Франк Ведекинд. Пробуждение весны

   Сегодня я не буду больше плакать. Я больше не буду думать о своем погребении. Мельхиор возложит на мой гроб венок, Пастор Кальбаух будет утешать моих родителей. Ректор Зонненштих приведет пример из истории. Надгробного камня у меня, вероятно, не будет. Я хотел бы иметь белую, как снег мраморную урну на черном цоколе из сиенита, - но обойдусь без нее. Памятники для живых, а не для мертвых.
   Мне нужен был целый год, чтобы мысленно распрощаться со всеми. Я не буду больше плакать. Я так рад, что могу оглянуться назад без горечи. Сколько прекрасных вечеров провел я с Мельхиором! Под ивами на берегу; у лесной сторожки; на большой дороге за городом, где стоят пять лип; на замковой горе среди чутких развалин Руненбурга. - Когда настанет мой час, я буду думать о битых сливках. Битых сливок не жаль. Они засоряют желудок, хотя и оставляют приятный вкус... И о людях я думал бесконечно хуже. Я не нашел ни одного, кто не стремился бы к своему благу. Многим я сочувствовал ради себя самого. Я восхожу на алтарь, как юноша древней Этрурии, последний вздох которого покупал благополучие братьев в наступающем году. - Я медленно вкушаю таинственный ужас отрешения. Я рыдаю от тоски, думая о моем жребии. Жизнь отвертывается от меня. А из-за ее холодного плеча истинно-дружеские зовут меня взоры: безголовая королева, - сочувствие, ожидающее меня с нежными объятиями... Ваши заповеди для незрелых; у меня свободный пропуск. Кокон раскроется, - мотылек упорхнет; призрак не беспокоить. - Вы не смеете вести сумасбродную игру! Туман рассеивается; жизнь - дело вкуса...
   Ильза (в оборванном платье, с пестрым платком на голове, хватает его сзади за плечи): Что ты потерял?
   Мориц: Ильза!
   Ильза: Что ты ищешь?
   Мориц: Зачем ты так меня пугаешь?
   Ильза: Что ты ищешь? - Что потерял?
   Мориц: Зачем же ты так ужасно пугаешь меня?
   Ильза: Я из города. - Иду домой.
   Мориц: Не знаю, что я потерял...
   Ильза: Тогда поиски не помогут.
   Мориц: Чорт возьми! Чорт возьми!
   Ильза: Уже четыре дня я не была дома.
   Мориц: - Беззвучно, как кошка!
   Ильза: Потому что на мне большие башмаки. - Вот то мать рассердится! Пойдем вместе к нам.
   Мориц: Где ты была?
   Ильза: В Приапии.
   Мориц: В Приапии?
   Ильза: У Ноля, у Ферендорфа, у Падинского, у Ленца, Ранка, Шпюлера, у всех.
   Мориц: Они пишут тебя?
   Ильза: Ферендорф пишет меня святою. Я стою на коринфской капители. Ферендорф, знаешь, это такая размазня... Недавно я раздавила ему трубку с краской. Он ткнул меня в волосы кистью. Я отвечаю ему оплеухой. Он бросает мне в голову палитру. Я роняю мольберт. Он гоняется за мной с палитрой по всему ателье, через стол, по стульям. За печью лежал этюд, - "не дури, а то разорву". Помирился, а потом так расцеловал меня, так расцеловал!
   Мориц: Где ты ночуешь, когда остаешься в городе?
   Ильза: Вчера я была у Ноля, - Третьего дня у Бойкевича, - в воскресенье у Эйконопуло. У Падинского было шампанское, - Валабренц продал своих чумных. Адолар пил из пеельницы, Ленц пел, и Адолар сломал гитару. Я была так пьяна, что им пришлось уложить меня спать. - Ты все еще в школе, Мориц?
   Мориц: Нет, нет... В эту четверть я выхожу.
   Ильза: Это дело. Ах, как бежит время, когда зарабатываешь деньги! Помнишь, как мы играли в разбойники? - Вендла Бергман, и ты, и я, и другие, когда вы по вечерам приходили пить к нам парное козье молоко? - Что делает Вендла? Я видела ее последний раз во время разлива реки. - А Мельхиор Габор что делает? Он все еще такой же серьезный? - На уроках пения мы стояли друг против друга.
   Мориц: Он философствует.
   Ильза: Вендла иногда приходила к нам и приносила матери варенье. - Днем я сидела у Исидора Ландаура. Я нужна ему для пресвятой Марии, Матери Божьей, с Христом Младенцем. Он отвратительный простофиля. У! Как петух на флюгере! - Ты пил? Тебя тошнит?
   Мориц: С вчерашнего вечера! - Мы пили, как крокодилы. Я вернулся домой в пять часов.
   Ильза: Да, на тебя стоит только взглянуть. - И девушки были?
   Мориц: Арабелла, пивная нимфа, андалузка. Хозяин оставил нас всех с нею на всю ночь.
   Ильза: Да, на тебя стоит только взглянуть, Мориц! - А меня никогда не тошнит. Прошлую масляницу я три дня и три ночи не раздевалась и не ложилась спать. С маскарада в кафе, днем в Беллависта, вечером танцы, ночью маскарад. Лена была и толстая Виола. - В третью ночь меня нашел Генрих.
   Мориц: Разве он тебя искал?
   Ильза: Он споткнулся о мою руку. Я лежала без памяти в лесу, на улице. - Так то я попала к нему. Две недели я не выходила из его дома. - О, это ужасное время! - По утрам мне приходилось набрасывать на себя его персидский халат, а по вечерам расхаживать по комнатам в черном костюме пажа. Вокруг шеи, у колен и у рукавов - белые кружева. Каждый божий день он фотографировал меня в разных позах, - раз на кушетке, как Ариадну, раз, как Леду, раз, как Ганимеда, а то раз на четвереньках, как женщину-Навуходоносора. И все то время мечтал о самоубийствах, об убийствах, о выстрелах, о жаровнях. По утрам он брал в постель револьвер, заряжал его и приставлял к моей груди. - "одно движение, и я стреляю". О, он бы выстрелил, Мориц, он бы выстрелил! - Потом он брал дуло револьвера в рот, как трубку. Это будит инстинкт самосохранения. - Бррр... пуля бы пробила меня насквозь.
   Мориц: Генрих еще жив?
   Ильза: Откуда мне знать! - Над кроватью в потолке было громадное зеркало. Комната казалась высокой, как башня, и светлой, как театр. Казалось, что ты свешиваешься с неба. Ужасные сны снились мне по ночам. Боже мой, хоть бы скорее настал день! - Покойной ночи, Ильза. Когда ты спишь, ты так прекрасна, что хочется тебя убить.
   Мориц: Этот Генрих еще жив?
   Ильза: Нет. Воля Господня! - Как-то раз пошел он за абсентом, - я набросила на себя мантилью и улизнула на улицу. Масляница давно кончилась, полиция хватает меня, - "что ты в мужском платье?" - Отвели меня на гауптвахту. Тут пришли Ноль, Ферендорф, Падинский, Шпюлер, Эйконопуло, вся Приапия, и поручились за меня. Привезли меня в фиакре в ателье Адолара. С тех пор я верна этой орде. Ферендорф - обезьяна, Ноль - свинья, Бойкевич филин, Лоазон - гиена, Эйконопуло - верблюд. - Потому я люблю их всех поровну и ни к кому другому не пошла бы, хотя бы весь мир состоял бы из одних архангелов и миллионеров!
   Мориц: Мне домой пора, Ильза.
   Ильза: Дойдем до нашего дома!
   Мориц: Зачем? - Зачем?
   Ильза: Пить парное козье молоко! - Я завью тебе локоны, колокольчик на шею повешу. У нас и козленочек есть, - ты с ним можешь поиграть.
   Мориц: Мне домой пора. - На моей совести еще Сасанида, нагорная проповедь... параллелепипед. - Покойной ночи, Ильза.
   Ильза: Приятных снов. - Вы, конечно, еще ходите к вигваму, где Мельхиор Габор зарыл мой томагавк? - Бррр!.. Да что я тут с тобою, - я вся в грязи!
   (Торопливо уходит).
   Мориц (один): Достаточно одного бы только слова... (зовет) - Ильза! Ильза. Слава Богу, не слышит.
   Я не так настроен. - Для этого нужна свежая голова и радостное сердце. - Жаль, жаль прозевал.
   ... Я буду рассказывать, что над моею кроватью висело огромное хрустальное зеркало, - что я был несдержанно страстен, - что я заставлял ее проходить передо мною по коврам в длинных, черных шелковых чулках, в черных лакированных ботинках, в длинных черных перчатках с черной бархоткой вокруг шеи, - что в припадке исступленья я задушил ее подушкой, - я буду смеяться, когда заговорят о сладострастии... я буду - кричать! - я буду - кричать! Ильза! - Приапия! - Безумие! - - Это меня обессиливает. - Это - дитя счастья, это - дитя солнца, - это - дева радости на моем горестном пути! - О! - - - О! - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
   (У придорожного кустарника).
   Вот я снова невольно нашел ее, - дерновую скамью. Царские кудри со вчерашнего дня, кажется, еще выросли. За ивами все тот же вид. - Вода в реке движется тяжело, как расплавленный свинец. - Да, как бы не забыть.
   (Вынимает из кармана письмо г-жи Габор и сжигает его).
   Как перебегают искры - туда и сюда, вдоль и поперек - души! - падающие звезды!
   Перед тем, как я зажег бумагу, видна была трава и полоса горизонта. Теперь стало темно. Теперь уж я не пойду домой.
   ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
   Сцена первая
   (Учительская. - На стенах портреты Песталоцци и Жан-Жака Руссо. Вокруг стола, покрытого зеленым сукном, над которым горит несколько газовых ламп, сидят профессора Аффеншмальц, Кнюппельдик, Гунгергурт, Кнохенбурх, Цунгеншлаг, Флигентод. На главном месте, в высоком кресле ректор Зонненштих. Сторож Габебальд у двери).
   Зонненштих: Господа, не угодно ли кому-нибудь сделать еще какие-нибудь замечания? - Господа! - Если мы вынуждены ходатайствовать перед министерством народного просвещения об исключении нашего ученика, то это обусловлено важными причинами. Мы не можем уклониться от этого, потому что должны загладить уже свершившееся несчастье, потому что должны обеспечить наше заведение от подобных ударов в будущем. Не можем и потому, что должны покарать нашего порочного ученика за деморализующее влияние, оказанное им на своего товарища по классу; и наконец, потому, что должны воспрепятствовать его влиянию на остальных соучеников. Мы не можем - и это, господа, самое важное основание - потому, что должны охранять наше заведение от опустошительной эпидемии самоубийств, которая охватила уже многие гимназии и которая насмехается над всеми усилиями просвещенных педагогов привязать учеников просвещением к просвещенной жизни. - - - Не угодно ли кому-нибудь сделать еще какое-нибудь замечание?
   Кнюппельдик: Я не могу больше скрывать свою уверенность, что настало наконец время открыть где-нибудь окно.
   Цунгеншлаг: Здесь а-а-атмосфера, ка-ка-как в подземных ката-катакомбах, ка-как в а-а-актовом зале Вацларского Ка-ка-ка-мерихта.
   Зонненштих: Габебальд!
   Габебальд: Слушаю, господин Ректор!
   Зонненштих: Откройте окно! У нас в городе, слава Богу, атмосферы достаточно. - Не угодно ли еще какое-нибудь замечание?
   Флигентод: Если мои коллеги хотят, чтобы открыли окно, то я, со своей стороны, не могу ничего возразить против этого. Я только хотел бы просить, чтобы окно было открыто не за моей спиной.
   Зонненштих: Габебальд!
   Габебальд: Слушаю, господин Ректор!
   Зонненштих: Откройте другое окно. - - Не угодно ли еще какое-нибудь замечание?
   Гунгергурт: Не желая возбуждать пререканий, я хочу только напомнить факт, что другое окно замазано еще с осенних каникул.
   Зонненштих: Габебальд!
   Габебальд: Слушаю, господин Ректор!
   Зонненштих: Оставьте закрытым другое окно. Господа, я вижу себя вынужденным поставить предложение на баллотировку. Прошу коллег, желающих, чтобы единственное могущее быть открытым окно было открыто, - приподняться со своих мест. (Считает) - Один, два, три. - Один, два, три. - Габебальд!
   Габебальд: Слушаю, господин Ректор!
   Зонненштих: Оставьте и это окно закрытым! - Я, со своей стороны, полагаю, что лучшей атмосферы и желать нельзя! - - Не угодно ли кому-нибудь сделать какое-нибудь замечание? - - Господа! - Возьмем тот случай, что мы не будем просить министерство об исключении нашего порочного ученика, - тогда министерство народного просвещения сделает нас ответственными за совершившееся несчастье. Из числа гимназий, постигнутых эпидемией самоубийств, те гимназии, где двадцать пять процентов умерших пало жертвою эпидемии самоубийств, министерство народного просвещения временно закрыло. Охранять наше заведение от этого потрясающего удара является долгом нашим как хранителей и попечителей заведения. Нас глубоко огорчает, уважаемые коллеги, что мы не можем превосходные успехи нашего порочного ученика признать за смягчающее обстоятельство. Снисходительные приемы расследования, которые могли бы привести к тому, чтобы наш порочный ученик был оправдан, в настоящее время, ввиду серьезной угрозы существованию заведения, не может быть оправдан. Мы видим себя поставленными в необходимость судить виновного, чтобы не быть судимыми, несмотря на свою невиновность. - Габебальд!
   Габебальд: Слушаю, господин Ректор!
   Зонненштих: Приведите его сюда!
   (Габебальд уходит).
   Цунгеншлаг: Если ца-ца-царящая здесь атмосфера считается, с компетентной стороны, хорошей, то я хотел бы вынести предложение, во время ле-летних каникул и второе окно за-за-за-за-за-за-заморозить.
   Флигентод: Если нашему дорогому коллеге, Цунгеншлагу, помещение кажется достаточно хорошо вентилируемым, то я хотел бы внести предложение устранить вентилятор во лбу нашего дорогого коллеги Цунгеншлага.
   Цунгеншлаг: Та-та-таких слов я не могу позволить! - Гру-грубости я не обязан выслушивать! - Я еще владею моими пя-пя-пя-пятью чувствами...
   Зонненштих: Я вынужден просить наших коллег Флигентода и Цунгеншлага, прекратить дебаты. Кажется, наш порочный ученик уже идет по лестнице.
   (Габебальд открывает дверь, в которую входит Мельхиор, бледный, но спокойный).
   Зонненштих: Подойдите ближе к столу! После того, как г-н рантье Штифель узнал о безбожном поступке своего сына, огорченный отец, в надежде найти объяснения ужасного деяния, осмотрел вещи своего сына Морица, и нашел в них записку, которая, не разъясняя нам мотивов ужасного деяния, дает достаточное объяснение морального растлевания истинного виновника. Я говорю о сочинении, составленном в форме диалога, озаглавленном "Совокупление", снабженном рисунками в натуральную величину, размером в двадцать страниц; сочинение, которое могло бы ответить самым безнравственным требованиям, предъявляемым любителями неприличного чтения.
   Мельхиор: Я...
   Зонненштих: Вы должны вести себя тихо. - После того, как г-н рантье Штифель вручил эту рукопись нам, и мы дали огорченному отцу обещание во что бы то ни стало найти автора ее, - почерк этой рукописи был сравнен с почерками всех учеников и, по единогласному мнению ученого персонала, равно как и по мнению нашего уважаемого коллеги, преподавателя по каллиграфии, раскрылось поразительное сходство почерка рукописи с вашим.
   Мельхиор: Я...
   Зонненштих: Вы должны вести себя тихо. - Несмотря на подавляющий факт признанного неоспоримыми авторитетами сходства, мы считали себя обязанными воздержаться от дальнейших мероприятий до тех пор, пока не услышим от виновного признания в его проступке против нравственности, в связи с возникшим поводом к самоубийству. -
   Мельхиор: Я...
   Зонненштих: Вы должны отвечать на точно формулируемые вопросы, которые я вам поставлю, откровенным и почтительным "да" или "нет". Габебальд!
   Габебальд: Слушаю, господин Ректор!
   Зонненштих: Книгу протоколов! - - Прошу нашего секретаря, коллегу Флигентода, с этого момента записывать по возможности дословно. (К Мельхиору). - Вы знаете эту рукопись?
   Мельхиор: Да.
   Зонненштих: Вы знаете, что содержит эта рукопись?
   Мельхиор: Да.
   Зонненштих: Вам ли принадлежит почерк этой рукописи?
   Мельхиор: Да.
   Зонненштих: Вами ли сочинена эта безнравственная рукопись?
   Мельхиор: Да. - Господин Ректор, я прошу вас указать, что в этой рукописи есть безнравственного.
   Зонненштих: Вы должны отвечать на точно формулируемые вопросы, которые я вам ставлю, откровенным и почтительным "да" или "нет".
   Мельхиор: Я написал ни больше, ни меньше, как только о хорошо известном факте.
   Зонненштих: Испорченный мальчишка!
   Мельхиор: Я прошу вас указать мне в рукописи проступок против нравственности.
   Зонненштих: Не думаете ли вы, что я расположен играть роль шута. Габебальд!
   Мельхиор: Я...
   Зонненштих: В вас так же мало почтения к собравшимся здесь учительскому персоналу, как и уважения к врожденному всем людям чувству скромности и стыдливости. Габебальд!
   Габебальд: Слушаю, господин Ректор!
   Зонненштих: Ведь это же Лангенштейд для изучения в три часа волапюка!
   Мельхиор: Я...
   Зонненштих: Вы должны вести себя тихо. Габебальд!
   Габебальд: Слушаю, господин Ректор!
   Зонненштих: Уведите его.
   Сцена вторая
   (Кладбище, ливень. - Пред открытой могилой стоит пастор Кальбаух с развернутым зонтиком в руке. Справа от него рантье Штифель, друг его Цигенмелькер и дядя Пробст. Налево ректор Зонненштих с профессором Кнохенбрухом. Гимназисты замыкают круг. На некотором расстоянии перед полуразрушенным памятником Мария и Ильза).
   Пастор Кальбаух: ... ибо тот, кто отверг милость, которую благословил предвечный Отец рожденного во грехе, умрет духовною смертью. И тот, кто в своевольном плотском отрицании Бога служил злу, умрет телесною смертью! Тот же, кто мятежно отвергнет крест, возложенный на него Милосердным за грехи его, истинно, истинно, говорю вам, умрет вечною смертью (бросает в могилу лопату земли). Мы же, идущие по тернистому пути все вперед и вперед, восхвалим Господа всеблагого и возблагодарим его за неисповедимое милосердие. Ибо, как этот скончался смертью тройною, так же истинно введет Господь Бог праведного в блаженство и в вечную жизнь. - Аминь!
   Рантье Штифель (бросая в могилу лопату земли, сдавленным от слез голосом): Мальчик был не мой. - Мальчик был не мой. - Мальчик никогда меня не радовал.
   Ректор Зонненштих (бросая в могилу лопату земли): Самоубийство, как наиболее серьезное покушение на нравственный порядок, является наиболее серьезным доводом в пользу нравственного порядка; ибо самоубийца, убегая от приговора нравственного порядка, тем самым удостоверяет существование нравственного порядка.
   Кнохенбрух (бросая в могилу лопату земли): Загулялся - погряз распустился - промотался - развратился.
   Дядя Пробст (бросая в могилу лопату земли): Родной матери не поверил бы, что ребенок может поступить так низко со своими родителями.
   Друг Цигенмелькер (бросая в могилу лопату земли): Решился так поступить с отцом, который вот уже двадцать лет с утра до ночи не имеет другой мысли, кроме блага своего ребенка!
   Пастор Кальбаух (пожимая руку рантье Штифелю): Мы знаем, что для тех, кто любит Бога, все бывает к лучшему, - I Коринф. 12, 15 - подумайте о безутешной матери и попытайтесь возместить ей потерянное двойной любовью.
   Ректор Зонненштих (пожимая руку рантье Штифелю): Мы, вероятно, никак не могли бы перевести его.
   Кнохенбрух (пожимая руку рантье Штифелю): Да если бы мы и перевели его, на следующий год он уж, наверное, остался бы.
   Дядя Пробст (пожимая руку рантье Штифелю): Теперь перед тобою долг прежде всего думать о себе. Ты - отец семейства!..
   Друг Цигенмелькер (пожимая руку рантье Штифелю): Доверься мне!.. Проклятая погода! Продрог насквозь. Если немедленно не выпьешь грогу, то наверное схватишь аневризм.
   Рантье Штифель (сморкаясь): Мальчик был не мой! - Мальчик был не мой!
   Рантье Штифель удаляется в сопровождении пастора Кальбауха, профессора Кнохенбруха, ректора Зонненштиха, дяди Пробста и друга Цигенмелькера. Дождь меньше.
   Гансик Рилов (бросая лопату земли в могилу): Мир праху твоему! Кланяйся моим вечным невестам и замолви обо мне словечко у Бога, - ты глупый бедняга! - За твою ангельскую невинность они поставят на твоей могиле птичье пугало.
   Георг: Нашелся револьвер?
   Роберт: Незачем искать его.
   Эрнест: Ты его видел, Роберт?
   Роберт: Проклятое головокружение. - Кто его видел? Кто?
   Отто: Да ведь вот, - его прикрыли платком.
   Георг: Язык вышел наружу?
   Роберт: Глаза. - Поэтому его и закрыли.
   Отто: Ужасно!
   Гансик Рилов: Ты, наверное, знаешь, что повесился?
   Эрнест: Говорят, у него нет головы!
   Отто: Глупости! - Выдумки!
   Роберт: Да ведь я держал в руках веревку! - я не видел еще ни одного повешенного, которого бы не закрывали.
   Георг: Он поступил очень неостроумно.
   Гансик Рилов: Что за чорт! Повеситься, - это красиво.
   Отто: Мне он еще пять марок должен. Мы поспорили, - он уверял, что удержится.
   Гансик Рилов: Ты виноват, что он здесь лежит: ты назвал его хвастуном.
   Отто: Вот, мне же еще придется дрожать по ночам. Учил бы историю греческой литературы, нечего было бы и вешаться!
   Эрнест: У тебя уже готово сочинение, Отто?
   Отто: Только вступление.
   Эрнест: Я просто не знаю, что и писать.
   Георг: А разве ты не был, когда Аффеншмальц давал нам план?
   Гансик Рилов: Я натаскаю себе из Демокрита.
   Эрнест: Я посмотрю, может быть, что-нибудь найдется в малом Мейере.
   Отто: Вергилий на завтра уже готов у тебя? - -
   (Гимназисты уходят. - Марта и Ильза подходят к могиле).
   Ильза: Скорее, скорее. Уже идут могильщики.
   Марта: А не подождать ли нам, Ильза?
   Ильза: Зачем? - Мы принесем новых. Каждый раз новых и новых! - Растет довольно.
   Марта: Ты права, Ильза!
   (Бросает венок из плюша в могилу. Ильза раскрывает передник и из него на гроб дождем сыплются анемоны).
   Я выкопаю наши розы. Меня все равно побьют. - Здесь они примутся.
   Ильза: Я буду поливать их каждый раз, как пойду мимо. От Золотого ручья я принесу незабудок, а из дому - лилий.
   Марта: Вот роскошь будет! Роскошь!
   Ильза: Я перешла уже через мост и вдруг слышу выстрел...
   Марта: Бедный!
   Ильза: И я знаю причину, Марта...
   Марта: Он сказал тебе?
   Ильза: Параллелепипед! Но смотри, никому не говори!
   Марта: Даю тебе слово!
   Ильза: - Вот и револьвер.
   Марта: Потому его и не нашли!
   Ильза: Я вынула его из руки, когда утром проходила мимо.
   Марта: Подари мне его, Ильза! - Пожалуйста, подари мне его!
   Ильза: Нет, я оставлю его на память!
   Марта: Правда, Ильза, что он там лежит без головы?
   Ильза: Он, наверное, водою зарядил. Знаешь, царские кудри все, все кругом было забрызгано кровью. А мозг висел на ветвях ив.
   Сцена третья
   Г-н и г-жа Габор.
   Г-жа Габор: ... Им нужен был козел отпущения. Не хотели, чтобы всеобщие обвинения коснулись их. И вот мое дитя имело несчастье попасться к ним в руки в неподходящий момент, и я, родная мать, должна закончить дело его палачей? - Боже, избави меня от этого!
   Г-н Габор: Целых четырнадцать лет я молча смотрел на твою остроумную систему воспитания. Она противоречила моим понятиям. Я всегда был убежден, что дитя - не игрушка; дитя имеет право на серьезное отношение к нему. Но я говорил себе, - если задушевность и обаяние одного в состоянии заменить серьезные принципы другого, то первое следует предпочесть второму. - - Я не упрекаю тебя, Фанни, но не мешай мне исправить мою и твою несправедливость перед мальчиком.
   Г-жа Габор: Нет, этого я не позволю, пока во мне останется хоть капля крови! В исправительном заведении мое дитя погибнет. Пусть в этих заведениях исправляют преступные натуры, я не знаю. Но нормальный человек, наверно, становится в них преступником, как погибает растение без воздуха и солнца. Я не считаю себя несправедливою. Я и теперь, как всегда, благодарю небо за то, что оно помогло мне пробудить в моем ребенке прямой характер и благородный образ мыслей. Что он сделал такого страшного? Мне и не приходит в голову оправдывать его, - но в том, что его выгнали из гимназии, он не виноват. А если бы в этом и была его вина, - то он уж поплатился. Пусть ты знаешь все лучше. Пусть теоретически ты совершенно прав. Но я не дам погнать единственное мое дитя на верную гибель.
   Г-н Габор: Это не зависит от нас, Фанни, - это опасность, которую мы взяли на себя вместе со счастьем. Тот, что слаб, остается на половине дороге, и в конце концов не так ужасно, если приходит неизбежное в свое время. Да сохранит нас Бог! Пока разум может найти средства, - долг наш ободрить колеблющегося. - Он не виноват, что его выгнали из школы. Но если бы его не выгнали из школы - он был бы не менее виноват! - Ты слишком легко относишься к этому. Ты видишь только нескромную шалость там, где дело идет об основном пороке характера. Вы, женщины, не умеете судить об этих вещах. Кто может писать то, что пишет Мельхиор, тот испорчен до мозга костей. Более или менее здоровая натура не дойдет до этого. Мы все не святые; каждый из нас иногда собьется с дороги. Но его сочинение поражает принцип. Его сочинение не случайный ложный шаг; оно с ужасной ясностью документирует искренне взлелеянные помыслы, какую-то естественную склонность, какое-то влечение к безнравственному потому, что оно безнравственно. Его сочинение говорит о той исключительной духовной испорченности, которую мы, юристы, обозначаем выражением "нравственное помешательство". - Я не могу сказать можно ли его исправить. О, если мы хотим сохранить для себя хоть луч надежды, и, прежде всего, как родители, безупречную совесть, то настало время серьезно и решительно взяться за дело. - Не будем больше спорить, Фанни. Я чувствую, как тебе тяжело. Я знаю, что ты его обожаешь, потому что он так соответствует твоим представлениям о гениальной естественности. Преодолей себя хоть раз. Покажи себя по отношению к своему сыну хоть раз, наконец, самоотверженной.
   Г-жа Габор: Боже, помоги мне! Что сказать! - Надо быть мужчиной, чтобы так говорить. Надо быть мужчиной, чтобы так ослепляться мертвой буквой. Надо быть мужчиной, чтобы так слепо не видеть стоящего перед глазами. - Я с первого дня, как увидела Мельхиора восприимчивым к впечатлениям среды, обращалась с ним сознательно и добросовестно. Но разве мы ответственны за случай!.. Завтра упадет на твою голову кирпич с крыши, и вот придет твой друг - твой отец, и вместо того, чтобы ухаживать за раной, упрется в тебя коленом. - Я не позволю убить моего ребенка на моих глазах! Я мать! - Это непостижимо! Это совершенно невероятно! Что он пишет? Разве не лучшее доказательство его невинности, его ребячества, что он мог это написать! Надо совершенно не понимать людей, надо быть бездушным бюрократом или же бесконечно ограниченным человеком, чтобы говорить здесь о нравственном помешательстве. - Говори, что хочешь. Но если ты сдашь Мельхиора в исправительное заведение, - мы разведемся. И тогда посмотрим, найду ли я где-нибудь помощи и средства для спасения моего ребенка от погибели.