Альбинин отец, монументальный мужчина с волевыми чертами не очень красивого лица, сидел за столом и очень быстро что-то писал.
   – Здравствуйте, Марлен Андреевич! Это я звонил вам вчера домой. Я по поводу работы.
   – Проходите. Садитесь, – не глядя, сказал Вихорев и продолжил заниматься своими делами.
   Женька сел и почувствовал ужасное волнение, как будто пришел на прием к врачу и будет сейчас симулировать болезнь.
   – Слушаю, – сказал Марлен Андреевич, не отрываясь от дела.
   – Я по поводу работы, – повторил он.
   – Я понял. А кто дал вам мой телефон? – Неожиданно он внимательно уставился на Женьку.
   – Я учусь в одном классе с вашей дочерью. – Он почему-то подумал, что Альбину могут за это ругать, а потому вдруг стал ее оправдывать: – Но она не знала, что я вам буду звонить. Просто я понял, что хочу быть врачом. А начать хотел бы с азов.
   – Как вас зовут? – довольно дружелюбно спросил Марлен.
   – Женя Невский.
   – Что-то я, по-моему, никогда о вас не слышал, – нахмурил брови Марлен Андреевич. – Вам что, Женя Невский, нравится моя дочь?
   – Нет! Что вы! – возмутился Женька. – Я просто хочу быть врачом.
   – Это хорошо. – В глазах у него промелькнула профессиональная ирония. – Но врачом-то я вас взять не могу. Вы же понимаете… А вот судна выносить – с превеликим удовольствием. Годится?
   Потом Марлен Андреевич с чувством пожал ему руку, и Женька подумал, что отец у Альбины очень даже ничего. А потом его отправили по инстанциям. По КЗОТу работать ему можно было не более двух часов в день, как учащемуся. Но больше ему и не нужно было. В отделе кадров на него завели новенькую трудовую книжку. Кастелянша выдала бесформенный белый халат, завязывающийся сзади веревочками, и ужасный санитарский колпак.
   К выполнению должностных обязанностей ему предложили приступить немедленно. Старшая сестра отделения кардиологии Лариса сообщила, что является его непосредственным начальником.
   – Понедельник, среда, пятница. Приходить – в шесть. Уходить – в восемь. Перестилка в реанимационной. – Она окинула его строгим взглядом. – Там мужская сила нужна. Помывка полов в палатах. Дезинфекция. Помощь больным. Кому что надо – принести, унести. Пойдем, познакомлю тебя с участком твоей работы. Сегодня у нас санитарит Валя. Будешь смотреть и учиться. Что попросит – поможешь. Научишься через пару дней – спрашивать буду с тебя…
   Могучий энтузиазм не дал ему сломаться. Пожилая сердобольная Валя работала ловко. Он был согласен на всякую, совершенно неприемлемую еще позавчера работу. Его просто заклинило – он хотел проверить себя на твердость характера. И не дрогнул ни разу. Даже нос не затыкал. Такой, казалось бы, естественный жест дилетанта казался ему оскорбительным по отношению к будущей профессии.
   – А ты ничего, Женечка, – сказала, вытирая вспотевший лоб, тетя Валя. – Видать, дело у тебя пойдет.
   Отжимая, наконец, половую тряпку и развешивая ее на батарее в подсобке, он чувствовал себя настоящим мужчиной, героем, живущим правильной и увлекательной жизнью. В морду-то бить любой может.
   Домой он пошел пешком. Небо над Невой было ветреным и клочкастым. По реке шел с Ладоги лед.
 
   На следующий день, в школе, он ужасно мучился оттого, что не может к ней подойти. И что вокруг нее постоянно так много народа. Ее компания. Раньше его это не волновало. Она говорила, что они довольно часто собираются у кого-то из них. И уверяла его, что он бы там просто умер с тоски. Любопытно, но нечто подобное говорил ему в прошлом году и Марков.
   Ему не было до их сборищ никакого дела. Но сегодня все изменилось.
   Сегодня ему казалось, что вся его прошлая жизнь уплыла на льдине, отколовшейся от берега. А он успел перепрыгнуть на твердую почву и чувствует себя как никогда уверенно.
   Альбину вызвали на физике. Он сидел и не отрываясь смотрел на ее стройную спину в трогательном коричневом платьице с затянутым на талии черным фартуком. Он ловил ее взгляд. Но она была тверда, как кремень. В школе – это была другая Альбина. Высокомерная и презрительная. Она прекрасно играла свою роль и никогда не забывалась. Ни одного взгляда в его сторону. Ни одного слова.
   Но когда она возвращалась по проходу мимо его парты, на секунду ему показалось, что она смотрит на него как-то иначе. Не как на пустое место. Или он выдавал желаемое за действительное?
   Он едва дождался окончания этого длинного школьного дня.
   А когда с нетерпением рванул за угол, то увидел, что она его ждет сама. Это было так радостно, что он опять побоялся в это поверить. Они тут же по привычке зашагали по улице вперед.
   – Ну ты даешь! – сказала она ему с уважением. – Папа мне все рассказал.
   – Что все? – спросил он как можно спокойнее. – Рассказывать пока нечего.
   – Да ладно тебе, нечего. Ты что – каждый день теперь на работу ходить будешь? – И он услышал в ее голосе восхитительное сожаление.
   – Нет. Не каждый.
   – А у меня тренировки закончились. Лед растаял. И ездить на трамвае больше некуда.
   – Ну, можно же просто так ездить. От кольца до кольца… А пойдем в костел? – вдруг предложил он. – Ты когда-нибудь там была?
   – Нет. – Она остановилась. – У меня бабушка туда часто ходит. Она полька. Католичка. А меня не берет. Комсомольцам, говорит, нельзя.
   – Можно. Я там был.
   Перед входом в собор она немного затормозила. Но он взял ее за руку и потянул за собой. И ничего страшного не произошло. Ну взял. Ну за руку. И стоило столько времени думать о том, как же это сделать… Даже в детском саду детей строят парами и велят взяться за руки. Почему же к семнадцати годам начинаешь бояться этого прикосновения, как огня? А на самом деле совсем не страшно.
   И потомственная Альбинина Божья матерь Женьке в этом деле явно поспособствовала. Потому что помнила его с детства.
   А потом он сказал ей, что живет в доме по соседству.
   – А это удобно? – спрашивала она его в третий раз, когда он открывал ключом дверь в квартиру.
   – Я ж тебе говорю, у меня нет никого. Мама до десяти в библиотеке. Раз уж мы рядом оказались… А мне сегодня в больницу не надо.
   В комнате было чисто. Мама перед уходом всегда убирала. Все шкафы в комнате были заполнены книгами. Альбина с интересом огляделась. И с удивлением поняла, что зеркала нигде не видно. А она так любила на себя смотреть в чужие зеркала. В каждом она выглядела как-то иначе. По-новому. Но всегда была хороша.
   Женька выдал ей мамины тапки, и в душе у него на мгновение возникло смятение. Не кощунство ли это? Он, вообще, почему-то занервничал. И стал озираться по сторонам, пытаясь представить, как выглядит его дом в ее глазах. И ему понравилось. Он остался стоять, прислонившись спиной к стене, и наблюдал за ее продвижениями по комнате.
   Она пошла медленно, как в музее, разглядывая корешки книг и рассматривая вереницу Флориных любимых слоников. И остановилась возле маленькой палехской шкатулки. Повертела в руках. Поднесла почти к самым глазам, разглядывая мелкий рисунок. Поставила на место.
   – Чего у тебя интересненького есть? Показывай.
   – А ты открой. Может, тебе интересно будет. Там всякие старинные штучки. Мамины.
   – А можно? – спросила она. И видно было, что ей это гораздо интересней, чем полки с книгами.
   – Говорю же, – кивнул он головой.
   – Ух ты! – сказала она с придыханием, вынимая из шкатулки серебряный перстень с камнем. – Красота-то какая! А откуда это у твоей мамы. Фамильное?
   – Нет, не совсем. Мама рассказывала: вроде бы бабкина подруга какая-то шкатулку эту здесь хранила. Меня еще не было. У нее соседи воровали. Она из комнаты выйдет куда-нибудь, а соседи сразу к ней лезли. А может быть, ей казалось. Она старенькая уже была. Так свои ценности бабке моей на хранение принесла. Они, кажется, в эвакуации познакомились. А она одинокая была. Умерла, а шкатулка ее здесь и осталась. Мои и узнали, что в ней лежит, только после того, как она умерла, та женщина.
   – Камень какой красивый! Никогда такого не видела. А почему твоя мама не носит?
   – Она раньше все время носила. Я ее с детства с этим кольцом помню. А потом оно тесновато стало. От возраста.
   Альбина повертела кольцо, посмотрела камень на просвет, надела себе на палец и вытянула руку, чтобы посмотреть со стороны. Белоснежной руке ее гранатовый перстень очень шел.
   – Красиво? – Она обернулась к Женьке. – Мне идет?
   – Камень на твой глаз похож. Темный. – Он хотел сказать «твои глаза», но это показалось ему слишком высокопарным. Она повертела-повертела рукой с кольцом, сняла его и аккуратно положила на место.
   – А что еще в этой шкатулке было?
   – Такого – ничего. Брошка какая-то. Я не помню – куда-то делась. Еще какая-то ерунда.
   – Чаю давай попьем? – сказала она, перемещая зону исследования в район его письменного стола.
   – Я сейчас. Тогда воду поставлю. – Невский толкнул спиной дверь и вышел.
   Альбина оглядела широкий стол. На Женькиных тетрадках лежала раскрытая книга. «Особенности тактильной чувствительности». Медицинская литература. Она удивленно качнула головой. Сама она, готовясь в медицинский, таких книг не читала. А рядом, в подшитой перепечатке, лежали «Пророчества» Нострадамуса.
   Он зашел в комнату бесшумно. И сказал ей:
   – Смотри.
   – Вот это да! – Она восторженно смотрела на него в белом халате и санитарском колпаке.
   – Врача вызывали?
   – Вызывали, вызывали… – подыграла она. – Садитесь.
   – На что жалуетесь, больная? – Он сел к столу.
   – Сам ты больной… – засмеялась она. – А что тут у тебя за книжка такая медицинская?
   – Ааа, очень познавательная книжка. Хочешь, фокус покажу? – И он улыбнулся своей кривоватой улыбочкой и почему-то в этот момент остро напомнил ей Акентьева, собирающегося съесть стакан.
   – Какой еще фокус? – недоверчиво спросила она.
   – Закатай рукав до локтя и положи руку на стол. – И наткнувшись на ее упрямый взгляд, улыбнулся по-человечески. – Ты чего? Боишься? Больно не будет. Обещаю.
   – Кровь из вены, надеюсь, тебя брать не научили на мою голову? – мрачно пошутила она, однако белый кружевной манжет расстегнула и рукав своего коричневого платья закатала. – Точно не больно?
   – Абсолютно. Только надо будет глаза закрыть. И не подглядывать. – И она, секунду поколебавшись, решила ему поверить. Людям в белых халатах она привыкла доверять с детства.
   – Когда я дойду вот сюда, – он коснулся пальцем ямочки локтевого сгиба, – ты скажешь стоп.
   – Ну а смысл? – спросила она, не понимая.
   – Узнаешь. Закрывай.
   Ей было ужасно щекотно. А он продвигался по ее руке медленно, как муравей.
   – Стоп, – сказала она и открыла глаза. Его рука не дошла до локтя сантиметров пять. – Как это? – спросила она капризно. – Еще раз давай.
   – Давай. – Глаза у него смеялись.
   – Стоп. – И опять она поторопилась.
   – Можешь не пытаться, – сказал он. – Это у всех так. Аномалия локтевого нерва.
   – Как вы мне нравитесь, доктор, – сказала она с искренним восхищением, опуская рукав и застегивая манжет. Он, и вправду, ей в этот момент нравился.
   – Чайник вскипел, наверное. Пойдем со мной. Я тебе кое-что покажу.
   На кухне он с каким-то непонятным ему самому трепетом подвел ее к своему любимому окну и сказал:
   – А из нашего окна площадь Красная видна.
   Она долго вглядывалась в таинственную глубину собора. А потом ответила ему шепотом:
   – А из нашего окошка только улица немножко.
   А когда она ушла, он взял, да и докурил разом все оставшиеся сигареты «Друг». А пустую пачку смял в руке. Зачем ему друг с собачьей мордой? У него теперь все было по-настоящему.

Глава 8

   Он многое понял за эти полтора месяца. Многое узнал. И даже со смертью познакомился. Он и представить себе не мог, что в больнице, куда побежал в романтическом порыве, так часто умирают. «Отделение такое», – сказали ему покорные судьбе больные.
   В первый раз по отношению к нему смерть была более чем тактична. Он зашел в палату со своим ведром и почувствовал звенящее напряжение. Все сидели и молчали. А потом он увидел, что на кровати у окна аккуратненько скручены матрас и постель. И только железная сетка кровати, пустая, как скелет, говорила о том, что здесь все кончено. Больного того он не помнил. Но проникся всеобщим тягостным настроем.
   Во второй раз смерть приблизилась еще на полшага. Он долго не мог себя заставить прикоснуться к чему-то длинному, в рост человека, закрытому простыней. Но от него все именно этого и ждали. Пришел санитар Гоша из соседнего отделения с вечной своей спичкой, зажатой в зубах вместо сигареты. Он учился на втором курсе медицинского и, видимо, пошел по призванию. Покойники его не волновали. Он расценивал их как побочную составляющую избранной им профессии. Гоша был импозантен даже в своем медицинском халате, который, вместо того чтобы превращать его в бабу, как подозревал про себя Невский, наоборот, подчеркивал размах его крыльев. А крупный нос из-под надвинутого на лоб чепчика не казался безобразно крючковатым, а делал Гошу похожим на белого орла.
   Вот вместе с этим орлом ему и выпало перекладывать на каталку умершего, прикрытого простыней. И он не мог забыть этого контраста в ощущениях после десятка переложенных на каталку живых, которые уже были на его счету.
   Особенно Женьку поразило, что Гоша еле слышно напевал похоронный марш. И даже Женьке подмигнул. Не впервой, видать. Женька же боялся, что уронит. А потом боялся, что, пока они везут тело по коридору, простыня откроется.
   И еще он прозрел, что врачом быть не хочет.
   А все потому, что патологическим образом чувствует состояние находящегося рядом человека. И проникается его страданием. А рядом с покойным его просто засасывало в какую-то бездну.
   Права была Альбина, когда с таким удивившим его цинизмом рассуждала о том, что жалеть больных нельзя.
   Потом, на лестнице, Гоша угостил его сигареткой и сказал озабоченно:
   – На хирургии за каждого жмурика чистого спирта наливают. Пойдем к Лариске, может, нальет…
   Но Лариса не только не налила, но еще и пристыдила.
   Женька уговаривал себя поработать еще. Привыкнуть. И не сходить с такой чудесно наметившейся прямой дороги в счастливое будущее. Он понимал, что иначе разочарует Альбину. А если он Альбину разочарует, то больше никогда не найдет в себе такого фонтана энергии, который бы не давал ему сбиться с выбранного курса. Это были самые настоящие вилы.
   Марлена Андреевича он видел всего-то раза два, не больше. С шести до восьми, когда он приходил на работу, врачи оставались только дежурные. А Марлен, если и задерживался, то сидел в своем кабинете.
   Один только раз Женька столкнулся с ним, когда тот в окружении своих солидных коллег выходил из реанимационной палаты. На Женьку он внимания не обратил.
   Зато сам Невский долго смотрел им вслед и думал, что так оно, конечно, очень даже впечатляет – ходить с умным видом по вымытым Женькой коридорам. Врач – прекрасная профессия для мужчины. Может быть. Только к нему это не имеет никакого отношения. Он – санитар. А это, как говорится, две большие разницы.
   Настроение у Женьки периодически менялось с точностью до наоборот. После черных дней, которые шли после встречи со смертью, опять начинались белые. Он чувствовал, что нужен людям. И это было настолько неизвестное ему раньше ощущение, что он собой даже гордился. Он, Женька Невский, не нужный никому, кроме своей мамы, здесь был нарасхват.
   Сестрички называли его не иначе как Женечка, потому что незаконно сваливали на него часть своей нудной работы. А Лариса Алексеевна излучала один сплошной позитив.
   К тому же в конце апреля Женька получил свою первую зарплату. И хоть были эти деньги мизерными, они были им заработаны.
   Он купил маме букетик подснежников на рынке у Боткинской. Хотел купить два. Но потом подумал – не засовывать же цветы в почтовый ящик.
 
   – Женечка, сходи в седьмую, лекарства занеси. Здесь фамилии написаны.
   Сестричка Наташа Муранец сияла своими голубенькими, как незабудки, глазками, щедро сдобренными не менее голубыми тенями. Почему, подумал Невский, все сестры на отделение так друг на друга похожи? Их что, в медучилище за голубые глазки принимают?
   Муранец была приезжей. Откуда-то с Украины, что ли. Он сразу услышал своим чутким ленинградским ухом ее мягкий говорок. Она была старше Женьки лет на десять. Невысокая, знойная, цвета крем-брюле. Белый халатик на ее полной груди натянут был так, как тетива лука в руках Одиссея. Того и гляди, пуговицы отскочат прямо в глаз. Каблучки ее стучали по коридору, беспокоя тяжелых больных и вселяя надежду, что достучатся они когда-нибудь и до них.
   Его почему-то каждый раз напрягало, когда их рабочие дни совпадали. Взгляд у нее был какой-то липкий, как облизанный до блеска петушок на палочке.
   Однако таблетки в палату Женька понес…
   В просторном коридоре большие лампы на потолке уже не горели. Маяком светила только настольная лампа сестринского поста. За столом сидела аккуратненькая Наташа и что-то сосредоточенно писала. «Что они все время все пишут? – подумал Невский. – Так и меня скоро начнут заставлять. Сколько уток вынес. С какой скоростью вымыл пол…»
   – Я думала, ты уже ушел давно… – На лице ее появилось властное выражение. А прозрачные глаза ее вдруг показались Женьке похожими на большие голубые бусины с дырочкой для нитки посередине.
   – Все нормально. – И он сдал ей ключ от подсобки.
   – Ой, слушай, Женечка, не уходи еще, а! – Она сложила брови домиком, как Пьеро, и сказала жалобно: – Будь другом, достань мне в кладовой клеенки новой для процедурного. Пожааалуйста! Мне самой не достать. Пойдем, я покажу где.
   Пришлось опять возвращаться. В подсобке, за белыми занавесочками на полках до самого потолка были целые залежи всякой больничной всячины. А грязно-оранжевые рулоны клеенки хоть лежали и не под самым потолком, но, пожалуй, невысокой Наташе и вправду удобнее было воспользоваться помощью кого-то подлиннее.
   С левой стороны под выключателем стояла у стенки табуретка. Она резво взяла ее и, громыхая, переставила.
   – Больных не разбудите? – спросил Невский, одарив ее осуждающим взглядом.
   – Отсюда им ничего не слышно. – И добавила, чуть насмешливо, глядя ему в глаза: – Женечка.
   – Я и без табуретки достану, – сказал он, желая ускорить дело и уйти, наконец, домой. А по дороге подумать обо всем, что поведал ему Пригарин. Он уже потянулся было, но она остановила:
   – Ты не знаешь, которую. Лучше меня подержи! – И она мгновенно забралась на табуретку, а оттуда еще и на полку. Но прежде, чем оторвать вторую ногу от стула, скомандовала, глядя на него сверху вниз и снисходительно улыбаясь: – Ну, держи! Я же упаду!
   На вопрос, за какое же место ее держать, достойного ответа он так и не нашел. За что ни возьмись – все как-то двусмысленно. Но она покачнулась и ойкнула, и ему ничего не осталось, как мгновенно схватить ее за ноги выше колен, да еще и под халатом. Придя в ужас от содеянного, он чуть было ее вообще не отпустил. Но вовремя спохватился.
   Наташа нарочито медленно перебирала все рулоны, которые только были. Потом, наконец, стащила с полки самый из них тяжелый. И жалостливо попросила:
   – Сними меня отсюда, Женечка. У меня руки заняты. Схватиться нечем.
   На этот раз ему захотелось предложить ей «схватиться» зубами. Но все-таки он сдержался. Только шумно вдохнул и стащил ее под мышки вниз. Таким профессиональным «санитарским» движением, каким привык уже подсаживать лежачих больных, желающих получить судно. Собственно, и ассоциации у него возникли именно такие. А вовсе не те, на которые рассчитывала Наташа.
   Она же решила, что почва вполне подготовлена.
   Опустила рулон на пол. Повернулась к нему и, не обращая внимания на его изумленный взгляд, положила руки ему на плечи и жарко прошептала:
   – Умеешь целоваться? Хочешь научу? – Она неотвратимо стала к нему приближаться. Но он вдруг сильно ее оттолкнул. Да так, что она чуть не упала, споткнувшись о лежащий на полу рулон.
   – С сестрой, – неожиданно жестко сказал он, – нельзя!
   Решительно выходя из подсобки и ударившись плечом о косяк, он услышал ее крикливый, резко изменившийся тон:
   – Ах так, да? Смотри, какой гордый. Что ж думаешь, я не вижу, как ты на меня смотришь? Дай, думаю, мальчику жизнь скрашу. А ему – не нравится. Пожалеешь… Гаденыш. Будешь меня век помнить.
   – Да уж… Не забуду, – пробормотал он, уже выбегая на лестницу.
 
   – Лариса Алексеевна, ну как можно работать рядом с таким человеком? У меня же жених есть. Что мне ему рассказывать? Что я в подсобку боюсь заходить, потому что санитаров таких набрали, что хоть увольняйся всем составом. Ну что ж это такое? Да гнать таких надо!
   Могучая старшая сестра Лариса, с высокой прической из толстых крашенных хной волос, шла по коридору. А рядом приставными шажками, обняв руками чью-то историю болезни, передвигалась сестричка Наташа Муранец.
   – Да какое там гнать? Наташа! – сокрушенно вздыхала Лариса Алексеевна. – А кто работать будет? Кому инфарктников перекладывать – тебе с Олей? Да не смеши ты меня! Скажу ему, так и быть. Но и ты веди себя поприличней.
   – Смотрите, Лариса Алексеевна, – стервозно поджав губы, напирала Наташа, – если вы его оставите, я заявление мигом напишу. Я просто не могу после всего приходить на работу и видеть, что он тут шныряет. У меня руки трясутся – в вену не попасть! Больным же хуже будет. А сестры в каждой больнице нужны. У меня подружка в больнице Ленина. Им тоже народ нужен. И больница, между прочим, еще получше нашей.
   – Наташа, ну чего ты наговариваешь на него, а? – Лариса даже приостановилась и всплеснула руками. – Ведь цела же, невредима!
   – Вон синяк какой, смотрите. – Наташа задрала халатик и показала вполне созревший фиолетовый синяк.
   – Лапочка моя, так и я тебе такой показать могу… О тумбочку позавчера ударилась.
   – Знаете, Лариса Алексеевна, ищите потом сестричек!.. Таких не найдете.
   – Да зачем ты ему нужна? Он, вон, пацан еще совсем. Работает как славно. Всем-то ты нужна. Даже с митральными клапанами вставными за тобой бегут и падают. Хоть к кроватям привязывай, ей богу! А не показалось? Работала бы лучше да не бегала за санитарами по подсобкам.
   – Я не бегала, – со слезами в голосе оскорбленно сказала Наташа. – Я его клеенку достать попросила. Сволочь! Не могу. – Она всхлипнула. – И вы его еще защищаете! Ларисочка Алексевна! Придется увольняться теперь из-за санитара какого-то полоумного…
 
   Когда он сел за свою парту, вынул из портфеля учебник английского и тетрадку, ему совершенно отчетливо показалось, что все это уже было. Что точно так же, закрывая наискосок букву E, уже лежала когда-то тетрадка. И точно так же упала у кого-то на пол линейка, и чья-то рука зашарила под партой. Дежавю случались с ним нечасто. Перенервничал. А может, устал.
   Он очень хотел увидеть Альбину. Просто посмотреть на нее. Занавесить ее лицом навязчиво выплывающие из подсознания голубенькие глазки. Но ее еще не было. Он специально пришел немного пораньше. Чтобы успеть посмотреть. Но она в этот день опаздывала.
   С Альбиной он не виделся уже несколько дней. То, что они каждый день встречались в школе, не считалось. С этой недели после уроков она стала ходить на дополнительные занятия по химии. Из двух десятых классов в медицинский собиралось поступать шесть человек. Двое – в педиатрический, четверо в Первый мед. По доброте душевной Татьяна Викторовна решила преподать им химию немного поглубже, чем в школьной программе. И теперь Альбина задерживалась на час.
   Ждать ее Женька не мог.
   Он сам ничего не успевал. В пять ему надо было уже бежать на работу. Приходил он домой в девять. Оставалось только четыре свободных дня. А вопросов к экзаменам было море. Иногда он впадал в панику, перечитывая их и понимая, что не то что ответов не знает, но и не понимает, о чем идет речь в вопросах. Этот учебный год промелькнул для него незаметно. А вот так, после всего хорошего, что подарила ему судьба, взять и провалиться на выпускных экзаменах он позволить себе не мог.
   Она вошла в класс со звонком. Женьке пришлось подавить в себе неожиданное мерзкое чувство отчаянного страха. Страха, что он может ее потерять. Что она покатится в свою новую институтскую жизнь и даже ждать ее за углом у него не будет никакой возможности, а может быть, и права. И как же тогда жить? Ради кого совершать поступки и преодолевать свои собственные слабости?
   Прикрывшись от всех ладонью, он смотрел на нее. На ее точеный профиль и выбившуюся из хвоста волнистую прядь волос. Он вынул из тетрадки промокашку и попробовал зарисовать эту красоту на память. Но чернила сразу же начали расплываться. И уже в следующую секунду получившийся образ превратился в синего причудливого червяка.
   После уроков он ждал ее напрасно. Из-за своей телефонной будки ему было прекрасно видно, как она вышла. Он успел обрадоваться. И с блаженной улыбкой прислонился спиной к стене. Но она из-за угла так и не появилась. А когда он не выдержал и выглянул опять, то увидел, что идет она не к нему, а совершенно в противоположную сторону. А рядом с ней, что-то объясняя и нагло улыбаясь, тащится Акентьев.