Страница:
– А что такое саламандра? – тотчас же заинтересовалась Ксения.
– Это волшебная ящерица, – пояснил Александр серьезно.
– А у тебя есть волшебная ящерица?
– Нет, – сокрушенно ответил брат.
– Хочешь?
И малышка уже протягивала ему свою разноцветную бархатную игрушку с глазами-бусинками, от которой не могла оторваться во время поездки в автомобиле.
– Нет, я не умею обращаться с волшебными ящерицами, – честно признался Александр. – И потом, она все-таки твоя.
Тут, к счастью, в прихожей материализовалась только что вернувшаяся Аделаида Станиславовна, мать Амалии. Женщина тотчас заметила чемоданы, напряженное лицо дочери, сконфуженный вид Александра и немедленно объявила, что чрезвычайно рада его видеть, что он обязательно останется у них, надо выделить ему комнату с витражами. И хотя Александр не любил эти витражи, сделанные по эскизам модного художника, он не стал спорить и покорился.
– Вся семья вместе! Очаровательно! – вскричала экспансивная Аделаида Станиславовна и увлекла за собой Амалию.
Однако, войдя в кабинет баронессы и закрыв дверь, польская дама сразу же отбросила легкомысленный тон:
– В чем дело? Почему Саша здесь, а не в Оксфорде?
– Смотри сама, – сухо сказала Амалия, протягивая ей телеграмму.
Пробежав глазами строки, Аделаида Станиславовна остолбенела, но только на мгновение.
– Бедный мальчик!
– Он уже не мальчик, – стальным голосом возразила дочь. Баронесса опустилась на стул, но сразу встала и принялась мерить шагами комнату. – По крайней мере, в его возрасте пора представлять себе последствия своих поступков! Что еще за дуэль? Почему его исключили?
– Ну ничего же страшного не произошло. Была дуэль, но…
– Тут написано, что он чуть не убил человека! – вспылила Амалия. – А если бы его самого убили? Или хотя бы ранили?
– Ну, дорогая, это же не повод так смотреть на ребенка.
– А как я на него смотрю?
– Коршуном, – не моргнув глазом, сообщила старая дама. – Немудрено, что он растерялся.
Амалия воздела руки к потолку, хотела сказать что-то резкое, но сдержалась.
Хотя многие знакомые баронессы отказывались верить, что ей уже больше тридцати лет, на самом деле Амалия была гораздо старше. Двое ее сыновей были уже взрослыми людьми. Старший, Михаил, пошел по стопам отца и сделался военным, а младший, Александр, собирался получить образование в Англии, и оба стали для матери источником постоянного беспокойства. С Михаилом, похоже, произошло то, что нередко бывает с детьми слишком блестящих родителей: он терялся на их фоне, а его покладистый характер, по мнению матери, не слишком соответствовал карьере, которую он для себя избрал. С Александром все обстояло совсем иначе. Молодой человек носил фамилию Тамарин, и хотя формально Амалия его усыновила, ни для кого не составляло тайны, что он ее родной сын. Если Михаила можно было упрекнуть в излишней мягкости, то Александр из-за своего вспыльчивого характера постоянно ввязывался во всевозможные истории. Он был чудовищно упрям, невероятно злопамятен и обладал совершенно невыносимой, с точки зрения Амалии, способностью раздувать любое мелкое происшествие до вселенских масштабов, причем страдая от этого гораздо больше, чем остальные.
Матери претило отсутствие в младшем сыне легкости и раздражала его вечная поза буки, дующегося на весь мир, который, впрочем, не упускал возможности напомнить ему, что он всего лишь незаконнорожденный, а значит, существо второго сорта. Тщетно Амалия пыталась втолковать Александру, что не это, так другое поставили бы ему в вину те, кому он был не по душе, и что надо научиться отсекать от себя неприятности и тех, кто их причиняет, иначе жизни не хватит сражаться со всеми ветряными мельницами. Баронесса чувствовала, что Александр замыкается в себе, отдаляется от нее и от родных, и ее сердило, что никакими разумными доводами нельзя привести его в чувство. Даже сейчас, при мысли, что сын задержится в ее доме как минимум на несколько недель, она почувствовала приступ недовольства из-за того, что ей постоянно придется видеть перед собой его хмурое, замкнутое лицо.
И дело было вовсе не в том, что Амалия не любила своих детей. Нет, очень любила и честно старалась вникать в их проблемы, быть им другом, уберечь их от непоправимых ошибок. Но при общении с сыновьями ее не покидало ощущение, будто она имеет дело с людьми из другого мира, с какой-то другой планеты. Михаил любил музыку, а отправился в армию… Ей это было непонятно. Как и то, что Александр старательно изводил себя тем, что не такой, как все. И вот, когда все, казалось, устроилось и он поступил в Оксфорд, а неподалеку был его отец, всегда готовый помочь, нате вам – дуэль и отчисление. А в остатке – высокий рыжеватый юноша, виновато сгорбившийся на своих двух чемоданах. Александр изо всех сил пытался держаться независимо, но глаза выдавали его, и там, в передней, он смотрел на нее взглядом побитой собаки. От одного этого у матери все внутри перевернулось. Черт возьми, да когда же сын перестанет вести себя так, словно все, и она в том числе, его враги?
– Как же мне это все надоело! – в сердцах воскликнула Амалия.
Аделаида Станиславовна нахмурилась. Конечно, неприятно, что так получилось с Оксфордом, но есть ведь Сорбонна, Петербург, Гейдельберг, и если Амалия так хочет, чтобы ее сын получил образование, он вполне может окончить курс в другом месте. Все это пожилая дама высказала дочери.
– Дело не в учебе, – устало ответила та. – У меня такое ощущение, что, где бы Саша ни находился, он всегда найдет причину, чтобы быть несчастным. И в конце концов всю жизнь себе испортит, – уже сердито добавила Амалия, поправляя цветы в вазе.
– Это пройдет, – примирительно сказала Аделаида Станиславовна.
Баронесса Корф отвернулась.
– Я очень за него беспокоюсь, – наконец промолвила она. – И как бы я ни пыталась ему помочь…
Амалия оборвала себя и удрученно покачала головой – мол, что все ее усилия ни к чему не приводят. У нее закололо в виске, и она, поморщившись, двинулась к двери, обронив на ходу:
– Миша будет на обеде. Предупреди его и попроси, чтобы воздержался от… от замечаний.
У себя в спальне баронесса прилегла на кушетку, массируя висок, боль в котором из стреляющей превратилась в ноющую. Амалию больше не радовал ни чудесный день, ни платья от Дусе, ни мысль о портрете, который нарисует Ренуар. Будь у нее работа… Но работы, увы, больше не было. Особую службу, специальный отдел секретных государственных поручений, упразднили после ее же, Амалии, провала в Иллирии[2]. Значит, спастись работой ей тоже не удастся. Чувствуя, как от раздражения сводит лицо, баронесса решительно поднялась и с особой тщательностью стала выбирать платье к предстоящему обеду.
Как говорится, если не можешь ничего сделать, сделай хотя бы что-нибудь.
За обеденным столом их собралось шестеро: Амалия, Михаил, Александр, Ксения, Аделаида Станиславовна и ее брат Казимир, вечный холостяк и бонвиван, маленький, радушный и любезный господин, которого при первом знакомстве люди обыкновенно считали недалеким, а при последующих встречах нередко меняли свое мнение на прямо противоположное.
Казимир без всяких предупреждений учуял, что в воздухе пахнет грозой, а гроз чувствительный польский шляхтич не выносил совершенно. Поэтому он вдруг стал чрезвычайно разговорчив, предупредителен и улыбчив, к месту рассказал пару анекдотов, выставил в комическом свете героев последних новостей и добился-таки того, что Амалия снизошла до улыбки, а Аделаида Станиславовна почувствовала, как у нее отлегло от сердца. Хотели мать и дядя того или нет, но жизнь их семьи так или иначе вертелась вокруг Амалии, а они были второстепенными светилами, и когда главная звезда их крохотной галактики была не в духе, это обязательно отражалось на всех.
– Так что ты решила насчет Рафаэля? – спросила у дочери Аделаида Станиславовна. – Будешь покупать его картину или нет?
Оставшись не у дел, Амалия стала гораздо больше, чем раньше, интересоваться искусством, а Дусе, кстати сказать, помог ей познакомиться с рядом художников и с видными торговцами картинами. Однако коллекционером баронесса Корф так и не стала. Да и не стремилась стать. Она приобретала то, что ей нравилось, полагаясь только на свой вкус, который, надо сказать, был чрезвычайно прихотлив, потому что ее одинаково пленяли фантазии Босха и Арчимбольдо, грезы Боттичелли и изящные портреты Виже-Лебрен и Натье. Амалия высоко ставила импрессионистов, но была совершенно равнодушна к авангардистским изысканиям, а из современников более всего ценила Ренуара, который уже несколько раз рисовал ее портреты раньше и которому она собиралась позировать вновь.
– Что за Рафаэль? – заинтересовался Михаил.
– Ничего особенного, – отмахнулась баронесса, – портрет пары итальянских кардиналов с разбойничьими физиономиями. Вид у них такой, будто это простолюдины, которые недавно ограбили настоящих кардиналов и обрядились в их одежду.
Александр, услышав слова матери, фыркнул.
– Честное слово, – добавила хозяйка дома, – им только кинжалов за поясом не хватает.
– Тогда, по-моему, как раз такими кардиналы и были, – заметил Михаил. – Вспомни хотя бы Чезаре Борджиа.
– Вам смешно, а каково мне будет каждый день смотреть на этих уголовников? – проворчала Амалия. – Так что я решила, что обойдусь без Рафаэля.
– Правильно, – тотчас же одобрила мать, – лучше купи еще одного Боттичелли.
– У Боттичелли все женщины на одно лицо, – высказал свое мнение Михаил.
– А мужчины? – подал голос Александр.
– Мужчины ему вообще не удавались. Да и его «Весна» мне не нравится.
– С «Весной» сложно, – согласилась Амалия. – Потому что на самом деле это не одна картина, а пять.
– Ты думаешь? – тотчас же заинтересовалась Аделаида Станиславовна.
– Конечно. Меркурий с левой стороны – одна картина. Три грации – отдельная. Флора – третья. Зефир и нимфа – четвертая. А есть еще таинственная фигура беременной рыжей красавицы в красной мантии, которую почему-то называют Венерой. Она стоит в центре, но удалена от зрителя, и это уже пятая картина. Я думаю, – добавила Амалия, – кто-то очень торопил Боттичелли с работой, и композиция развалилась. Если рассматривать «Весну» как пять отдельных картин, все прекрасно, но когда пытаешься оценить ее как единое целое, взгляд теряется в многообразии фигур.
– Я слышал, ты собираешься заказать свой портрет, – сказал Михаил. – Это правда?
– Да, у Ренуара.
От Амалии не укрылось, что сын слегка поморщился при упоминании этого имени.
– А почему не у какого-нибудь приличного художника? – проворчал сын. – Он уже три раза тебя рисовал… и хоть бы один портрет он закончил.
– Что тебе не нравится в его портретах?
– Все, – честно ответил Михаил. – И ты почему-то всегда у него рыжая… На мой взгляд, Ренуар вообще не умеет рисовать.
– О! – вырвалось у Аделаиды Станиславовны.
– Я живу среди ретроградов, – вздохнула Амалия. – До чего же вы суровы, ваше благородие… Дядя Казимир, будь так добр, передай мне соль.
– Ты знаешь мое мнение: по-моему, импрессионисты не стоят красок, которые перевели, и холстов, которые испортили, – гнул свою линию Михаил. – В конце концов, есть Больдини, есть…
– Когда я только вышла замуж, – промолвила баронесса, – я хотела, чтобы мой портрет написал Мане.
Михаил, слушая мать, застыл на месте.
– Я чувствовала, какой это художник. Но я была очень молода и не умела еще настоять на своем. Над Мане было принято только смеяться, и в конце концов меня отвели к этому… как его… с двойной фамилией. Чрезвычайно модный был тогда портретист, как Больдини сейчас. Вот он и нарисовал мой портрет, совершенно ужасный – я там стою, как манекен.
– Мама, что ты выдумываешь! – возмутился Михаил.
В глубине души молодой человек всегда восхищался портретом, на котором его мать изображена в блеске молодости и красоты, в бальном платье и драгоценностях, в перчатках до локтей, с розой в волосах и веером в руке. Сын даже забрал картину к себе после того, когда мать сослала ее в чулан.
– Правильная, скучная, безжизненная мазня, – твердо сказала Амалия. – А Мане вскоре умер и мой портрет так и не написал… А те же самые критики, которые раньше ругали импрессионизм на чем свет стоит, сегодня уже кричат, что он – самое значительное художественное движение прошлого века. Поэтому я больше никого не слушаю, и если картина мне нравится, просто покупаю ее. Кстати, самый лучший способ защитить себя от подделок и заодно не обогащать спекулянтов – приобретать картины у самих художников. Хотя, конечно, метод работает только с современниками…
– Прости, мама, но мне кажется, что это пустая трата денег, – упрямо проговорил Михаил. – Пройдет лет двадцать, и все забудут и о Ренуаре, и о Мане, и…
Александр не смог удержаться от усмешки. Что за манера у старшего брата – вечно рваться рассуждать о том, в чем совершенно не разбирается. Михаил перехватил его взгляд, без труда угадал мысли младшего брата и нахмурился.
– Я покупаю картины для собственного удовольствия, – улыбнулась Амалия, – и мне все равно, что будут думать об их создателях через двадцать лет и сколько они будут стоить. Если мы говорим о деньгах, то их куда легче сделать на чем-нибудь другом.
– Согласен, – кивнул Михаил. Затем повернулся к брату: – Кстати, а что, в Оксфорде уже наступили каникулы? Я не ждал увидеть тебя так рано.
Звякнула вилка, которую Александр положил на стол. «Вот, начинается», – с досадой подумала Амалия.
– Я больше не буду там учиться, – холодно сообщил Александр.
– Почему? Можно узнать причину?
– Можно. Я повздорил с одним студентом и вызвал его на дуэль. А так как его отец лорд и важная шишка, он добился того, чтобы меня отчислили.
– Я так и не понял, дуэль была или нет? – поинтересовался Михаил.
– Была.
– И что? Чем все закончилось?
– Ничем. Я прострелил ему бедро, так что теперь этот наглец будет хромать до конца своих дней.
Амалия поглядела на непреклонное лицо сына и подумала, что причиной ссоры вряд ли были разногласия по поводу какого-нибудь монолога Шекспира.
– И правильно, – неожиданно одобрил Михаил. – Никогда не следует спускать обиду, когда можно за нее покарать.
– Прекратите эти разговоры в моем доме, – приказала Амалия холодно, хотя внутри ее все кипело. – Вы оба невыносимы! А если бы ногу прострелили тебе, что тогда? А если бы все кончилось гораздо хуже и он тебя убил?
– У него бы ничего не получилось, – уверенно ответил Александр. – Я стреляю лучше, чем он.
– А если бы хорошо стрелял? Если бы ему повезло? Ведь бывает так, что везет даже тем, кто стреляет плохо.
– Значит, ранил бы меня. Или убил.
– Но, слава богу, никто никого не убил, – вмешалась Аделаида Станиславовна, которая видела, что ее дочь готова в сердцах наговорить много лишнего. – Дети, как вам десерт? Его, между прочим, готовила наша новая кухарка.
Казимир тотчас же подхватил тему десерта, развил ее и направил беседу в правильное русло, то есть такое, когда уже никто никого не мог задеть.
После обеда Михаил задержался, чтобы немного помузицировать на пианино для Ксении. Остальные разошлись по комнатам, и в столовой остались только Амалия и Александр.
– Я вас не стесню? – спросил сын.
– Ты же знаешь, что нет. А вообще, что ты собираешься теперь делать?
Молодой человек вздохнул. По правде говоря, Александр принадлежал к таким людям, которые куда лучше представляют, чего они не хотят, чем то, чего, собственно, желают от жизни. Но юноша хорошо знал мать и чувствовал, что с ней можно говорить свободно.
– Пока я об этом не думал. Но вполне могу учиться в Париже.
– А ты хочешь? – проницательно спросила Амалия.
Александр неуклюже повел плечами.
– Не знаю. Я не представляю, для чего все это.
– Что «все это»?
– Учиться, зубрить десятки скучных и ненужных предметов для того, чтобы потом целый день корпеть в конторе и делать вид, что работаешь. Тратить свою жизнь на всякую… на всякие глупости, чтобы потом в один прекрасный день проснуться и понять: пора умирать, а ты так и не сделал ничего стоящего.
Амалия пристально посмотрела на сына. «Хм, что-то новенькое… И напоминает дядюшку Казимира с его упорным нежеланием принимать на себя любые обязательства. Или Саша просто начитался модных книжек и воспринял всерьез то, что там написано?»
– Но ты бы хотел стать кем-то? – настаивала баронесса. – Кем? Согласна, в работе на одном месте нет ничего захватывающего. Но ведь есть же что-то такое, что тебе по душе?
Юноша пожал плечами. Миг – и у матери возникло ощущение, словно перед ней только что захлопнулись створки раковины, в которую спрятался ее сын.
– А знаешь, что самое неприятное? – внезапно выпалил Александр. – Что люди – мерзавцы. Причем все. Из-за этого пропадает охота иметь с ними дело.
Амалия не смогла удержаться от улыбки. Сколько философии! Какие бездны смысла! И все наверняка из-за того, что приятель, с которым он дрался на дуэли, не к месту дал волю языку.
– Бедный мой мизантроп… Что же мне с тобой делать?
Баронесса протянула руку, чтобы пригладить торчащие волосы сына. Александр исподлобья покосился на нее, и она, внезапно рассердившись, взъерошила ему волосы так, что те стали дыбом.
– Мама…
– Да ну тебя!
Амалия поднялась с места.
– У меня есть билеты в театр. Если хочешь, можешь пойти. Хоть развеешься.
– Нет, – твердо ответил Александр, приглаживая волосы. – Прости, не хочу. Французские пьесы глупы до неприличия, во всех на разные лады толкуется об адюльтере, как будто ничего, кроме этого, в жизни не существует. Хуже только русские пьесы, где персонажи истязают друг друга, сами толком не зная для чего.
Амалия пристально посмотрела на сына. Боже мой, до чего же он серьезен, просто оторопь берет! Интересно, когда это у него пройдет? И почему, из-за кого, в какой момент Саша заделался таким мизантропом? «Скорее всего, – смутно помыслила Амалия, – из-за женщины… И, как всегда случается в жизни, из-за такой, которая не стоит и его мизинца».
Баронесса как раз собиралась осторожно навести разговор на данную тему, как вдруг растворилась дверь и горничная доложила, что ее хочет видеть комиссар полиции.
Глава 3
– Это волшебная ящерица, – пояснил Александр серьезно.
– А у тебя есть волшебная ящерица?
– Нет, – сокрушенно ответил брат.
– Хочешь?
И малышка уже протягивала ему свою разноцветную бархатную игрушку с глазами-бусинками, от которой не могла оторваться во время поездки в автомобиле.
– Нет, я не умею обращаться с волшебными ящерицами, – честно признался Александр. – И потом, она все-таки твоя.
Тут, к счастью, в прихожей материализовалась только что вернувшаяся Аделаида Станиславовна, мать Амалии. Женщина тотчас заметила чемоданы, напряженное лицо дочери, сконфуженный вид Александра и немедленно объявила, что чрезвычайно рада его видеть, что он обязательно останется у них, надо выделить ему комнату с витражами. И хотя Александр не любил эти витражи, сделанные по эскизам модного художника, он не стал спорить и покорился.
– Вся семья вместе! Очаровательно! – вскричала экспансивная Аделаида Станиславовна и увлекла за собой Амалию.
Однако, войдя в кабинет баронессы и закрыв дверь, польская дама сразу же отбросила легкомысленный тон:
– В чем дело? Почему Саша здесь, а не в Оксфорде?
– Смотри сама, – сухо сказала Амалия, протягивая ей телеграмму.
Пробежав глазами строки, Аделаида Станиславовна остолбенела, но только на мгновение.
– Бедный мальчик!
– Он уже не мальчик, – стальным голосом возразила дочь. Баронесса опустилась на стул, но сразу встала и принялась мерить шагами комнату. – По крайней мере, в его возрасте пора представлять себе последствия своих поступков! Что еще за дуэль? Почему его исключили?
– Ну ничего же страшного не произошло. Была дуэль, но…
– Тут написано, что он чуть не убил человека! – вспылила Амалия. – А если бы его самого убили? Или хотя бы ранили?
– Ну, дорогая, это же не повод так смотреть на ребенка.
– А как я на него смотрю?
– Коршуном, – не моргнув глазом, сообщила старая дама. – Немудрено, что он растерялся.
Амалия воздела руки к потолку, хотела сказать что-то резкое, но сдержалась.
Хотя многие знакомые баронессы отказывались верить, что ей уже больше тридцати лет, на самом деле Амалия была гораздо старше. Двое ее сыновей были уже взрослыми людьми. Старший, Михаил, пошел по стопам отца и сделался военным, а младший, Александр, собирался получить образование в Англии, и оба стали для матери источником постоянного беспокойства. С Михаилом, похоже, произошло то, что нередко бывает с детьми слишком блестящих родителей: он терялся на их фоне, а его покладистый характер, по мнению матери, не слишком соответствовал карьере, которую он для себя избрал. С Александром все обстояло совсем иначе. Молодой человек носил фамилию Тамарин, и хотя формально Амалия его усыновила, ни для кого не составляло тайны, что он ее родной сын. Если Михаила можно было упрекнуть в излишней мягкости, то Александр из-за своего вспыльчивого характера постоянно ввязывался во всевозможные истории. Он был чудовищно упрям, невероятно злопамятен и обладал совершенно невыносимой, с точки зрения Амалии, способностью раздувать любое мелкое происшествие до вселенских масштабов, причем страдая от этого гораздо больше, чем остальные.
Матери претило отсутствие в младшем сыне легкости и раздражала его вечная поза буки, дующегося на весь мир, который, впрочем, не упускал возможности напомнить ему, что он всего лишь незаконнорожденный, а значит, существо второго сорта. Тщетно Амалия пыталась втолковать Александру, что не это, так другое поставили бы ему в вину те, кому он был не по душе, и что надо научиться отсекать от себя неприятности и тех, кто их причиняет, иначе жизни не хватит сражаться со всеми ветряными мельницами. Баронесса чувствовала, что Александр замыкается в себе, отдаляется от нее и от родных, и ее сердило, что никакими разумными доводами нельзя привести его в чувство. Даже сейчас, при мысли, что сын задержится в ее доме как минимум на несколько недель, она почувствовала приступ недовольства из-за того, что ей постоянно придется видеть перед собой его хмурое, замкнутое лицо.
И дело было вовсе не в том, что Амалия не любила своих детей. Нет, очень любила и честно старалась вникать в их проблемы, быть им другом, уберечь их от непоправимых ошибок. Но при общении с сыновьями ее не покидало ощущение, будто она имеет дело с людьми из другого мира, с какой-то другой планеты. Михаил любил музыку, а отправился в армию… Ей это было непонятно. Как и то, что Александр старательно изводил себя тем, что не такой, как все. И вот, когда все, казалось, устроилось и он поступил в Оксфорд, а неподалеку был его отец, всегда готовый помочь, нате вам – дуэль и отчисление. А в остатке – высокий рыжеватый юноша, виновато сгорбившийся на своих двух чемоданах. Александр изо всех сил пытался держаться независимо, но глаза выдавали его, и там, в передней, он смотрел на нее взглядом побитой собаки. От одного этого у матери все внутри перевернулось. Черт возьми, да когда же сын перестанет вести себя так, словно все, и она в том числе, его враги?
– Как же мне это все надоело! – в сердцах воскликнула Амалия.
Аделаида Станиславовна нахмурилась. Конечно, неприятно, что так получилось с Оксфордом, но есть ведь Сорбонна, Петербург, Гейдельберг, и если Амалия так хочет, чтобы ее сын получил образование, он вполне может окончить курс в другом месте. Все это пожилая дама высказала дочери.
– Дело не в учебе, – устало ответила та. – У меня такое ощущение, что, где бы Саша ни находился, он всегда найдет причину, чтобы быть несчастным. И в конце концов всю жизнь себе испортит, – уже сердито добавила Амалия, поправляя цветы в вазе.
– Это пройдет, – примирительно сказала Аделаида Станиславовна.
Баронесса Корф отвернулась.
– Я очень за него беспокоюсь, – наконец промолвила она. – И как бы я ни пыталась ему помочь…
Амалия оборвала себя и удрученно покачала головой – мол, что все ее усилия ни к чему не приводят. У нее закололо в виске, и она, поморщившись, двинулась к двери, обронив на ходу:
– Миша будет на обеде. Предупреди его и попроси, чтобы воздержался от… от замечаний.
У себя в спальне баронесса прилегла на кушетку, массируя висок, боль в котором из стреляющей превратилась в ноющую. Амалию больше не радовал ни чудесный день, ни платья от Дусе, ни мысль о портрете, который нарисует Ренуар. Будь у нее работа… Но работы, увы, больше не было. Особую службу, специальный отдел секретных государственных поручений, упразднили после ее же, Амалии, провала в Иллирии[2]. Значит, спастись работой ей тоже не удастся. Чувствуя, как от раздражения сводит лицо, баронесса решительно поднялась и с особой тщательностью стала выбирать платье к предстоящему обеду.
Как говорится, если не можешь ничего сделать, сделай хотя бы что-нибудь.
За обеденным столом их собралось шестеро: Амалия, Михаил, Александр, Ксения, Аделаида Станиславовна и ее брат Казимир, вечный холостяк и бонвиван, маленький, радушный и любезный господин, которого при первом знакомстве люди обыкновенно считали недалеким, а при последующих встречах нередко меняли свое мнение на прямо противоположное.
Казимир без всяких предупреждений учуял, что в воздухе пахнет грозой, а гроз чувствительный польский шляхтич не выносил совершенно. Поэтому он вдруг стал чрезвычайно разговорчив, предупредителен и улыбчив, к месту рассказал пару анекдотов, выставил в комическом свете героев последних новостей и добился-таки того, что Амалия снизошла до улыбки, а Аделаида Станиславовна почувствовала, как у нее отлегло от сердца. Хотели мать и дядя того или нет, но жизнь их семьи так или иначе вертелась вокруг Амалии, а они были второстепенными светилами, и когда главная звезда их крохотной галактики была не в духе, это обязательно отражалось на всех.
– Так что ты решила насчет Рафаэля? – спросила у дочери Аделаида Станиславовна. – Будешь покупать его картину или нет?
Оставшись не у дел, Амалия стала гораздо больше, чем раньше, интересоваться искусством, а Дусе, кстати сказать, помог ей познакомиться с рядом художников и с видными торговцами картинами. Однако коллекционером баронесса Корф так и не стала. Да и не стремилась стать. Она приобретала то, что ей нравилось, полагаясь только на свой вкус, который, надо сказать, был чрезвычайно прихотлив, потому что ее одинаково пленяли фантазии Босха и Арчимбольдо, грезы Боттичелли и изящные портреты Виже-Лебрен и Натье. Амалия высоко ставила импрессионистов, но была совершенно равнодушна к авангардистским изысканиям, а из современников более всего ценила Ренуара, который уже несколько раз рисовал ее портреты раньше и которому она собиралась позировать вновь.
– Что за Рафаэль? – заинтересовался Михаил.
– Ничего особенного, – отмахнулась баронесса, – портрет пары итальянских кардиналов с разбойничьими физиономиями. Вид у них такой, будто это простолюдины, которые недавно ограбили настоящих кардиналов и обрядились в их одежду.
Александр, услышав слова матери, фыркнул.
– Честное слово, – добавила хозяйка дома, – им только кинжалов за поясом не хватает.
– Тогда, по-моему, как раз такими кардиналы и были, – заметил Михаил. – Вспомни хотя бы Чезаре Борджиа.
– Вам смешно, а каково мне будет каждый день смотреть на этих уголовников? – проворчала Амалия. – Так что я решила, что обойдусь без Рафаэля.
– Правильно, – тотчас же одобрила мать, – лучше купи еще одного Боттичелли.
– У Боттичелли все женщины на одно лицо, – высказал свое мнение Михаил.
– А мужчины? – подал голос Александр.
– Мужчины ему вообще не удавались. Да и его «Весна» мне не нравится.
– С «Весной» сложно, – согласилась Амалия. – Потому что на самом деле это не одна картина, а пять.
– Ты думаешь? – тотчас же заинтересовалась Аделаида Станиславовна.
– Конечно. Меркурий с левой стороны – одна картина. Три грации – отдельная. Флора – третья. Зефир и нимфа – четвертая. А есть еще таинственная фигура беременной рыжей красавицы в красной мантии, которую почему-то называют Венерой. Она стоит в центре, но удалена от зрителя, и это уже пятая картина. Я думаю, – добавила Амалия, – кто-то очень торопил Боттичелли с работой, и композиция развалилась. Если рассматривать «Весну» как пять отдельных картин, все прекрасно, но когда пытаешься оценить ее как единое целое, взгляд теряется в многообразии фигур.
– Я слышал, ты собираешься заказать свой портрет, – сказал Михаил. – Это правда?
– Да, у Ренуара.
От Амалии не укрылось, что сын слегка поморщился при упоминании этого имени.
– А почему не у какого-нибудь приличного художника? – проворчал сын. – Он уже три раза тебя рисовал… и хоть бы один портрет он закончил.
– Что тебе не нравится в его портретах?
– Все, – честно ответил Михаил. – И ты почему-то всегда у него рыжая… На мой взгляд, Ренуар вообще не умеет рисовать.
– О! – вырвалось у Аделаиды Станиславовны.
– Я живу среди ретроградов, – вздохнула Амалия. – До чего же вы суровы, ваше благородие… Дядя Казимир, будь так добр, передай мне соль.
– Ты знаешь мое мнение: по-моему, импрессионисты не стоят красок, которые перевели, и холстов, которые испортили, – гнул свою линию Михаил. – В конце концов, есть Больдини, есть…
– Когда я только вышла замуж, – промолвила баронесса, – я хотела, чтобы мой портрет написал Мане.
Михаил, слушая мать, застыл на месте.
– Я чувствовала, какой это художник. Но я была очень молода и не умела еще настоять на своем. Над Мане было принято только смеяться, и в конце концов меня отвели к этому… как его… с двойной фамилией. Чрезвычайно модный был тогда портретист, как Больдини сейчас. Вот он и нарисовал мой портрет, совершенно ужасный – я там стою, как манекен.
– Мама, что ты выдумываешь! – возмутился Михаил.
В глубине души молодой человек всегда восхищался портретом, на котором его мать изображена в блеске молодости и красоты, в бальном платье и драгоценностях, в перчатках до локтей, с розой в волосах и веером в руке. Сын даже забрал картину к себе после того, когда мать сослала ее в чулан.
– Правильная, скучная, безжизненная мазня, – твердо сказала Амалия. – А Мане вскоре умер и мой портрет так и не написал… А те же самые критики, которые раньше ругали импрессионизм на чем свет стоит, сегодня уже кричат, что он – самое значительное художественное движение прошлого века. Поэтому я больше никого не слушаю, и если картина мне нравится, просто покупаю ее. Кстати, самый лучший способ защитить себя от подделок и заодно не обогащать спекулянтов – приобретать картины у самих художников. Хотя, конечно, метод работает только с современниками…
– Прости, мама, но мне кажется, что это пустая трата денег, – упрямо проговорил Михаил. – Пройдет лет двадцать, и все забудут и о Ренуаре, и о Мане, и…
Александр не смог удержаться от усмешки. Что за манера у старшего брата – вечно рваться рассуждать о том, в чем совершенно не разбирается. Михаил перехватил его взгляд, без труда угадал мысли младшего брата и нахмурился.
– Я покупаю картины для собственного удовольствия, – улыбнулась Амалия, – и мне все равно, что будут думать об их создателях через двадцать лет и сколько они будут стоить. Если мы говорим о деньгах, то их куда легче сделать на чем-нибудь другом.
– Согласен, – кивнул Михаил. Затем повернулся к брату: – Кстати, а что, в Оксфорде уже наступили каникулы? Я не ждал увидеть тебя так рано.
Звякнула вилка, которую Александр положил на стол. «Вот, начинается», – с досадой подумала Амалия.
– Я больше не буду там учиться, – холодно сообщил Александр.
– Почему? Можно узнать причину?
– Можно. Я повздорил с одним студентом и вызвал его на дуэль. А так как его отец лорд и важная шишка, он добился того, чтобы меня отчислили.
– Я так и не понял, дуэль была или нет? – поинтересовался Михаил.
– Была.
– И что? Чем все закончилось?
– Ничем. Я прострелил ему бедро, так что теперь этот наглец будет хромать до конца своих дней.
Амалия поглядела на непреклонное лицо сына и подумала, что причиной ссоры вряд ли были разногласия по поводу какого-нибудь монолога Шекспира.
– И правильно, – неожиданно одобрил Михаил. – Никогда не следует спускать обиду, когда можно за нее покарать.
– Прекратите эти разговоры в моем доме, – приказала Амалия холодно, хотя внутри ее все кипело. – Вы оба невыносимы! А если бы ногу прострелили тебе, что тогда? А если бы все кончилось гораздо хуже и он тебя убил?
– У него бы ничего не получилось, – уверенно ответил Александр. – Я стреляю лучше, чем он.
– А если бы хорошо стрелял? Если бы ему повезло? Ведь бывает так, что везет даже тем, кто стреляет плохо.
– Значит, ранил бы меня. Или убил.
– Но, слава богу, никто никого не убил, – вмешалась Аделаида Станиславовна, которая видела, что ее дочь готова в сердцах наговорить много лишнего. – Дети, как вам десерт? Его, между прочим, готовила наша новая кухарка.
Казимир тотчас же подхватил тему десерта, развил ее и направил беседу в правильное русло, то есть такое, когда уже никто никого не мог задеть.
После обеда Михаил задержался, чтобы немного помузицировать на пианино для Ксении. Остальные разошлись по комнатам, и в столовой остались только Амалия и Александр.
– Я вас не стесню? – спросил сын.
– Ты же знаешь, что нет. А вообще, что ты собираешься теперь делать?
Молодой человек вздохнул. По правде говоря, Александр принадлежал к таким людям, которые куда лучше представляют, чего они не хотят, чем то, чего, собственно, желают от жизни. Но юноша хорошо знал мать и чувствовал, что с ней можно говорить свободно.
– Пока я об этом не думал. Но вполне могу учиться в Париже.
– А ты хочешь? – проницательно спросила Амалия.
Александр неуклюже повел плечами.
– Не знаю. Я не представляю, для чего все это.
– Что «все это»?
– Учиться, зубрить десятки скучных и ненужных предметов для того, чтобы потом целый день корпеть в конторе и делать вид, что работаешь. Тратить свою жизнь на всякую… на всякие глупости, чтобы потом в один прекрасный день проснуться и понять: пора умирать, а ты так и не сделал ничего стоящего.
Амалия пристально посмотрела на сына. «Хм, что-то новенькое… И напоминает дядюшку Казимира с его упорным нежеланием принимать на себя любые обязательства. Или Саша просто начитался модных книжек и воспринял всерьез то, что там написано?»
– Но ты бы хотел стать кем-то? – настаивала баронесса. – Кем? Согласна, в работе на одном месте нет ничего захватывающего. Но ведь есть же что-то такое, что тебе по душе?
Юноша пожал плечами. Миг – и у матери возникло ощущение, словно перед ней только что захлопнулись створки раковины, в которую спрятался ее сын.
– А знаешь, что самое неприятное? – внезапно выпалил Александр. – Что люди – мерзавцы. Причем все. Из-за этого пропадает охота иметь с ними дело.
Амалия не смогла удержаться от улыбки. Сколько философии! Какие бездны смысла! И все наверняка из-за того, что приятель, с которым он дрался на дуэли, не к месту дал волю языку.
– Бедный мой мизантроп… Что же мне с тобой делать?
Баронесса протянула руку, чтобы пригладить торчащие волосы сына. Александр исподлобья покосился на нее, и она, внезапно рассердившись, взъерошила ему волосы так, что те стали дыбом.
– Мама…
– Да ну тебя!
Амалия поднялась с места.
– У меня есть билеты в театр. Если хочешь, можешь пойти. Хоть развеешься.
– Нет, – твердо ответил Александр, приглаживая волосы. – Прости, не хочу. Французские пьесы глупы до неприличия, во всех на разные лады толкуется об адюльтере, как будто ничего, кроме этого, в жизни не существует. Хуже только русские пьесы, где персонажи истязают друг друга, сами толком не зная для чего.
Амалия пристально посмотрела на сына. Боже мой, до чего же он серьезен, просто оторопь берет! Интересно, когда это у него пройдет? И почему, из-за кого, в какой момент Саша заделался таким мизантропом? «Скорее всего, – смутно помыслила Амалия, – из-за женщины… И, как всегда случается в жизни, из-за такой, которая не стоит и его мизинца».
Баронесса как раз собиралась осторожно навести разговор на данную тему, как вдруг растворилась дверь и горничная доложила, что ее хочет видеть комиссар полиции.
Глава 3
Комиссар Папийон
Амалия хорошо знала этого грузного, широкоплечего человека с пышными усами и добродушной улыбкой, и он не первый раз был у нее дома. Но едва она сейчас увидела выражение его лица – не расслабленно-дружеское, как обычно, а замкнутое и непроницаемо-официальное, душу ее кольнула иголочка нехорошего предчувствия. Что такое, неужели Александр ухитрился опять ввязаться в какую-то историю, на сей раз на французской территории?
– Господин комиссар… Чему обязана честью видеть вас?
Комиссар Папийон весьма непринужденно поцеловал руку хозяйки и сказал, что хотел бы побеседовать с господином бароном. Мол, консьерж в его доме сообщил, что Михаил должен быть здесь.
– Да, он здесь, – подтвердила Амалия, чувствуя невольное облегчение от того, что визит Папийона не связан с ее беспокойным младшим сыном. – А в чем дело, комиссар?
Но полицейский, которого она знала как старого друга – или, во всяком случае, как хорошего знакомого, – уклонился от ответа. И лишь заметил, что желал бы задать господину барону несколько вопросов.
Чувствуя, как в душе ее вновь пробуждается тревога, Амалия проводила комиссара в гостиную, где Михаил с Ксенией, сидя за пианино, разбирали ноты, причем девочка устроилась у брата на коленях и пыталась дотянуться до клавиш.
– Миша, это комиссар Папийон… Он хотел бы побеседовать с тобой.
Гость сел в кресло и достал блокнот для записей и ручку. Увидя блеск глаз господина комиссара, Амалия окончательно убедилась, что произошло нечто скверное, причем каким-то образом связанное с Михаилом. Ее сын снял Ксению с колен, шепнув малышке, что они продолжат музицировать позже. Девочка вышла, в комнате остались трое: Михаил у пианино, Папийон в кресле недалеко от него и за его спиной – Амалия, мучительно гадавшая, что же, собственно, происходит.
– Вы барон Мишель Корф, родились в… – Комиссар сделал крохотную паузу, предоставляя собеседнику право ее заполнить.
– В Петербурге, в 1882 году.
– То есть сейчас вам двадцать пять лет. Можно узнать, чем вы занимаетесь?
– Разумеется. Я офицер армии его императорского величества.
– Приходилось воевать с японцами? Наши газеты столько писали об этой войне…
– Да, я участвовал в боевых действиях и был ранен.
– Поправляете у нас здоровье, господин барон?
– Нет, я получил отпуск и приехал проведать мать.
Чем вежливее становился комиссар, тем резче и отрывистей звучали ответы его собеседника.
– Скажите, сколько времени вы находитесь в Париже?
– Точно не помню. Около месяца, наверное. Могу ли я узнать, господин комиссар, в чем все-таки дело?
– Было совершено преступление, – спокойно промолвил Папийон, – и мы его расследуем. Скажите, господин барон, вам известен ваш соотечественник, граф Ковалевский?
Амалия готова была поклясться, что при упоминании этого имени на лицо ее сына набежало облачко.
– Да, я знаю этого человека.
– Давно?
– Несколько лет. Впрочем, мы никогда не были друзьями.
– Когда вы с ним познакомились?
– Давно, в Петербурге, на вечере у каких-то общих знакомых. Точнее сказать не могу.
Папийон удовлетворенно кивнул, словно его вполне устраивала забывчивость Михаила.
– Вам известно, что последние месяцы граф находился в Париже?
– Да, известно. Я видел его в автомобильном клубе.
– Что вы там делали?
– Ничего особенного, господин комиссар, – с легкой иронией ответил Михаил. – Изредка читал газеты, немного играл в карты.
– С графом Ковалевским?
– И с ним тоже, да. Позволено ли мне узнать…
– Все в свое время, господин барон, – оборвал полицейский. И задал следующий вопрос: – Можете ли вы сказать, когда именно видели графа в последний раз?
Амалия сидела как на иголках. Уже слова «граф находился», то есть глагол, употребленный в прошедшем времени, сказали ей куда больше, чем могли сказать менее наблюдательному человеку, а тут еще это «в последний раз»…
– Я иногда захожу в клуб по вечерам, – спокойно промолвил Михаил. – Кажется, я видел графа в понедельник. Или во вторник.
– Иными словами, позавчера вечером?
– Так точно, месье.
– То есть тогда, когда между вами и графом произошла ссора?
Рот Михаила сжался.
– Вам уже сказали об этом? Впрочем, я, наверное, наделал тогда шуму. – Молодой человек попытался улыбнуться, но глаза оставались настороженными и холодными. – Да, мы с графом обменялись парой резких слов.
– Можно узнать, по какой причине?
– Нет, – отрезал Михаил. – Это касается только меня и графа.
– Вероятно, причина все же была весомой, если вы при свидетелях пообещали его убить? – вкрадчиво осведомился Папийон.
У Амалии упало сердце. Теперь она уже не сомневалась в том, что произошло самое худшее.
– Кажется, я действительно сказал нечто подобное, – помедлив, признался Михаил. – Граф вывел меня из себя, и я, каюсь, повел себя несдержанно. Это все, что вы хотели знать?
– Нет, – ответил Папийон. – Меня интересует, господин барон, где вы были в ночь со вторника на среду.
– У себя, разумеется.
– Всю ночь?
– Всю ночь, да. Я вернулся из клуба и сразу же лег спать. Может быть, вы все-таки объясните нам, в чем дело? Моя мать места себе не находит от беспокойства.
– Боюсь, у меня для вас дурные новости, – сказал Папийон, тщательно подбирая слова. – Граф Павел Ковалевский был убит в ночь со вторника на среду. Получается, вы один из последних видели его в живых.
– Не только я, но и весь автомобильный клуб.
– Разумеется. Есть ли у вас свидетель, который может подтвердить, что вы всю ночь находились дома и никуда не выходили?
Михаил вспыхнул.
– Послушайте, сударь… Это уже переходит всякие границы!
– Я имею в виду слугу, например, – спокойно пояснил комиссар.
– Если вы о слуге… Да, Аркадий был дома. Он подтвердит, что я никуда не выходил.
– Что ж, – сказал комиссар, поднимаясь с места и сердечно улыбаясь, – вот все и разъяснилось.
– Рад, если так, господин комиссар, – искренне промолвил Михаил. – Потому что лично у меня создалось впечатление, будто вы уже готовы были меня подозревать в смерти графа из-за того, что накануне я обменялся с ним парой неосторожных слов.
– В самом деле, – добродушно подхватил Папийон, – в высшей степени неосторожно обещать убить человека… которого через несколько часов и в самом деле найдут убитым. – Полицейский со значением прищурился. – Кстати, господин барон, чуть не забыл: где вы были в ту ночь примерно с одиннадцати вечера до четверти третьего, то есть после того, как покинули клуб и до возвращения домой? Консьерж уверяет, что вы пришли в начале третьего, разбудили его звонком, и ему пришлось отпирать вам дверь. Получается, вы не сразу из клуба направились к себе на квартиру?
– Где бы я ни был, господин комиссар, – промолвил Михаил, еле сдерживаясь, – вас это не касается! Могу лишь сказать, что то, где я провел время, не имеет никакого отношения к графу Ковалевскому!
– Господин комиссар… Чему обязана честью видеть вас?
Комиссар Папийон весьма непринужденно поцеловал руку хозяйки и сказал, что хотел бы побеседовать с господином бароном. Мол, консьерж в его доме сообщил, что Михаил должен быть здесь.
– Да, он здесь, – подтвердила Амалия, чувствуя невольное облегчение от того, что визит Папийона не связан с ее беспокойным младшим сыном. – А в чем дело, комиссар?
Но полицейский, которого она знала как старого друга – или, во всяком случае, как хорошего знакомого, – уклонился от ответа. И лишь заметил, что желал бы задать господину барону несколько вопросов.
Чувствуя, как в душе ее вновь пробуждается тревога, Амалия проводила комиссара в гостиную, где Михаил с Ксенией, сидя за пианино, разбирали ноты, причем девочка устроилась у брата на коленях и пыталась дотянуться до клавиш.
– Миша, это комиссар Папийон… Он хотел бы побеседовать с тобой.
Гость сел в кресло и достал блокнот для записей и ручку. Увидя блеск глаз господина комиссара, Амалия окончательно убедилась, что произошло нечто скверное, причем каким-то образом связанное с Михаилом. Ее сын снял Ксению с колен, шепнув малышке, что они продолжат музицировать позже. Девочка вышла, в комнате остались трое: Михаил у пианино, Папийон в кресле недалеко от него и за его спиной – Амалия, мучительно гадавшая, что же, собственно, происходит.
– Вы барон Мишель Корф, родились в… – Комиссар сделал крохотную паузу, предоставляя собеседнику право ее заполнить.
– В Петербурге, в 1882 году.
– То есть сейчас вам двадцать пять лет. Можно узнать, чем вы занимаетесь?
– Разумеется. Я офицер армии его императорского величества.
– Приходилось воевать с японцами? Наши газеты столько писали об этой войне…
– Да, я участвовал в боевых действиях и был ранен.
– Поправляете у нас здоровье, господин барон?
– Нет, я получил отпуск и приехал проведать мать.
Чем вежливее становился комиссар, тем резче и отрывистей звучали ответы его собеседника.
– Скажите, сколько времени вы находитесь в Париже?
– Точно не помню. Около месяца, наверное. Могу ли я узнать, господин комиссар, в чем все-таки дело?
– Было совершено преступление, – спокойно промолвил Папийон, – и мы его расследуем. Скажите, господин барон, вам известен ваш соотечественник, граф Ковалевский?
Амалия готова была поклясться, что при упоминании этого имени на лицо ее сына набежало облачко.
– Да, я знаю этого человека.
– Давно?
– Несколько лет. Впрочем, мы никогда не были друзьями.
– Когда вы с ним познакомились?
– Давно, в Петербурге, на вечере у каких-то общих знакомых. Точнее сказать не могу.
Папийон удовлетворенно кивнул, словно его вполне устраивала забывчивость Михаила.
– Вам известно, что последние месяцы граф находился в Париже?
– Да, известно. Я видел его в автомобильном клубе.
– Что вы там делали?
– Ничего особенного, господин комиссар, – с легкой иронией ответил Михаил. – Изредка читал газеты, немного играл в карты.
– С графом Ковалевским?
– И с ним тоже, да. Позволено ли мне узнать…
– Все в свое время, господин барон, – оборвал полицейский. И задал следующий вопрос: – Можете ли вы сказать, когда именно видели графа в последний раз?
Амалия сидела как на иголках. Уже слова «граф находился», то есть глагол, употребленный в прошедшем времени, сказали ей куда больше, чем могли сказать менее наблюдательному человеку, а тут еще это «в последний раз»…
– Я иногда захожу в клуб по вечерам, – спокойно промолвил Михаил. – Кажется, я видел графа в понедельник. Или во вторник.
– Иными словами, позавчера вечером?
– Так точно, месье.
– То есть тогда, когда между вами и графом произошла ссора?
Рот Михаила сжался.
– Вам уже сказали об этом? Впрочем, я, наверное, наделал тогда шуму. – Молодой человек попытался улыбнуться, но глаза оставались настороженными и холодными. – Да, мы с графом обменялись парой резких слов.
– Можно узнать, по какой причине?
– Нет, – отрезал Михаил. – Это касается только меня и графа.
– Вероятно, причина все же была весомой, если вы при свидетелях пообещали его убить? – вкрадчиво осведомился Папийон.
У Амалии упало сердце. Теперь она уже не сомневалась в том, что произошло самое худшее.
– Кажется, я действительно сказал нечто подобное, – помедлив, признался Михаил. – Граф вывел меня из себя, и я, каюсь, повел себя несдержанно. Это все, что вы хотели знать?
– Нет, – ответил Папийон. – Меня интересует, господин барон, где вы были в ночь со вторника на среду.
– У себя, разумеется.
– Всю ночь?
– Всю ночь, да. Я вернулся из клуба и сразу же лег спать. Может быть, вы все-таки объясните нам, в чем дело? Моя мать места себе не находит от беспокойства.
– Боюсь, у меня для вас дурные новости, – сказал Папийон, тщательно подбирая слова. – Граф Павел Ковалевский был убит в ночь со вторника на среду. Получается, вы один из последних видели его в живых.
– Не только я, но и весь автомобильный клуб.
– Разумеется. Есть ли у вас свидетель, который может подтвердить, что вы всю ночь находились дома и никуда не выходили?
Михаил вспыхнул.
– Послушайте, сударь… Это уже переходит всякие границы!
– Я имею в виду слугу, например, – спокойно пояснил комиссар.
– Если вы о слуге… Да, Аркадий был дома. Он подтвердит, что я никуда не выходил.
– Что ж, – сказал комиссар, поднимаясь с места и сердечно улыбаясь, – вот все и разъяснилось.
– Рад, если так, господин комиссар, – искренне промолвил Михаил. – Потому что лично у меня создалось впечатление, будто вы уже готовы были меня подозревать в смерти графа из-за того, что накануне я обменялся с ним парой неосторожных слов.
– В самом деле, – добродушно подхватил Папийон, – в высшей степени неосторожно обещать убить человека… которого через несколько часов и в самом деле найдут убитым. – Полицейский со значением прищурился. – Кстати, господин барон, чуть не забыл: где вы были в ту ночь примерно с одиннадцати вечера до четверти третьего, то есть после того, как покинули клуб и до возвращения домой? Консьерж уверяет, что вы пришли в начале третьего, разбудили его звонком, и ему пришлось отпирать вам дверь. Получается, вы не сразу из клуба направились к себе на квартиру?
– Где бы я ни был, господин комиссар, – промолвил Михаил, еле сдерживаясь, – вас это не касается! Могу лишь сказать, что то, где я провел время, не имеет никакого отношения к графу Ковалевскому!