Страница:
На фронте подобную игру я наблюдал всего раз: возможностей доказать свою смелость здесь было предостаточно, а смерть и без того подстерегала на каждом шагу.
В этот день мы, несколько ребят из взвода разведки, оказались в окопах первой роты. Ночью я привёл сюда полевую кухню. Кстати, сопровождать повара было необходимо, так как предыдущей ночью он, то ли заблудившись, то ли испугавшись, скормил еду неизвестно кому, и роты целые сутки были голодными.
В штаб возвращаться не хотелось. Я нашёл отдельный окопчик и завалился спать. Проснувшись, я увидел, что погода была чудесной, стояло бабье лето. Я заметил в соседнем окопе другого разведчика, Колю Карлова и перебежал туда. День был спокойный, перестрелка была редкая, и мы болтали, вспоминая довоенную жизнь.
Окоп был мелким, и колина голова периодически мелькала над бруствером. Вдруг ушанка слетела у него с головы. Мы не поняли в чём дело, но когда он поднял её, мы увидели, что на том месте, где обычно прикалывают звезду, была маленькая дырочка, а на обратной стороне — большая дыра, из которой торчали клочья ваты. Самое странное, что на черепе у Коли не было даже царапины. Какой-то дотошный снайпер даже в такой прекрасный день, вместо того чтобы наслаждаться природой, исполнял свой долг. Мы посмеялись и порадовались колиному везению. (Вечером, когда Коля осознал, что был на волосок от смерти, он напился и всем демонстрировал свою шапку).
Продолжая смеяться, я оглянулся вокруг. В соседних окопах находились молодые солдаты-сибиряки, которыми пополнили наш батальон несколько дней назад. И тут мы увидели то, что заставило нас перестать смеяться. Один из них вылез из окопа, встал в полный рост, прицелился в сторону немцев и выстрелил. Чтобы Вы могли представить необычность происшедшего, вообразите, что Вы увидели на улице человека, ползущего на четвереньках. На передовой, где всё время свистят пули и осколки, нормой является сидение в окопе, ползанье по-пластунски, быстрые перебежки, согнувшись в три погибели. Встать в полный рост над окопом — это безумие. Я подумал, что он выискал особо важную цель и выглянул из окопа. В полукилометре от нас виднелись немецкие окопы, но там ничего необычного не было.
После выстрела сибиряк спрыгнул в окоп. Мы с Николаем недоуменно переглянулись и продолжали беседовать. Но тут из окопа выскочил второй сибиряк, не целясь, выстрелил, передёрнул затвор, выстрелил ещё раз и спрыгнул в окоп. Тут до нас дошло: ребятам стало скучно сидеть в окопе, и они играют в своего рода рулетку: кто дольше простоит под пулями. Такую игру со смертью мне видеть ещё не приходилось.
Надо сказать, что смелость у ребят-новобранцев обычно проходит три стадии: вначале они безрассудно храбры, не понимая и не чувствуя опасности. В своём юношеском эгоцентризме каждый из них не понимает, как это может убить именно его, такого неповторимого. После участия в атаке, когда они видят падающих мёртвыми своих товарищей, когда пули и осколки прошивают их шинели, наступает вторая стадия — панического страха. Немецкий танк может быть ещё за два километра, а боец, находящийся в таком состоянии, в панике выскакивает из окопа и несётся прочь. И только потом некоторые вступают в стадию холодной трезвости, умения различать подлинную и мнимую опасность, приобретают способность подавлять в себе страх и, наконец, совершать смелые поступки, когда этого нельзя избежать, не уронив себя в глазах ребят.
Тут из окопа опять выскочил первый сибиряк, не целясь, быстро щёлкая затвором, сделал три выстрела и спрыгнул в окоп. Одновременно с третьим выстрелом несколько пуль просвистели рядом. Немцы включились в игру.
Ребятам, конечно, везло. Голубое небо и яркое солнце расслабляли. И мы, и немцы наслаждались хорошей погодой, и стрельба была редкой.
Второй сибиряк начал дозаряжать винтовку, намереваясь выскочить из окопа. Мы с Николаем начали давать советы, «болея» за игроков.
— Подожди, не торопись, выжди какое-то время, — вспомнив о снайпере, который сшиб с него шапку, крикнул Николай, — пусть немец расслабится и опустит винтовку.
Наконец сибиряк выскочил из окопа. С молниеносной быстротой он передёргивал затвор и, не целясь, нажимал на спусковой крючок. Четвёртый выстрел он делал, уже спрыгивая в окоп.
Даже нам в соседнем окопе было видно, как побелело его лицо. Мы решили, что игра на этом кончится. Но тот, первый, сосредоточенно начал загонять патроны в магазин.
— Убьют, — сказал Николай.
— Необязательно, — из чувства противоречия возразил я, — Ну, может быть, после четвёртого выстрела.
— Спорим, что раньше, — сказал Николай.
— Идёт.
— Выскочи из другого места, — крикнул я сибиряку.
Он посмотрел на меня отрешённым взглядом, но всё же передвинулся в другой конец окопа. Чувствовалось, как борются в нём гордость и осторожность. Лицо поочерёдно выражало то решимость, то растерянность.
Пятый выстрел он сделал, уже падая в окоп. Мы с Колей перебежали к нему. На шапке, чуть ниже того места, где прикрепляют звёздочку, виднелась дырка.
На следующий день Коля Карлов как член партбюро батальона отправил похоронную со словами: пал смертью храбрых.
В этот день мы, несколько ребят из взвода разведки, оказались в окопах первой роты. Ночью я привёл сюда полевую кухню. Кстати, сопровождать повара было необходимо, так как предыдущей ночью он, то ли заблудившись, то ли испугавшись, скормил еду неизвестно кому, и роты целые сутки были голодными.
В штаб возвращаться не хотелось. Я нашёл отдельный окопчик и завалился спать. Проснувшись, я увидел, что погода была чудесной, стояло бабье лето. Я заметил в соседнем окопе другого разведчика, Колю Карлова и перебежал туда. День был спокойный, перестрелка была редкая, и мы болтали, вспоминая довоенную жизнь.
Окоп был мелким, и колина голова периодически мелькала над бруствером. Вдруг ушанка слетела у него с головы. Мы не поняли в чём дело, но когда он поднял её, мы увидели, что на том месте, где обычно прикалывают звезду, была маленькая дырочка, а на обратной стороне — большая дыра, из которой торчали клочья ваты. Самое странное, что на черепе у Коли не было даже царапины. Какой-то дотошный снайпер даже в такой прекрасный день, вместо того чтобы наслаждаться природой, исполнял свой долг. Мы посмеялись и порадовались колиному везению. (Вечером, когда Коля осознал, что был на волосок от смерти, он напился и всем демонстрировал свою шапку).
Продолжая смеяться, я оглянулся вокруг. В соседних окопах находились молодые солдаты-сибиряки, которыми пополнили наш батальон несколько дней назад. И тут мы увидели то, что заставило нас перестать смеяться. Один из них вылез из окопа, встал в полный рост, прицелился в сторону немцев и выстрелил. Чтобы Вы могли представить необычность происшедшего, вообразите, что Вы увидели на улице человека, ползущего на четвереньках. На передовой, где всё время свистят пули и осколки, нормой является сидение в окопе, ползанье по-пластунски, быстрые перебежки, согнувшись в три погибели. Встать в полный рост над окопом — это безумие. Я подумал, что он выискал особо важную цель и выглянул из окопа. В полукилометре от нас виднелись немецкие окопы, но там ничего необычного не было.
После выстрела сибиряк спрыгнул в окоп. Мы с Николаем недоуменно переглянулись и продолжали беседовать. Но тут из окопа выскочил второй сибиряк, не целясь, выстрелил, передёрнул затвор, выстрелил ещё раз и спрыгнул в окоп. Тут до нас дошло: ребятам стало скучно сидеть в окопе, и они играют в своего рода рулетку: кто дольше простоит под пулями. Такую игру со смертью мне видеть ещё не приходилось.
Надо сказать, что смелость у ребят-новобранцев обычно проходит три стадии: вначале они безрассудно храбры, не понимая и не чувствуя опасности. В своём юношеском эгоцентризме каждый из них не понимает, как это может убить именно его, такого неповторимого. После участия в атаке, когда они видят падающих мёртвыми своих товарищей, когда пули и осколки прошивают их шинели, наступает вторая стадия — панического страха. Немецкий танк может быть ещё за два километра, а боец, находящийся в таком состоянии, в панике выскакивает из окопа и несётся прочь. И только потом некоторые вступают в стадию холодной трезвости, умения различать подлинную и мнимую опасность, приобретают способность подавлять в себе страх и, наконец, совершать смелые поступки, когда этого нельзя избежать, не уронив себя в глазах ребят.
Тут из окопа опять выскочил первый сибиряк, не целясь, быстро щёлкая затвором, сделал три выстрела и спрыгнул в окоп. Одновременно с третьим выстрелом несколько пуль просвистели рядом. Немцы включились в игру.
Ребятам, конечно, везло. Голубое небо и яркое солнце расслабляли. И мы, и немцы наслаждались хорошей погодой, и стрельба была редкой.
Второй сибиряк начал дозаряжать винтовку, намереваясь выскочить из окопа. Мы с Николаем начали давать советы, «болея» за игроков.
— Подожди, не торопись, выжди какое-то время, — вспомнив о снайпере, который сшиб с него шапку, крикнул Николай, — пусть немец расслабится и опустит винтовку.
Наконец сибиряк выскочил из окопа. С молниеносной быстротой он передёргивал затвор и, не целясь, нажимал на спусковой крючок. Четвёртый выстрел он делал, уже спрыгивая в окоп.
Даже нам в соседнем окопе было видно, как побелело его лицо. Мы решили, что игра на этом кончится. Но тот, первый, сосредоточенно начал загонять патроны в магазин.
— Убьют, — сказал Николай.
— Необязательно, — из чувства противоречия возразил я, — Ну, может быть, после четвёртого выстрела.
— Спорим, что раньше, — сказал Николай.
— Идёт.
— Выскочи из другого места, — крикнул я сибиряку.
Он посмотрел на меня отрешённым взглядом, но всё же передвинулся в другой конец окопа. Чувствовалось, как борются в нём гордость и осторожность. Лицо поочерёдно выражало то решимость, то растерянность.
Пятый выстрел он сделал, уже падая в окоп. Мы с Колей перебежали к нему. На шапке, чуть ниже того места, где прикрепляют звёздочку, виднелась дырка.
На следующий день Коля Карлов как член партбюро батальона отправил похоронную со словами: пал смертью храбрых.
Что пили на фронте
Стремление выпить присутствовало на фронте всегда и всюду. Пили всё, что удавалось достать. Пока наше училище стояло в Грузии, пили виноградный самогон — чачу. Хорошая чача чем-то похожа на шотландское виски. Когда воевали в Северной Осетии, пили самогонку из кукурузы — араку. В подвалах оставленных осетинских домов часто стояла одна, а то и две 20-литровых бутыли довольно крепкой араки.
Когда бои переместились на Кубань основным напитком стала самогонка из свёклы. Сразу чувствовалось, что вековых традиций в технологии её производства у казачества ещё не накопилось. Тонкий слой ценителей её не уважал. В районе Краснодара стала встречаться пшеничная. Иногда вполне приличная.
Официально нас поили в двух случаях: фронтовые 100 г. перед атакой или, когда «его» оказывалось столько, что некуда было девать. Помню, в районе Пятигорска после захвата винных подвалов нам несколько дней давали по стакану прекрасного десертного вина, если не изменяет память, «Сильванер». Ничего лучшего с тех пор мне не попадалось.
Фронтовые давали не до, а после атаки, вечером: оставшимся в живых доставалось больше. Никто против такого порядка не возражал, поскольку каждый перед атакой считал, что его-то уж не убьёт. Тем более, что в нашей гвардейской авиадесантной поднимались в атаку и без неё. И не потому, что были сознательными, а потому, что поступали «как все», общиной. А вот кто принимал перед атакой как следует, так это командир, который должен был подняться первым.
В связи с выпивкой случались и курьёзные случаи… Ворвавшись однажды первым в немецкий блиндаж, я, как было принято, начал высматривать трофеи (потребность взять что-то с побеждённого, по-моему, заложена в человеке генетически. Африканский воин съедал печень побеждённого… Наполеон, понимая это чувство, отдавал захваченный город на разграбление солдатам. Бойцы Первой Конной, как рассказывал один из них, профессор Венжер (известный тем, что вступил в дискуссию со Сталиным), ворвавшись в Крым, первым делом бросались грабить усадьбы).
Итак, оглядев блиндаж, я не увидел ничего интересного. На перевёрнутом ящике, заменявшем стол, стояли почти пустые бутылки, лежали подмоченная пачка горохового концентрата и какая-то картонная коробочка. Убедившись в очередной раз в немецкой аккуратности, я быстро допил из бутылок остатки шнапса и, засунув в карман концентрат и коробочку, присоединился к остальным.
На следующий день обстановка стала более спокойной, и я, сидя в окопе, стал изучать содержимое коробочки. Там были какие-то голубоватые прямоугольные таблетки и складная металлическая подставка. На самой коробке было написано, как я понял со своим школьным английским, «сухой спирт» и более мелко — «две таблетки на стакан».
«До чего же всё-таки дошлый народ немцы,» — подумал я. «Надо же до такого додуматься. Две таблетки — и готова выпивка». Я бросил в кружку две таблетки, измельчил их ложкой, налил воды и начал помешивать. Порошок оседал на дно, не растворяясь. Я сделал глоток. Вкус воды. Начал снова изучать инструкцию на коробке. Там была изображена кружка, стоявшая на подставке, под которой горел маленький огонёк. Всё понятно. Недаром же у меня было «отлично» по химии. Я собрал вокруг окопа сухие веточки, развёл костерок и начал подогревать кружку.
В это время раздалась команда строиться. Я начал лихорадочно мешать содержимое кружки. Осадок не исчезал. Надо было кончать. Я приложился к кружке и осушил её. Вода как вода. Крепости никакой. Подобрал ложкой осадок. Почти безвкусный, скрипит на зубах. …Шагаю в строю и жду кайфа.
Через 30 лет, мой друг-химик, которому я поведал эту историю, сказал: «Вполне мог отдать концы».
Мораль: Дети! Хорошенько овладевайте иностранными языками и не стремитесь к кайфу любой ценой.
Когда бои переместились на Кубань основным напитком стала самогонка из свёклы. Сразу чувствовалось, что вековых традиций в технологии её производства у казачества ещё не накопилось. Тонкий слой ценителей её не уважал. В районе Краснодара стала встречаться пшеничная. Иногда вполне приличная.
Официально нас поили в двух случаях: фронтовые 100 г. перед атакой или, когда «его» оказывалось столько, что некуда было девать. Помню, в районе Пятигорска после захвата винных подвалов нам несколько дней давали по стакану прекрасного десертного вина, если не изменяет память, «Сильванер». Ничего лучшего с тех пор мне не попадалось.
Фронтовые давали не до, а после атаки, вечером: оставшимся в живых доставалось больше. Никто против такого порядка не возражал, поскольку каждый перед атакой считал, что его-то уж не убьёт. Тем более, что в нашей гвардейской авиадесантной поднимались в атаку и без неё. И не потому, что были сознательными, а потому, что поступали «как все», общиной. А вот кто принимал перед атакой как следует, так это командир, который должен был подняться первым.
В связи с выпивкой случались и курьёзные случаи… Ворвавшись однажды первым в немецкий блиндаж, я, как было принято, начал высматривать трофеи (потребность взять что-то с побеждённого, по-моему, заложена в человеке генетически. Африканский воин съедал печень побеждённого… Наполеон, понимая это чувство, отдавал захваченный город на разграбление солдатам. Бойцы Первой Конной, как рассказывал один из них, профессор Венжер (известный тем, что вступил в дискуссию со Сталиным), ворвавшись в Крым, первым делом бросались грабить усадьбы).
Итак, оглядев блиндаж, я не увидел ничего интересного. На перевёрнутом ящике, заменявшем стол, стояли почти пустые бутылки, лежали подмоченная пачка горохового концентрата и какая-то картонная коробочка. Убедившись в очередной раз в немецкой аккуратности, я быстро допил из бутылок остатки шнапса и, засунув в карман концентрат и коробочку, присоединился к остальным.
На следующий день обстановка стала более спокойной, и я, сидя в окопе, стал изучать содержимое коробочки. Там были какие-то голубоватые прямоугольные таблетки и складная металлическая подставка. На самой коробке было написано, как я понял со своим школьным английским, «сухой спирт» и более мелко — «две таблетки на стакан».
«До чего же всё-таки дошлый народ немцы,» — подумал я. «Надо же до такого додуматься. Две таблетки — и готова выпивка». Я бросил в кружку две таблетки, измельчил их ложкой, налил воды и начал помешивать. Порошок оседал на дно, не растворяясь. Я сделал глоток. Вкус воды. Начал снова изучать инструкцию на коробке. Там была изображена кружка, стоявшая на подставке, под которой горел маленький огонёк. Всё понятно. Недаром же у меня было «отлично» по химии. Я собрал вокруг окопа сухие веточки, развёл костерок и начал подогревать кружку.
В это время раздалась команда строиться. Я начал лихорадочно мешать содержимое кружки. Осадок не исчезал. Надо было кончать. Я приложился к кружке и осушил её. Вода как вода. Крепости никакой. Подобрал ложкой осадок. Почти безвкусный, скрипит на зубах. …Шагаю в строю и жду кайфа.
Через 30 лет, мой друг-химик, которому я поведал эту историю, сказал: «Вполне мог отдать концы».
Мораль: Дети! Хорошенько овладевайте иностранными языками и не стремитесь к кайфу любой ценой.
Самообучаемость
В наш век научно-технической революции свойство, называемое самообучаемостью, признаётся весьма ценным. На фронте оно тоже было крайне необходимо, помогая быстро осваиваться в новых опасных ситуациях.
Для примера опишу поведение типичного юноши во время двух бомбёжек. Когда он попал под бомбёжку впервые в жизни, в нём всё дрожало от страха. Казалось, что каждая бомба летит именно в него. Он метался по окопу, то собираясь выскакивать из него и бежать, то прижимался к его стенкам. И в то же время, помимо его сознания, какой-то центр в мозгу собирал информацию: фиксировал порядок захода немецких самолётов на бомбёжку, действия, предшествовавшие сбросу бомб, траекторию их полёта и неизвестно, что ещё.
Спустя месяц этот юный, но уже опытный солдат вёл себя во время бомбёжки совсем по-другому… Эскадрилья «юнкерсов» приближалась к колонне автомашин, застрявших в пробке на въезде в Грозный. Группа солдат, остаток разбитой части, искавшая сборный пункт, отдыхала в двухстах метрах от шоссе. Все эти дни их никто не кормил, каждый питался, как получится, и они были постоянно голодны… Наш герой, например, выменял у чеченского подростка чурек за гранату.
Увидев, что нёмецкие самолёты собираются бомбить колонну, он помчался к ней, под бомбёжку. Навстречу бежали шофёры и солдаты, сопровождавшие грузы автомашин. «Юнкерсы» уже образовали, как обычно перед бомбёжкой, круг. Начинать они собирались с хвоста колонны, и он помчался к голове. Всё это время, что бы он ни делал, он каким-то образом следил за самолётами. Продолжая бежать, отметил, что первый самолёт вошёл в короткое пике и выпустил серию бомб. «Это не мои,» — зафиксировал он и вскочил в близстоящий грузовик. Ничего интересного. Быстро выскочил и запрыгнул в следующий. Наконец-то. Берёт из большого фанерного ящика буханку хлеба и одновременно смотрит в небо: очередной «юнкерс» сбросил очередную порцию бомб. «Не мои». Оглядывает кузов. Многообещающий наполненный мешок. Протыкает его кинжалом (к тому времеки он выбросил трехлинейку и обзавёлся АВТ — автоматическая винтовка Токарева со штыком-кинжалом). Посыпался сахарный песок. Подставляет карман.
Круг «юнкерсов» сместился к центру колонны, взрывы уже недалеко. Пожалуй, пора. Но тут ему попался на глаза ящик банок с маринованными огурцами. Гурманство победило осторожность. Он отдирает кинжалом несколько планок, хватает бутыль. Бросает взгляд в небо. Летят. «Мои». Кидается к борту, спрыгивает и что есть сил несётся от шоссе. Боковым зрением улавливает яркую вспышку там, где только что стояла машина, и бросается на землю. Пронесло.
Надо сказать, что на фронте встречались люди, не умевшие или не желавшие приспосабливаться. На передовой их жизнь довольно скоро прерывалась…
Командир первой роты вызывал всеобщее уважение солдат. Это был статный, широкоплечий среднего роста мужчина, с открытым, доброжелательным лицом. Он выделялся среди других командиров тем, что носил белоснежный новый полушубок. Даже командир батальона, значительно реже попадавший в опасные ситуации, носил неяркую серую шинель. Но главное, чем он заслужил наше уважение, было то, что он сам водил роту в атаку. Как сейчас помню его выбирающимся ранним утром из окопа, поднимающимся в полный рост и идущим на немцев. За ним поднималось его ближайшее окружение, а затем и вся рота. Даже несмотря на предупреждения он не менялся. Всё также носил белый полушубок и сам водил роту в атаку.
Вообще-то после каждой атаки выбивало (убивало и ранило) подавляющую часть роты. Но ему сильно везло, и он воевал чуть ли не месяц. За это время освобождались должности в штабе, и он, как и другие, мог бы перейти туда, но он почему-то оставался ротным. Мы, разведчики, понимали, что так долго продолжаться не может. Командир нашего взвода разведки как-то вечером сказал: «Бинокль у него хороший. Вы присматривайте за ним».
…Подбирать бинокль выпало на мою долю… Мы пошли в очередное наступление. Рота выбила немцев из окопов и должна была захватить населённый пункт. Я увидел командира роты вышедшим из-за угла дома и что-то рассматривающим в бинокль. «Зачем он вышел? Достаточно было высунуть голову. Ведь немцы совсем близко,» — подумал я. И вдруг он упал. Я подбежал к нему. Он лежал на спине, разбросав руки. Над переносицей виднелась рана. Из неё периодически вырывался фонтанчик красно-серого вещества.
Рядом лежал бинокль.
Для примера опишу поведение типичного юноши во время двух бомбёжек. Когда он попал под бомбёжку впервые в жизни, в нём всё дрожало от страха. Казалось, что каждая бомба летит именно в него. Он метался по окопу, то собираясь выскакивать из него и бежать, то прижимался к его стенкам. И в то же время, помимо его сознания, какой-то центр в мозгу собирал информацию: фиксировал порядок захода немецких самолётов на бомбёжку, действия, предшествовавшие сбросу бомб, траекторию их полёта и неизвестно, что ещё.
Спустя месяц этот юный, но уже опытный солдат вёл себя во время бомбёжки совсем по-другому… Эскадрилья «юнкерсов» приближалась к колонне автомашин, застрявших в пробке на въезде в Грозный. Группа солдат, остаток разбитой части, искавшая сборный пункт, отдыхала в двухстах метрах от шоссе. Все эти дни их никто не кормил, каждый питался, как получится, и они были постоянно голодны… Наш герой, например, выменял у чеченского подростка чурек за гранату.
Увидев, что нёмецкие самолёты собираются бомбить колонну, он помчался к ней, под бомбёжку. Навстречу бежали шофёры и солдаты, сопровождавшие грузы автомашин. «Юнкерсы» уже образовали, как обычно перед бомбёжкой, круг. Начинать они собирались с хвоста колонны, и он помчался к голове. Всё это время, что бы он ни делал, он каким-то образом следил за самолётами. Продолжая бежать, отметил, что первый самолёт вошёл в короткое пике и выпустил серию бомб. «Это не мои,» — зафиксировал он и вскочил в близстоящий грузовик. Ничего интересного. Быстро выскочил и запрыгнул в следующий. Наконец-то. Берёт из большого фанерного ящика буханку хлеба и одновременно смотрит в небо: очередной «юнкерс» сбросил очередную порцию бомб. «Не мои». Оглядывает кузов. Многообещающий наполненный мешок. Протыкает его кинжалом (к тому времеки он выбросил трехлинейку и обзавёлся АВТ — автоматическая винтовка Токарева со штыком-кинжалом). Посыпался сахарный песок. Подставляет карман.
Круг «юнкерсов» сместился к центру колонны, взрывы уже недалеко. Пожалуй, пора. Но тут ему попался на глаза ящик банок с маринованными огурцами. Гурманство победило осторожность. Он отдирает кинжалом несколько планок, хватает бутыль. Бросает взгляд в небо. Летят. «Мои». Кидается к борту, спрыгивает и что есть сил несётся от шоссе. Боковым зрением улавливает яркую вспышку там, где только что стояла машина, и бросается на землю. Пронесло.
Надо сказать, что на фронте встречались люди, не умевшие или не желавшие приспосабливаться. На передовой их жизнь довольно скоро прерывалась…
Командир первой роты вызывал всеобщее уважение солдат. Это был статный, широкоплечий среднего роста мужчина, с открытым, доброжелательным лицом. Он выделялся среди других командиров тем, что носил белоснежный новый полушубок. Даже командир батальона, значительно реже попадавший в опасные ситуации, носил неяркую серую шинель. Но главное, чем он заслужил наше уважение, было то, что он сам водил роту в атаку. Как сейчас помню его выбирающимся ранним утром из окопа, поднимающимся в полный рост и идущим на немцев. За ним поднималось его ближайшее окружение, а затем и вся рота. Даже несмотря на предупреждения он не менялся. Всё также носил белый полушубок и сам водил роту в атаку.
Вообще-то после каждой атаки выбивало (убивало и ранило) подавляющую часть роты. Но ему сильно везло, и он воевал чуть ли не месяц. За это время освобождались должности в штабе, и он, как и другие, мог бы перейти туда, но он почему-то оставался ротным. Мы, разведчики, понимали, что так долго продолжаться не может. Командир нашего взвода разведки как-то вечером сказал: «Бинокль у него хороший. Вы присматривайте за ним».
…Подбирать бинокль выпало на мою долю… Мы пошли в очередное наступление. Рота выбила немцев из окопов и должна была захватить населённый пункт. Я увидел командира роты вышедшим из-за угла дома и что-то рассматривающим в бинокль. «Зачем он вышел? Достаточно было высунуть голову. Ведь немцы совсем близко,» — подумал я. И вдруг он упал. Я подбежал к нему. Он лежал на спине, разбросав руки. Над переносицей виднелась рана. Из неё периодически вырывался фонтанчик красно-серого вещества.
Рядом лежал бинокль.
Борина попочка
Боря Римбург был солидный двадцатилетний разведчик, служивший в части со дня её формирования. Взяли его в армию со второго курса математического факультета Минского университета. Героем случая, о котором я расскажу, оказался он.
В февральскую метельную ночь 43-го года я стоял в проёме окна барака МТС и давал короткие очереди, когда какие-то силуэты — то ли немцы, то ли снежные вихри — появлялись в поле зрения. С другого конца барака меня кто-то поддерживал и тоже пускал автоматные очереди. Так, помогая друг другу, мы удерживали барак. Вообще-то его можно было давно оставить. Ещё засветло отсюда ушли наши солдаты, а затем и наш взвод разведки. Метрах в ста позади, за бараком, проходили бывшие немецкие окопы, и наш батальон обосновался там. Мы тоже имели полное право уйти, но чувствовали, что можем ещё держаться и не отходили. Немцы стремились отбить свои окопы, но вначале им надо было занять барак.
Вот застрочил опять тот, другой, с другого конца барака. Я посмотрел в окно. Впереди опять метались то ли вихри, то ли фигуры в белых маскировочных халатах. Я начал давать длинные очереди. Потом тот, дальний, замолчал, и я последовал его примеру.
Захотелось расслабиться. Я опустил автомат и прислонился к притолоке. И тут меня что-то насторожило, хотя никаких звуков не было. Я встревоженно бросил взгляд на раскрытые ворота барака. В их проёме вырисовывались силуэты в маскировочных халатах. Немцы. Они стояли неподвижно, видимо, всматриваясь в темноту барака. В одно мгновенье несколькими беззвучными прыжками я пересёк барак и выскочил в противоположное окно. Благополучно добежав до окопов, я присоединился к разведвзводу.
О том, что случилось с тем вторым, и кто он был я даже не подумал. На фронте это было в порядке вещей. Война так быстро тасовала нас, что мы не успевали узнать друг друга. После каждой атаки в батальоне почти поголовно выбивало рядовой состав. Фронтовая дружба, о которой часто пишут, возникала в более стабильных частях: авиации, артиллерии и других.
В эту же ночь, когда я находился в боевом охранении, на меня вышел немецкий патруль. В схватке с ним я был ранен и попал в госпиталь. Он помещался в станичной школе. Мы лежали на полу на матрацах. В окна светило солнце, гул боя доносился издалека. По проходу время от времени на костылях ковыляли раненые. И тут показалась странная фигура. Человек передвигался на четвереньках, на пятках и руках, коленями вверх. Когда он подполз ближе, я узнал Борю Римбурга.
— Как, ты жив! — воскликнул я. — А мне сказали, что ты сутки, как пропал.
И тут Боря поведал, что с ним произошло. Оказывается тем вторым в бараке был он. Ворвавшихся в барак немцев он заметил слишком поздно. Бежать было невозможно. Он скользнул в находившуюся около него ремонтную яму и затаился. Через какое-то время один из немцев посветил в яму фонариком, но приняв Борю то ли за труп, то ли за обтирочное тряпьё, отошёл и расположился рядом. Периодически, пытаясь согреться, он топал ногами над бориной головой.
— Боря, а как же твой кашель? — спросил я. Дело в том, что он иногда сильно закашливался, причём зачастую в неподходящих ситуациях. Из-за этого его могли бы вывести из разведки, но перевешивали другие качества, и он оставался самым старым разведчиком в нашем взводе.
— Ни разу не кашлянул и не пошевельнулся за всю ночь.
— А что у тебя за ранение?
Боря показал на стопы ног и, усмехаясь, похлопал себя по мягкому месту.
— Отморозило.
Пока он сидел в яме долгую февральскую ночь, его в этой позе и приморозило.
В дверях появилась медсестра и, посмеиваясь, сказала:
— Римбург, в операционную.
Раненые оживились, раздались советы и подбадривающие возгласы.
— Боря, не разгибайся, а не то отрежут не сзади, а спереди.
— Боря, не давай резать до конца.
— Боря, — спросил я, — ты в самом деле и его отморозил?
— Да нет, это они шутят. Мне опять будут урезать ягодицы. Никак не доберутся до здоровой ткани.
Боря пополз в операционную.
Всё время Борина попа была в центре внимания раненых, шуткам не было конца. Боря добродушно посмеивался и, как всегда, отмалчивался.
Через пару дней нас отправили в разные госпитали, и я Борю больше не видел.
Если кто-то знает что-либо о нём, пожалуйста, сообщите.
В февральскую метельную ночь 43-го года я стоял в проёме окна барака МТС и давал короткие очереди, когда какие-то силуэты — то ли немцы, то ли снежные вихри — появлялись в поле зрения. С другого конца барака меня кто-то поддерживал и тоже пускал автоматные очереди. Так, помогая друг другу, мы удерживали барак. Вообще-то его можно было давно оставить. Ещё засветло отсюда ушли наши солдаты, а затем и наш взвод разведки. Метрах в ста позади, за бараком, проходили бывшие немецкие окопы, и наш батальон обосновался там. Мы тоже имели полное право уйти, но чувствовали, что можем ещё держаться и не отходили. Немцы стремились отбить свои окопы, но вначале им надо было занять барак.
Вот застрочил опять тот, другой, с другого конца барака. Я посмотрел в окно. Впереди опять метались то ли вихри, то ли фигуры в белых маскировочных халатах. Я начал давать длинные очереди. Потом тот, дальний, замолчал, и я последовал его примеру.
Захотелось расслабиться. Я опустил автомат и прислонился к притолоке. И тут меня что-то насторожило, хотя никаких звуков не было. Я встревоженно бросил взгляд на раскрытые ворота барака. В их проёме вырисовывались силуэты в маскировочных халатах. Немцы. Они стояли неподвижно, видимо, всматриваясь в темноту барака. В одно мгновенье несколькими беззвучными прыжками я пересёк барак и выскочил в противоположное окно. Благополучно добежав до окопов, я присоединился к разведвзводу.
О том, что случилось с тем вторым, и кто он был я даже не подумал. На фронте это было в порядке вещей. Война так быстро тасовала нас, что мы не успевали узнать друг друга. После каждой атаки в батальоне почти поголовно выбивало рядовой состав. Фронтовая дружба, о которой часто пишут, возникала в более стабильных частях: авиации, артиллерии и других.
В эту же ночь, когда я находился в боевом охранении, на меня вышел немецкий патруль. В схватке с ним я был ранен и попал в госпиталь. Он помещался в станичной школе. Мы лежали на полу на матрацах. В окна светило солнце, гул боя доносился издалека. По проходу время от времени на костылях ковыляли раненые. И тут показалась странная фигура. Человек передвигался на четвереньках, на пятках и руках, коленями вверх. Когда он подполз ближе, я узнал Борю Римбурга.
— Как, ты жив! — воскликнул я. — А мне сказали, что ты сутки, как пропал.
И тут Боря поведал, что с ним произошло. Оказывается тем вторым в бараке был он. Ворвавшихся в барак немцев он заметил слишком поздно. Бежать было невозможно. Он скользнул в находившуюся около него ремонтную яму и затаился. Через какое-то время один из немцев посветил в яму фонариком, но приняв Борю то ли за труп, то ли за обтирочное тряпьё, отошёл и расположился рядом. Периодически, пытаясь согреться, он топал ногами над бориной головой.
— Боря, а как же твой кашель? — спросил я. Дело в том, что он иногда сильно закашливался, причём зачастую в неподходящих ситуациях. Из-за этого его могли бы вывести из разведки, но перевешивали другие качества, и он оставался самым старым разведчиком в нашем взводе.
— Ни разу не кашлянул и не пошевельнулся за всю ночь.
— А что у тебя за ранение?
Боря показал на стопы ног и, усмехаясь, похлопал себя по мягкому месту.
— Отморозило.
Пока он сидел в яме долгую февральскую ночь, его в этой позе и приморозило.
В дверях появилась медсестра и, посмеиваясь, сказала:
— Римбург, в операционную.
Раненые оживились, раздались советы и подбадривающие возгласы.
— Боря, не разгибайся, а не то отрежут не сзади, а спереди.
— Боря, не давай резать до конца.
— Боря, — спросил я, — ты в самом деле и его отморозил?
— Да нет, это они шутят. Мне опять будут урезать ягодицы. Никак не доберутся до здоровой ткани.
Боря пополз в операционную.
Всё время Борина попа была в центре внимания раненых, шуткам не было конца. Боря добродушно посмеивался и, как всегда, отмалчивался.
Через пару дней нас отправили в разные госпитали, и я Борю больше не видел.
Если кто-то знает что-либо о нём, пожалуйста, сообщите.
Ранение
— Где ты пропадал? — набросился на меня командир взвода разведки. — Комбат приказал выставить боевое охранение, а ни одного бойца нет.
— Да мы барак удерживали. Отбили две атаки. Сейчас они его заняли. Я еле успел выскочить в окно.
— Ладно, хватит байки рассказывать. Иди!
— Вань, напарника дай.
— Обойдёшься.
Я вылез из окопа и пошёл в сторону барака, из которого только что убежал. Метров через сто наткнулся на трансформаторную будку и залёг за ней. Борясь со сном, я то смотрел в сторону немцев, то клевал носом.
Вдруг показались человеческие силуэты. Я приложил к плечу автомат и стал поджидать, когда они подойдут ближе. Я уже был готов нажать на спусковой крючок, когда уловил что-то похожее на русскую речь. Я подпустил их ещё ближе и убедился, что это наши. Я вышел из-за будки и позвал их к себе. Они сначала замерли от неожиданности, потом подошли. Оказалось, что они из бригады морских пехотинцев, которая накануне заняла станицу и, захватив грузовик со шнапсом, перепилась. Оклемавшись в каком-то из огородов, они выбрались из станицы, снова занятой немцами, и пробирались к своим. Я указал им путь и снова залёг за будку.
Через час или два история повторилась. Ещё два морячка вышли на меня, в поисках наших.
Через какое-то время опять показались силуэты. Когда они подошли ближе, я, не поднимая автомата, вышел навстречу.
— Сюда, ребята, — позвал я.
«Ребята» сделали какое-то непонятное движение, и справа от меня сверкнуло пламя. Как будто обухом кто-то ударил меня по плечу. Я выронил автомат и кинулся назад. Но тут осознал, что бегу без автомата и вернулся за ним. Немцы исчезли. Я схватил автомат и побежал к своим.
Разыскав комвзвода, я доложил, что приближаются немцы и что ранен. Мне показалось, что у меня нет правой руки, и я начал умолять Ивана застрелить меня. Вместо этого Иван позвал санитаров. Санслужба была готова к приёму раненых, поскольку через пару часов должна была начаться атака. Я оказался первым из них. Прибежавшая медсестра быстро перевязала мне голову. Меня под руки довели до дороги, положили на подводу. Подвода тронулась, я потерял сознание. Пришёл в себя на операционном столе.
— Да мы барак удерживали. Отбили две атаки. Сейчас они его заняли. Я еле успел выскочить в окно.
— Ладно, хватит байки рассказывать. Иди!
— Вань, напарника дай.
— Обойдёшься.
Я вылез из окопа и пошёл в сторону барака, из которого только что убежал. Метров через сто наткнулся на трансформаторную будку и залёг за ней. Борясь со сном, я то смотрел в сторону немцев, то клевал носом.
Вдруг показались человеческие силуэты. Я приложил к плечу автомат и стал поджидать, когда они подойдут ближе. Я уже был готов нажать на спусковой крючок, когда уловил что-то похожее на русскую речь. Я подпустил их ещё ближе и убедился, что это наши. Я вышел из-за будки и позвал их к себе. Они сначала замерли от неожиданности, потом подошли. Оказалось, что они из бригады морских пехотинцев, которая накануне заняла станицу и, захватив грузовик со шнапсом, перепилась. Оклемавшись в каком-то из огородов, они выбрались из станицы, снова занятой немцами, и пробирались к своим. Я указал им путь и снова залёг за будку.
Через час или два история повторилась. Ещё два морячка вышли на меня, в поисках наших.
Через какое-то время опять показались силуэты. Когда они подошли ближе, я, не поднимая автомата, вышел навстречу.
— Сюда, ребята, — позвал я.
«Ребята» сделали какое-то непонятное движение, и справа от меня сверкнуло пламя. Как будто обухом кто-то ударил меня по плечу. Я выронил автомат и кинулся назад. Но тут осознал, что бегу без автомата и вернулся за ним. Немцы исчезли. Я схватил автомат и побежал к своим.
Разыскав комвзвода, я доложил, что приближаются немцы и что ранен. Мне показалось, что у меня нет правой руки, и я начал умолять Ивана застрелить меня. Вместо этого Иван позвал санитаров. Санслужба была готова к приёму раненых, поскольку через пару часов должна была начаться атака. Я оказался первым из них. Прибежавшая медсестра быстро перевязала мне голову. Меня под руки довели до дороги, положили на подводу. Подвода тронулась, я потерял сознание. Пришёл в себя на операционном столе.
Швейцарская система
Персонал военно-санитарного поезда состоял в основном из женщин. Это были сёстры и санитарки, совсем ещё девочки, недавние школьницы. Мужская часть состояла из нескольких человек охраны и проводников. В поезде царила атмосфера влюблённости. Жизнь персонала состояла из двух частей: изнурительных рейсов, когда раненых везли с фронта в госпиталь, и отстоев в ожидании следующих поездок к фронту. Во время отстоев жизнь была почти беззаботной. Проходили репетиции самодеятельности, хора. Соревновались с хорами других поездов, давали концерты местному населению. По вечерам собирались в купе первого вагона, где было что-то вроде клуба.
Однажды среди девочек разгорелся спор, как надо целоваться, и кто целуется лучше. Решили проверить теорию практикой и устроили соревнование. Поскольку в тот вечер я оказался единственным мужчиной, меня назначили судьёй. Сопротивляться я не стал, хотя опыта у меня не было.
Полученные в первом туре соревнования семь поцелуев повергли меня в замешательство: выделить лучший было невозможно. Тогда я стихийно изобрёл что-то вроде швейцарской системы и назначил второй тур. После него я отбраковал Нину. Она нежно прикоснулась к моей щеке и смущённо упорхнула в дальний угол купе.
После третьего тура отстраняю Веру. Она поцеловала меня не так, как я этого ждал. Оправдываясь через несколько дней, она сказала, что не могла целоваться как следует в присутствии других.
Финальную пару составили младший лейтенант Тася и вольнонаёмная Рая из Баку. Их поцелуи были на уровне: долгие и с объятиями. Аудитория возражала против объятий, считая, что это не предусмотрено программой. Но я, как судья, авторитетно заявил, что поезд качает, и оценить качество поцелуя могу только, когда меня поддерживают. Определить лучшую было невозможно. Я назначал повторные туры, пока зрители не запротестовали. Пришлось вынести решение, что победили обе.
Утром, проснувшись, я уловил на себе пристальный взгляд врача.
— Что у вас с губами?
Я хотел объяснить что-то, но губы не двигались.
Леонид Вегер
Москва
Однажды среди девочек разгорелся спор, как надо целоваться, и кто целуется лучше. Решили проверить теорию практикой и устроили соревнование. Поскольку в тот вечер я оказался единственным мужчиной, меня назначили судьёй. Сопротивляться я не стал, хотя опыта у меня не было.
Полученные в первом туре соревнования семь поцелуев повергли меня в замешательство: выделить лучший было невозможно. Тогда я стихийно изобрёл что-то вроде швейцарской системы и назначил второй тур. После него я отбраковал Нину. Она нежно прикоснулась к моей щеке и смущённо упорхнула в дальний угол купе.
После третьего тура отстраняю Веру. Она поцеловала меня не так, как я этого ждал. Оправдываясь через несколько дней, она сказала, что не могла целоваться как следует в присутствии других.
Финальную пару составили младший лейтенант Тася и вольнонаёмная Рая из Баку. Их поцелуи были на уровне: долгие и с объятиями. Аудитория возражала против объятий, считая, что это не предусмотрено программой. Но я, как судья, авторитетно заявил, что поезд качает, и оценить качество поцелуя могу только, когда меня поддерживают. Определить лучшую было невозможно. Я назначал повторные туры, пока зрители не запротестовали. Пришлось вынести решение, что победили обе.
Утром, проснувшись, я уловил на себе пристальный взгляд врача.
— Что у вас с губами?
Я хотел объяснить что-то, но губы не двигались.
Леонид Вегер
Москва