Веллер Михаил. Баллада о бомбере (сборник)

   После паузы дрожащий голос из-за куста воспротивился:
   – Остальное я сама!
   – Только как следует!
   Отжав Катины вещи, Гривцов отошел и занялся собой. От комбинезона остались одни лохмотья. Гимнастерка и галифе были в подпалинах. Противнее всего было натягивать вновь сырое белье.
   – Катя, – позвал он. – Помнишь, мы в июне были на пляже? Ну, перед войной? Так вот, приказываю: форма одежды – пляжная. И без дураков у меня! Сушиться будем.
   Однако форменные подштанники в качестве пляжного костюма были явно неприличны. Подумав, Гривцов сунул ноги в рукава нижней рубашки и после некоторых усилий соорудил шорты вроде тех, в которых Робинзон Крузо гулял по берегу после кораблекрушения.
   – Так! – бодро сказал он, довольный своей находчивостью. – Ты готова?
   Из-за куста ответили неразборчиво, но интонация была отрицательной.
   – Считаю до двадцати…
   Он тоже смутился, решил, что уже светло и костра видно не будет, попробовал зажигалку – фитиль подсох, и веселый огонек побежал по куче сухих ветвей. Пламя затрещало, повеяло теплом.
   – Иди к костру. Я смотрю в другую сторону. А то силой вытащу.
   Они грелись, сидя по разные стороны огня спинами друг к другу.
   – Суши брюки, – приказал Гривцов, и Катя стала держать поближе к костру свои влажные брюки, от которых шел пар.
   Потом она оделась, он сушил свое и сдерживал вздохи, глядя на тоненькую шейку, торчащую из ворота гимнастерки, и подстриженные на затылке пушистые каштановые волосы.
   Вышло солнце. Папиросы высохли, и Гривцов закурил.
   – Завтракаем, – скомандовал он, достал из планшета Катин шоколад, разломил пополам, половину снова разломил на две неравные доли и большую дал ей.
   По карте из его планшета они попытались определиться. Ничего хорошего из определения не следовало: километров триста до линии фронта. Около ста – до места, где Катю должны были встречать.
   Рация не работала. Катя разложила на солнце подмокшие блоки питания.
   До вечера им предстояло решить задачу: идти на восток, к линии фронта, держась лесами и кормясь тем, что под ногами растет, или на запад – дня за четыре можно было дойти до назначенного Кате места и попытаться найти ее группу или партизан – кто там ее ждал.
   И, сделав все неотложные дела… они замолчали и неуверенно посмотрели друг на друга. И думали оба одно: «А если не дойдем? А если этот день – для нас последний? На фронте загса нет, а здесь – тем более…»
   – Черт… – сказал Гривцов беспомощно, – Катя, я люблю тебя…
   – Я тебя тоже… – прошептала она, отвела взгляд, сжалась и отодвинулась.
   И вдруг Гривцов прояснел, словно нашел самое простое решение:
   – Катя, – сказал он легко, и даже засмеялся, – выходи за меня замуж!
   – Когда? – спросила она и тоже засмеялась. – Хорошо, Андрюшка, дурак! Конечно выйду!
   Изменившимся голосом он сказал:
   – Сейчас…
   – Ты с ума сошел…
   Он сорвался с места, через минуту вылез из кустов с букетиком каких-то белых цветочков, стал на колени, протянул ей и повторил голосом, хриплым от горя, что вот сейчас она скажет «нет»:
   – Катя, выходи за меня замуж… – И неожиданно почувствовал, что что-то теплое расплылось в его глазах и поползло вниз по щекам.
   – Господи боже мой, – сказала Катя, обняла его, прижалась и со вздохом закрыла глаза.
   И в его закружившейся голове какое-то время еще стучало: «Теперь можно и умирать… теперь можно и умирать… Теперь можно и умирать…»
   – …Теперь можно и умирать… – медленно возвращаясь в реальный мир, прошептал он в Катины пушистые волосы.
   Она вздохнула, пошевелилась, всхлипнула, подняла на него глаза, вытерла слезы и засмеялась:
   – Фигушки! Вот теперь умирать тебе никак нельзя! Что я, спрашивается, без тебя буду делать, а? Так что теперь будьте любезны жить, товарищ капитан!
   Странное дело: Гривцов мог бы в этот миг поклясться, что никогда не умрет.
   Вечером они съели остатки шоколада и тронулись на запад. Гривцов опять волок на себе неработающую рацию: Катя уверяла, что питание высохнет, и все будет в порядке.
   За ночь они, по его подсчетам, прошли километров двадцать пять, и на рассвете снова устроили лагерь на поляне. Все было бы неплохо, но есть хотелось невероятно. Гривцов выкурил еще одну папиросу, насильно скормил Кате горсть зеленых метелочек завязи еловых шишек («Витамины!») и приказал играть отбой.
   На следующий день, с болью глядя на осунувшееся Катино личико, он плюнул на предосторожности, взвел пистолет и пошел на охоту. Застрелил довольно тощего барсучка и приготовил из него шашлыки. Половину шашлыков он отложил про запас.
   На третий день у Кати ожила рация. От радости Катя воспрянула духом. Ночью она вышла на связь. Инструкции были таковы: постараться найти группу, которая должна находиться где-то в этом районе. В случае неудачи искать партизанский отряд и сообщить об этом.
   – А я? – озадаченно спросил Гривцов.
   – А тебя мы отправим на самолете обратно, – пообещала Катя.
   Если б она сейчас знала, что ее обещание сбудется совсем не таким образом, как она себе представляла!
   На четвертый день они наткнулись на деревню. Гривцов велел Кате сидеть в лесу, а сам кустами пробрался ближе.
   Покосившиеся серые избы стояли безмолвно. Ни визга свиней, ни кудахтанья кур… И эта далекая глухая деревенька была опустошена войной… Выждав с полчаса, Гривцов с пистолетом наготове стал красться к крайней избе. Перемахнул через покосившуюся изгородь в заросший бурьяном огород. Подполз к маленькому оконцу. Затаив дыхание, заглянул в дом…
   Старуха в черном вдовьем платке, с темным морщинистым лицом, гладила худую кошку, свернувшуюся у нее на коленях.
   Гривцов тихонько постучал в окно:
   – Бабушка… Эй…
   Старуха вздрогнула. Кошка потянулась и спрыгнула на пол.
   – Немцы есть у вас? Я свой, русский…
   Испуганно оглянувшись, старуха подошла и отворила окно:
   – Ты оружию-то спрячь… Что тебе надо?
   Голодом и бедой пахло в бедной избе. Через минуту Гривцов сидел за покосившимся столом и жадно хлебал из миски тюрю из жмыховых лепешек с лебедой, размоченных в воде, а старуха, пригорюнясь, глядела на него и рассказывала:
   – Кто куды разошлись все… Человек, почитай, двадцать осталось… Немцев у нас нет, в сорок первом в августе были недолго, и ушли… А полицаи в восьми километрах здесь, в соседней деревне, в Костюковичах, там управа ихня… Каждую вторую неделю приезжают с проверкой, партизан ловить. А только и партизан нет у нас, в нашу деревню не заходили никогда. А вообще есть здесь они по лесам… Вот только четвертого дни к Анне Даниловой заходили четверо, наши, по-военному одеты. Спрашивали тоже, нет ли здесь наших… Ты не их ищешь, сынок?
   – Их, – сказал Гривцов. – А куда они пойти могли, мать?..
   Старуха посмотрела на него с недоверием и промолчала.
   За окном стемнело от туч. Скрежещущий удар пронесся по небесам, и хлынул ливень.
   – Я пойду, – Гривцов встал и поклонился ей. – Нет ли еще чего поесть, мать? Там меня в лесу друг ждет… Я летчик, сбили гады меня…
   – Куды в ливень иттить? – Старуха недобрым взглядом пробуравила Гривцова, накинула на голову мешковину и пошла вон из избы, сказав от порога:
   – Жди здесь… Скоро вернусь.
   Не за полицаями ли отправилась старая ведьма, размышлял Гривцов, сидя с пистолетом у стола и водя глазами по окнам. Уйти? Но там, под дождем, Катя… Она совсем ослабла от голода.
   Старуха вернулась с маленьким кусочком сала. Завернула его в узелок вместе с двумя лепешками и подала Гривцову:
   – Храни тебя господь, сынок… – и перекрестила его.
   Он вернулся в лес, промокший до нитки. Катя, нахохлившись, сидела с пистолетом под раскидистой старой сосной.
   – Лопай, – весело сказал Гривцов. – Где-то здесь твои. Три дня назад в деревню заходили…
   Он поцеловал ее и почувствовал, что лицо ее пышет жаром.
   – Я что-то не хочу есть… – слабо сказала она. – Я, кажется, немножко простудилась…
   Если бы Гривцову надо было в этот миг застрелиться, чтоб Катя выздоровела, он сделал бы это не задумываясь.
   – Ерунда, – бодро сказал он, не показывая беспокойства. – Мы почти на месте, деревня рядом, ни немцев, ни полиции в ней нет. А ну, за мной!
   И уже знакомой дорогой он пришел с Катей в избу.
   Увидев их, старуха всплеснула руками, укоризненно покачала головой и принялась разжигать какие-то жалкие щепочки в печи. Поставив на огонь воду в горшке, она выставила Гривцова в сени, раздела Катю, растерла куском жесткой холстины и стала поить горячим отваром душистых трав. Кошка терлась в ноги и мурлыкала.
   Катя уснула на печи, укрытая грудой сухого тряпья.
   – Через два дня здорова будет, – сказала Гривцову старуха. Она внимательно посмотрела за окно:
   – А только утром уйти вам надо. Погода будет завтра, сухо. Вдруг полицаи…
   Гривцов заснул на полу. Уже светало, когда старуха растолкала его:
   – Скорее бегите! Душегубы с проверкой в деревню пожаловали.
   Гривцов различил стук колес телеги и зычный мужской голос:
   – Спокойно, бабы! Проверочка! У кого партизан или поросенок – давайте его сюда! – И смех.
   На четвереньках пробравшись через огород, Гривцов и Катя побежали через луг к лесу. До леса было метров четыреста. Гривцов рассудил, что разумнее преодолеть их бегом: заметят их вряд ли, а в лес соваться, может, побоятся. Вряд ли полицаев много.
   Но в местной полиции служили, видимо, опытные и расторопные ребята, потому что один из них сидел на крыше с винтовкой, удобно прислонясь к печной трубе, и вертел головой по сторонам: он выполнял обязанности боевого охранения.
   – Двое к лесу бегут! – заорал он. – От избы Глазычихи! – И, аккуратно прицелившись, выстрелил.
   Гривцова толкнуло в спину и бросило на землю. Он вскочил, бросил взгляд на рацию: пуля застряла в ней. Этот железный ящик спас ему жизнь – надолго ли? – но сам стал бесполезен.
   Пятеро полицаев уже выбегали за околицу, передергивая затворами винтовок. Один был с автоматом – безотказным немецким «шмайссером».
   Гривцов выстрелил несколько раз в их сторону и с удивлением увидел, как автоматчик ткнулся в землю.
   – Удачно, – невольно пробормотал он. – Катя, перебежками!
   Петляя и падая, они бежали под пулями к лесу.
   Из деревни вылетела телега, рослый детина с белой повязкой полицая соскочил с нее, лег с пулеметом на землю и установил прицел.
   – Стрелки… – презрительно сказал он и выпустил по бегущим длинную очередь из своего «машиненгевера».
   Беглецы уже достигли крайних деревьев, когда пуля попала Гривцову в левое плечо, и, падая, он успел порадоваться, что в левое, а не в правое, потому что он мог стрелять, прикрывая Катин отход.
   Он отполз за ствол старой сосны и вложил в пистолет запасную обойму. Катя лежала рядом и с ужасом смотрела на него.
   – Давай запасную обойму, – сказал он. – Все. Я прикрою. Беги. Катька – люблю – всегда вместе будем – скорее! Ну!! – и в отчаянии, что она не уходит, жестоко выматерился ей в лицо. – Ну!!
   И лишь когда вдали затих шум раздвигаемых ею ветвей, он успокоился, почти обрадовался даже и выглянул из-за ствола.
   Полицаи приближались короткими перебежками. Гривцов стрелял, целясь, но они подбегали все ближе, обойма кончилась, он подумал, что не успеет вставить новую, и был прав, потому что они подбежали раньше, и от удара прикладом по голове он потерял сознание.
   И увозимый на телеге, со связанными руками, не мог слышать, как в лесу за Катиной спиной клацнул затвор и негромкий голос велел:
   – Стоять!

III

   Он пришел в себя оттого что голова его билась о дно телеги. Первой мыслью было: «Жив…» Второй: «Катя… что с ней?..» Третья и четвертая мысли появились одновременно и затеяли отчаянную борьбу в раскалывающейся от боли голове: «Расстреляют» и «Бежать! Как угодно, вопреки всем обстоятельствам – все равно сбегу!»
   Наверное, эта последняя мысль ясно отразилась в его раскрывшихся глазах, потому что рослый детина, придерживающий между колен ручной пулемет, взглянул на него с ухмылкой и успокоил:
   – Теперь не сбежишь, не волнуйся. Побеседуешь немного с начальством – и капут. Приведи в порядок совесть.
   Гривцов заскрипел зубами, глядя в его сытое свежее лицо:
   – Моя совесть в порядке… А твоя, гад?
   Детина загоготал:
   – А я ее сховал в надежном месте, пока война не кончится. Чтоб сохранней была! А то истреплется… – И одобрительно подмигнул Гривцову: – А ты ничего, сука, храбрый! Снайпером был, что ли? С двухсот метров из шпалера Моргунку в лоб засветил!
   Гривцов скосил глаза и увидел на дне телеги рядом с собой мертвеца с повязкой полицая. «Это тот, с автоматом?.. Хоть одного уложил…»
   – Жаль, тебя не уложил… – сказал он детине.
   Тот нахлестнул вожжами лошадей и, обернувшись, ласково улыбнулся ему:
   – Особенно тебе будет этого жаль завтра утром, когда я тебя вешать буду…
   – Посмотрим!..
   – Смотреть будут другие. Ты будешь висеть.
   Сквозь свежую листву над головой Гривцов видел ясное небо с редкими облачками и думал о том, что Катя, наверное, все-таки ушла и теперь ей сухо в лесу и тепло, и за пазухой у нее две лепешки и кусок сала, и карта в кармане, и обойма в пистолете, и, может быть, она выберется к партизанам, и уж во всяком случае она будет жива завтра утром, когда его уже повесят, и от этой мысли, что она будет жива, когда его уже не будет, на лице его появилось счастливое выражение.
   – Чо лыбишься? – поинтересовался детина. – Что второй ушел от нас? Дак ты через час сам скажешь, где его искать.
   – Не дождетесь, – сказал Гривцов.
   – Дожде-омся, – пообещал детина. – И лучше сразу скажи. А то очень больно будет…
   Они въехали в деревню.
   – К управе давай! – закричали полицаи со второй телеги, ехавшие вслед за ними.
   Управа помещалась в довольно просторном доме, где до войны, видимо, была школа или сельсовет. Над входом лениво шевелился под теплым ветерком красный флаг со свастикой в белом круге.
   Толстый человек в немецком френче без погон вышел на крыльцо и обвел подъехавших ленивым взором:
   – Так… Одного ухлопали, одного захапали… Так на так. Ну, тащи его ко мне – беседовать будем…
   Гривцов сам, превозмогая боль, слез с телеги и шагнул на крыльцо. Пошатнулся. Детина хотел поддержать его. Ребром правой ладони Гривцов рубанул его по горлу. Огромной лапищей детина перехватил его руку и слегка свернул, а другой отвесил легкий подзатыльник, буркнув: «Зря развязал тебя». Это с виду подзатыльник был легким – в голове у Гривцова загудело и поплыли круги…
   Толстяк во френче – начальник – долго разглядывал его через стол. Потянулся – ощупал гимнастерку:
   – Недавно здесь… Диверсант…. Расскажешь все – будешь жить, обещаю. Что толку нам тебя повесить, сам понимаешь… А так – составим рапорт о твоей группе, мне – благодарность, тебе – жизнь за то, что помог и вину свою осознал. Чем ты виноват?.. Поверил большевикам, обманут… Ну, когда вас выбросили? Молчишь… Николаев! Николаев, проведи «товарища» на экскурсию.
   Николаев, тоненький юноша с нервным лицом, подошел к сидящему Гривцову:
   – Позвольте руки…
   Он ловко связал ему сзади руки и сделал приглашающий жест:
   – Прошу…
   В полуподвальном помещении, где свет скупо проникал сквозь маленькое пыльное окошко под потолком, Гривцов увидел деревянный топчан, весь в засохшей крови. Николаев вежливо произнес:
   – Прошу садиться… Зубной боли не боитесь? – и указал на обшарпанную бормашину. Гривцов невольно стиснул зубы.
   – Простите, вы женаты? – Николаев говорил необыкновенно светским тоном. Он взял кузнечные клещи и повертел их в тонких белых руках… Потом потрогал маленькие щипчики: – Вы, наверное, не привыкли ухаживать за своими ногтями…
   Гривцова затошнило… Николаев, внимательно следящий за его побледневшим лицом, ногой подвинул по цементному полу жестяной таз:
   – Вам дурно? Простите, воды здесь нет. Разденьтесь, пожалуйста.
   Он зажег керосиновую лампу и стал накалять на ней вязальную спицу:
   – Инструменты стерилизуем – чтоб не занести инфекцию.
   В дверь просунулся детина:
   – К господину начальнику!
   Николаев с неудовольствием поморщился:
   – Мы прощаемся с вами ненадолго, дорогой… Возвращайтесь.
   Начальник за столом ел землянику из блюдечка.
   – Как тебе наша амбулатория? Ну, рассказывай…
   И Гривцов с ужасом услышал свой голос, произнесший:
   – Что вы хотите знать?
   Начальник оживился:
   – О, вот! Когда вас выбросили с самолета? Парашютисты? Или переходили фронт пешком?
   Гривцов лихорадочно соображал. Тянуть время! Усыпить их бдительность! Дожить до ночи. Потом – бежать.
   – Я все скажу, – произнес он, чувствуя себя уже предателем. Так вот как становятся предателями!..
   – Говори. Парашютист? Ну!
   – Завтра, – пробормотал Гривцов. – Все завтра скажу…
   – Николае-ев!
   – О ччерт. Парашютист!
   – Когда выброшен?
   – Восемь дней назад.
   – Состав группы?
   Гривцов вдруг представил, как карательный отряд ловит несуществующих парашютистов, прочесывает местность, а там – одна Катя, больная, беспомощная, и где-то здесь – группа, которая ее ждет, кольцо облавы сжимается вокруг нее…
   – Пусть тебе цыганка нагадает состав группы, – с яростью сказал он и поднялся:
   – Привет!
   – Куда?
   – В амбулаторию! Что-то зуб болит, – с издевкой сказал Гривцов и плюнул в блюдечко с земляникой:
   – Приятного аппетита!
   Стоявший у двери детина коротко гоготнул, аккуратно снял с верха блюдечка несколько ягод и, неожиданно зажав Гривцову нос, сунул землянику ему в рот:
   – Жри, падла!
   Гривцов послушно разжевал душистые ягоды и, превозмогая желание проглотить их, вдруг плюнул душистую розовую массу в рожу детине.
   Теперь хохотал начальник. Детина утерся, руки вытер о гимнастерку Гривцова и похлопал его по плечу:
   – Ну пошли, храбрый…
   …Через полчаса истерзанного Гривцова выволокли из подвала и бросили в угловую комнату с решеткой на окне. Детина вылил ему на голову ведро воды, и Гривцов очнулся, захлебываясь…
   Оглянувшись, детина вдруг прошептал:
   – Не дрейфь, браток… Выпутаемся…
   Когда Гривцов осознал смысл его слов, тот уже вышел и дважды провернул ключ в замке.
   Ночь Гривцов провел без сна, сдерживая стоны от мучительной боли. Под утро вновь возник детина:
   – Слушай сюда, браток… Говори, что ты сбитый летчик. Понял? Продумай все покрепче… Тогда – может быть, отправят в концлагерь… Молчать все равно не удастся…
   – Почему? – спросил Гривцов, с надеждой глядя в его лицо. Кто он? Попал в полицию случайно? Почему не бежит к партизанам? Боится, что там расстреляют? Или он разведчик?..
   Но тот поспешно вышел.
   Утром Гривцов понял, почему молчать не удастся.
   – Посмотри-ка в окно, – сказал начальник, обдергивая френч на животе.
   На пыльной маленькой площади перед управой стояло десять человек: два старика, три женщины и пять детей. Младшему из детей было года два. Он, не понимая происходящего, одной рукой держался за руку матери, а другой ковырял в носу. Старики мелко крестились.
   Полицаи с винтовками полукругом стояли позади их.
   – Моргунка ты убил, – объяснил начальник. – За одного нашего – десять заложников, понял? На размышление тебе – одна минута. Или говоришь все, и они идут по домам, или они будут расстреляны – здесь и сейчас! – а уже потом повесим тебя.
   Гривцов внимательно посмотрел в глаза начальнику и понял. Тому, собственно, было плевать, что он скажет. Ему нужно было представить своему начальству очередной рапорт о своей успешной деятельности. И еще – его интересовала собственная безопасность. Не собираются ли громить их управу партизаны. На партизана Гривцов не очень походил.
   – Записывай, палач, – с ненавистью сказал он.
   Начальник удовлетворенно улыбнулся. И по его улыбке Гривцов понял, что начальник тоже его понимает. И что он, может быть, по натуре человек не злой и не жестокий. Просто – чиновник, мелкий карьерист, желающий выдвинуться независимо от обстановки. Такие люди всегда желают представить своему начальству то, что начальству хочется от них получить. И тогда они продвинутся наверх. А то, чем они занимаются, их не интересует. Ход их мыслей таков: «И рад бы быть добрым… Я же по натуре человек хороший… Да что ж делать – жизнь такова. А жить-то надо…»
   – Сбили меня, – сказал Гривцов. – Четыре дня назад сбили. Над Витебском. Можете проверить…
   – Какая была задача?
   – Выброс диверсионной группы.
   – Квадрат?
   Вот здесь врать можно было сколько угодно. И Гривцов всласть наврал о большой диверсионной группе, контейнерах со взрывчаткой, железнодорожных мостах и разведчиках в немецком обмундировании. Он лихорадочно соображал, что с ним будет дальше: расстреляют, отправят в лагерь или передадут куда-нибудь к начальству повыше для дальнейших допросов.
   Начальник высунулся в окно и сделал знак рукой. Полицаи закинули винтовки за плечи и махнули заложникам: идите по домам. Те торопливо пошли прочь с площади, испуганно оглядываясь.
   – Ну, что с тобой теперь делать? – спросил начальник.
   – Разрешите, я его распишу, – подал голос детина от двери. Гривцов с надеждой взглянул на него и, играя, процедил:
   – Жаль, тебя вот я не шлепнул на лугу, гада.
   Начальник с сомнением потер лоб:
   – Собирайся, Крыщук. Доставишь арестованного в управу в Полоцк и передашь рапорт. С собой возьмешь Аверко.
   Они отправились в путь наутро, в тряской телеге, куда детина, фамилия которого была Крыщук, бросил охапку соломы. Во время остановки Гривцов попросил отвести его в сторонку, в кусты, и там – один на один – тихо спросил детину:
   – Ты кто?
   – Был колхозник, – тихо сказал детина. – Потом был солдат. Теперь – полицай я…
   – А что к партизанам не сбежишь?
   – Шлепнут.
   – А наши приедут?
   – Тоже шлепнут. Да где они, наши… Все под немцем уже…
   – Шкура…
   – Был бы я шкура – лежал бы ты, дорогой товарищ летчик, сейчас на том лужку носом в траву, и дружок твой рядом. Я что ж, думаешь, с двухсот метров из пулемета вас снять не мог?
   – А что не снял?
   – Свои же вы…
   – Слушай, – попросил Гривцов, – дай сбежать!
   – А самому к стенке за тебя? Нет… Что мог – сделал для тебя. Не взыщи… Направят тебя в лагерь, там тоже живут…
   К вечеру телега загромыхала по булыжным мостовым Полоцка. В канцелярии полицейского управления детина сдал рапорт, взял расписку о доставке арестованного – и они расстались с Гривцовым, чтоб никогда больше не встретиться.
   Дежурный по полицейскому управлению, весь какой-то мятый, в мятом галстуке на мятой рубашке, мрачно уставился на Гривцова:
   – Что они там мудрят? На кой ляд ты мне сдался? Идиоты…
   Он покрутил ручку полевого телефона:
   – Алло! Гестапо? Полевой полицией доставлен захваченный парашютист. Да, показания дал. Через полчаса будет у вас. Есть.
   Гестаповец, подтянутый светловолосый парень в черной форме, с серебряным жгутом на правом плече, бегло полистал показания Гривцова:
   – Летчик? – он говорил по-русски с сильным акцентом, но, видимо, свободно.
   – Борттехник, – мрачно сказал Гривцов.
   – Борттехник?
   – Ну да. Тоже летчик, но не пилот, – Гривцов изобразил, как держат штурвал, – техник, – он сделал жест, как будто крутил ключом гайки.
   – Где и когда сбит?
   Ничем не рискуя, Гривцов сказал правду. Гестаповец записал.
   – Каждое твое слово будет проверено. За неправда – расстрел.
   Гривцов старательно повторил то, что уже было записано в его «показаниях», после чего был отправлен в камеру и заперт.
   Наутро всех арестованных – человек двести – выстроили в каменном квадрате двора. Автоматчики молчаливой цепью окружили их и пересчитали. На крыльцо вышел толстый офицер с моноклем и произнес короткую речь, повернулся и вошел в дверь обратно.
   – Вы все – преступники против нового порядка, – лаконично перевел переводчик. – И всем вам одно наказание – расстрел.
   Мертвая тишина повисла над двором. Скрипели сапоги у переминавшегося с ноги на ногу автоматчика.
   – Хана, – произнес чей-то ломкий голос.
   Переводчик снова открыл рот:
   – Но германская армия в своем победоносном движении практически покончила с остатками Красной Армии. Вы не опасны могущественной Германии. Вы прощены, и вам даруется жизнь.
   Автоматчики пихнули пленных под ребра автоматами, унтер-офицер скомандовал, и оборванная колонна потекла со двора на улицу.
   Их вывели за город на огороженный тремя рядами колючей проволоки пустырь. Вышки с пулеметами стерегли его. Ворота распахнулись.
   – Вот и концлагерь, – сказал кто-то в колонне.
   …О четырех месяцах в концлагере у Гривцова осталось позднее воспоминание как об одном кошмарном дне, бесконечно длинном. Рыли руками ямы в земле. Выменивали на остатки одежды пустые консервные банки – в банки по утрам разливали по черпаку баланды, и надо было иметь свои – а их не хватало.
   Расспрашивали «новеньких» о новостях – новости были обнадеживающие… Летнее наступление у немцев, вроде, провалилось, и на юге наступаем мы.
   Как-то в сентябре их выстроили: полторы тысячи живых скелетов. Прибыло какое-то немецкое начальство.
   Группа офицеров, похлопывая стеками по лаковым голенищам, прошла вдоль строя.
   – Кто есть рабочие по металлу, три шага вперед! – скомандовал комендант лагеря.