Вербинина Валерия. Темное солнце

   На женщине было любимое платье Мадленки из синего аксамита — да, вы не ошиблись, то самое, из заветного сундука.

Глава четвертая,
в которой происходят события еще более невероятные

   Сказать, что Мадленка удивилась, значит ничего не сказать.
   Она потеряла дар речи, приросла к месту, остолбенела, окаменела, оторопела. От ярости, гнева, возмущения у нее перехватило дух, в глазах запрыгали кровавые бесенята. Мысленно она уже изрубила двух разбойников в окрошку, и они, хрипя, ползали у ее ног, вымаливая прощение. Нет, какова наглость, крещеные христиане! Убить — убить подло, жестоко, вероломно восемнадцать человек — посредь бела дня щеголять в ворованной одежде! Этому не было названия ни в одном из языков, которые знала Мадленка.
   Те двое у креста, похоже, ничуть не смутились, завидев ее, а мужчина даже сделал рукой что-то вроде приглашающего жеста. Стиснув зубы, Мадленка приблизилась. Ее мучил вопрос, начать ли убивать сразу или сначала все-таки задать несколько вопросов.
   Но у мужчины поперек колен лежал короткий меч, и Мадленка решила пока с казнью обождать.
   Во-первых, ее ждало разочарование, ибо ее предположения не подтвердились. Мужчина перед ней вовсе не был рыцарем-крестоносцем; достаточно было взглянуть на его одежду, чтобы безошибочно определить, кто он такой. Это был обыкновенный бродяга, с виду лет сорока или около того. Нос бродяги был перебит, спереди не хватало половины зубов, и все же, несмотря на это, он постоянно ухмылялся. Мадленка настороженно посмотрела ему в глаза — глаза как глаза, темные и блестящие, словом, ничего особенного. Женщина, напялившая на себя мадленкино платье, отчего оно разошлось по швам, тоже была немолодая, грузная, с опухшим лицом. Рядом с ней стоял пузатый кувшин с вином.
   «Убью обоих супостатов», — решила Мадленка, сопя носом. Любимого платья было до слез жалко, но людей, которым она своими руками вырыла вчера могилу, — еще жальче.
   — Эй, хлопец! — крикнул щербатый. — Ты куда идешь? Заворачивай сюда!
   Мадленка растянула губы, изображая улыбку. Меч на коленях супостата ей не нравился — но ведь, в конце концов, она тоже была вооружена.
   — День добрый, христиане, — просипела она. В горле что-то словно застряло, и оттого слова выходили с трудом.
   — Это уж точно, — подтвердил бродяга. А, Марта?
   Он толкнул свою спутницу плечом, и женщина визгливо засмеялась. Она схватила кувшин вина, запрокинула голову, припала к горлышку и сделала большой глоток. (Мадленка все не отрывала глаз от платья.)
   Ты кто таков? — деловито осведомился бродяга.
   — Я — Михал, — сообщила Мадленка. Бродяга вопросительно вздернул брови, показывая, что это ему ни о чем не говорит. — Я из монастыря сбежал, — вдохновенно соврала Мадленка. Взгляд у бродяги был цепкий и очень пронзительный, — он, пожалуй, поправился ей еще меньше, чем обоюдоострый меч.
   Что, плохо кормили? — посочувствовал бродяга.
   — Голодом морили, — тут же нашлась Мадленка. А вы кто?
   Прикусила язык, да было поздно. Однако бродяга ничего особенного в вопросе не усмотрел.
   — Известно кто — нищие, — горько сказал он. — Это вот Марта, женка моя. Невенчанная, — зачем-то гордо сообщил он.
   — А, — пробормотала Мадленка.
   Ты садись, чего стоять, — сказал бродяга. — Пешком небось весь путь шел?
   Мадленка села на камень и почесала нос. Разговор принимал какой-то совершенно будничный оборот, и это ей до жути не нравилось.
   — А вы откуда знаете? — спросила она с сомнением.
   — Я ведь тоже монах беглый, Михал. А звать меня брат Иоанн.
   Мадленка криво улыбнулась. Ну-ну. Знаю я, как тебя зовут, тать несчастный. И жизнь твоя на острие моего клинка будет.
   — И хорошо нынче подают? — спросила она, косясь на платье. (Женщина сделала еще глоток, пролила вино, и на нежной ткани появились темные пятнышки.) — Экая материя-то хорошая.
   — А с платьем вообще смешно вышло, братец, — оживился бродяга. (Мадленка так вся и позеленела от его обращения.) — Представляешь, вон в той ложбине я повозку нашел. Разбитая вся, опрокинутая, да и, видно, наши там уже похозяйничали. Только и остаюсь, что это барахло. Но все равно, Марте радость. Там на самом дне еще два платья лежали, и она их забрала, не пропадать же добру.
   — П…повозка? — заикаясь, пробормотала Мадленка. — Где?
   — Да вон там, — сказал бродяга, пожимая плечами, и рукой махнул. — Чудно, а? А обновы знатные, прямо княжеские. Дорогие платья, в таких у нас в монастырь к обедне знатные дамочки, — он грязно выругался, — шастали. У меня глаз наметанный, я дешевку за версту чую.
   Мадленка побледнела. Дело оборачивалось совсем иначе, чем она думала вначале. Разумеется, этот человек — бродяга, нищий, возможно, что и вор, но предположить, что он был одним из тех организованных и хорошо вооруженных всадников, что окружили давеча их караван — нет, немыслимо. Все-таки, значит, крестоносцы нагадили. Но повозка тут при чем? Как она-то здесь очутилась?
   — А чьи это владения? — спросила она внезапно. — Я имею в виду, земля. Чья она?
   Бродяга усмехнулся, откинулся назад, привалился головой к кресту, поглаживая рукоять меча.
   — Чья? А пес его знает. Может, князя Доминика, а может, немцев этих бешеных. Выпить не хочешь?
   Мадленка поднялась.
   — Нет, спасибо, — сказала она. И, поколебавшись, добавила: — Ты не против, если я взгляну на повозку? Просто любопытно.
   — Да сколько хочешь, — равнодушно ответил бродяга.
   Все было в точности как он сказал: опрокинутая и разбитая повозка лежала в стороне от дороги. На этой, как хорошо помнила Мадленка, везли два сундука, набитые платьями, а в одном еще была и серебряная посуда. Сундуки были открыты и зияли пустотой. Мадленка обратила внимание, что там, где сидел возница, темнеет пятно крови.
   Она зажмурилась, чтобы легче было сосредоточиться, и сжала руками виски. Итак. Отряд всадников — человек двадцать, не меньше — нападает на…
   И тут Мадленка вздрогнула. Нет, эти не просто напали. Они сидели в засаде, выбрав достаточно удобное и уединенное место, и ждали, ждали именно их. Когда караван остановился, чтобы Мадленка могла без помех проститься с братом, они нанесли удар. Это — первое.
   Они перебили людей — часть прямо на месте, ибо Мадленка видела там кровь, а часть на той поляне, и убрали с дороги тела. Возможно, Михал пытался ускользнуть или отчаянно сопротивлялся — Мадленка знала, что он никогда не сдался бы без боя — и враги поймали его и расстреляли, привязав к дубу. Так, потехи ради.
   После чего нападающие делят добычу и расходятся. После чего бросают добычу и… Нет, тут что-то не так.
   Платье, которое нацепила на себя грязная толстая попрошайка, было расшито мелким жемчугом и стоило целое состояние. Ни один уважающий себя разбойник не оставил бы его, особенно если учесть, что из-за него было загублено столько христианских душ. Допустить же, что разбойники были настолько глупы, что догадались устроить засаду по всем правилам воинского искусства, но не распознали ценности награбленного, Мадленка отказывалась категорически.
   Возможно, впрочем, что бродяга соврал. Что он был заодно с татями и что они отдали ему часть добычи в награду, скажем, за прошлые услуги. Тогда он просто морочил Мадленке голову.
   Да, но рассказ его был вполне правдоподобным, и повозка стояла именно там, где он указал. Однако стоп, барышня Соболевская. Ну и что, что повозка здесь — зачем, в конце концов, разбойникам какая-то повозка? Он мог сам помочь столкнуть ее с дороги, оттого и знал, где она.
   Однако зачем он вообще упомянул про повозку? Наверху пронзительно заверещала какая-то птица, и Мадленка недовольно дернулась и открыла глаза. Может, он догадался, что Мадленка его подозревает?
   Мадленка наморщила нос. Нет, в его поведении и облике не было ничего фальшивого, ничего настороженного. Мадленка и сама не знала как, однако она еще в детстве могла безошибочно определить по интонации голоса, лжет человек или говорит правду. Мадленка была убеждена, что никто в целом свете не умеет лгать — все либо переигрывают, либо недоигрывают, и ей, например, ничего не стоило уличить воровку-служанку в том, что именно она украла ее гребень. Бродяга, сидевший у креста, был побит жизнью и, скорее всего, не отличался особой добродетелью, однако, когда он рассказывал о своей находке, в его голосе звучали искренняя радость и гордость своей удачливостью. Все это определенно ставило Мадленку в тупик.
   Если разбойники напали на них из-за добычи (а из-за чего же еще?), то почему они ее бросили? Или им помешали? Скажем, тот польский отряд, при появлении которого она вчера спряталась в кусты на обочине. Потом волы, тащившие повозку, где они? Кто их увел — разбойники или те, кто разбойников обнаружил? Были ли разбойники крестоносцами или кем-то еще? Ох, как все сложно, как все запутано.
   Надо вернуться и порасспрашивать бродягу, решила Мадленка. Похоже, он человек неглупый и в своем роде толковый, может, сообщит ей еще что-нибудь полезное или просто заслуживающее внимания. Надо будет выведать у него побольше о его находке, только осторожно — не надо, чтобы он что-нибудь стал подозревать.
   Мадленка в последний раз поглядела на повозку, вздохнула и выбралась на дорогу. Тут-то уж точно не заблудишься. Вон крест, а вон и две фигуры под ним. Хорошо, что эти бродяги никуда не ушли.
   Мадленка махнула им рукой, но никто из бродяг не пошевельнулся. Лже-Михал ускорил шаг, подыскивая слова, чтобы завязать нужный разговор, — но, когда он подошел к кресту ближе, все слова вылетели у него из головы. Впрочем, вряд ли он жалел об этом.
   Бродяга полулежал у подножия креста, упершись затылком в камень. Горло его было перерезано, и кровь вытекала толчками. Женщина, страшно выкатив глаза, стояла неподвижно в шаге от него. Стрела пробила ей шею насквозь, пригвоздив несчастную к горизонтальному столбу. У ее ног лежал разбитый кувшин, а по дороге удалялось облачко пыли.

Глава пятая,
в которой не происходит почти ничего

   К вечеру этого дня Мадленка решила, что она проклята.
   Доказательства? Извольте: стоило матери-настоятельнице, добрейшей женщине, прокатиться с ней, и мать-настоятельница умерла, равно как и все, кто их сопровождал, сама же она, Мадленка окаянная, цела и невредима. Встретила двух бродяг, которые, похоже, что-то знали о случившемся, только поговорила с ними — и нет уже бродяг, отлетели их души.
   Относительно бродяг, впрочем, дело несколько прояснилось, когда Мадленка удосужилась взглянуть на следы, оставшиеся на дороге. Мимо проезжали два всадника, один из них секанул бродягу, другой убил женщину из самострела, и убийцы ускакали. Мадленка даже бросилась бежать за ними, но куда ей было угнаться за двумя лошадьми! Единственное, что ей удалось разглядеть — что одна лошадь серая, другая, кажется, караковая, а на всадниках широкие плащи.
   Мадленка вернулась на перекресток, придерживая рукой бок, в котором бешено кололо, и задумалась. Четыре дороги расстилались перед ней, и все четыре были открыты. Можно было двинуться туда, куда ускакали всадники, и, может статься, это что-нибудь дало бы. Можно было идти обратно к яблоне, при одной мысли о которой у Мадленки становилось отчего-то горько во рту, а можно было послать яблоню к черту и выбрать прямо противоположное направление.
   Больше всего Мадленке хотелось домой, но она вовсе не была уверена в том, что хоть одна из этих дорог приведет ее в Каменки. Однако надо же было куда-то идти.
   Мадленка отвергла направление, в котором ускакали всадники, по соображениям безопасности, а яблоню — из личной антипатии. Однако ей стало любо-
   пытно, откуда эти всадники вообще взялись, и, подумав немного, она решила двигаться туда, откуда они прибыли.
   Путь вышел, прямо скажем, довольно невразумительный. Примерно через полтора часа проклятая дорога разделилась надвое, и пришлось снова думать, что с ней делать, а когда Мадленка созрела для принятия решения, ее едва не раздавила какая-то богато украшенная карета, промчавшаяся в окружении верховых с алебардами.
   Мадленка показала карете язык и назло ей двинулась налево, но через некоторое время опять оказалась на развилке. От себя добавлю, что, если бы она проследовала за каретой и у дерева, сожженного молнией, свернула бы вправо, то она вскоре наткнулась бы на одного из слуг, посланных на поиски ее брата, и к вечеру была бы уже дома. К сожалению, Мадленка ничего этого не знала.
   Отказавшись от дальнейшей борьбы с проклятой дорогой, моя героиня свернула в лес, нашла ручей, напилась воды, поела земляники и забралась в дупло, где собралась переночевать. В дупле было темно и остро пахло гнилью, а желудок урчал, бунтовал и всячески выказывал неповиновение. Именно тогда Мадленку осенило, что она проклята. Она немножко поплакала, помолилась, полистала библию, испещренную пометками покойной матери Евлалии, но разобрать что-либо в таком освещении было невозможно, и наконец она попросту заснула.
   Спала Мадленка плохо и помнила, что ночью к ней в дупло заглянула летучая мышь, почему-то висевшая в воздухе вниз головой. Мадленка ничуть не испугалась, шикнула на мышь, прогоняя ее, устроилась поудобнее (стрела, взятая на память, царапала бок) и снова уснула.
   Проснулась Мадленка оттого, что у нее ломило все тело. Охая и кряхтя, она выбралась из дупла, вознесла положенные молитвы и отправилась на поиски пищи.
   Скажем сразу же, что Мадленка ничего не нашла, и поэтому, когда она вернулась на дорогу, все ее мысли вертелись вокруг сочного куска мяса на вертеле (да простят нам читатели этот каламбур). Если бы в этот миг к Мадленке явился старый шутник дьявол и предложил моей героине отдать душу взамен хорошего обеда, я не уверена, что она бы послала его туда, где ему положено быть.
   Бедная Мадленка до того оголодала, что даже мирно зеленеющая трава напоминала ей о пище. «Боже, отчего я не лошадь! — сетовала она. — Пощипала бы травки — и все, брюхо наполнено. Господи, как хочется есть! Аж сердце замирает».
   Оттого, что Мадленка была поглощена своими мыслями (какими именно — мы уже сказали), она не сразу заметила разбитый отряд крестоносцев.
   Сначала Мадленка увидела воина в белом плаще, неподвижно лежавшего поперек дороги в луже крови, потом — мертвую лошадь, чьи внутренности в живописном беспорядке вывалились в пыль, и другую, вороную, с хребтом, перебитым ударом палицы. Теперь Мадленка точно уверилась в том, что ей не везет. Всюду, куда бы она ни шла, ей попадались только трупы, хотя в последнем случае это, пожалуй, было только к лучшему, ибо, будь крестоносцы живы, Мадленка бы с ними нипочем не справилась. Поэтому она в душе поблагодарила бога за то, что он хранит ее, как прежде, и не дает ей погибнуть среди опасностей этого странного и страшного мира.
   Отряд крестоносцев был небольшой — человек семь или восемь; эти, впрочем, не дали застигнуть себя врасплох и сражались храбро, ибо на их мечах еще не застыла кровь врагов. Земля вокруг была вся изрыта, и Мадленка решила, что нападавших было больше, по крайней мере, раза в два, а то и в три, что определенно не делало им чести.
   Трое или четверо рыцарей остались на дороге, где они упали, еще один в темных доспехах лежал, привалившись к старому дереву, чьи гигантские корни, как змеи, вылезали из земли, двое были сражены на обочине. На груди у одного из павших сидела ворона, но при появлении Мадленки птица хрипло каркнула, снялась с места и улетела.
   — Езус, Мария, — пробормотала Мадленка, инстинктивно снимая шапку.
   Она перевела взор и заметила у своих ног какую-то пеструю тряпку на древке. Мадленка сообразила, что это, должно быть, знамя, и ее охватило любопытство. Она никогда не видела, как выглядит хоругвь крестоносцев, а тут представился такой случай, перед которым трудно было устоять. Мадленка обошла полотнище и расправила его, чтобы удобнее было смотреть. Вороная лошадь с перебитым хребтом жалобно заржала, и Мадленка шарахнулась, споткнулась о труп рыцаря и неловко свалилась назад.
   — Господи! — выкрикнула она вне себя. Лошадь снова заржала, косясь на нее глазом, полным безумной, невыносимой боли. Это было великолепное, с лоснящейся шерстью животное, с маленьким ромбовидным пятнышком на лбу. Она не могла двигаться, только бессильно перебирала передними ногами, лежа на боку, и из глаз ее катились крупные слезы.
   — О, бедная, — пролепетала Мадленка, в которой страдания бессловесных зверей всегда пробуждали невыразимо тягостное чувство, — бедная лошадь! Но ничего, ничего… погоди, сейчас.
   Она оглянулась, ища самострел или лук, чтобы прекратить муку безвинного животного. Лошадь тяжело дышала, бока ее раздувались. Мадленка вытащила из руки мертвого солдата самострел, вложила стрелу, повернулась к лошади, прицелилась и выстрелила.
   Великолепное животное всхрапнуло и забилось в агонии, которая вскоре прекратилась. Мадленке, однако, стало так тошно, так плохо, что она отшвырнула самострел, упала на колени, уткнулась лицом в морду убитой лошади и разрыдалась.
   Но устыдившись своего порыва, она поднялась и, вспомнив, что хотела взглянуть на знамя, вернулась к нему.
   Это было довольно необычное знамя — голубое, с черным равноконечным крестом Тевтонского ордена слева, желтым кругом справа и горделивой надписью затейливыми алыми буквами, вьющимися понизу: «Оmnia radis meis соllustrо».
   У Мадленки даже слезы высохли, когда она увидела этот высокомерный, хвастливый девиз.
   — Ничего себе! — возмутилась она. — «Все озаряю своими лучами»! Ну и наглость!
   Тут она помрачнела. А ну как именно эти рыцари, равняющие себя с солнцем, и были теми, кто напал на них в лесу? Разумеется, поскольку крестоносцы были мертвы, это не имело принципиального значения, разве что для Мадленки. Она просто обязана была знать наверняка.
   Пересилив себя, Мадленка стала осматривать рыцарей, обращая особое внимание на находившееся при них оружие. Было бы так естественно, если бы именно крестоносцы, и так запятнавшие себя всевозможными темными делами, оказались виною ее несчастий и сами подпали под удар, однако торжество Мадленки оказалось преждевременным. Увы, в самом главном пункте ее ждало разочарование: ни одна стрела даже отдаленно не походила на ту, что принесла смерть ее брату, более того — ни один арбалет не подходил для тяжелой стрелы вроде той, которую Мадленка, как мы помним, на всякий случай прихватила с собой. Зато ее терпение было вознаграждено совершенно необычным образом: в сумке, притороченной к седлу одной из убитых лошадей, Мадленка обнаружила каравай хлеба, испеченного, судя по всему, этим утром, и флягу с вином. Мадленка аж засмеялась от восторга и потерла руки. Вид пищи возбудил в ней самые приятные мысли. Оставалось осмотреть только одного воина — того, что лежал у дерева, — и Мадленка, отбросив всякие сомнения, направилась к нему. Впрочем, она и так видела, что ни стрел, ни арбалета при нем не было, меч же лежал примерно в шаге от него. Непокрытая голова рыцаря свесилась на грудь, на ко-
   торой зияли две раны; чрезвычайно светлые, почти белые, коротко стриженые волосы покраснели и слиплись от крови, роскошный шлем валялся в пыли. В боку у крестоносца торчала стрела, насквозь пробившая латы с выгравированным на них солнцем. Судя по всему, это был командир отряда и, конечно же, он был мертв; ни один человек не мог выжить после таких ранений. Стоя над ним, Мадленка повела такую речь, обращаясь, разумеется, не к нему, а к себе самой:
   — Ничего не понимаю. Как ни крути, но все равно получается, что стрелы не те, а если не те, то что это значит? Значит, ты тут ни при чем и твои люди тоже. Но это мог быть и другой отряд крестоносцев, вот в чем штука. И зачем они побросали эти платья? Загадка! Одно аксамитовое с жемчугами целого состояния стоит. — Тут Мадленка малость приврала, хотя в общем она была права. — И при чем тут бродяги? За что их убивать? Или…
   Мадленка остолбенела. Рыцарь неторопливо разлепил черные ресницы, поднял голову и взглянул ей прямо в лицо снизу вверх, спокойным и слегка отчужденным взором. У него были синие глаза, такие синие, — Мадленка даже не подозревала, что такие глаза могут быть у человека. В них словно заблудилось небо, и Мадленка, открыв рот, засмотрелась в них. На мгновение она совершенно забылась, но этого мгновения оказалось достаточно, чтобы рыцарь извернулся всем телом, как змея, и с непостижимой для умирающего резвостью потянулся к своему мечу.
   Однако отдадим должное Мадленке: ее не так-то просто было выбить из колеи, даже глазами ярче небесной лазури. Мадленка наступила рыцарю каблуком на руку, а другой ногой отшвырнула меч подальше, однако крестоносец, похоже, не собирался сдаваться. Он выдернул руку и выхватил из-за пояса узкий длинный кинжал — мизерикордию, которым обычно добивали раненых; но и для того, чтобы просто убить человека, это было достаточно грозное оружие, а уж на клинок этой мизерикордии можно было нанизать по меньшей мере три Мадленки. Прежде, однако, чем крестоносец успел воспользоваться ею, Мадленка извернулась и без особого ожесточения ткнула его кулаком в рану на груди. Рыцарь захлебнулся в безмолвном крике и обмяк. Мадленка подобрала мизерикордию, отметила про себя, что на рукояти тоже выгравировано солнце, окруженное лучами, спрятала ее за пояс и, убедившись, что другого оружия поблизости не имеется, осуждающе поглядела на рыцаря. Синеглазый молчал и не подавал признаков жизни. Мадленка осторожно толкнула его носком сапога — он не шевелился.
   — Вот нечестивец! — сказала Мадленка, отчего-то чувствуя себя совершенно несчастной. Абсолютно не к месту ей вспомнилось выражение древнего поэта Горация: «Варваров синеокая орда» из его «Эподов». Мадленка сердито фыркнула. Какие варвары, какой Гораций? Желудок сводит от голода.
   Мадленка подобрала сумку с едой и, убедившись, что прочие покойники не проявляют пагубных стремлений восстать из мертвых, уселась на камень напротив синеглазого, чтобы не пропустить момент, когда он очнется, и с жадностью запустила зубы в хлеб. От него исходил запах, который Мадленка любила больше всего на свете — запах свежей выпечки.
   — Экий знатный хлеб, — рассуждала Мадленка с набитым ртом, — сразу видать, что немецкий. Наш мельник, подлец, какой только дряни в муку не сует. — Она выпила глоток вина из фляги и скривилась. — А вот винцо дрянное! Неважнецкое, прямо скажем, вино. Не вино, а кислятина. — Она перехватила взгляд рыцаря, пришедшего в себя, и едва не поперхнулась. — Э… э… Добрый день, любезный господин, — продолжала она уже по-немецки, не переставая есть. — Хотя для кого-то он не был таким добрым, как я погляжу.
   … Больше всего на свете он боялся этого мгновения — когда останется беззащитным и беспомощным перед лицом дерзкого и уверенного в себе врага, которого придется просить о последней милости, и вот этот момент наступил. Крестоносец не проронил ни слова, оглядывая диковинно одетого юношу, с завидным аппетитом истребляющего припасы оруженосца Генриха.
   Так вот он, оказывается, каков — человек, которого небо послало восторжествовать над ним, бывшим когда-то лучшим из лучших. Мальчишка, зубоскал, рыжий, невзрачный, уши оттопыриваются, космы свисают ниже плеч, а глаза жалкие. Воровские глаза, бегающие, — и при мысли, что такому ничтожному созданию суждено покончить с ним, Боэмундом фон Мейссеном, крестоносец почувствовал, как гнев и обида закипают в его груди.
   Он прикрыл глаза, но слушать это торжествующее чавканье было еще невыносимее, и тогда он снова поднял сумрачный взор на своего противника. Мадленка сделала судорожное движение, чтобы проглотить все, что было у нее во рту, и это удалось ей не сразу.
   — Хочешь есть? — без обиняков спросила она. От такого пристального взгляда немудрено начать ежиться, подумалось ей. — Ну, не хочешь, как хочешь.
   — Верни мне кинжал, — неожиданно сказал рыцарь.
   — Чтобы ты меня зарезал? — фыркнула Мадленка. — Благодарю покорно, я не такой глупец.
   Рыцарь закусил губу и прислонился затылком к дереву. Надо же, думала Мадленка, волосы светлые-светлые, а брови черные, и небольшая бородка, окаймляющая овал лица, — тоже. Линия яркого рта красивая, как у нашего причетника, года три назад помершего от чумы, и нос прямой, греческий. Ладный молодец, но наверняка негодяй, потому как крестоносец, а хуже крестоносца и вообразить себе трудно.
   — Вор, — холодно сказал рыцарь.
   — Может быть, — неожиданно легко согласилась Мадленка, подумав. — А ты, если я не ошибаюсь, солнце? Не чересчур ли для тебя?
   — Я — комтур Боэмунд фон Мейссен, — спокойно проговорил синеглазый. — Это был мой отряд.
   — Вижу, — отозвалась Мадленка, делая еще глоток из фляги. — Спасибо за хлеб и вино.
   — Я тот, кто сжег Белый замок, — сказал рыцарь, и глаза его при этом сверкнули.
   Мадленка скривилась и поковыряла ногтем указательного пальца в зубах. Хлеб и впрямь был чудо как хорош.
   — Меня это не волнует, — заявила она. — Скажи, это случаем не твои люди третьего дня напали на настоятельницу монастыря святой Клары, мать Евлалию?
   — На мать Евлалию? — удивился рыцарь. — Кузину покойной королевы Ядвиги?
   Настал черед Мадленки удивиться.
   — Даже так? А я и не знал. Скажи, это был не ты?
   — Нет, — сказал рыцарь, подумав, — не я.