Страница:
Теперь он окончательно понял, кем хочет быть. Только полярным летчиком. Как Саня Григорьев. До чего же здорово, что и фамилия у него самая подходящая для полярного летчика. Баренцев — как студеное море!
Избрав героя, надо во всем повторить его путь. Начать, как начинал он. В данном случае — бежать из дома.
Воспользовавшись отсутствием бабушки, он быстренько затолкал в рюкзачок старый, драный свитер и варежки на случай зимы, полбуханки хлеба и большое румяное яблоко, книгу «Два капитана», карманный фонарик с севшей батарейкой, отцовский компас и три коробка спичек — а то какой же он путешественник без фонарика, компаса и спичек?
Все благоприятствовало его начинанию. Сырая, промозглая погода, простоявшая весь март и начало апреля, в одночасье рассосалась. Выглянуло солнышко, теплый ветер разогнал последние облака и приоткрыл небо — голубое, бездонное. Нилушка отвык от такого неба и, выйдя во двор, залюбовался им, подняв голову.
— Мой папа летает по тебе, — сказал он. — А я когда-нибудь полечу еще выше, прямо в космос. Как Гагарин и Титов.
В полярные летчики больше не хотелось, хотелось сразу в космонавты. Нилушка даже забыл, зачем, собственно, вышел, побродил немного по двору, то и дело обращая к небу блаженную улыбку, съел яблоко, да и поднялся домой. А вечером пришла телеграмма, что отец уже в пути и будет через три дня.
V
— Ждали?
— Как манны небесной. Понимаете, во мне тогда проклюнулось нормальное мальчишеское естество — библиотека приключений, самолетики, побег из дома. И это было так созвучно образу отца…
— Что же вы замолчали, Нил Романович? Неприятно говорить на эту тему?
— Скорее неловко. Неужели вам интересно второй день кряду выслушивать мои… мемуары? Не жалко тратить время на такие пустяки?
— Это не пустяки, и это мое время. И моя работа. Мне за нее жалованье платят… Так что отец? Оправдал ваши ожидания?
Нилушка напросился ехать вместе с мамой в аэропорт, ночью долго ворочался с боку на бок, заснул только под утро, но немедленно бодро вскочил, едва лишь мама подошла к нему и ласково тронула за плечо — мол, пора.
Мамин сослуживец, баритон Даваев, заехал за ними на своей зеленой «Победе», и они тронулись через утренний солнечный город. Нилушка ерзал на заднем сиденье, вертел головой, разглядывая незнакомые дома и улицы.
Рейс немного задерживался, и мама с Даваевым сели в кресла в полупустом зале ожидания, а Нилушка тут же прилепился носом к большому витринному стеклу, выходящему прямо на летное поле, поедал глазами выстроившиеся в рядок большие серые самолеты, смотрел на людей, сновавших по полю. С особым вниманием он вглядывался в тех, на ком была надета синяя форма. Это, конечно же, летчики, и надо не пропустить среди них папу…
— Пойдем, Нилушка, — неожиданно произнесла позади него мама. — Наш самолет объявили.
Они двинулись к дальним воротам, из которых вскоре стали выходить веселые загорелые люди с шальными глазами. Другие, стоявшие у ворот, подбегали к прилетевшим, обнимали, целовали, дарили цветы. Нилушка, еще толком не разглядев, животом почувствовал, что вон тот дяденька, лысый, усатый, в мятом сером пиджачке, совсем непохожий на свои фотографии, еще только приближающийся к воротам, — это и есть…
— Мама! — заверещал он на весь зал. — Мама! Папа!
Все обернулись и с улыбками посмотрели на него.
— Тише, не ори так… Да где, где ты увидел папу?
— Да вон там же!
И первым повис на шее вмиг остолбеневшего, глупо улыбающегося майора Баренцева.
— Вымахал-то… — частично обретя дар речи, пробормотал майор. — Совсем мужик стал.
— Папа, папа, папа, — лепетал Нилушка, тычась носом в выбритую до синевы щеку, а в голове кружила одна, но очень радостная мысль: «Я — мужик!»
Такая самооценка крепла и развивалась в нем те два бесконечно счастливых, но таких коротких месяца, когда отец был рядом. Он бегал за отцом, словно хвостик за собакой, — на базар, в парикмахерскую, до ларька с газетами или папиросами, всегда норовил, проходя по двору, взять его за руку, чтобы ни у кого не оставалось сомнений, что это — его папа, и очень тяжело переживал, что отец все время ходил в гражданском и внешним видом своим никак не подтверждал свою принадлежность к героической профессии военного летчика.
В первый же вечер, с муками дождавшись наконец, когда встанет отец, прилегший отдохнуть с дороги, Нилушка показал ему свои тетрадочки с картинами воздушных боев, сам встал рядом, комментировал, без обиды выслушивал профессиональные замечания, касающиеся технических погрешностей, тут же кидался исправлять рисунок. Потом обоим это надоело, и они принялись шутейно бороться.
Несколько раз отец перекувыркивал в воздухе визжащего от восторга Нилушку и швырял на широкую мамину кровать, потом поддался и шлепнулся сам, якобы от ловкой Ниловой подсечки.
— А с мускулами, брат, у тебя того… имеются, как говорится, недоработки.
— Отец двумя пальцами обхватил пухлую мальчишескую ручонку повыше локтя. — Кисель, а не мускулы… Вот смотри. — Баренцев-старший согнул руку и позволил сынишке потрогать взбугрившийся под коричневой кожей бицепс. — Ну ничего, это мы исправим.
Наутро они пошли на Литейный в спортивный магазин и купили Нилушке эспандер и пару самых маленьких, полукилограммовых гантелей. Себе отец выбрал большие, сборные, на пятнадцать килограммов.
— Надо, понимаешь, форму держать, — объяснил он сыну.
После этого они каждое утро делали основательную, до пота зарядку, сопровождаемую спартанскими водными процедурами, в течение которых Нилушка беспрерывно верещал, а бабушка, проходя мимо ванной, недовольно хмурилась.
Потом побывали в магазине «Юный техник» на Садовой, где накупили такую кучу заготовок для авиамоделей, что домой пришлось возвращаться на такси.
Под руководством отца Нилушка, высунув от старания язык, вырезал, клеил, прилаживал к тонким деревянным планочкам проволочные нервюры, аккуратно, чтобы без морщин, обтягивал каркас крыльев тонкой папиросной бумагой… Первый планер пошли испытывать в Михайловский сад всей семьей, только бабушка отказалась. Как было радостно, когда легкая белоснежная модель, сделанная собственными руками, взмыла в небо и не спеша поплыла над лужайкой, над скамейками, где все сидящие дружно, как по команде, подняли головы и посмотрели вверх, над кронами деревьев.
И как горько, когда внезапный порыв ветра подхватил его гордую птицу и безжалостно швырнул на середину Мойки, и достать ее оттуда не было никакой возможности.
Мама гладила плачущего Нилушку по головке, но он никак не мог остановиться.
Отец долго глядел на это, а потом тихо сказал:
— Мужчины не плачут.
Слезы мгновенно высохли, только по инерции пару раз всхлипнулось.
Зато потом были новые планеры, и самолетики на резиновом моторчике, и маленькие, но точные копии настоящих боевых машин, сделанные из картона по чертежам журнала «Моделяж». Они приступили к работе над серьезной радиоуправляемой моделью По-2, но дело заглохло из-за отсутствия в магазинах необходимых деталей.
При отце бабушка не так свирепствовала с музыкой, и занятия как-то сами собой свелись к минимуму. Уроки же французского отец попросту отменил волевым решением:
— Франция? Да одна наша Таманская дивизия всю эту Францию за три дня возьмет! А вот с янкесами придется повозиться. Нет уж, пусть-ка парень изучает язык потенциального противника!
И сам не поленился сходить в школу с углубленным изучением английского, что возле метро «Чернышевская». В результате этого похода Нилушку, предварительно и очень благосклонно проэкзаменовав, в школу записали, хотя по микрорайону он не подходил…
Как-то днем они вдвоем сели на трамвай и доехали до стадиона Кирова.
Вообще-то собирались на футбол, которого отец не видел все семь китайских лет, а Нилушка — и вовсе никогда, если, конечно, не считать дворовой разновидности. В газете прочитали, что «Зенит» принимает сегодня «Кайрат» из Алма-Аты. Выехали заранее, чтобы не давиться в переполненном трамвае и погулять перед матчем по парку. Нилушка, понятное дело, имел в виду и всякие аттракционы.
Сезон только-только начался, и некоторые из аттракционов еще не работали, в том числе и знаменитые американские горки, на которые мальчик возлагал особые надежды. На парашютной вышке заело лебедку, между небом и землей из-под опавшего парашюта болтались чьи-то ноги в пижамных штанах и слышалась громкая брань.
Возле механизма толкались служители, а наверх никого не пускали.
— А ты с такой вышки прыгал? — спросил Нилушка отца.
— С такой? — Отец задрал голову, прикинул. — Нет, с такой не прыгал. У нас в училище пониже была. С нее и прыгали.
— А-а… — протянул Нилушка с явным разочарованием.
— Только без парашюта, — добавил отец.
— Так разобьешься.
— А мы в воду, на растянутый брезент, на сено. Летчик, он должен быть ко всему готовый…
Зато, к неописуемому счастью взгрустнувшего было Нилушки, на полную катушку работала «мертвая петля», а народу около нее было совсем мало. «Дрейфят», — не без злорадства подумал он и потащил отца занимать очередь. Они забрались в гондолу, крепко-накрепко пристегнулись ремнями и понеслись, сначала медленно, раскачиваясь вверх-вниз, взад-вперед, как лодка, оседлавшая штормовую волну, потом все быстрей, быстрей и выше. Сердце то уходило в пятки, то поднималось к самому горлу. Когда гондола сделала полный круг и Нилушка оказался на мгновение висящим вниз головой на умопомрачительной высоте, он едва не зашелся пронзительным девчоночьим визгом, но сдержался и только ухнул утробно. Визжать было стыдно — хорош тот летчик, который визжит, исполняя фигуры высшего пилотажа! Он даже нашел в себе силы самостоятельно выбраться из гондолы, когда та остановилась, и, пошатываясь, спуститься с помоста, но когда он почувствовал под ногами твердую землю, его вдруг так качнуло, что он упал на непросохшую дорожку.
— Мотает? — спросил отец, помогая подняться.
— Да есть маленько, — по-взрослому ответил он. — Ничего, сейчас оклемаюсь.
Отец усмехнулся, и они пошли к тиру. По дороге Нилушка и вправду оклемался.
Зайдя в открытый павильончик тира, первым делом схватился за винтовку, прикрученную к барьеру металлической цепочкой. Винтовка оказалась неожиданно тяжелой и длинной.
— Погоди, — сказал отец и по-хозяйски бросил помятому служителю:
— Мишень.
Стрелки есть? — Служитель кивнул. — Три штуки. Оперение белое.
— Только три? — разочарованно протянул Нилушка.
— Погоди, — повторил отец. — Всякое новое оружие сначала надо пристрелять.
Он подкинул винтовку на ладони, со щелчком разломил надвое, вставил стрелку — длинную пульку с белым пучком перьев на конце, — обеими руками облокотился о барьер, тщательно прицелился… Белый хвостик появился точно в центре черного кружка мишени, но отец остался чем-то недоволен — поставил винтовку перед собой, потрогал черный винтик, расположенный над стволом, прицелился снова… Три белых пятнышка на мишени слились в одно.
— Годится, — сказал отец.
Он поставил Нилушке под ноги низенькую табуретку, показал, как ставить руки, как держать винтовку. Оказалось, что если Нилушка упрет приклад в плечо, то ему будет не дотянуться до спускового крючка, так что пришлось положить край приклада на плечо.
— Это ничего, — утешил отец и встал сзади, направляя движения сына. — Главное, правильно прицелиться и правильно спустить курок. Оружие — это естественное продолжение мужской руки, запомни, и ствол — это как указательный палец. Куда покажешь этим пальцем, туда и полетит пуля. Теперь смотри: вот эта пипочка на самом конце называется мушка. Ловим ее в прорезь… вот так… и все вместе направляем… На медленном выдохе, палец ведем плавно, не дергая… Стой, куда это целишь?
— Буржую в брюхо.
Нилушка показал на толстопузого жестяного капиталиста, обнимающего атомную бомбу. И капиталист, и бомба были облезлыми и пятнистыми от множества прямых попаданий.
— Не так, — сказал отец. — В пневматическом тире, если хочешь попасть, надо целиться не в саму фигуру, а вот в тот кружочек на железке, сбоку от цели.
Кружочек возле буржуя оказался очень маленький, и Нилушка выбрал другой, самый большой, даже не посмотрев, к чему он присоединен. Сосредоточился, поймал мушку в прорезь, навел, медленно выдохнул…
Дзынь! Это раскололся надвое зеленый металлический арбуз, показав красное нутро.
— Папа, я попал, попал, слышишь?!.. На большее его не хватило. Промазав дважды, он со вздохом протянул винтовку отцу.
— Все.
— И правильно. На первый раз хватит. Мне тряхнуть стариной, что ли? Еще десять пулек.
Он взял винтовку совсем не так, как учил Нилушку, а на одну вытянутую руку, как держат пистолет, выпрямился, расставил пошире ноги. Выстрел — и на пол упала большая звезда из фольги, второй — упала другая. Только на третьем выстреле Нилушка сообразил, что отец стреляет не по самим звездам — это было бы слишком легко, они большие, — а по почти невидимым ниточкам, за которые эти звезды прицеплены. Остальные посетители прекратили стрельбу и наблюдали, затаив дыхание. Восемью выстрелами отец сбил все восемь звезд, а две оставшиеся пульки высыпал в ладошку восторженно глядящему на него конопатому мальчишке постарше Нилушки года на три.
Эффектно вывернув ладонь, отец кинул на блюдечко перед опешившим служителем скомканную пятерку.
— Сдачи не надо!
— Это мой папа, он летчик! — гордо оповестил Нилушка, подчеркивая и собственную причастность к такому сиятельному триумфу.
— Ну дает авиация! — пробасил коренастый седой дядечка с двумя рядами орденских планок на синем пиджаке. — Такие стрельбы грех не отметить. Как насчет по пиву, авиация? Я угощаю.
— А что, Нил Романыч, мы вроде заслужили, верно?
— Факт! — важно констатировал Нилушка. Мужчины дружно рассмеялись.
— Только ведь долго… — Отец показал в сторону ларька, к которому тянулась длиннющая очередь из одиноких мужчин.
Народу в парке заметно поприбавилось. Большинство двигалось в направлении стадиона.
— Я вот что думаю, авиация… — начал орденоносный дядечка, заметно приосанился, протянул отцу крепкую корявую руку. — Главстаршина Будивельников Роман Петрович, минный тральщик эр-полтыщи-второй, Балтийский флот, ныне старший бухгалтер-экономист.
— Майор авиации Баренцев, тоже Роман, — представился отец, пожимая руку главстаршины.
— Тем более раз Роман, тезка… Тут неподалеку новый шалман открыли, «Восток». Говорят, красиво там и кормят неплохо. Заодно пивко двойной наркомовской отполируем.
— Я ж с мальцом…
— А мальцу мы ситро возьмем. И мороженое. Идея Нилушке понравилась, и он принялся теребить отца за рукав.
— Пап, пойдем, а?
— А футбол пропустим?
— Да ну его, этот футбол!
— И верно, ну его, — неожиданно согласился Роман Петрович. — За «Зенит» болеть — только нервы портить. Все равно ведь продуют, помяни мое слово, продуют. А стиляга этот, Бурчалкин хваленый, ни разу в ворота не попадет, чистые верняки мазать будет. Расстройство одно.
— Ну если расстройство…
В зале «Востока» было пусто, прохладно. Взрослые, усевшись, развернули меню, Будивельников угостился отцовским «Казбеком», а тот — «Беломором» главстаршины.
— Четыре пива, два бутерброда, водочки сто пятьдесят, ситро и мороженое для мальчика, — распорядился Будивельников.
Официант, записав заказ, отошел было, но среагировал на поднятую руку отца.
— Сюда же добавить три черных икры с лимоном, три шашлыка, бутылку коньяку армянского, пирожное и фрукты для мальчика, — четко продиктовал отец и откинулся на стуле.
Будивельников крякнул, официант же почтительно наклонил голову, выпрямился и отрапортовал:
— Сей минут!
Перепробовав всего, Нилушка почувствовал, что объелся, и затосковал.
Взрослые совсем перестали замечать его, углубившись в свои, взрослые разговоры.
Он помаялся, в десятый раз оглядел зал, побродил по нему, заглянул в туалет, вернулся, попросился погулять. Не прерывая разговора, отец вытащил из кармана рубль, протянул ему.
— Зачем?
— На карусели покатаешься… А командир ему на это что?..
Но карусель уже закрыли. Нилушка одиноко послонялся вокруг ресторана, понял, что опять хочет есть, вернулся. Его снова не заметили. Большие сидели с пунцово-красными лицами, разговаривали громко, охрипшими голосами. «Заболели», — с тоской подумал Нилушка. Зимой мама как-то пришла из оперы такая же красная и хриплая, бабушка тут же уложила ее в постель, поставила градусник и горчичники, а доктор прописал маме микстуру и бюллетень. Потом звонили из театра, и бабушка долго ругалась с ними но телефону…
— Тут, браток, как на войне, — говорил между тем Будивельников. — Нештатная ситуация требует нештатного решения. Я, конечно, не сторонник силовой стратегии в семейных вопросах, но…
Он многозначительно замолчал, мутными глазами глядя на отца.
— Да какая силовая стратегия! — Отец в сердцах хлопнул кулаком по столу.
Дзынькнули бокалы. С соседнего столика на них выразительно посмотрели. — Говорю тебе, она ж певица, знаменитая певица, солистка, артистка заслуженная! Ольга Баренцева, что ли, не слыхал?
— Погоди, погоди, Баренцева, говоришь? Которая из Мариинки? Как же, как же… То-то мне фамилия твоя знакомая показалась. А оно вот как, оказывается.
Ну, тогда, брат, совсем другой коленкор выходит… Парень-то ты вроде простой, и как же это тебя угораздило, бедолагу?
— Затмение стр-растей… — Отец как-то странно всхрапнул, залпом выпил высокий стакан с чем-то желтым и тут же налил второй. — Меня перед Китаем сюда на «Выстрел» командировали, на курсы переподготовки то есть, ну и задружились мы тут с одним… А у него подруга. Культурная подруга, с запросами. И вытащила она нас как-то на концерт. Оказалось — классическая музыка. Скукота, одним словом…
Я уж уходить собирался по-тихому, а тут со сцены объявляют — Ольга Грушина, студентка консерватории. И выплывает такая, такая!.. Понимаешь, потрясло меня тогда, что большая она, как танк, а при этом ладная, гладкая, будто кто специально все шовчики отрихтовал, ход бархатный, не трясет, не дребезжит. А уж как запела!.. Я вообще, когда громко поют, не люблю, голоса сразу противные становятся, слушать тошно. А тут, понимаешь, красиво… Красиво, понимаешь ты?!
Я, как допела она, ушла, из зала сам не сбой выскочил, в фойе у грузина какого-то букет роз перекупил — и за кулисы… Примите, говорю, от страстного вашего обожателя… Она розы приняла, молчит, улыбается, я тоже стою, как баран, слова вымолвить не могу. Хорошо тут Володька мой с подругой подрулили, замечательно, говорят, а не отметить ли такое приятное событие в хорошем месте?.. Потом такси, «Астория», шампанское, танцы до упаду, снова такси, танцы, шампанское… В общем, просыпаюсь утром, башка трещит, в глазах рябит, а вокруг меня комната большая, незнакомая, окна на реку, а посередине — кровать, а на кровати той — она. Спит, разметалась вся, и губами причмокивает, как маленькая… И вся кровать… В общем, девочка она оказалась, нецелованная… Я как был, в трусах одних семейных, перед кроватью той на колени — бух! Она глазки открыла, щурится, не понимает ничего. Возьми, говорю, руку, сердце мое, душу мою возьми. Тут-то сразу поняла… Такие вот дела… Эх, Рома, давай-ка выпьем!
— Выпьем, Рома! — громогласно согласился Будивельников, а проходящий официант остановился и удивленно сказал:
— Рома, товарищи, не держим. Может, еще коньячку желаете?
— Папа, — вставил, воспользовавшись паузой, Нилушка. — Папа, пошли домой.
— О, и малец тут! — обрадовался Будивельников. — Эй, лимонада и мороженого для мальчика!
— Я есть хочу! — со слезой в голосе сказал Нилушка.
— И покушать чего-нибудь. Котлетку там или что. Котлетку будешь?
Нилушка кивнул, поджав губу.
Будивельников расплескал по стаканам остатки коньяку, долил доверху шампанским, они чокнулись, выпили, и отец продолжил:
— В раздумьях я, Рома, в тяжелых раздумьях на перепутье жизненных дорог…
С одной стороны, предлагается должность. Отдельная авиадивизия, начальник полетов. Хорошая должность, полковничья, все путем. И место благодатное, не север дикий, не Бекпакдала какая-нибудь. Но далековато, Западная Украина. С другой же стороны, наклевывается одна конторская работенка в здешнем округе…
— Бескрылая! — Главстаршина в отставке энергично тряхнул головой. — Ты ж летун, Рома, тебе ли за столом конторским корпеть?
— Да и покорпел бы, ничего… Я, Рома, не то чтобы отлетался, но на небо смотрю уже прохладным взором, в моем-то возрасте можно бы немного и земельку потоптать…
— Так за чем же дело стало? Не теряйся, приземляйся в канцелярию. И к семье наконец прибьешься, и покой обретешь.
— Да, покой… — Отец наклонился к самому уху Будивельникова и что-то горячо зашептал. Глаза отставного моряка подернулись какой-то дымкой, взгляд застыл.
— Что? — хрипло переспросил он.
— Душа мерзнет… — выдохнул отец, и это было так страшно, что у Нилушки перехватило дыхание.
Трамваи уже развезли толпу болельщиков и за оставшимися не спешили. У людей на остановке Будивельников узнал результат, полностью совпавший с его прогнозами — «Зенит» продул два-ноль, Бурчалкин дважды смазал с пяти метров. Тихий, немного протрезвевший отец опустился на корточки перед Нилушкой и проникновенно сказал:
— Ты, это… маме не надо рассказывать, что мы в ресторане были. Если спросит, скажешь — футбол смотрели, наши ноль-два проиграли, Бурчалкин промахнулся…
Сонный, уставший Нилушка только кивал.
А через десять дней отец уехал на Украину, к новому месту службы. Один.
Нилушка не плакал, сидел тихонько в уголке, надутый, кислый, безучастный.
Ничего не хотел делать — мусор выносил после третьего напоминания, музицировал только по принуждению и из рук вон плохо, книжек не читал, во двор не выходил.
— Надо что-то делать! — сказала бабушка и в середине июня отвезла его в Усть-Нарву. Там было море и много ребятишек, и очень скоро боль улеглась, забылась…
VI
— Устали, Нил Романович? Или прискучила наша беседа?
— Что вы, Евгений Николаевич! Уставать мне не с чего, а кроме бесед… Я благодарен вам за возможность выговориться. Только…
— Да, да, продолжайте.
— И во время наших бесед, и в промежутках, выполняя ваши рекомендации, я постоянно реконструирую свое прошлое. Но чем яснее оно выстраивается в сознании, тем понятнее становится, что никакой точки опоры для грядущей «нормальной жизни» в нем нет и быть не может.
— Почему вы так решили?
— Потому что, едва обозначалось движение к норме, моментально шел сбой…
— Применительно к людям норма — понятие широкое. Человека под единый жесткий стандарт не подгонишь.
— Ах, когда бы вашими словами руководствовались те, кто планирует нашу жизнь…
Вернулся он окрепший, загорелый, активно включился в гонку по магазинам — перед первым сентября столько всего надо было купить! Школьную форму, ботиночки и физкультурные тапочки, тетрадки, кисточки. А сколько появилось новых, загадочных пока вещей — синие и красные счетные палочки, чернильница-непроливайка и набор перьев, острых и длинных, перочистка из пестрых толстых лоскутков, деревянный пенал, прописи, новые разноцветные учебники… В ночь на первое сентября он долго не мог заснуть, но встал раньше всех, настойчиво будил маму с бабушкой, боялся опоздать.
После торжественной линейки в школьном дворе первоклашек развели по классам, "А" и "Б" соответственно. Нилушка еще в июне знал, что его приняли в класс "А", мама тогда сказала, что это хорошо, что в "А" всегда набирают самых талантливых и умных. Нилушка внимательно вглядывался в лица одноклассников, но ничего особенно умного и талантливого не заметил. Дети как дети. Все девчонки в косичках, в белых фартучках, мальчишки — в одинаковых серых костюмчиках. Все намытые, причесанные, чувствуется, что волнуются.
Пришла учительница, небольшая, полная, вся тоже в сером, лицо круглое, простоватое (в очередях таких никогда не называют «дама» или «девушка», а только «гражданка»). Поправила пышный бюст, поглядела строго, постучала длинной палочкой по столу и сказала:
— Здравствуйте, дети, садитесь, я ваш классный руководитель. Зовут меня Лариса Степановна, и вы будете помнить меня всю жизнь, как помнит свою первую учительницу Наталью Петровну наш любимый Никита Сергеевич Хрущев. Здесь, в этом красивом желтом доме, вы выучите буквы и цифры, прочитаете и напишете свои первые слова, решите свои первые задачи, наизусть расскажете свое первое стихотворение, узнаете, что такое глобус и контурная карта…
— Я знаю, что такое глобус! — крикнул с задней парты какой-то мальчишка.
Все обернулись. Мальчишка был веснушчатый и лопоухий.
Лариса Степановна поморщилась.
— Запомните, дети, если вы хочете что-нибудь спросить или сказать, нужно не вскакивать и не орать, как это чучело гороховое… — она показала на смутившегося мальчишку, — а тихонечко поднять руку и ждать, когда вас вызовут, а когда вызовут, нужно встать, сложить руки по швам и четко, членораздельно задать свой вопрос или ответить на мой. Поняли? И ты понял, горе мое? — обратилась она к конопатому мальчишке.
Избрав героя, надо во всем повторить его путь. Начать, как начинал он. В данном случае — бежать из дома.
Воспользовавшись отсутствием бабушки, он быстренько затолкал в рюкзачок старый, драный свитер и варежки на случай зимы, полбуханки хлеба и большое румяное яблоко, книгу «Два капитана», карманный фонарик с севшей батарейкой, отцовский компас и три коробка спичек — а то какой же он путешественник без фонарика, компаса и спичек?
Все благоприятствовало его начинанию. Сырая, промозглая погода, простоявшая весь март и начало апреля, в одночасье рассосалась. Выглянуло солнышко, теплый ветер разогнал последние облака и приоткрыл небо — голубое, бездонное. Нилушка отвык от такого неба и, выйдя во двор, залюбовался им, подняв голову.
— Мой папа летает по тебе, — сказал он. — А я когда-нибудь полечу еще выше, прямо в космос. Как Гагарин и Титов.
В полярные летчики больше не хотелось, хотелось сразу в космонавты. Нилушка даже забыл, зачем, собственно, вышел, побродил немного по двору, то и дело обращая к небу блаженную улыбку, съел яблоко, да и поднялся домой. А вечером пришла телеграмма, что отец уже в пути и будет через три дня.
V
— Ждали?
— Как манны небесной. Понимаете, во мне тогда проклюнулось нормальное мальчишеское естество — библиотека приключений, самолетики, побег из дома. И это было так созвучно образу отца…
— Что же вы замолчали, Нил Романович? Неприятно говорить на эту тему?
— Скорее неловко. Неужели вам интересно второй день кряду выслушивать мои… мемуары? Не жалко тратить время на такие пустяки?
— Это не пустяки, и это мое время. И моя работа. Мне за нее жалованье платят… Так что отец? Оправдал ваши ожидания?
Нилушка напросился ехать вместе с мамой в аэропорт, ночью долго ворочался с боку на бок, заснул только под утро, но немедленно бодро вскочил, едва лишь мама подошла к нему и ласково тронула за плечо — мол, пора.
Мамин сослуживец, баритон Даваев, заехал за ними на своей зеленой «Победе», и они тронулись через утренний солнечный город. Нилушка ерзал на заднем сиденье, вертел головой, разглядывая незнакомые дома и улицы.
Рейс немного задерживался, и мама с Даваевым сели в кресла в полупустом зале ожидания, а Нилушка тут же прилепился носом к большому витринному стеклу, выходящему прямо на летное поле, поедал глазами выстроившиеся в рядок большие серые самолеты, смотрел на людей, сновавших по полю. С особым вниманием он вглядывался в тех, на ком была надета синяя форма. Это, конечно же, летчики, и надо не пропустить среди них папу…
— Пойдем, Нилушка, — неожиданно произнесла позади него мама. — Наш самолет объявили.
Они двинулись к дальним воротам, из которых вскоре стали выходить веселые загорелые люди с шальными глазами. Другие, стоявшие у ворот, подбегали к прилетевшим, обнимали, целовали, дарили цветы. Нилушка, еще толком не разглядев, животом почувствовал, что вон тот дяденька, лысый, усатый, в мятом сером пиджачке, совсем непохожий на свои фотографии, еще только приближающийся к воротам, — это и есть…
— Мама! — заверещал он на весь зал. — Мама! Папа!
Все обернулись и с улыбками посмотрели на него.
— Тише, не ори так… Да где, где ты увидел папу?
— Да вон там же!
И первым повис на шее вмиг остолбеневшего, глупо улыбающегося майора Баренцева.
— Вымахал-то… — частично обретя дар речи, пробормотал майор. — Совсем мужик стал.
— Папа, папа, папа, — лепетал Нилушка, тычась носом в выбритую до синевы щеку, а в голове кружила одна, но очень радостная мысль: «Я — мужик!»
Такая самооценка крепла и развивалась в нем те два бесконечно счастливых, но таких коротких месяца, когда отец был рядом. Он бегал за отцом, словно хвостик за собакой, — на базар, в парикмахерскую, до ларька с газетами или папиросами, всегда норовил, проходя по двору, взять его за руку, чтобы ни у кого не оставалось сомнений, что это — его папа, и очень тяжело переживал, что отец все время ходил в гражданском и внешним видом своим никак не подтверждал свою принадлежность к героической профессии военного летчика.
В первый же вечер, с муками дождавшись наконец, когда встанет отец, прилегший отдохнуть с дороги, Нилушка показал ему свои тетрадочки с картинами воздушных боев, сам встал рядом, комментировал, без обиды выслушивал профессиональные замечания, касающиеся технических погрешностей, тут же кидался исправлять рисунок. Потом обоим это надоело, и они принялись шутейно бороться.
Несколько раз отец перекувыркивал в воздухе визжащего от восторга Нилушку и швырял на широкую мамину кровать, потом поддался и шлепнулся сам, якобы от ловкой Ниловой подсечки.
— А с мускулами, брат, у тебя того… имеются, как говорится, недоработки.
— Отец двумя пальцами обхватил пухлую мальчишескую ручонку повыше локтя. — Кисель, а не мускулы… Вот смотри. — Баренцев-старший согнул руку и позволил сынишке потрогать взбугрившийся под коричневой кожей бицепс. — Ну ничего, это мы исправим.
Наутро они пошли на Литейный в спортивный магазин и купили Нилушке эспандер и пару самых маленьких, полукилограммовых гантелей. Себе отец выбрал большие, сборные, на пятнадцать килограммов.
— Надо, понимаешь, форму держать, — объяснил он сыну.
После этого они каждое утро делали основательную, до пота зарядку, сопровождаемую спартанскими водными процедурами, в течение которых Нилушка беспрерывно верещал, а бабушка, проходя мимо ванной, недовольно хмурилась.
Потом побывали в магазине «Юный техник» на Садовой, где накупили такую кучу заготовок для авиамоделей, что домой пришлось возвращаться на такси.
Под руководством отца Нилушка, высунув от старания язык, вырезал, клеил, прилаживал к тонким деревянным планочкам проволочные нервюры, аккуратно, чтобы без морщин, обтягивал каркас крыльев тонкой папиросной бумагой… Первый планер пошли испытывать в Михайловский сад всей семьей, только бабушка отказалась. Как было радостно, когда легкая белоснежная модель, сделанная собственными руками, взмыла в небо и не спеша поплыла над лужайкой, над скамейками, где все сидящие дружно, как по команде, подняли головы и посмотрели вверх, над кронами деревьев.
И как горько, когда внезапный порыв ветра подхватил его гордую птицу и безжалостно швырнул на середину Мойки, и достать ее оттуда не было никакой возможности.
Мама гладила плачущего Нилушку по головке, но он никак не мог остановиться.
Отец долго глядел на это, а потом тихо сказал:
— Мужчины не плачут.
Слезы мгновенно высохли, только по инерции пару раз всхлипнулось.
Зато потом были новые планеры, и самолетики на резиновом моторчике, и маленькие, но точные копии настоящих боевых машин, сделанные из картона по чертежам журнала «Моделяж». Они приступили к работе над серьезной радиоуправляемой моделью По-2, но дело заглохло из-за отсутствия в магазинах необходимых деталей.
При отце бабушка не так свирепствовала с музыкой, и занятия как-то сами собой свелись к минимуму. Уроки же французского отец попросту отменил волевым решением:
— Франция? Да одна наша Таманская дивизия всю эту Францию за три дня возьмет! А вот с янкесами придется повозиться. Нет уж, пусть-ка парень изучает язык потенциального противника!
И сам не поленился сходить в школу с углубленным изучением английского, что возле метро «Чернышевская». В результате этого похода Нилушку, предварительно и очень благосклонно проэкзаменовав, в школу записали, хотя по микрорайону он не подходил…
Как-то днем они вдвоем сели на трамвай и доехали до стадиона Кирова.
Вообще-то собирались на футбол, которого отец не видел все семь китайских лет, а Нилушка — и вовсе никогда, если, конечно, не считать дворовой разновидности. В газете прочитали, что «Зенит» принимает сегодня «Кайрат» из Алма-Аты. Выехали заранее, чтобы не давиться в переполненном трамвае и погулять перед матчем по парку. Нилушка, понятное дело, имел в виду и всякие аттракционы.
Сезон только-только начался, и некоторые из аттракционов еще не работали, в том числе и знаменитые американские горки, на которые мальчик возлагал особые надежды. На парашютной вышке заело лебедку, между небом и землей из-под опавшего парашюта болтались чьи-то ноги в пижамных штанах и слышалась громкая брань.
Возле механизма толкались служители, а наверх никого не пускали.
— А ты с такой вышки прыгал? — спросил Нилушка отца.
— С такой? — Отец задрал голову, прикинул. — Нет, с такой не прыгал. У нас в училище пониже была. С нее и прыгали.
— А-а… — протянул Нилушка с явным разочарованием.
— Только без парашюта, — добавил отец.
— Так разобьешься.
— А мы в воду, на растянутый брезент, на сено. Летчик, он должен быть ко всему готовый…
Зато, к неописуемому счастью взгрустнувшего было Нилушки, на полную катушку работала «мертвая петля», а народу около нее было совсем мало. «Дрейфят», — не без злорадства подумал он и потащил отца занимать очередь. Они забрались в гондолу, крепко-накрепко пристегнулись ремнями и понеслись, сначала медленно, раскачиваясь вверх-вниз, взад-вперед, как лодка, оседлавшая штормовую волну, потом все быстрей, быстрей и выше. Сердце то уходило в пятки, то поднималось к самому горлу. Когда гондола сделала полный круг и Нилушка оказался на мгновение висящим вниз головой на умопомрачительной высоте, он едва не зашелся пронзительным девчоночьим визгом, но сдержался и только ухнул утробно. Визжать было стыдно — хорош тот летчик, который визжит, исполняя фигуры высшего пилотажа! Он даже нашел в себе силы самостоятельно выбраться из гондолы, когда та остановилась, и, пошатываясь, спуститься с помоста, но когда он почувствовал под ногами твердую землю, его вдруг так качнуло, что он упал на непросохшую дорожку.
— Мотает? — спросил отец, помогая подняться.
— Да есть маленько, — по-взрослому ответил он. — Ничего, сейчас оклемаюсь.
Отец усмехнулся, и они пошли к тиру. По дороге Нилушка и вправду оклемался.
Зайдя в открытый павильончик тира, первым делом схватился за винтовку, прикрученную к барьеру металлической цепочкой. Винтовка оказалась неожиданно тяжелой и длинной.
— Погоди, — сказал отец и по-хозяйски бросил помятому служителю:
— Мишень.
Стрелки есть? — Служитель кивнул. — Три штуки. Оперение белое.
— Только три? — разочарованно протянул Нилушка.
— Погоди, — повторил отец. — Всякое новое оружие сначала надо пристрелять.
Он подкинул винтовку на ладони, со щелчком разломил надвое, вставил стрелку — длинную пульку с белым пучком перьев на конце, — обеими руками облокотился о барьер, тщательно прицелился… Белый хвостик появился точно в центре черного кружка мишени, но отец остался чем-то недоволен — поставил винтовку перед собой, потрогал черный винтик, расположенный над стволом, прицелился снова… Три белых пятнышка на мишени слились в одно.
— Годится, — сказал отец.
Он поставил Нилушке под ноги низенькую табуретку, показал, как ставить руки, как держать винтовку. Оказалось, что если Нилушка упрет приклад в плечо, то ему будет не дотянуться до спускового крючка, так что пришлось положить край приклада на плечо.
— Это ничего, — утешил отец и встал сзади, направляя движения сына. — Главное, правильно прицелиться и правильно спустить курок. Оружие — это естественное продолжение мужской руки, запомни, и ствол — это как указательный палец. Куда покажешь этим пальцем, туда и полетит пуля. Теперь смотри: вот эта пипочка на самом конце называется мушка. Ловим ее в прорезь… вот так… и все вместе направляем… На медленном выдохе, палец ведем плавно, не дергая… Стой, куда это целишь?
— Буржую в брюхо.
Нилушка показал на толстопузого жестяного капиталиста, обнимающего атомную бомбу. И капиталист, и бомба были облезлыми и пятнистыми от множества прямых попаданий.
— Не так, — сказал отец. — В пневматическом тире, если хочешь попасть, надо целиться не в саму фигуру, а вот в тот кружочек на железке, сбоку от цели.
Кружочек возле буржуя оказался очень маленький, и Нилушка выбрал другой, самый большой, даже не посмотрев, к чему он присоединен. Сосредоточился, поймал мушку в прорезь, навел, медленно выдохнул…
Дзынь! Это раскололся надвое зеленый металлический арбуз, показав красное нутро.
— Папа, я попал, попал, слышишь?!.. На большее его не хватило. Промазав дважды, он со вздохом протянул винтовку отцу.
— Все.
— И правильно. На первый раз хватит. Мне тряхнуть стариной, что ли? Еще десять пулек.
Он взял винтовку совсем не так, как учил Нилушку, а на одну вытянутую руку, как держат пистолет, выпрямился, расставил пошире ноги. Выстрел — и на пол упала большая звезда из фольги, второй — упала другая. Только на третьем выстреле Нилушка сообразил, что отец стреляет не по самим звездам — это было бы слишком легко, они большие, — а по почти невидимым ниточкам, за которые эти звезды прицеплены. Остальные посетители прекратили стрельбу и наблюдали, затаив дыхание. Восемью выстрелами отец сбил все восемь звезд, а две оставшиеся пульки высыпал в ладошку восторженно глядящему на него конопатому мальчишке постарше Нилушки года на три.
Эффектно вывернув ладонь, отец кинул на блюдечко перед опешившим служителем скомканную пятерку.
— Сдачи не надо!
— Это мой папа, он летчик! — гордо оповестил Нилушка, подчеркивая и собственную причастность к такому сиятельному триумфу.
— Ну дает авиация! — пробасил коренастый седой дядечка с двумя рядами орденских планок на синем пиджаке. — Такие стрельбы грех не отметить. Как насчет по пиву, авиация? Я угощаю.
— А что, Нил Романыч, мы вроде заслужили, верно?
— Факт! — важно констатировал Нилушка. Мужчины дружно рассмеялись.
— Только ведь долго… — Отец показал в сторону ларька, к которому тянулась длиннющая очередь из одиноких мужчин.
Народу в парке заметно поприбавилось. Большинство двигалось в направлении стадиона.
— Я вот что думаю, авиация… — начал орденоносный дядечка, заметно приосанился, протянул отцу крепкую корявую руку. — Главстаршина Будивельников Роман Петрович, минный тральщик эр-полтыщи-второй, Балтийский флот, ныне старший бухгалтер-экономист.
— Майор авиации Баренцев, тоже Роман, — представился отец, пожимая руку главстаршины.
— Тем более раз Роман, тезка… Тут неподалеку новый шалман открыли, «Восток». Говорят, красиво там и кормят неплохо. Заодно пивко двойной наркомовской отполируем.
— Я ж с мальцом…
— А мальцу мы ситро возьмем. И мороженое. Идея Нилушке понравилась, и он принялся теребить отца за рукав.
— Пап, пойдем, а?
— А футбол пропустим?
— Да ну его, этот футбол!
— И верно, ну его, — неожиданно согласился Роман Петрович. — За «Зенит» болеть — только нервы портить. Все равно ведь продуют, помяни мое слово, продуют. А стиляга этот, Бурчалкин хваленый, ни разу в ворота не попадет, чистые верняки мазать будет. Расстройство одно.
— Ну если расстройство…
В зале «Востока» было пусто, прохладно. Взрослые, усевшись, развернули меню, Будивельников угостился отцовским «Казбеком», а тот — «Беломором» главстаршины.
— Четыре пива, два бутерброда, водочки сто пятьдесят, ситро и мороженое для мальчика, — распорядился Будивельников.
Официант, записав заказ, отошел было, но среагировал на поднятую руку отца.
— Сюда же добавить три черных икры с лимоном, три шашлыка, бутылку коньяку армянского, пирожное и фрукты для мальчика, — четко продиктовал отец и откинулся на стуле.
Будивельников крякнул, официант же почтительно наклонил голову, выпрямился и отрапортовал:
— Сей минут!
Перепробовав всего, Нилушка почувствовал, что объелся, и затосковал.
Взрослые совсем перестали замечать его, углубившись в свои, взрослые разговоры.
Он помаялся, в десятый раз оглядел зал, побродил по нему, заглянул в туалет, вернулся, попросился погулять. Не прерывая разговора, отец вытащил из кармана рубль, протянул ему.
— Зачем?
— На карусели покатаешься… А командир ему на это что?..
Но карусель уже закрыли. Нилушка одиноко послонялся вокруг ресторана, понял, что опять хочет есть, вернулся. Его снова не заметили. Большие сидели с пунцово-красными лицами, разговаривали громко, охрипшими голосами. «Заболели», — с тоской подумал Нилушка. Зимой мама как-то пришла из оперы такая же красная и хриплая, бабушка тут же уложила ее в постель, поставила градусник и горчичники, а доктор прописал маме микстуру и бюллетень. Потом звонили из театра, и бабушка долго ругалась с ними но телефону…
— Тут, браток, как на войне, — говорил между тем Будивельников. — Нештатная ситуация требует нештатного решения. Я, конечно, не сторонник силовой стратегии в семейных вопросах, но…
Он многозначительно замолчал, мутными глазами глядя на отца.
— Да какая силовая стратегия! — Отец в сердцах хлопнул кулаком по столу.
Дзынькнули бокалы. С соседнего столика на них выразительно посмотрели. — Говорю тебе, она ж певица, знаменитая певица, солистка, артистка заслуженная! Ольга Баренцева, что ли, не слыхал?
— Погоди, погоди, Баренцева, говоришь? Которая из Мариинки? Как же, как же… То-то мне фамилия твоя знакомая показалась. А оно вот как, оказывается.
Ну, тогда, брат, совсем другой коленкор выходит… Парень-то ты вроде простой, и как же это тебя угораздило, бедолагу?
— Затмение стр-растей… — Отец как-то странно всхрапнул, залпом выпил высокий стакан с чем-то желтым и тут же налил второй. — Меня перед Китаем сюда на «Выстрел» командировали, на курсы переподготовки то есть, ну и задружились мы тут с одним… А у него подруга. Культурная подруга, с запросами. И вытащила она нас как-то на концерт. Оказалось — классическая музыка. Скукота, одним словом…
Я уж уходить собирался по-тихому, а тут со сцены объявляют — Ольга Грушина, студентка консерватории. И выплывает такая, такая!.. Понимаешь, потрясло меня тогда, что большая она, как танк, а при этом ладная, гладкая, будто кто специально все шовчики отрихтовал, ход бархатный, не трясет, не дребезжит. А уж как запела!.. Я вообще, когда громко поют, не люблю, голоса сразу противные становятся, слушать тошно. А тут, понимаешь, красиво… Красиво, понимаешь ты?!
Я, как допела она, ушла, из зала сам не сбой выскочил, в фойе у грузина какого-то букет роз перекупил — и за кулисы… Примите, говорю, от страстного вашего обожателя… Она розы приняла, молчит, улыбается, я тоже стою, как баран, слова вымолвить не могу. Хорошо тут Володька мой с подругой подрулили, замечательно, говорят, а не отметить ли такое приятное событие в хорошем месте?.. Потом такси, «Астория», шампанское, танцы до упаду, снова такси, танцы, шампанское… В общем, просыпаюсь утром, башка трещит, в глазах рябит, а вокруг меня комната большая, незнакомая, окна на реку, а посередине — кровать, а на кровати той — она. Спит, разметалась вся, и губами причмокивает, как маленькая… И вся кровать… В общем, девочка она оказалась, нецелованная… Я как был, в трусах одних семейных, перед кроватью той на колени — бух! Она глазки открыла, щурится, не понимает ничего. Возьми, говорю, руку, сердце мое, душу мою возьми. Тут-то сразу поняла… Такие вот дела… Эх, Рома, давай-ка выпьем!
— Выпьем, Рома! — громогласно согласился Будивельников, а проходящий официант остановился и удивленно сказал:
— Рома, товарищи, не держим. Может, еще коньячку желаете?
— Папа, — вставил, воспользовавшись паузой, Нилушка. — Папа, пошли домой.
— О, и малец тут! — обрадовался Будивельников. — Эй, лимонада и мороженого для мальчика!
— Я есть хочу! — со слезой в голосе сказал Нилушка.
— И покушать чего-нибудь. Котлетку там или что. Котлетку будешь?
Нилушка кивнул, поджав губу.
Будивельников расплескал по стаканам остатки коньяку, долил доверху шампанским, они чокнулись, выпили, и отец продолжил:
— В раздумьях я, Рома, в тяжелых раздумьях на перепутье жизненных дорог…
С одной стороны, предлагается должность. Отдельная авиадивизия, начальник полетов. Хорошая должность, полковничья, все путем. И место благодатное, не север дикий, не Бекпакдала какая-нибудь. Но далековато, Западная Украина. С другой же стороны, наклевывается одна конторская работенка в здешнем округе…
— Бескрылая! — Главстаршина в отставке энергично тряхнул головой. — Ты ж летун, Рома, тебе ли за столом конторским корпеть?
— Да и покорпел бы, ничего… Я, Рома, не то чтобы отлетался, но на небо смотрю уже прохладным взором, в моем-то возрасте можно бы немного и земельку потоптать…
— Так за чем же дело стало? Не теряйся, приземляйся в канцелярию. И к семье наконец прибьешься, и покой обретешь.
— Да, покой… — Отец наклонился к самому уху Будивельникова и что-то горячо зашептал. Глаза отставного моряка подернулись какой-то дымкой, взгляд застыл.
— Что? — хрипло переспросил он.
— Душа мерзнет… — выдохнул отец, и это было так страшно, что у Нилушки перехватило дыхание.
Трамваи уже развезли толпу болельщиков и за оставшимися не спешили. У людей на остановке Будивельников узнал результат, полностью совпавший с его прогнозами — «Зенит» продул два-ноль, Бурчалкин дважды смазал с пяти метров. Тихий, немного протрезвевший отец опустился на корточки перед Нилушкой и проникновенно сказал:
— Ты, это… маме не надо рассказывать, что мы в ресторане были. Если спросит, скажешь — футбол смотрели, наши ноль-два проиграли, Бурчалкин промахнулся…
Сонный, уставший Нилушка только кивал.
А через десять дней отец уехал на Украину, к новому месту службы. Один.
Нилушка не плакал, сидел тихонько в уголке, надутый, кислый, безучастный.
Ничего не хотел делать — мусор выносил после третьего напоминания, музицировал только по принуждению и из рук вон плохо, книжек не читал, во двор не выходил.
— Надо что-то делать! — сказала бабушка и в середине июня отвезла его в Усть-Нарву. Там было море и много ребятишек, и очень скоро боль улеглась, забылась…
VI
— Устали, Нил Романович? Или прискучила наша беседа?
— Что вы, Евгений Николаевич! Уставать мне не с чего, а кроме бесед… Я благодарен вам за возможность выговориться. Только…
— Да, да, продолжайте.
— И во время наших бесед, и в промежутках, выполняя ваши рекомендации, я постоянно реконструирую свое прошлое. Но чем яснее оно выстраивается в сознании, тем понятнее становится, что никакой точки опоры для грядущей «нормальной жизни» в нем нет и быть не может.
— Почему вы так решили?
— Потому что, едва обозначалось движение к норме, моментально шел сбой…
— Применительно к людям норма — понятие широкое. Человека под единый жесткий стандарт не подгонишь.
— Ах, когда бы вашими словами руководствовались те, кто планирует нашу жизнь…
Вернулся он окрепший, загорелый, активно включился в гонку по магазинам — перед первым сентября столько всего надо было купить! Школьную форму, ботиночки и физкультурные тапочки, тетрадки, кисточки. А сколько появилось новых, загадочных пока вещей — синие и красные счетные палочки, чернильница-непроливайка и набор перьев, острых и длинных, перочистка из пестрых толстых лоскутков, деревянный пенал, прописи, новые разноцветные учебники… В ночь на первое сентября он долго не мог заснуть, но встал раньше всех, настойчиво будил маму с бабушкой, боялся опоздать.
После торжественной линейки в школьном дворе первоклашек развели по классам, "А" и "Б" соответственно. Нилушка еще в июне знал, что его приняли в класс "А", мама тогда сказала, что это хорошо, что в "А" всегда набирают самых талантливых и умных. Нилушка внимательно вглядывался в лица одноклассников, но ничего особенно умного и талантливого не заметил. Дети как дети. Все девчонки в косичках, в белых фартучках, мальчишки — в одинаковых серых костюмчиках. Все намытые, причесанные, чувствуется, что волнуются.
Пришла учительница, небольшая, полная, вся тоже в сером, лицо круглое, простоватое (в очередях таких никогда не называют «дама» или «девушка», а только «гражданка»). Поправила пышный бюст, поглядела строго, постучала длинной палочкой по столу и сказала:
— Здравствуйте, дети, садитесь, я ваш классный руководитель. Зовут меня Лариса Степановна, и вы будете помнить меня всю жизнь, как помнит свою первую учительницу Наталью Петровну наш любимый Никита Сергеевич Хрущев. Здесь, в этом красивом желтом доме, вы выучите буквы и цифры, прочитаете и напишете свои первые слова, решите свои первые задачи, наизусть расскажете свое первое стихотворение, узнаете, что такое глобус и контурная карта…
— Я знаю, что такое глобус! — крикнул с задней парты какой-то мальчишка.
Все обернулись. Мальчишка был веснушчатый и лопоухий.
Лариса Степановна поморщилась.
— Запомните, дети, если вы хочете что-нибудь спросить или сказать, нужно не вскакивать и не орать, как это чучело гороховое… — она показала на смутившегося мальчишку, — а тихонечко поднять руку и ждать, когда вас вызовут, а когда вызовут, нужно встать, сложить руки по швам и четко, членораздельно задать свой вопрос или ответить на мой. Поняли? И ты понял, горе мое? — обратилась она к конопатому мальчишке.