Страница:
И он замолчал, подавленный своими мыслями.
Я слушал, плохо его понимая и объятый суеверным страхом. Не с сумасшедшим ли я имел дело? И рассматривал его с любопытством с примесью страха.
Вдруг он выпрямился, и его блестящие глаза впились в мое лицо.
– О, молодой человек, – заговорил он глухим голосом, – ты также скоро наденешь рясу, хотя и не по доброй воле, а от отчаяния. Берегись, – сказал он, поднимая руку. – Сквозь голову твою, как сквозь эти могилы, я вижу твои мысли, и в мозгу этом все черно. Он будет умышлять одно преступление за другим, и пламя мщения огненным столбом поднимается к небу. Ты смешаешь кровь свою с кровью сестры, и, наконец, тебя погребут здесь на этом самом месте, и ты будешь лежать нем и бесстрастен рядом с твоим смертельным врагом…
Пораженный, озадаченный, слушал я странные и ужасные слова, но когда пришел в себя и хотел задать вопрос монаху, он уже исчез. Волнуемый самыми грустными мыслями, я вернулся в свою келью, но только под утро заснул лихорадочным сном.
Проснулся я в менее тревожном состоянии и пошел к Эдгару, которого увидел спокойным и бодрым. Он рассказал, что его назначили секретарем, что у него много дел и что приор был ему истинным другом.
– Я спокоен, – прибавил он, и глаза его блеснули, – потому что надеюсь отомстить.
Затем он спросил меня о моих делах и дал добрые советы и, между прочим, один – не показываться герцогу. Увы! Я не послушался его.
Я был поставлен в тупик. Нельда, такая молодая, красивая, и в монастырь! Что за причина такого решения? Может быть, она узнала, что я ее брат; аббатиса одна могла сказать ей это.
Я почувствовал глубокое недоверие к этой женщине с бесстрастным лицом и кротким взглядом; следовало предупредить Нельду. Все, что угодно, лучше, чем поступать в монастырь!
Конечно, эгоизм и ревность подсказывали: «Не мне, так никому!» Но нет, подобная будущность была слишком ужасна.
Я отправился в монастырь, но доступ мне был воспрещен под предлогом, что Нельда не желает меня видеть, а аббатиса по нездоровью никого не принимает.
Я был в отчаянии. Что делать? На что решиться? Я видел себя опутанным целой сетью интриг и с горя решился обратиться к герцогу, но узнал об его отъезде на охоту. Приходилось ждать, а каждый день мне казался вечностью. Я еще раз пытался проникнуть в монастырь, но тщетно.
Когда я возвращался из этого неудачного путешествия, лошадь моя, чего-то испугавшись, бросилась в сторону, выбила меня из седла, я вывихнул ногу и, по прибытии в замок Рувен, три недели не вставал с постели.
Тотчас по выздоровлении я отправился к герцогу. Так как я не мог иначе доложить о себе, как под именем «Энгельберт», мне отказали в приеме. Тогда я показал перстень, паж взял его и понес в апартаменты герцога. Минуту спустя меня пригласили войти, и я очутился с глазу на глаз с хозяином моей судьбы.
Волнуемый страхом и любопытством, я пристально смотрел на человека, бывшего моим отцом, от которого зависело мое счастье или погибель. Он стоял с нахмуренными бровями и внимательно рассматривал кольцо. При моем входе он поднял голову и подозрительно взглянул на меня.
– От кого получили вы этот перстень? – спросил он грубым и резким голосом.
Сердце мое стучало, и голос дрожал, когда я отвечал почтительно:
– Государь, я побочный сын графини Розы, жены покойного графа Бруно фон Рабенау и…
Он не дал мне договорить и отступил, лицо его побагровело.
– Ложь! Ложь! У Розы фон Рабенау никогда не было незаконных детей!
При таком приеме я выпрямился, смертельно оскорбленный и своей гордости.
– Государь, – с горечью сказал я. – Я пришел не для того, чтобы вы признали меня; жизнь моя или смерть для вас всегда были безразличны, но дело идет о другом ребенке графини Розы, о Нельде, которую вы знаете. Она в монастыре урсулинок и, по неизвестной мне причине, намерена постричься. Хоть ее, по крайней мере, спасите от такой ужасной участи.
Герцог побледнел и, как сраженный, опустился на стул.
– Нельда – дочь графини? – воскликнул он хриплым и прерывающимся голосом. – Невозможно! Ты лжешь, молодой человек!
– Сказал чистую правду, – ответил я, удивленный, – спросите аббатису урсулинок; ей известно это, и она подтвердила мне. Кроме того, у нее документы, касающиеся этой истории.
Из горла герцога вырвалось какое-то хрипение.
– А, подлая интриганка! Она знала, что я ее отец… Что я сделал, Боже мой! Но этого я не хотел. – Он закрыл лицо руками. Инстинктивно я почувствовал, что между ним и Нельдой произошло что-то ужасное.
– Что вы сделали? – закричал я вне себя. – Я чувствую, знаю, вы соблазнили ее?
– Вы знаете, – произнес герцог в испуге. Сам он подтверждал это. Дыхание мое остановилось и ноги подкашивались, но бешенство вернуло мне силы.
– Злодей! Я разоблачу вас. Пусть все узнают, наконец, эту аббатису, которая совершает такие низости, и герцога, пользующего ими.
Герцог был взбешен до последней степени. Выхватив из-за пояса золотой свисток, он свистнул, и толпа пажей и оруженосцев поспешно вошла в комнату.
– Задержать этого сумасшедшего. Он позволяет себе оскорблять меня, – сказал он.
Раньше, чем я успел опомниться, сильные руки схватили меня и увлекли в комнату, где и заперли. Я увидел, что нахожусь в довольно обширном помещении, с богатой, но поблекшей мебелью, с решетчатым окном. Изнеможенный нравственно и физически, я упал на стул. Что выиграл я своей попыткой? Какая участь ожидала меня?
Прошло несколько часов, солнце закатилось, и я остался в темноте. Наконец, ключ повернулся в замке, отворилась дверь, и пошел какой-то человек. Подойдя к столу, он зажег ночник, достал из-под плаща корзинку с кувшином вина, хлебом и куском дичи. Поставив передо мною провизию, он исчез так же беззвучно, как и пришел. Я был голоден, и жажда мучила меня; ел я мало, но выпил несколько стаканов вина, потом сел в кресло и стал раздумывать. Члены мои отяжелели, и я заснул свинцовым сном… Ужасное пробуждение ожидало меня.
Когда я открыл глаза, не знаю через сколько времени, я увидел, что лежу в узкой пустой келье, в монашеском одеянии. Я вскочил на ноги и бросился к двери, но она была заперта. Обессиленный, я прислонился к стене, и тут пришли мне на память слова монаха на кладбище: «Скоро ты будешь монахом против своей воли и от отчаяния наденешь рясу». Предсказание его оказались слишком верно. Да, отчаяние увлекло меня, и я понял, что погиб…
Принуждая себя успокоиться, я огляделся и увидал, что на мне одежда послушника; значит, я еще не принял в бессознательном состоянии обета. Спасение было еще возможно.
Я решил защищаться, бежать, если возможно, скрываться у рыцаря Теобальда и провести у него жизнь, отдаваясь науке. Все, все, решительно все, было лучше потери свободы. Мне казалось, что я задыхаюсь в узкой келье, воздуха недоставало мне. Чем заслужил я такую ужасную участь? Где же Божественная справедливость? Где Бог, покровитель невинных?
Целый ураган зашумел в моей душе, и я возроптал на Того, Кто присвоил себе право распоряжаться судьбами.
И служению Ему я должен посвятить свою жизнь? Так значит все – ложь? Большинство собранных здесь людей, вырванных из общества, вычеркнутых из числа живых, обреченных не иметь более человеческих чувств, все они – жертвы, я уверен в этом, от которых избавлялись искусным образом после того, как нравственными пытками вырвали у них сердце… И все эти жертвы собраны здесь, чтобы служить Богу и славословить Его, чтобы умерщвлять все телесные и душевные страсти во имя этого невидимого палача, утонченная жестокость которого дошла до того, что Он отнял у нас способность понимать Его. Целый ад кипел в моей груди; я был, конечно, в числе падших ангелов, возмутившихся против своего Создателя.
Стук отворявшейся двери прервал мои мысли. На пороге стоял высокого роста монах с надвинутым на голову капюшоном и держал лампу в руках. По золотому кресту на шее я узнал в нем настоятеля.
Он поставил лампу на стол и остановился передо мной, скрестив руки.
Сверкавшие из-под капюшона глаза впились в мои, и со странной на губах улыбкой, тоном начальника к подчиненному, он обратился со словами:
– Несчастный безумец! По лицу твоему я вижу, что ты собирался объявить войну земле и небу. Вдвойне безумный ребенок: перед царственными силами мы одинаково бессильны, как там, так и здесь. А теперь, сын мой, успокойся и выслушай меня; я буду говорить с тобою не как с существом, отданным в мое распоряжение, а как с благоразумным человеком. Ты находишься здесь ни по моему приказанию, ни по моему желанию, но мне приказано сделать из тебя монаха. Какое бы средство я для этого не употребил, оно заранее одобрено. Вне этих стен, ты – заяц, на которого выпустят свору, потому что ты имел неосторожность объявить себя плодом греха молодости, а великие мира сего хотят считаться непогрешимыми. Кроме того, ты выступил против монастыря урсулинок и разоблачил гнусное преступление; ты погиб, так как в собственных интересах герцог и аббатиса постоянно будут покушаться на твою жизнь. Здесь, как член нашей общины, ты независим, ряса создает тебе положение, уважение, отворяет перед тобою все двери, исповедь – совесть человеческую, даже самую преступную. Ты умен, я это знаю, образован, значит, будешь учителем трех четвертей собранных здесь монахов; ты в зависимости только от меня, твоего настоятеля, а я в каждом человеке уважаю ум и достоинство. Только дураков наказываю я, чтобы образумить постом и молитвой; разумных же убеждаю, и они охотно подчиняются монашеским законам. Взамен я даю им сообразные с их умственным развитием занятия, которые спасают их от отчаяния. Мои разумные братья вовсе не рабы; они вместе со мною отстаивают права аббатства. А теперь я спрошу тебя, желаешь ли ты добровольно подчиниться неизбежному, не для меня, но чтобы избавить себя самого от пыток, к которым прибегать мне противно?
Я слушал, как очарованный. Я страшно ошибся в этом человеке, который в эту минуту являлся таким глубоким знатоком человеческого сердца.
Но этот металлический голос, этот пылающий взор, неужели это голос и взор приора? Нет, впрочем, я не ошибся; это он, это его черная борода, его проницательные глаза с густыми бровями, только он слегка похудел; я видел по руке, опиравшейся о стол; настоящая рука прелата – белая, с тонкими пальцами.
– Я согласен, отец мой, – сказал я без колебания, – так как вижу, что вы правы.
– Хорошо, сын мой, – ответил он, – монастырская библиотека будет всегда открыта для тебя, и ты найдешь в ней почти все, что наука и история дали нам до сих пор. Твой больной ум может несколько забыться. Впрочем, мы после поговорим обо всем этом.
Он благословил меня и вышел.
Глаза мои остались прикованными к двери. Никогда я не думал, видя его в первый раз, что поддамся чарам этого человека, некрасивого, недоброго, но подчинявшего себе единственно звуком своего голоса и своим глубоким умом. Он был совсем другой перед братьями и послушниками, но все им сказанное была истина.
Я почувствовал облегчение, успокоился и, растянувшись на узком и твердом ложе, крепко заснул.
На другой день меня поставили в послушники, и, вместе с другими я вошел в обширную, великолепную церковь слушать обедню.
Но я и не взглянул на величественное древнее здание, глаза мои искали одного настоятеля. Я увидел его сидящим на возвышении с опушенной головой, и он, казалось, молился. Мысленно я сравнил его с бывшим накануне у меня: это было то же лицо.
Бенедиктуса я не мог найти, а когда спросил о нем, мне сказали, что он болен, находится в лазарете и видеть его нельзя.
Однажды, я пошел в библиотеку и нашел сокровища, утешившие меня. Потом, на одном пюпитре, увидал большую книгу, запертую висячим замком; сверху лежал маленький сверток пергамента с надписью: «Для прочтения брату Энгелъберту».
Внутри свертка я нашел ключ.
Поспешно открыв книгу, я с радостью увидел одно из редких произведений по алхимии и магии. Тут было, чем занять душу, и я упивался этим чтением и отрывался только для выполнения налагаемых на монаха обязанностей, но ум мой непрерывно занят был многочисленными вопросами, на которые я наталкивался каждый день, и я сожалел только, что не было лаборатории, где можно было бы попробовать разрешить некоторые задачи этой чародейственной науки.
В награду за примерное поведение, послушничество было значительно сокращено, и скоро наступил день произнесения мною обета.
У меня не было более случая поговорить частным образом с настоятелем, но должен признаться, что я не испытывал слишком большого волнения во время этой глубоко важной церемонии, лишавшей меня общественных прав и дававшей взамен только рясу и имя патера Санктуса.
После благословения настоятеля и поздравлений братьев, я с Бенедиктусом отправился в мою келью.
Оставшись с глазу на глаз, мы обнялись, и невольно я заплакал о потерянной свободе. Мне пришли на память первое путешествие с Эдгаром и тяжелое впечатление, произведенное видом аббатства.
– Бедный друг, – сказал Бенедиктус, пожимая мою руку. – Тебя также неумолимая судьба привела сюда; но мы не совсем одиноки, потому что будем вместе заниматься, чтобы убить время.
– Послушай, – спросил я, – что думаешь ты о настоятеле?
– Тише, – ответил Бенедиктус, – здесь не высказывают так громко свои мнения. Странно, – прибавил он тихо, – в нем иногда точно два человека в одном теле. Он часто меняется; интонация голоса, взгляд преображают его. Это гений хитрости, но он добр и деликатен. Довольно о нем, поговорим о другом.
– Преследуешь ли ты еще свой план мщения? – спросил я.
– Несомненно, но ты касаешься все опасных предметов. Мы поговорим об этом на свободе в лаборатории.
– Как, у вас есть и лаборатория? – воскликнул я в восторге и с удивлением.
– Да, – ответил Бенедиктус. – Но повторяю тебе, тише! Ты все узнаешь после.
И он переменил разговор.
На следующий день, за вечерней службой, Бенедиктус сказал мне на ухо:
– Когда все выйдут, спрячься за одной из колонн и жди.
Как только богослужение окончилось, я прошел в темный угол исповедальни, ожидая, когда последний брат выйдет и затворятся массивные двери. Я увидел тогда при свете лампады у большого алтаря, как между колонн безмолвно скользили тени монахов.
Минуту спустя около меня был Бенедиктус. В руках он держал нечто вроде колпака.
– Надень это скорее, – сказал он, помогая мне.
Это был черный шерстяной колпак, с отверстием для одних глаз. Бенедиктус надел такой же и прошептал:
– Иди за мной.
Он направился к алтарю, взял нечто, чего я не мог рассмотреть, и приблизился к одной из толстых колонн, поддерживавших купол церкви. Вдруг в выемке образовалось высокое узкое отверстие.
– Держись за мою рясу и считай до двадцати семи, – сказал Бенедиктус, спускаясь.
Дверь снова бесшумно затворилась, и мы спустились на двадцать семь ступеней в совершенной темноте. Спутник мой остановился перед стеной и постучался; раздался металлический звук.
– Кто идет? – спросил голос.
– Братья Мести, – ответил Бенедиктус.
– Куда идете вы?
– В чистилище.
Открылась узкая дверь, и мы вступили в небольшое круглое подземелье. Это было что-то вроде пещеры, и освещалось ночником. Виднелась соломенная постель, а на столе кружка с водой и хлеб.
Осмотревшись с любопытством, я заметил, что дверь в стене закрылось так плотно, что не оставалось никакого следа ее.
– Войдите, братья, – произнес старик с седой бородой и мясистым лицом. – Вы привели послушника? – прибавил он, пристально смотря на меня.
– Да, – ответил Бенедиктус.
Старый сторож подал нам два факела, и, когда я зажег свой, увидел, что за мною отворилась дверь. Мы вошли.
Мы шли лестницами и коридорами, казавшимся мне бесконечными, пока нас не остановили у одной двери, где несколько человек в капюшонах спросили у нас пароль. Эта дверь вела в длинный коридор, освещенный факелами и кончавшийся маленькой, совершенно пустой комнатой.
Мой проводник остановился. Вдруг раздался звучный голос, не знаю откуда:
– Брат Энгельберт, желаешь ли ты мстить своим врагам?
– Да, несомненно, даже ценою моего вечного спасения! – ответил я, не колеблясь.
– Ты должен назвать их, и можешь сделать это без опасения.
После минутного раздумья я ответил твердо:
– Я хочу мстить могущественному вельможе, моему отцу, матери моей, если она жива, и аббатисе урсулинок.
– Хорошо, – сказал голос. – Можешь ли ты сделать это один, без посторонней помощи?
– Нет.
– Так тебе нужны сообщники?
– Да.
– Можешь ли ты, в таком случае, принести клятву верности союзу Братьев Мести? Тебе помогут отомстить, но и тобою воспользуются, когда это понадобится, так же, как ты другими.
– Да, могу, – отвечал я. – Потому что это вполне справедливо, услуга за услугу.
– Брат, – произнес голос. – Отведи его в чистилище.
Бенедиктус подошел к двери с вырезанной на ней мертвой головой, окруженной каббалистическими знаками, отворил ее, и я остановился, ослепленный.
Я очутился в довольно большой зале, ярко освещенной факелами и восковыми свечами; посредине возвышался род престола, покрытого красным бархатом, на котором стояло золотое распятие, а под ним было большое сердце, пронзенное стрелами, и открытая книга. В зале находилось около ста человек в колпаках, какие были у нас, а на табурете позади престола сидел кто-то, в ком, мне казалось, я узнал приора.
– Слушай условия клятвы, – сказал он. – Ты должен поклясться не Богом, а своей совестью, и если станешь изменником, умрешь от руки одного из здесь присутствующих братьев, слышащих твою клятву. Если между ними ты найдешь смертельного врага, имеешь право казнить его и драться при нас, до тех пор, пока один из сражающихся не умрет, но никогда ты не будешь иметь право употребить против него средства светской мести, которые община наша предоставит тебе. Теперь на колена и слушай формулу.
Я без возражения стал на колени, и он сказал:
– Каждый из клянущихся здесь над этим пронзенным сердцем должен, смотря на него, думать о своем собственном, доведенном до отчаяния и истерзанном тысячью нравственных стрел. Каждый, вспоминая свои собственные страдания до того времени, когда он был вынужден надеть рясу, поймет чувства других. Так подними руку и повторяй следующее: «Клянусь своим истерзанным сердцем и своими прошедшими страданиями, что желаю отмстить тем, кто меня мучил: герцогу, матери моей и аббатисе урсулинок. Клянусь, что с этой минуты телом и душой принадлежу мщению, но так как один я бессилен, то прошу помощи моих, здесь собравшихся, братьев. Пусть каждый из вас будет в моем распоряжении телом и душою, если я могу воспользоваться ими для достижения моей цели. Взамен отдаю в распоряжение каждого из братьев себя и свои способности. Права нашего братства освобождают меня от обета целомудрия, налагаемого на священника и монаха и, для достижения цели, мне разрешается возобновить отношения с женщинами. С полуночи до первого петуха я могу покидать аббатство и носить светское платье, но, клянусь, во все остальное время подчиняться законам монастырской жизни, смотреть на приора как на господина и владыку, исполняя всякое его приказание, даже с опасностью жизни».
Каждое слово повторил я громко и внятно.
– Хорошо, – сказал приор. – Прими теперь знаки нашего братства.
В тот же момент я почувствовал острую боль в плече и глухо вскрикнул. Два монаха подошли ко мне сзади, отогнули рукав моей рясы и коснулись моего тела раскаленным железом.
Я не хотел показаться трусом, закусил губы, дал приложить к обожженному месту мазь, принесенную третьим монахом, и устоял на ногах.
Братья окружили меня, пожимали руку и повторяли:
– Услуга за услугу.
Приор также подошел ко мне и сказал, подавая маленький ключ на тонкой золотой цепочке:
– Я должен сказать тебе следующее: монастырская касса всегда для тебя открыта; ты можешь брать из нее сколько потребуется, подземелья в распоряжении братьев для их работ и развлечений. Теперь идем ужинать.
Бенедиктус повел меня, и мы вошли за другими в длинное смежное с первым подземелье, слабо освещенное факелами, прикрепленными к стене. Посредине стоял стол с серебряной посудой, за которым прислуживали восемь монахов.
– Как! Здесь есть слуги? – удивился я.
– Да, – ответил, смеясь, Бенедиктус. – Но измены с их стороны нельзя опасаться, потому что это болваны из народа, приговоренные за грубые преступления к одиночному пожизненному заключению. Вместо того чтобы сгнить в тюрьме, они живут здесь, никогда не выходя на воздух и не видя дневного света, но они пьют и едят вволю и очень счастливы.
Я поместился около Бенедиктуса. Все пили и ели не стесняясь, но не снимая колпаков. Очевидно братство так же мало соблюдало пост, как и целомудрие, так как в изобилии подавались наилучшая дичь, вино и сласти.
По окончании ужина монахи поспешно разошлись, а приор подошел к Эдгару и сказал ему:
– Покажи подземелья новому брату, чтобы он понял всю важность своего положения.
Дружески пожав мне руку, он удалился.
Эдгар взял факел и весело сказал:
– Пойдем, Энгельберт. Ты увидишь, что мы не беднее светских вельмож, но много могущественнее их.
Он провел меня в сводчатый коридор, по одной стороне которого было несколько небольших дверей. Эдгар отворил одну из них и сказал:
– Взгляни.
Я увидал гадкую каморку с каменным полом и удушливым воздухом, слабо освещенную белесоватым светом из маленького решетчатого окна. Какие-то удары слышались там в наружную стену.
– Что это означает? – спросил я.
– Войди и увидишь.
Он вошел в темницу, отворил вторую дверь и поднялся на несколько ступенек, я следовал за ним. Тогда Эдгар отворил последнюю дверь, еще тяжелее первых, и я отступил, вскрикнув от удивления.
Я увидал гладь воды, голубоватая поверхность которой была залита серебристым светом луны. Волны ударялись о ступени.
Я понял, что стоял на берегу озера, омывавшего с одной стороны скалу, на которой возвышалось аббатство.
Эдгар скрестил руки и казался погруженным в свои мысли.
– Сюда, – сказал он с улыбкой жестокого удовлетворения, – я завлеку когда-нибудь труп Ульриха и брошу его в эти тихие воды; волны смоют следы крови. Можно также открыть решетку, и впустить через нее воду в темницу. Каждый поступает сообразно своему желанию, но отсюда сплавляем мы свои жертвы. Эту часть подземелья мы зовем кладбищем. У нас четыре таких кельи, как я тебе показал; все с выходом на озеро. Когда-то это были гроты или выбоины, которые заделали стеной так искусно, что она сливается с самой скалой. Вообще эти подземные сооружения чрезвычайно любопытны по искусству, с каким использовали каждую естественную выбоину, чтоб устроить этот лабиринт зал и коридоров.
Мы вышли. Он затворил дверь и ввел меня в подземелье, освещенное несколькими факелами. По стенам были приделаны полки, и на них лежали связки бумаг; вокруг стояли письменные столы, каждый со своим номером. За каждым столом работали или писали монахи в нахлобученных колпаках.
– Это рабочая зала братства, – объяснил Эдгар. – Здесь делают изыскания, ведут корреспонденцию, подделывают документы. Словом, делают все необходимое, так как в верхних кельях не должно быть никакого следа запрещенной деятельности. Там, в углу, направо, мой стол; а твой рядом, прямо под факелом. Видишь ли ты свой номер?
Если ты понадобишься одному из братьев, он положит на твой стол род открытого письма, на которое ты обязан ответить, дать совет или высказать свое мнение. Я сношусь с № 52. Это человек большого ума; он подает превосходные советы, и меня он также выбрал своим помощником. Наконец, в этом сундуке сохраняются выдержки из биографий всех братьев, с именами их врагов и списком лиц, которых они знали в мире. Твоя история также будет здесь. Если ты найдешь, что кто-нибудь из нас может быть тебе полезен, ты напишешь ему и получишь в ответ все нужные указания. Старик, которого ты видел в первой пещере, и те, что спрашивали у нас пароль, члены братства, утолившие уже свое мщение, и теперь служат обществу с безусловной преданностью и скромностью. Итак, здесь мы будем работать над планом нашего мщения, но не сегодня. Теперь пойдем. Я проведу тебя в самый рай твоих желаний, в лабораторию, и представлю отцу Бернгарду. Это прекрасная личность; он изобретает способ делать золото и верит в привидения, которые умеет даже вызывать.
Я слушал, плохо его понимая и объятый суеверным страхом. Не с сумасшедшим ли я имел дело? И рассматривал его с любопытством с примесью страха.
Вдруг он выпрямился, и его блестящие глаза впились в мое лицо.
– О, молодой человек, – заговорил он глухим голосом, – ты также скоро наденешь рясу, хотя и не по доброй воле, а от отчаяния. Берегись, – сказал он, поднимая руку. – Сквозь голову твою, как сквозь эти могилы, я вижу твои мысли, и в мозгу этом все черно. Он будет умышлять одно преступление за другим, и пламя мщения огненным столбом поднимается к небу. Ты смешаешь кровь свою с кровью сестры, и, наконец, тебя погребут здесь на этом самом месте, и ты будешь лежать нем и бесстрастен рядом с твоим смертельным врагом…
Пораженный, озадаченный, слушал я странные и ужасные слова, но когда пришел в себя и хотел задать вопрос монаху, он уже исчез. Волнуемый самыми грустными мыслями, я вернулся в свою келью, но только под утро заснул лихорадочным сном.
Проснулся я в менее тревожном состоянии и пошел к Эдгару, которого увидел спокойным и бодрым. Он рассказал, что его назначили секретарем, что у него много дел и что приор был ему истинным другом.
– Я спокоен, – прибавил он, и глаза его блеснули, – потому что надеюсь отомстить.
Затем он спросил меня о моих делах и дал добрые советы и, между прочим, один – не показываться герцогу. Увы! Я не послушался его.
* * *
Через две недели по возвращении моем в замок Рувен мне подали письмо Нельды, в котором она извещала меня, что принимает постриг, и причины к тому, по ее словам, очень серьезны, но, при всей ее любви ко мне, она не может открыть их. Она просила меня любить ее, часто думать о ней, но не обольщаться несбыточными надеждами.Я был поставлен в тупик. Нельда, такая молодая, красивая, и в монастырь! Что за причина такого решения? Может быть, она узнала, что я ее брат; аббатиса одна могла сказать ей это.
Я почувствовал глубокое недоверие к этой женщине с бесстрастным лицом и кротким взглядом; следовало предупредить Нельду. Все, что угодно, лучше, чем поступать в монастырь!
Конечно, эгоизм и ревность подсказывали: «Не мне, так никому!» Но нет, подобная будущность была слишком ужасна.
Я отправился в монастырь, но доступ мне был воспрещен под предлогом, что Нельда не желает меня видеть, а аббатиса по нездоровью никого не принимает.
Я был в отчаянии. Что делать? На что решиться? Я видел себя опутанным целой сетью интриг и с горя решился обратиться к герцогу, но узнал об его отъезде на охоту. Приходилось ждать, а каждый день мне казался вечностью. Я еще раз пытался проникнуть в монастырь, но тщетно.
Когда я возвращался из этого неудачного путешествия, лошадь моя, чего-то испугавшись, бросилась в сторону, выбила меня из седла, я вывихнул ногу и, по прибытии в замок Рувен, три недели не вставал с постели.
Тотчас по выздоровлении я отправился к герцогу. Так как я не мог иначе доложить о себе, как под именем «Энгельберт», мне отказали в приеме. Тогда я показал перстень, паж взял его и понес в апартаменты герцога. Минуту спустя меня пригласили войти, и я очутился с глазу на глаз с хозяином моей судьбы.
Волнуемый страхом и любопытством, я пристально смотрел на человека, бывшего моим отцом, от которого зависело мое счастье или погибель. Он стоял с нахмуренными бровями и внимательно рассматривал кольцо. При моем входе он поднял голову и подозрительно взглянул на меня.
– От кого получили вы этот перстень? – спросил он грубым и резким голосом.
Сердце мое стучало, и голос дрожал, когда я отвечал почтительно:
– Государь, я побочный сын графини Розы, жены покойного графа Бруно фон Рабенау и…
Он не дал мне договорить и отступил, лицо его побагровело.
– Ложь! Ложь! У Розы фон Рабенау никогда не было незаконных детей!
При таком приеме я выпрямился, смертельно оскорбленный и своей гордости.
– Государь, – с горечью сказал я. – Я пришел не для того, чтобы вы признали меня; жизнь моя или смерть для вас всегда были безразличны, но дело идет о другом ребенке графини Розы, о Нельде, которую вы знаете. Она в монастыре урсулинок и, по неизвестной мне причине, намерена постричься. Хоть ее, по крайней мере, спасите от такой ужасной участи.
Герцог побледнел и, как сраженный, опустился на стул.
– Нельда – дочь графини? – воскликнул он хриплым и прерывающимся голосом. – Невозможно! Ты лжешь, молодой человек!
– Сказал чистую правду, – ответил я, удивленный, – спросите аббатису урсулинок; ей известно это, и она подтвердила мне. Кроме того, у нее документы, касающиеся этой истории.
Из горла герцога вырвалось какое-то хрипение.
– А, подлая интриганка! Она знала, что я ее отец… Что я сделал, Боже мой! Но этого я не хотел. – Он закрыл лицо руками. Инстинктивно я почувствовал, что между ним и Нельдой произошло что-то ужасное.
– Что вы сделали? – закричал я вне себя. – Я чувствую, знаю, вы соблазнили ее?
– Вы знаете, – произнес герцог в испуге. Сам он подтверждал это. Дыхание мое остановилось и ноги подкашивались, но бешенство вернуло мне силы.
– Злодей! Я разоблачу вас. Пусть все узнают, наконец, эту аббатису, которая совершает такие низости, и герцога, пользующего ими.
Герцог был взбешен до последней степени. Выхватив из-за пояса золотой свисток, он свистнул, и толпа пажей и оруженосцев поспешно вошла в комнату.
– Задержать этого сумасшедшего. Он позволяет себе оскорблять меня, – сказал он.
Раньше, чем я успел опомниться, сильные руки схватили меня и увлекли в комнату, где и заперли. Я увидел, что нахожусь в довольно обширном помещении, с богатой, но поблекшей мебелью, с решетчатым окном. Изнеможенный нравственно и физически, я упал на стул. Что выиграл я своей попыткой? Какая участь ожидала меня?
Прошло несколько часов, солнце закатилось, и я остался в темноте. Наконец, ключ повернулся в замке, отворилась дверь, и пошел какой-то человек. Подойдя к столу, он зажег ночник, достал из-под плаща корзинку с кувшином вина, хлебом и куском дичи. Поставив передо мною провизию, он исчез так же беззвучно, как и пришел. Я был голоден, и жажда мучила меня; ел я мало, но выпил несколько стаканов вина, потом сел в кресло и стал раздумывать. Члены мои отяжелели, и я заснул свинцовым сном… Ужасное пробуждение ожидало меня.
Когда я открыл глаза, не знаю через сколько времени, я увидел, что лежу в узкой пустой келье, в монашеском одеянии. Я вскочил на ноги и бросился к двери, но она была заперта. Обессиленный, я прислонился к стене, и тут пришли мне на память слова монаха на кладбище: «Скоро ты будешь монахом против своей воли и от отчаяния наденешь рясу». Предсказание его оказались слишком верно. Да, отчаяние увлекло меня, и я понял, что погиб…
Принуждая себя успокоиться, я огляделся и увидал, что на мне одежда послушника; значит, я еще не принял в бессознательном состоянии обета. Спасение было еще возможно.
Я решил защищаться, бежать, если возможно, скрываться у рыцаря Теобальда и провести у него жизнь, отдаваясь науке. Все, все, решительно все, было лучше потери свободы. Мне казалось, что я задыхаюсь в узкой келье, воздуха недоставало мне. Чем заслужил я такую ужасную участь? Где же Божественная справедливость? Где Бог, покровитель невинных?
Целый ураган зашумел в моей душе, и я возроптал на Того, Кто присвоил себе право распоряжаться судьбами.
И служению Ему я должен посвятить свою жизнь? Так значит все – ложь? Большинство собранных здесь людей, вырванных из общества, вычеркнутых из числа живых, обреченных не иметь более человеческих чувств, все они – жертвы, я уверен в этом, от которых избавлялись искусным образом после того, как нравственными пытками вырвали у них сердце… И все эти жертвы собраны здесь, чтобы служить Богу и славословить Его, чтобы умерщвлять все телесные и душевные страсти во имя этого невидимого палача, утонченная жестокость которого дошла до того, что Он отнял у нас способность понимать Его. Целый ад кипел в моей груди; я был, конечно, в числе падших ангелов, возмутившихся против своего Создателя.
Стук отворявшейся двери прервал мои мысли. На пороге стоял высокого роста монах с надвинутым на голову капюшоном и держал лампу в руках. По золотому кресту на шее я узнал в нем настоятеля.
Он поставил лампу на стол и остановился передо мной, скрестив руки.
Сверкавшие из-под капюшона глаза впились в мои, и со странной на губах улыбкой, тоном начальника к подчиненному, он обратился со словами:
– Несчастный безумец! По лицу твоему я вижу, что ты собирался объявить войну земле и небу. Вдвойне безумный ребенок: перед царственными силами мы одинаково бессильны, как там, так и здесь. А теперь, сын мой, успокойся и выслушай меня; я буду говорить с тобою не как с существом, отданным в мое распоряжение, а как с благоразумным человеком. Ты находишься здесь ни по моему приказанию, ни по моему желанию, но мне приказано сделать из тебя монаха. Какое бы средство я для этого не употребил, оно заранее одобрено. Вне этих стен, ты – заяц, на которого выпустят свору, потому что ты имел неосторожность объявить себя плодом греха молодости, а великие мира сего хотят считаться непогрешимыми. Кроме того, ты выступил против монастыря урсулинок и разоблачил гнусное преступление; ты погиб, так как в собственных интересах герцог и аббатиса постоянно будут покушаться на твою жизнь. Здесь, как член нашей общины, ты независим, ряса создает тебе положение, уважение, отворяет перед тобою все двери, исповедь – совесть человеческую, даже самую преступную. Ты умен, я это знаю, образован, значит, будешь учителем трех четвертей собранных здесь монахов; ты в зависимости только от меня, твоего настоятеля, а я в каждом человеке уважаю ум и достоинство. Только дураков наказываю я, чтобы образумить постом и молитвой; разумных же убеждаю, и они охотно подчиняются монашеским законам. Взамен я даю им сообразные с их умственным развитием занятия, которые спасают их от отчаяния. Мои разумные братья вовсе не рабы; они вместе со мною отстаивают права аббатства. А теперь я спрошу тебя, желаешь ли ты добровольно подчиниться неизбежному, не для меня, но чтобы избавить себя самого от пыток, к которым прибегать мне противно?
Я слушал, как очарованный. Я страшно ошибся в этом человеке, который в эту минуту являлся таким глубоким знатоком человеческого сердца.
Но этот металлический голос, этот пылающий взор, неужели это голос и взор приора? Нет, впрочем, я не ошибся; это он, это его черная борода, его проницательные глаза с густыми бровями, только он слегка похудел; я видел по руке, опиравшейся о стол; настоящая рука прелата – белая, с тонкими пальцами.
– Я согласен, отец мой, – сказал я без колебания, – так как вижу, что вы правы.
– Хорошо, сын мой, – ответил он, – монастырская библиотека будет всегда открыта для тебя, и ты найдешь в ней почти все, что наука и история дали нам до сих пор. Твой больной ум может несколько забыться. Впрочем, мы после поговорим обо всем этом.
Он благословил меня и вышел.
Глаза мои остались прикованными к двери. Никогда я не думал, видя его в первый раз, что поддамся чарам этого человека, некрасивого, недоброго, но подчинявшего себе единственно звуком своего голоса и своим глубоким умом. Он был совсем другой перед братьями и послушниками, но все им сказанное была истина.
Я почувствовал облегчение, успокоился и, растянувшись на узком и твердом ложе, крепко заснул.
На другой день меня поставили в послушники, и, вместе с другими я вошел в обширную, великолепную церковь слушать обедню.
Но я и не взглянул на величественное древнее здание, глаза мои искали одного настоятеля. Я увидел его сидящим на возвышении с опушенной головой, и он, казалось, молился. Мысленно я сравнил его с бывшим накануне у меня: это было то же лицо.
Бенедиктуса я не мог найти, а когда спросил о нем, мне сказали, что он болен, находится в лазарете и видеть его нельзя.
Однажды, я пошел в библиотеку и нашел сокровища, утешившие меня. Потом, на одном пюпитре, увидал большую книгу, запертую висячим замком; сверху лежал маленький сверток пергамента с надписью: «Для прочтения брату Энгелъберту».
Внутри свертка я нашел ключ.
Поспешно открыв книгу, я с радостью увидел одно из редких произведений по алхимии и магии. Тут было, чем занять душу, и я упивался этим чтением и отрывался только для выполнения налагаемых на монаха обязанностей, но ум мой непрерывно занят был многочисленными вопросами, на которые я наталкивался каждый день, и я сожалел только, что не было лаборатории, где можно было бы попробовать разрешить некоторые задачи этой чародейственной науки.
В награду за примерное поведение, послушничество было значительно сокращено, и скоро наступил день произнесения мною обета.
У меня не было более случая поговорить частным образом с настоятелем, но должен признаться, что я не испытывал слишком большого волнения во время этой глубоко важной церемонии, лишавшей меня общественных прав и дававшей взамен только рясу и имя патера Санктуса.
После благословения настоятеля и поздравлений братьев, я с Бенедиктусом отправился в мою келью.
Оставшись с глазу на глаз, мы обнялись, и невольно я заплакал о потерянной свободе. Мне пришли на память первое путешествие с Эдгаром и тяжелое впечатление, произведенное видом аббатства.
– Бедный друг, – сказал Бенедиктус, пожимая мою руку. – Тебя также неумолимая судьба привела сюда; но мы не совсем одиноки, потому что будем вместе заниматься, чтобы убить время.
– Послушай, – спросил я, – что думаешь ты о настоятеле?
– Тише, – ответил Бенедиктус, – здесь не высказывают так громко свои мнения. Странно, – прибавил он тихо, – в нем иногда точно два человека в одном теле. Он часто меняется; интонация голоса, взгляд преображают его. Это гений хитрости, но он добр и деликатен. Довольно о нем, поговорим о другом.
– Преследуешь ли ты еще свой план мщения? – спросил я.
– Несомненно, но ты касаешься все опасных предметов. Мы поговорим об этом на свободе в лаборатории.
– Как, у вас есть и лаборатория? – воскликнул я в восторге и с удивлением.
– Да, – ответил Бенедиктус. – Но повторяю тебе, тише! Ты все узнаешь после.
И он переменил разговор.
На следующий день, за вечерней службой, Бенедиктус сказал мне на ухо:
– Когда все выйдут, спрячься за одной из колонн и жди.
Как только богослужение окончилось, я прошел в темный угол исповедальни, ожидая, когда последний брат выйдет и затворятся массивные двери. Я увидел тогда при свете лампады у большого алтаря, как между колонн безмолвно скользили тени монахов.
Минуту спустя около меня был Бенедиктус. В руках он держал нечто вроде колпака.
– Надень это скорее, – сказал он, помогая мне.
Это был черный шерстяной колпак, с отверстием для одних глаз. Бенедиктус надел такой же и прошептал:
– Иди за мной.
Он направился к алтарю, взял нечто, чего я не мог рассмотреть, и приблизился к одной из толстых колонн, поддерживавших купол церкви. Вдруг в выемке образовалось высокое узкое отверстие.
– Держись за мою рясу и считай до двадцати семи, – сказал Бенедиктус, спускаясь.
Дверь снова бесшумно затворилась, и мы спустились на двадцать семь ступеней в совершенной темноте. Спутник мой остановился перед стеной и постучался; раздался металлический звук.
– Кто идет? – спросил голос.
– Братья Мести, – ответил Бенедиктус.
– Куда идете вы?
– В чистилище.
Открылась узкая дверь, и мы вступили в небольшое круглое подземелье. Это было что-то вроде пещеры, и освещалось ночником. Виднелась соломенная постель, а на столе кружка с водой и хлеб.
Осмотревшись с любопытством, я заметил, что дверь в стене закрылось так плотно, что не оставалось никакого следа ее.
– Войдите, братья, – произнес старик с седой бородой и мясистым лицом. – Вы привели послушника? – прибавил он, пристально смотря на меня.
– Да, – ответил Бенедиктус.
Старый сторож подал нам два факела, и, когда я зажег свой, увидел, что за мною отворилась дверь. Мы вошли.
Мы шли лестницами и коридорами, казавшимся мне бесконечными, пока нас не остановили у одной двери, где несколько человек в капюшонах спросили у нас пароль. Эта дверь вела в длинный коридор, освещенный факелами и кончавшийся маленькой, совершенно пустой комнатой.
Мой проводник остановился. Вдруг раздался звучный голос, не знаю откуда:
– Брат Энгельберт, желаешь ли ты мстить своим врагам?
– Да, несомненно, даже ценою моего вечного спасения! – ответил я, не колеблясь.
– Ты должен назвать их, и можешь сделать это без опасения.
После минутного раздумья я ответил твердо:
– Я хочу мстить могущественному вельможе, моему отцу, матери моей, если она жива, и аббатисе урсулинок.
– Хорошо, – сказал голос. – Можешь ли ты сделать это один, без посторонней помощи?
– Нет.
– Так тебе нужны сообщники?
– Да.
– Можешь ли ты, в таком случае, принести клятву верности союзу Братьев Мести? Тебе помогут отомстить, но и тобою воспользуются, когда это понадобится, так же, как ты другими.
– Да, могу, – отвечал я. – Потому что это вполне справедливо, услуга за услугу.
– Брат, – произнес голос. – Отведи его в чистилище.
Бенедиктус подошел к двери с вырезанной на ней мертвой головой, окруженной каббалистическими знаками, отворил ее, и я остановился, ослепленный.
Я очутился в довольно большой зале, ярко освещенной факелами и восковыми свечами; посредине возвышался род престола, покрытого красным бархатом, на котором стояло золотое распятие, а под ним было большое сердце, пронзенное стрелами, и открытая книга. В зале находилось около ста человек в колпаках, какие были у нас, а на табурете позади престола сидел кто-то, в ком, мне казалось, я узнал приора.
– Слушай условия клятвы, – сказал он. – Ты должен поклясться не Богом, а своей совестью, и если станешь изменником, умрешь от руки одного из здесь присутствующих братьев, слышащих твою клятву. Если между ними ты найдешь смертельного врага, имеешь право казнить его и драться при нас, до тех пор, пока один из сражающихся не умрет, но никогда ты не будешь иметь право употребить против него средства светской мести, которые община наша предоставит тебе. Теперь на колена и слушай формулу.
Я без возражения стал на колени, и он сказал:
– Каждый из клянущихся здесь над этим пронзенным сердцем должен, смотря на него, думать о своем собственном, доведенном до отчаяния и истерзанном тысячью нравственных стрел. Каждый, вспоминая свои собственные страдания до того времени, когда он был вынужден надеть рясу, поймет чувства других. Так подними руку и повторяй следующее: «Клянусь своим истерзанным сердцем и своими прошедшими страданиями, что желаю отмстить тем, кто меня мучил: герцогу, матери моей и аббатисе урсулинок. Клянусь, что с этой минуты телом и душой принадлежу мщению, но так как один я бессилен, то прошу помощи моих, здесь собравшихся, братьев. Пусть каждый из вас будет в моем распоряжении телом и душою, если я могу воспользоваться ими для достижения моей цели. Взамен отдаю в распоряжение каждого из братьев себя и свои способности. Права нашего братства освобождают меня от обета целомудрия, налагаемого на священника и монаха и, для достижения цели, мне разрешается возобновить отношения с женщинами. С полуночи до первого петуха я могу покидать аббатство и носить светское платье, но, клянусь, во все остальное время подчиняться законам монастырской жизни, смотреть на приора как на господина и владыку, исполняя всякое его приказание, даже с опасностью жизни».
Каждое слово повторил я громко и внятно.
– Хорошо, – сказал приор. – Прими теперь знаки нашего братства.
В тот же момент я почувствовал острую боль в плече и глухо вскрикнул. Два монаха подошли ко мне сзади, отогнули рукав моей рясы и коснулись моего тела раскаленным железом.
Я не хотел показаться трусом, закусил губы, дал приложить к обожженному месту мазь, принесенную третьим монахом, и устоял на ногах.
Братья окружили меня, пожимали руку и повторяли:
– Услуга за услугу.
Приор также подошел ко мне и сказал, подавая маленький ключ на тонкой золотой цепочке:
– Я должен сказать тебе следующее: монастырская касса всегда для тебя открыта; ты можешь брать из нее сколько потребуется, подземелья в распоряжении братьев для их работ и развлечений. Теперь идем ужинать.
Бенедиктус повел меня, и мы вошли за другими в длинное смежное с первым подземелье, слабо освещенное факелами, прикрепленными к стене. Посредине стоял стол с серебряной посудой, за которым прислуживали восемь монахов.
– Как! Здесь есть слуги? – удивился я.
– Да, – ответил, смеясь, Бенедиктус. – Но измены с их стороны нельзя опасаться, потому что это болваны из народа, приговоренные за грубые преступления к одиночному пожизненному заключению. Вместо того чтобы сгнить в тюрьме, они живут здесь, никогда не выходя на воздух и не видя дневного света, но они пьют и едят вволю и очень счастливы.
Я поместился около Бенедиктуса. Все пили и ели не стесняясь, но не снимая колпаков. Очевидно братство так же мало соблюдало пост, как и целомудрие, так как в изобилии подавались наилучшая дичь, вино и сласти.
По окончании ужина монахи поспешно разошлись, а приор подошел к Эдгару и сказал ему:
– Покажи подземелья новому брату, чтобы он понял всю важность своего положения.
Дружески пожав мне руку, он удалился.
Эдгар взял факел и весело сказал:
– Пойдем, Энгельберт. Ты увидишь, что мы не беднее светских вельмож, но много могущественнее их.
Он провел меня в сводчатый коридор, по одной стороне которого было несколько небольших дверей. Эдгар отворил одну из них и сказал:
– Взгляни.
Я увидал гадкую каморку с каменным полом и удушливым воздухом, слабо освещенную белесоватым светом из маленького решетчатого окна. Какие-то удары слышались там в наружную стену.
– Что это означает? – спросил я.
– Войди и увидишь.
Он вошел в темницу, отворил вторую дверь и поднялся на несколько ступенек, я следовал за ним. Тогда Эдгар отворил последнюю дверь, еще тяжелее первых, и я отступил, вскрикнув от удивления.
Я увидал гладь воды, голубоватая поверхность которой была залита серебристым светом луны. Волны ударялись о ступени.
Я понял, что стоял на берегу озера, омывавшего с одной стороны скалу, на которой возвышалось аббатство.
Эдгар скрестил руки и казался погруженным в свои мысли.
– Сюда, – сказал он с улыбкой жестокого удовлетворения, – я завлеку когда-нибудь труп Ульриха и брошу его в эти тихие воды; волны смоют следы крови. Можно также открыть решетку, и впустить через нее воду в темницу. Каждый поступает сообразно своему желанию, но отсюда сплавляем мы свои жертвы. Эту часть подземелья мы зовем кладбищем. У нас четыре таких кельи, как я тебе показал; все с выходом на озеро. Когда-то это были гроты или выбоины, которые заделали стеной так искусно, что она сливается с самой скалой. Вообще эти подземные сооружения чрезвычайно любопытны по искусству, с каким использовали каждую естественную выбоину, чтоб устроить этот лабиринт зал и коридоров.
Мы вышли. Он затворил дверь и ввел меня в подземелье, освещенное несколькими факелами. По стенам были приделаны полки, и на них лежали связки бумаг; вокруг стояли письменные столы, каждый со своим номером. За каждым столом работали или писали монахи в нахлобученных колпаках.
– Это рабочая зала братства, – объяснил Эдгар. – Здесь делают изыскания, ведут корреспонденцию, подделывают документы. Словом, делают все необходимое, так как в верхних кельях не должно быть никакого следа запрещенной деятельности. Там, в углу, направо, мой стол; а твой рядом, прямо под факелом. Видишь ли ты свой номер?
Если ты понадобишься одному из братьев, он положит на твой стол род открытого письма, на которое ты обязан ответить, дать совет или высказать свое мнение. Я сношусь с № 52. Это человек большого ума; он подает превосходные советы, и меня он также выбрал своим помощником. Наконец, в этом сундуке сохраняются выдержки из биографий всех братьев, с именами их врагов и списком лиц, которых они знали в мире. Твоя история также будет здесь. Если ты найдешь, что кто-нибудь из нас может быть тебе полезен, ты напишешь ему и получишь в ответ все нужные указания. Старик, которого ты видел в первой пещере, и те, что спрашивали у нас пароль, члены братства, утолившие уже свое мщение, и теперь служат обществу с безусловной преданностью и скромностью. Итак, здесь мы будем работать над планом нашего мщения, но не сегодня. Теперь пойдем. Я проведу тебя в самый рай твоих желаний, в лабораторию, и представлю отцу Бернгарду. Это прекрасная личность; он изобретает способ делать золото и верит в привидения, которые умеет даже вызывать.