быть соображения? Скорее всего это сделал кто-то из старшеклассников. Очень трудная подрастает молодежь...
   - Да, я думаю, что во все времена подрастающая молодежь была трудной для взрослых, а у кого-нибудь из старшеклассников конкретно были с Коростылевым конфликты?
   - Ну, этого я не могу сказать... Вообще Коростылев был человек прекрасный, но согласиться с его педагогической методой я не могла. Особенно в последнее время. Может быть, это у него возрастное. Да, что сейчас говорить...
   - А, что вас не устраивало в его педагогическом подходе?
   - Да разве во мне дело? У него ребята распускались... После его уроков другим педагогам было трудно владеть классом.
   - Поясните мне, Екатерина Сергеевна, что это значит... Я ведь в школьных делах профан.
   - Да тут не надо быть специалистом, есть аксиома взаимоотношений учащихся и преподавателей. - Мы свернули направо в сонный переулок, и сразу же на столбах заморгали, затеплились лампы дымным сиреневым светом, постепенно наливавшимся яркой голубизной. И рой мошкары заходил кружащейся сетью вокруг истекающих слабым, неуверенным свечением фонарей.
   Завуч не то досадливо, не то сердито сказала:
   - Коростылев или не мог, или не считал нужным поставить необходимый барьер между собой - воспитателем - и учениками - воспитуемыми, а без этого водораздела педагог обязательно спускается с высоты своего опыта и авторитета до уровня детей. Ведь школьники - это дети, и они должны точно знать, что такое дисциплина, что можно, чего нельзя, где проходит грань между ними и взрослыми... Сейчас и говорить-то об этом неуместно, но доходило до курьезов...
   - А именно?
   - Да этим "именно" числа нет. Ему балбес-десятиклассник Самочернов официально заявляет на уроке, что считает Высоцкого поэтом лучше Маяковского, а Коростылев вместо того, чтобы поставить на место этого наглеца, начинает вместе со всем классом абсолютно серьезно разбирать, почему им нравится сейчас Высоцкий. - Она тихо взглянула на меня и с искренним ужасом тихо сказала. - Они на уроке пели Высоцкого. С ума сойти можно...
   - Екатерина Сергеевна, а может быть, это все выглядит не так драматически? Может быть, Коростылев на этом уроке соединил для детей кажущийся им разрыв между Маяковским и Высоцким?
   - Нет! Этого не может быть! Можно только разрушить вечные ценности в неустоявшемся детском сознании...
   - Екатерина Сергеевна, я не педагог, в теории воспитания понимаю мало, но я хорошо знал Коростылева. И вот какой вопрос возник у меня: а вдруг он не опускался до детского уровня мышления, а поднимал их до себя? Вдруг он сам восходил к удивительному миру детского чувствования, нам, взрослым, уже недоступному?
   Вихоть раздраженно фыркнула.
   - Прекраснодушные разговоры постороннего человека! Вы знаете, какая у учителя основная задача в классе? Не дать ученикам сесть себе на шею!
   Я засмеялся:
   - А я по простоте своей думал, что преподаватель должен научить ребят знанию наук и человеческого поведения...
   - Безусловно! Но это цель! а метод - не дать себя оседлать развеселой ораве в тридцать человек, иначе никаких знаний преподать им невозможно...
   - Екатерина Сергеевна, я сам учился несколько лет в классе у Коростылева, и ребята мы были не менее бойкие, чем нынешние, но никогда нам не удавалось да и, честно говоря, не хотелось оседлать Коростылева... Не знаю, может быть, он постарел сейчас...
   - Я и не говорю, что именно его класс мог оседлать, но постарел он безусловно. Иначе и нельзя объяснить то, что он говорил ребятам... - Она шла уже такой дробной рысью, что трясся тротуар.
   - А чего же он такого говорил? - всерьез удивился я.
   - Да сейчас-то и вспоминать об этом неуместно, но Николай Иваныч дошел до того, что его отдельные высказывания нельзя расценить иначе как религиозную пропаганду...
   - Что? что вы говорите такое?
   - То, что слышите! Он объяснял ребятам, что Александр Невский не более не менее - святой... Да-да! Христианский святой... - Она дышала возмущенно тяжело, искренне.
   Я засмеялся: через множество лет сквозь кривую призму ее убогого воображения и затаенного недоброжелательства вернулся ко мне старый урок Кольяныча.
   ...- Запомните, дети, никогда не рано совершить доброе, никто не может быть слишком молод для подвига - великому князю Владимирскому Александру Невскому на Чудском озере было двадцать три года, а почти через полтысячи лет он был причислен к лику святых и канонизирован. Не потому, что церковь осознала его святость, а потому, что Петр I нуждался в легендарном великом герое, который отвечал житейским представлениям простых людей о святости, то есть самом дорогом нам, самом заветном, навсегда связанном с истиной, благом, любовью и преданностью нашей Отчизне. И от этого имя Александра Невского, как и полагается святому, нетленно, ибо приходит к нам из мглы времени всякий раз, когда земля наша в беде и опасности...
   - Вы смеетесь? - сердито выкрикнула Вихоть.
   - Нет, я не смеюсь. Я грущу, а вы считаете, что детям не надо говорить о том, что Александр Невский был прославлен и почитаем как святой благоверный воитель?
   Вихоть круто повернула направо в тенистый зеленый переулок, слабо освещенный старыми желтыми фонарями, застроенный деревянными домишками с лавочками у калиток, она так резко рванула в сторону, что я чуть не пролетел мимо, но сумел сманеврировать и устремился вдогонку ее размашистому мощному шагу.
   - Да, я уверена, что это ненужная, вредная информация, мешающая неокрепшему детскому сознанию выработать четкое, ясное мировоззрение.
   Я вздохнул:
   - Бедный Владимир Мономах...
   - При чем здесь Мономах? - настороженно - подозрительно спросила завуч.
   - Дело в том, что основателя и собирателя Руси тоже почитали святым.
   - Ага, я вижу, Коростылев воспитал достойного ученика! - ядовито заметила Вихоть, и я легко представил себе, как она распекает в учительской ребят-штрафников.
   - Я надеюсь, - ответил я тихо. - Я бы очень хотел быть достойным учеником Коростылева. И позволю себе заметить, что он не занимался религиозной пропагандой, а делал самое трудное, что выпадает на долю учителя...
   - Интересно знать, что же вы считаете самым трудным в нашей работе? запальчиво спросила Вихоть, и меня охватила тоска от бессмысленности нашего разговора, его бесплодности и безнадежности. Нельзя словами раскрасить пепельно-серый мир дальтоника.
   - Я, наверное, не смогу вам этого объяснить, но сказать вам о том, чем занимался целую жизнь Коростылев, я обязан. Несколько десятилетий подряд он множеству детишек мягко и настойчиво прививал мысль, ощущение, мировоззрение, что класс, школа, город, страна, мир - огромная семья этого маленького человека и все нуждаются в его помощи и участии. Он приучал нас к мысли, что наша история - это не хронологическая таблица в конце потрепанного учебника, а наша родословная, живое предание о нашем общем вчера, без которого не может быть завтра. Он объяснил, растолковал, уговорил нас всех, заставил поверить, что литература - это не образ Базарова или третий сон Веры Павловны, а мироощущение народа, его ищущая, страдающая и ликующая душа, выкрикнутая в вечность... А-а! - махнул я рукой с досадой. Что там говорить сейчас!..
   - Действительно, что вам со мной говорить! Где уж нам понять вас, столичных! - обиженно проржала Вихоть, - но я, между прочим, на разговор с вами не набивалась...
   - Это правда, - согласился я. Впереди замаячил перекресток, и мне стало любопытно, куда она повернет - налево или направо? - Вы действительно на разговор со мной не набивались. Мне даже показалось, что вы избегаете разговора со мной.
   - Это почему еще? - вскинулась она и, убыстрив шаг, не дожидаясь моего ответа, свернула за угол направо. - Чего это мне избегать разговора с вами?
   Это занятно. Интересно, что она пошла направо. Она ведь сказала, что идет не домой.
   - Вы избегаете со мной серьезного разговора о том, что могло произойти в школе...
   - А, что должно было - произойти в школе? Слава богу, в моей школе все в порядке! - Она говорила с нажимом: В МОЕЙ ШКОЛЕ... ВСЕ... В ПОРЯДКЕ...
   - Сомневаюсь...
   - А мне безразлично, сомневаетесь вы или нет! К школе это не может иметь отношения... И, конечно, мне не нужно, чтобы вы без серьезных оснований тормошили всех, допрашивали - переспрашивали... Всю школу перебулгачите, а результатов будет нуль...
   - А у меня есть серьезные основания, - сказал я уверенно. - По крайней мере два...
   - Даже целых два! Мне не расскажете, конечно?
   - Обязательно расскажу. Первое - вся жизнь Коростылева была замкнута на школу. У него не было в привычном смысле личной жизни вне школы, бытовые проблемы его не интересовали. Поэтому, скорее всего, телеграмма была инициирована какими-то событиями в школе, о которых я обязательно узнаю. В этом я вас уверяю...
   - На здоровье! Тем более, что в информаторах нужды на будет, а второе?
   Нам оставалось пройти два квартала, и упремся в Комендантскую улицу. Там, где я ее увидел. Только мы должны были выйти на полкилометра раньше того места, где я оставил машину с Барсом.
   - Второе? - не слеша переспросил я. - Второе основание из области ощущений. Бездоказательных, непроверяемых. Впечатления и предчувствия...
   - Какие же именно у вас ощущения и впечатления? - недовольно мотнула она головой, которой сильно не хватало дуги и удил.
   - Мне показалось, что вы не чрезмерно огорчены смертью своего коллеги...
   Она задохнулась от ярости, только рот широко открывала, как вынырнувший из глубины пловец.
   - Ну... ну... ну... это, знаете ли... дерзость... нахальство...
   - Ощущение не может быть дерзостью или нахальством. Мне так показалось, - пожал я плечами. - Впечатление у меня такое сложилось.
   - Наглость - то, что вы мне говорите о своих дурацких впечатлениях! Ощущение у него! что ж мне - рядом в могилу ложиться? Так я ему не жена! Я в отличие от некоторых не какой-то там Янус двуличный, а скорблю со всеми, как полагается...
   Скорбит со всеми, как полагается, а ведь наверняка когда-то Кольяныч ей говорил, что Янус не двуличный, а просто смотрит он своими двумя лицами печальным и радостным, в прошлое и будущее, скорбит и надеется. Да, забыла она в суматохе жизни, много дел должно быть у такого энергичного завуча. Скорбя как полагается, вышли мы на Комендантскую улицу, и она отрезала:
   - Все, до свидания - вот мой дом, я пришла, - и показала рукой на трехэтажное кирпичное сооружение на противоположном углу.
   - До свидания, Екатерина Сергеевна. Я вас еще обязательно навещу, уверенно пообещал я.
   Она пошла через дорогу, бросив мне через плечо неопределенное:
   - Это уж как там получится...
   Впереди по улице еле просматривался в наступившей темноте мой автомобильчик. Я медленно направился к нему, на ходу обдумывая странный маршрут нашей прогулки. Вихоть шла к кому-то - на свидание или в дом, но, встретив меня, передумала и, описав большой круг, вернулась к себе. Ах, как мне хотелось знать, к кому она собиралась в гости! К подруге? Портнихе? Сослуживице? Родственнице?
   Во всяком случае, к кому бы Вихоть ни шла, она явно не хотела, чтобы я знал об этой встрече.
   Я открыл дверцу машины, и Барс коротко, радостно взвыл - он тосковал в этой железной скорлупе, в отчаянии и безнадежности дожидаясь меня. Он толкался носом мне в затылок, в ухо, тонко, горлово подвизгивал, будто хотел мне сказать, что-то очень важное, и мука немоты судорожно скручивала его мускулистое, поджарое тулово.
   - Терпи, брат, - сказал я ему. - Терпи. Такая у нас с тобой работа терпение, ожидание, внимание...
   Вслушиваясь в мой голос, он успокоился, примостился тихо на заднем сиденье, только уши по-прежнему стояли дыбком.
   - Поехали теперь к Наде..
   Ночи, настоящей тьмы в начале лета здесь не бывает. Когда я подъехал к дому, на востоке уже лежала сочная мгла, налитая густой синевой, а на другой стороне горизонта еще рдели остатки заката, и небесный купол там не доставал до земли, размытый желто - красными бликами исчезнувшего за лесом солнца. И от этого казалось, будто ночь сама источает этот недостоверный перламутрово-серый свет.
   Напротив дома Кольяныча стояла у калитки женщина. Наверное, я бы и не заметил ее силуэт, еле просматривавшийся в дымных сумерках, но она шагнула мне навстречу:
   - Вечер добрый... Я Дуся Воронцова... Дуся сегодня уже дважды привечала меня и все-таки снова назвала себя, потому, что привыкла за целую жизнь, что люди, едва познакомившись с ней, тотчас забывают ее невыразительное доброе лицо с мелкими чертами, словно размытыми многолетними огорчениями, тяготами и бабьими слезами.
   - Здравствуйте, Евдокия Романовна, я рад вас видеть...
   - Ой, как хорошо! - И заторопилась, быстро заговорила, словно спешила сказать, успеть передать, пока я снова не забыл ее: - Надя не ложится спать, она вас дожидается. Она мне сказала: "Обязательно Станислав Павлович к нам зайдет". Надюшка у меня такая в слове твердая! И другим всем верит...
   Почему-то я знал, что Надя будет ждать меня. Я был уверен, что она захочет узнать хотя бы о первых моих шагах в розыске. Да и мне очень хотелось поговорить с ней. Она может мне объяснить многое. Подумал об этом и сразу же поймал себя на том, что мне охота поговорить с ней не только о случившемся. Мне хотелось поговорить с Надей.
   Дуся, еле различимая в темноте, неуверенная, незапоминающаяся, встревоженная моим молчанием, засуетилась, просительно сказала:
   - Идемте, а? Сейчас еще не поздно, ничего, мы и чай сделали, и пирог я успела спечь. Заходите, Надя вам будет рада. - И, боясь, что я откажусь, быстро пошла через дорогу к своему дому.
   Надя за столом читала книгу. Зеленый югославский абажур окрасил комнату в призрачные тона, в углах комнаты замерли сторожкие болотные тени. На электрической плитке тихонько пофыркивал чайник, старый жестяной чайник с носиком, заткнутым свистком. Когда-то чайник был красным, а теперь эмаль обтерлась, отбилась до металла, и стал он похож на маленький паровоз. Свисток тоненько, сипло присвистнул. В круглом жестяном котле всегда неподвижного паровозика за долгие годы столько воды накипело - полмира объехать можно, а он простоял все это время на плитке. Свисток поначалу давился паром чуть слышно, а потом его свист стал настойчивее и громче, он предупреждал нас: не молчите, - он гнал нас перед собой по невидимым рельсам необъяснимого смущения.
   - Вам покрепче? - спросила Надя.
   - Да, если можно, почти одну заварку.
   Она довольно кивнула:
   - Я тоже люблю настоящий чай.
   Надя насыпала в фарфоровый заварочный чайник черно-коричневые засушенные травинки из длинной пачки со смешной этикеткой - диковинный горбатый слон, похожий на дромадера, несущий на себе погонщика с опахалом Зеленоватый полумрак, смуглая девушка с родинкой на лбу, индийской "тикой". Она в этот момент была непохожа на учительницу в забытом маленьком Рузаеве, а казалось, что сошла Надя с оборотной стороны чайной этикетки - добежит горбатый слон до края пачки, завернет его за угол погонщик, подхватит потерявшуюся принцессу и умчит обратно в забытую сказку.
   Чай Надя разливала в большие чашки. Над красно-золотистой жидкостью млел белый парок. Чайник на плитке иногда тонко всхлипывал вялым свистком. Маленький паровозик, недвижимо мчащийся в никуда. Куда везешь?..
   - Устали, наверное? - спросила Надя.
   - Не знаю. Наверное, устал. Не знаю. Просто бывают дни, полные потерь, огорчений и неудач. Вот в такие дни меня отравляет досада, горечь, боль. И тогда я чувствую, как старею...
   Дуся, неслышно сновавшая где-то за спиной, сказала:
   - Ну, вам до старости еще далеко, вы совсем молодой мужчина.
   Я усмехнулся, а Надя, не обращая внимания на мать, спросила:
   - Как вы думаете, вам удастся, что-нибудь узнать?
   Мне не хотелось с ней хорохориться, что-то изображать и представлять я себя чувствовал с нею удивительно просто и легко. Вообще с того момента, как она мне сказала, что много лет назад была влюблена в меня, я понял, что с ней надо говорить или совершенно искренне, или не разговаривать вовсе, но мне хотелось с ней говорить. Я только сейчас ощутил, что все время хотел Надю увидеть и говорить с ней.
   - Не знаю. Это трудное дело. И вполне загадочное - я понял, что очень многие не хотят, чтобы я отыскал правду
   - Значит, шансы есть?
   - Конечно. Такие шансы всегда есть. По своему опыту я знаю, что следователь побеждает, если он начинает думать о своем деле всегда.
   Дуся, деликатно покашливая, вышла из кухни и поставила на стол пирог, высокий, румяный.
   - Ешьте на здоровье, это со смородиной. Мы ее сами консервируем. Как раз на год хватает, от лета до лета.
   Надя махнула рукой.
   - Перестань, мама. Кого это интересует...
   Пирог облегченно вздохнул, и корочка чуть - чуть опала. Дуся застеснялась и робко сказала:
   - Надечка, я ведь это просто так, к слову заметила.
   Надя вперилась своими черными индийскими глазами мне в лицо, чуть прикусила губу и нервно заговорила:
   - Станислав Павлович, вы, наверное, думаете, что я это от кровожадности, от желания отомстить. Поверьте, я не об этом сейчас думаю. Я не могу объяснить, но точно знаю, что эта история не может закончиться ничем... Я бы очень хотела, чтобы вы нашли этого мерзавца. Мне невыносима мысль, что удивительного человека Коростылева мог безнаказанно убить какой-то ничтожный мерзавец и сейчас, наверное, веселится, радуется, как ловко все получилось у него, как это просто - убрать из жизни замечательного, нужного человека, потому, что мешал чем- то ему или стал вреден. И совсем это нестрашно и неопасно - это ненаказуемо! Вы не можете это оставить просто так...
   Я пожал плечами.
   - Я и не собираюсь оставлять это просто так. И не считаю вас кровожадной. Мы сейчас здесь и чаи распиваем вместе потому, что оцениваем ситуацию одинаково. Надя, а ваша завуч, Екатерина Сергеевна, сильно не любила Коростылева?
   Надя досадливо дернула подбородком.
   - Да нет, это не то слово. Дело не в том, что она его не любила. Она его абсолютно естественно не воспринимала, не понимала, они были разнородные существа. Ну, знаете, как бы это объяснить - вот мы с вами углеводородные, а она кремнийорганическая. Они с Коростылевым совсем разные были. Она считала его от старости чуть - чуть свихнувшимся. Этакий старый придурок, безвредный, но назойливый. Ей и мысль в голову не приходила, что его ум организован совсем по - другому, чем у нее...
   - А они часто конфликтовали?
   - Ну, я непосредственно дела с ними не имела, участия в их конфликтах не принимала, но, конечно, разговоры доходили. В последний раз был крупный бой. Вихоть поставила девочке двойку за сочинение, а Коростылев вынес этот вопрос на педсовет и оспаривал оценку принципиально...
   - А в чем существо спора? - спросил я
   - Вихоть задала им сочинение на тему "За, что я люблю Гринева и ненавижу Швабрина?", а девочка в сочинении написала: "Я не люблю Гринева и считаю его глупым, инфантильным барчуком, а Швабрина уважаю, потому, что он боролся вместе с пугачевцами против царского самодержавия и был настоящим мужчиной". Подход несколько неожиданный, но Коростылев настаивал на том, что мы не можем заставлять всех детей думать одинаково, что без свободы мнения и неожиданных подходов к привычным нам понятиям не может развиться из ребенка гармоническая личность.
   - Но мне не кажется, что такой случай мог стать основой их несовместимости...
   - Да, конечно, - согласилась Надя, - это я так, в качестве примера. Я думаю, что Вихоть не любила Коростылева так же, как должник, не имеющий возможности расплатиться, начинает ненавидеть человека, который и долг вроде бы не требует вернуть, но и отказывается забыть о нем...
   Я закурил сигарету, устроился поудобнее на стуле и попросил:
   - Поясните, пожалуйста.
   - Не понимаете? - удивилась - Надя. - Вы разве не замечали, что многие люди боятся чувства благодарности, стыдятся его, они испытывают какую-то досаду против тех, кто сделал им много доброго?
   - Случалось мне видеть и такое, - кивнул я.
   - А Коростылев сделал очень много доброго Вихоть, но, видимо, не в коня корм. Она органически не воспринимала все то, что он хотел ей дать.
   - Екатерина Степановна показалась мне человеком с огромным самомнением, - заметил я.
   - Ну, это уж как есть, - усмехнулась Надя. - Она вообще из той породы людей, что искренне уверены, будто человечество произошло не от обезьяны, а от них. Наш физик Алеша Сухов сказал про завуча, что ее можно использовать как физическую единицу меры настырности - один вихоть - единица напористости и наглости.
   Дуся тихо подошла к столу, чтобы не мешать разговору, длинным ножом разрезала пирог, положила на мою тарелку большой сочный кусок, молча придвинула ко мне.
   - Попробуйте, мама замечательно печет все это, - предложила Надя. И Дуся обрадовалась паузе, оживело ее неяркое лицо, залучилось, яснее проступили глаза.
   - Вы поешьте сначала, поговорить еще успеете.
   - Спасибо! а вы, Надя, не любите сласти? - спросил я.
   - Не - а, - помотала она головой. - Я вообще с детства мало ем, а суп с грехом пополам меня приучил есть Николай Иванович...
   Я удивился.
   - Каким образом?
   - Э! Как он делал все - никогда никого не заставляя. Он умел заинтересовать в самом скучном и неинтересном деле. Я была маленькая, и Коростылев мне рассказывал, что мы с ним устроим охоту на загадочного дикого зверя, живущего в лесу за Казачьим лугом. И, мол, если нам удастся его подстрелить, то суп из него сделает нас неслыханно умными, сильными и красивыми, а назывался зверь Дикий Говядин.
   Мы засмеялись оба, и я легко представил себе, как Кольяныч воодушевленно рассказывает о неведомом Диком Говядине, жарко полыхает живой глаз, а синий стеклянный полуприкрыт веком, и эта маска иронии и страсти снова делает мир недостоверным, потому, что никогда нельзя понять, говорит он правду или выдумывает, сердечно убеждает или тихонько насмехается.
   - И что, подстрелили вы Говядинам - спросил я
   - Я сильно болела, и пришел однажды Коростылев - не с кастрюлей, не с термосом, а со своим фронтовым котелком, завернутым в ватник. "Похлебка из Дикого Говядина!" - кричал он от самых дверей и стучал в донышко алюминиевой ложкой. - Надя потерла ладонью лоб, смежила веки, будто боялась, что мы спугнем воспоминание.
   - Он уверял меня, что съеденный нами суп сделает его молодым и, скорее всего, у него вырастет оторванная рука, а я превращусь во взрослую красавицу, но обязательно надо съесть сто котелков этой похлебки. И, конечно, я не устояла перед таким соблазном.
   Надя грустно засмеялась, и мне показалось, что она сейчас заплачет.
   - Боже мой, какие он всегда выдумывал замечательные истории! воскликнула она, и я услышал крик сердца - Вы видели завещание Колумба?
   - Да, видел.
   Много раз я читал старый пергамент, и мне было непонятно, сделал ли Кольяныч его сам, нашел, купил или придумал.
   А иногда, именно в такие длинные вечера, когда время утрачивало четкость, как расфокусированное изображение, мне начинало казаться, что пожелтевший лист - настоящее завещание Колумба, что эти неровные подслеповатые буквы сползли с гусиного пера на волглый пергамент четыреста лет назад в минуту душевной потерянности, утраты надежды, разлома веры. И, всматриваясь в морщинистые блеклые кружки - пятнышки соли от океанских брызг или оброненных слез, - я слышал свист ветра, треск рушащихся рей, глухой стук бондарного молотка в днище просмоленной бочки, укрывшей внутри себя весть человечеству о том, что погибающий сейчас Христофор Колумб пересек Океан Тьмы и открыл водный путь в сумеречную далекую страну - Индию.