Страница:
Приключения. Я посвятил описанию приключений десятилетия своей жизни, по большей части придумывая необыкновенные путешествия — мои герои бесстрашно пересекали бурные моря, углублялись в пучины, поднимались над ледовыми шапками планеты, достигали мерцающей поверхности Луны. Миллионы людей читали мои книги, чтобы спастись от однообразия повседневной жизни и, быть может, хотя бы мельком заглянуть в недалекое будущее. И вдруг будущее, касающееся всех и каждого, пожаловало к нам без приглашения. Нам не пришлось искать приключений за тридевять земель. Они сами явились к нам. Прямо к нашему порогу.
Толпа отхлынула, давая мне возможность присоединиться к Бошампу, который давно застыл подле загородки для пленников. Наш единственный трофей в этой отвратительной войне — туши за железными прутьями, неподвижные и бесформенные, привлекательные именно своей омерзительностью.
— Ну что, придумали там что-нибудь новенькое? — спросил Бошамп тревожно, не отводя при этом взгляда от четверки марсиан. — Какие еще планы вынашивают наши военные гении?
В тоне звучал откровенный сарказм — с полуденной поры отношение ученого мужа к военным решительно изменилось.
— Военные думают, что ключ, если его вообще можно найти, скрыт в больших командных треножниках, в тех, что сейчас собрались у Эйфелевой башни. Никогда прежде все три командные машины не подходили так близко друг к другу. Эксперты предполагают, что марсиане, возможно, пользуются движением как средством общения. Исполняемый ими танец, быть может, не что иное, как совещание по стратегии дальнейших действий. Быть может, они планируют: Париж взят, что дальше?..
Бошамп хмыкнул: объяснить внезапную странную перемену в поведении пришельцев можно по-всякому, эта гипотеза не лучше и не хуже других. Но что они вытворяли! Малые треножники шлялись вроде бы без надзора и сеяли разрушение наугад, а большие скакали, как цапли на болоте, дико взмахивая сочленениями и составляя резкий контраст с достойным спокойствием иглы Эйфеля.
Минут пять-десять мы молча разглядывали пленников: надо же, их снаряд промчался сквозь невообразимые бездны пространства лишь для того, чтобы расколоться, ударившись на Земле обо что-то особо жесткое и оставив своих пассажиров фактически беспомощными. И теперь, в железной клетке, они не производили впечатления силы — или притяжение нашей планеты сковало их? А может, их поразила апатия иного рода, допустим, упадок духа?
— Находясь здесь, — объявил Бошамп, — я размышлял о занятном обстоятельстве. Одной странности. Нам твердят, что у них все тройственно… три ноги и руки, три глаза…
— Зарисовки в газетах появились несколько недель назад, — отозвался я.
— Совершенно верно. Но обратите внимание на существо в центре. На то, вокруг которого расположились все остальные, то ли защищая его, то ли привлекая его внимание…
Я сразу понял, какое существо он имеет в виду. Оно было чуть больше других, с более узкой конической головой.
— Да, оно чем-то отличается от других, хотя я не вижу… Я запнулся, потому что именно в этот момент увидел!..
— Постойте… его ноги и руки — их же по четыре! И они расположены иначе. Может, оно принадлежит к иной расе, например, к расе рабов или, напротив, господ? Или… — Я издал торжествующий крик. — Бошамп! Командные треножники… я, кажется, знаю, что они делают! Более того, похоже, это дает нам определенный шанс.
На мостах через Сену творилось чистое безумие, а река под мостами была забита трупами. Нашей группе потребовалось два часа на то, чтобы пробиться сквозь панический поток беженцев к позиции, откуда можно было разобраться, как развивается танец.
— Как, по-вашему, они подошли ближе или нет? — справился я у сопровождающего нас лейтенанта. — Они движутся к центру по спирали с постоянной скоростью?
Молодой офицер подтвердил мои предположения:
— Да, месье. Теперь ясно, что все три сойдутся у Эйфелевой башни. Только вот зачем, и будет ли это продолжаться дальше…
Я рассмеялся, припомнив образ, пришедший мне на ум раньше, — цапли, скачущие на болоте. Сравнение обрело новую силу, когда я посмотрел на действо снизу вверх, на могучие боевые машины, топочущие, вертящиеся волчком, раскалывая здания и сотрясая почву при каждом антраша. Из порванных подземных труб со свистом вырывался пар, обрушивались подвалы и склепы — а танец продолжался. Три чудища подкатывали все ближе к избранной цели, а та ждала спокойно и скромно, как гигантская стальная невеста.
— О, не сомневайтесь, лейтенант, они действительно сойдутся. Вопрос в другом: будет ли у нас к этому времени все готово?
Мозг работал в лихорадочном темпе.
Одно из главных условий для того, чтобы предвидеть будущее, — способность верить в чудеса. Так я и сказал журналистам.
Сейчас настает критический момент, когда все, о чем до сих пор лишь праздно толковали, может прийти в движение и породить чудо. Прекрасные слова, только что они значат? Породить чудо — это мобилизовать внутреннее зрение, чтобы оно собрало в фокус все возможности, какими беременно настоящее, и… и…
И что? Герц, открытые им волны, электрические цепи, конденсаторы, провода… Бошамп нервно огляделся вокруг.
— Даже если мы сумеем привлечь внимание военных…
— В подобных случаях армия бессильна. Я думаю о другом, — сказал я вдруг, ощущая необъяснимую уверенность в себе. — Марсиане вскоре приблизятся вплотную к центру, который их так влечет. Мы должны подготовить к этой минуте все необходимое.
— Что именно?
— Ничего сверх того, — тут я подумал о двойном смысле слова, которое само собой выскочило из подсознания, — что используется как материал для сопротивления.
События той долгой ночи для меня сжались и слились. Я нащупал ядро идеи, но ее осуществление громоздило перед нами один барьер за другим, и они казались непреодолимыми.
Но я сперва не принимал в расчет таланты других людей и в особенности умение руководить, свойственное моему другу месье Бошампу. В дни франко-прусской войны он командовал батальоном и на своем участке одолел врага, не ведая дезертирства. Будь у нас побольше таких, как он, Седан бы не пал. Его голос взмывал над бегущей толпой и выхватывал из потока тех, кто не утратил воли противостоять позору родного города. Он указывал на меня, — похоже, меня почитали многие. Мое сердце раздувалось от гордости при мысли, что французы — и француженки! — вновь обретают волю при упоминании моего имени, видимо, в уверенности, что уж я-то найду способ нанести ответный удар.
Я старался изложить свои идеи в возможно более живой форме, но, увы, краткость никогда не принадлежала к числу моих достоинств. Пришлось подавить досаду, когда дерзкий американец в присущей его народу импульсивной манере вскочил и заорал:
— Ну конечно! Dерн, хитрый старый лягушатник, вы попали в точку!..
И на примитивном, но четком французском он за несколько минут свел всю мою речь к практическим выводам, вызвавшим бурное одобрение толпы. Наша доморощенная, собранная с миру по нитке, армия тут же приступила к работе.
Я не отличаюсь особой ловкостью рук. Однако нашлись ремесленники, рабочие и просто умельцы, которые сразу взялись за дело под руководством инженеров во главе с итальянцем и американцем, они принялись за работу с неудержимой пылкостью и энтузиазмом молодости. В лихорадочной спешке отряды патриотов сдирали цинковые листы со стоек баров, врывались в богатые дома в поисках серебра. Ковать настоящие электроды не было времени — кувшины и канделябры соединялись, как придется, с помощью медных проводов, изъятых с трамвайных линий.
Электрические потенциалы серебра и меди в соответствующей проводящей среде должны были напоминать «первоначальную» батарею, собранную Алессандро Вольта. В подобных батареях форма не играет такой роли, как площадь поверхностей и точность соединений. Работая ночь напролет, бригады чудесным образом превращали хаотичные груды металла в осмысленные конструкции. Их погружали в солевой раствор, для чего опорожняли винные бочки во всей округе; улицы были залиты красными потоками, и столь печальное зрелище вызывало у каждого настоящего француза жгучую жажду мщения.
Импровизированные батареи были повторены по всем окрестным кварталам, и инженеры не мешкая соединили их параллельно в одну огромную сеть. В разгар приготовлений месье Бошамп с англичанином все же нашли время расспросить меня о логике моих размышлений.
— Проделайте простые расчеты на базе уравнений движения планет, — ответил я. — Даже если развить очень высокую скорость, путь от Марса до Земли займет многие месяцы, а то и целый год.
— Целый год наедине с пространством? Можно ли это выдержать? — нахмурился Бошамп.
— Само по себе пространство — просто вакуум. В пути жизнь марсиан поддерживали баллоны с их родным воздухом — профессор Лоуэлл вывел из своих наблюдений, что он весьма разрежен. Но подумайте о другом. Эти существа должны обладать разумом нашего уровня. Они покинули мир себе подобных ради дерзкого путешествия, ради битвы. Что означает несколько лет вдали от дома, пока наш мир не будет покорен и не придет пора послать за подкреплением…
Англичанин выглядел озадаченным.
— За подкреплением???
— Точнее, за семьями, за самками… смею ли сказать — за женами? Хотя, кажется, не все особи женского пола остались на Марсе. По крайней мере, одна прилетела с первой волной: то ли в порядке эксперимента, то ли ее протащили на борт тайком…
— Ну и ну! — взревел Бошамп. — Вы про четвероногую особь! Других таких никто не видел. Вы правы, Берн! Англичанин покачал головой.
— Даже если так, не понимаю, какое отношение это имеет к данной ситуации.
Он показал в сторону, где три страшные машины приближались к Эйфелевой башне, причем их вращения становились как бы более затрудненными, а танец терял темп. Осторожно и даже почтительно, но и с явным вожделением они тянулись к игле, которую парижане, когда всемирная выставка кончилась, едва не принудили снести. Ныне все наши надежды были связаны с мудрым решением оставить творение месье Эйфеля в неприкосновенности.
Марсиане коснулись основания башни, ухватились за изгибы ее изогнутых бедер — и принялись медленно взбираться вверх. Отвечая англичанину, Бошамп ухмыльнулся (допускаю, с оттенком злорадства).
— Я и не ожидал, что вы поймете, сэр. Не в ваших национальных традициях понять смысл этого, как бы выразиться, ритуала…
Бошамп всего-навсего поддразнивал англичанина, а тот неостроумно принял это близко к сердцу и обиделся.
— Хм, хм! Бьюсь об заклад, мы, британцы, отхлещем этих марсиан раньше, чем вы соберетесь с мыслями…
— Ну разумеется, — заметил Бошамп. — Орудовать хлыстом для англичан привычнее и понятнее…
Я пожурил дорогого друга взглядом. В конце концов, работа выполнена. Молодые, умелые, храбрые взяли дело в свои руки. А мы, как генералы, двинувшие полки в бой и бессильные их отозвать, можем лишь наблюдать за ходом событий в ожидании триумфа или позора.
К рассвету строй из десятков и десятков батарей Вольта «залег врассыпную» по южному берегу Сены. Некоторые пали добычей более мелких марсианских машин, рыщущих наугад, другие расплавились под воздействием примененных второпях едких кислот. Провода змеились по улицам, среди пылающих зданий и плачущих женщин. Несмотря на все препятствия, на пожары, руины и палящие тепловые лучи, вся сеть теперь тянулась к Эйфелевой башне.
По мере того, как солнце светило все горячее, прогревая наши продрогшие кости, марсианское восхождение становилось все более пылким. Я был почти на пределе сил, меня поддерживал лишь пример французов и француженок, готовых бороться с врагом не щадя себя. Однако марсиане, движимые побуждениями, о которых можно было догадаться только по аналогии, забирались выше и выше, и меня начали мучить сомнения. Предложенная мной схема была очень проста — сработает ли она?
Я посоветовался с темноволосым итальянцем, следившим за точностью соединений.
— Сила тока? Напряжение? — Он наморщил лоб. — Не было времени подсчитать. Все, что я знаю, синьор, — тока будет много. Хочешь хорошо поджарить рыбу — не жалей огня под сковородой!
Я понял, что он хотел сказать. Даже при относительно низком напряжении мощный ток способен поразить любой организм. Человека можно убить током силой в долю ампера, если повысить электропроводность кожи, например, смочив ее водой. Мы приняли за проявление высшей воли то, что яркое солнце вдруг скрылось за мрачной черной тучей, а с севера накатил туман. Башня залоснилась под светом оранжевых ламп, которые мы навесили на нее гирляндами.
А марсиане все взбирались.
Необходимо было согласовать включение множества батарей, слить их энергию в один могучий разряд. Пиротехники заняли свои места возле нашего командного пункта, в прямой видимости исполинских призрачных фигур, которые поднялись уже на треть башни.
— Эй, Верн! — закричал американец. С его стороны это было нахальство, пусть и из лучших побуждений. — На вас смотрят!..
Обернувшись, я увидел, что вокруг собрались зрители, и единое для всех выражение нервного напряжения пополам с надеждой тронуло мое старческое сердце. Они надеялись на меня, они верили в мои идеи — может ли быть что-либо выше в жизни сочинителя?
— Включай! — откликнулся я в полный голос. — Спустим псов электродинамики!.. {Намек на шекспировскую цитату: «Дух Цезаря… монаршим криком грянет: „Пощады нет!“ — и спустит псов войны». (Перевод М. Зенкевича).}
Взвилась ракета, оставляя дымный след, — сигнал кустарный, но достаточный. Внизу у реки и под сотнями развалин сомкнулись контакты, щелкнули выключатели, зажглись дуговые разряды конденсаторов. По городу пронесся нарастающий треск — накопленная энергия устремилась по медным проводам. На миг мне почудилась злая ватага бета-лучей, атакующих цель со всех сторон…
Агрессоры содрогнулись, и вскоре над городом поднялся тонкий, пронзительный вопль. Впервые они открыто признали, что, по сути, очень на нас похожи — дышат более разреженным воздухом, но знают такие же глубины горя, отчаяния, безнадежной агонии. Они срывались один за другим, кувыркаясь в утреннем тумане и разбиваясь о камни и вытоптанные лужайки площади, иронически названной Марсовым полем, — плац бога войны стал кладбищем межпланетных выскочек.
Малые боевые машины, лишившиеся руководства, неуверенно разбрелись кто куда, одни свалились в реку, другие были разбиты артиллерией или даже повалены озверевшими толпами. Пик угрозы миновал.
В награду за оказанные обществу услуги я просил бы переименовать это место, ибо вовсе не военное искусство превратило железных монстров в пылающий шлак. И даже не молнии Зевса, которые мы ухитрились спустить на пришельцев. Если разобраться до конца, на помощь своему возлюбленному городу пришла Афродита.
Какая же подходящая судьба для непрошеных гостей — умереть в Париже от неистовой, роковой любви!
Толпа отхлынула, давая мне возможность присоединиться к Бошампу, который давно застыл подле загородки для пленников. Наш единственный трофей в этой отвратительной войне — туши за железными прутьями, неподвижные и бесформенные, привлекательные именно своей омерзительностью.
— Ну что, придумали там что-нибудь новенькое? — спросил Бошамп тревожно, не отводя при этом взгляда от четверки марсиан. — Какие еще планы вынашивают наши военные гении?
В тоне звучал откровенный сарказм — с полуденной поры отношение ученого мужа к военным решительно изменилось.
— Военные думают, что ключ, если его вообще можно найти, скрыт в больших командных треножниках, в тех, что сейчас собрались у Эйфелевой башни. Никогда прежде все три командные машины не подходили так близко друг к другу. Эксперты предполагают, что марсиане, возможно, пользуются движением как средством общения. Исполняемый ими танец, быть может, не что иное, как совещание по стратегии дальнейших действий. Быть может, они планируют: Париж взят, что дальше?..
Бошамп хмыкнул: объяснить внезапную странную перемену в поведении пришельцев можно по-всякому, эта гипотеза не лучше и не хуже других. Но что они вытворяли! Малые треножники шлялись вроде бы без надзора и сеяли разрушение наугад, а большие скакали, как цапли на болоте, дико взмахивая сочленениями и составляя резкий контраст с достойным спокойствием иглы Эйфеля.
Минут пять-десять мы молча разглядывали пленников: надо же, их снаряд промчался сквозь невообразимые бездны пространства лишь для того, чтобы расколоться, ударившись на Земле обо что-то особо жесткое и оставив своих пассажиров фактически беспомощными. И теперь, в железной клетке, они не производили впечатления силы — или притяжение нашей планеты сковало их? А может, их поразила апатия иного рода, допустим, упадок духа?
— Находясь здесь, — объявил Бошамп, — я размышлял о занятном обстоятельстве. Одной странности. Нам твердят, что у них все тройственно… три ноги и руки, три глаза…
— Зарисовки в газетах появились несколько недель назад, — отозвался я.
— Совершенно верно. Но обратите внимание на существо в центре. На то, вокруг которого расположились все остальные, то ли защищая его, то ли привлекая его внимание…
Я сразу понял, какое существо он имеет в виду. Оно было чуть больше других, с более узкой конической головой.
— Да, оно чем-то отличается от других, хотя я не вижу… Я запнулся, потому что именно в этот момент увидел!..
— Постойте… его ноги и руки — их же по четыре! И они расположены иначе. Может, оно принадлежит к иной расе, например, к расе рабов или, напротив, господ? Или… — Я издал торжествующий крик. — Бошамп! Командные треножники… я, кажется, знаю, что они делают! Более того, похоже, это дает нам определенный шанс.
На мостах через Сену творилось чистое безумие, а река под мостами была забита трупами. Нашей группе потребовалось два часа на то, чтобы пробиться сквозь панический поток беженцев к позиции, откуда можно было разобраться, как развивается танец.
— Как, по-вашему, они подошли ближе или нет? — справился я у сопровождающего нас лейтенанта. — Они движутся к центру по спирали с постоянной скоростью?
Молодой офицер подтвердил мои предположения:
— Да, месье. Теперь ясно, что все три сойдутся у Эйфелевой башни. Только вот зачем, и будет ли это продолжаться дальше…
Я рассмеялся, припомнив образ, пришедший мне на ум раньше, — цапли, скачущие на болоте. Сравнение обрело новую силу, когда я посмотрел на действо снизу вверх, на могучие боевые машины, топочущие, вертящиеся волчком, раскалывая здания и сотрясая почву при каждом антраша. Из порванных подземных труб со свистом вырывался пар, обрушивались подвалы и склепы — а танец продолжался. Три чудища подкатывали все ближе к избранной цели, а та ждала спокойно и скромно, как гигантская стальная невеста.
— О, не сомневайтесь, лейтенант, они действительно сойдутся. Вопрос в другом: будет ли у нас к этому времени все готово?
Мозг работал в лихорадочном темпе.
Одно из главных условий для того, чтобы предвидеть будущее, — способность верить в чудеса. Так я и сказал журналистам.
Сейчас настает критический момент, когда все, о чем до сих пор лишь праздно толковали, может прийти в движение и породить чудо. Прекрасные слова, только что они значат? Породить чудо — это мобилизовать внутреннее зрение, чтобы оно собрало в фокус все возможности, какими беременно настоящее, и… и…
И что? Герц, открытые им волны, электрические цепи, конденсаторы, провода… Бошамп нервно огляделся вокруг.
— Даже если мы сумеем привлечь внимание военных…
— В подобных случаях армия бессильна. Я думаю о другом, — сказал я вдруг, ощущая необъяснимую уверенность в себе. — Марсиане вскоре приблизятся вплотную к центру, который их так влечет. Мы должны подготовить к этой минуте все необходимое.
— Что именно?
— Ничего сверх того, — тут я подумал о двойном смысле слова, которое само собой выскочило из подсознания, — что используется как материал для сопротивления.
События той долгой ночи для меня сжались и слились. Я нащупал ядро идеи, но ее осуществление громоздило перед нами один барьер за другим, и они казались непреодолимыми.
Но я сперва не принимал в расчет таланты других людей и в особенности умение руководить, свойственное моему другу месье Бошампу. В дни франко-прусской войны он командовал батальоном и на своем участке одолел врага, не ведая дезертирства. Будь у нас побольше таких, как он, Седан бы не пал. Его голос взмывал над бегущей толпой и выхватывал из потока тех, кто не утратил воли противостоять позору родного города. Он указывал на меня, — похоже, меня почитали многие. Мое сердце раздувалось от гордости при мысли, что французы — и француженки! — вновь обретают волю при упоминании моего имени, видимо, в уверенности, что уж я-то найду способ нанести ответный удар.
Я старался изложить свои идеи в возможно более живой форме, но, увы, краткость никогда не принадлежала к числу моих достоинств. Пришлось подавить досаду, когда дерзкий американец в присущей его народу импульсивной манере вскочил и заорал:
— Ну конечно! Dерн, хитрый старый лягушатник, вы попали в точку!..
И на примитивном, но четком французском он за несколько минут свел всю мою речь к практическим выводам, вызвавшим бурное одобрение толпы. Наша доморощенная, собранная с миру по нитке, армия тут же приступила к работе.
Я не отличаюсь особой ловкостью рук. Однако нашлись ремесленники, рабочие и просто умельцы, которые сразу взялись за дело под руководством инженеров во главе с итальянцем и американцем, они принялись за работу с неудержимой пылкостью и энтузиазмом молодости. В лихорадочной спешке отряды патриотов сдирали цинковые листы со стоек баров, врывались в богатые дома в поисках серебра. Ковать настоящие электроды не было времени — кувшины и канделябры соединялись, как придется, с помощью медных проводов, изъятых с трамвайных линий.
Электрические потенциалы серебра и меди в соответствующей проводящей среде должны были напоминать «первоначальную» батарею, собранную Алессандро Вольта. В подобных батареях форма не играет такой роли, как площадь поверхностей и точность соединений. Работая ночь напролет, бригады чудесным образом превращали хаотичные груды металла в осмысленные конструкции. Их погружали в солевой раствор, для чего опорожняли винные бочки во всей округе; улицы были залиты красными потоками, и столь печальное зрелище вызывало у каждого настоящего француза жгучую жажду мщения.
Импровизированные батареи были повторены по всем окрестным кварталам, и инженеры не мешкая соединили их параллельно в одну огромную сеть. В разгар приготовлений месье Бошамп с англичанином все же нашли время расспросить меня о логике моих размышлений.
— Проделайте простые расчеты на базе уравнений движения планет, — ответил я. — Даже если развить очень высокую скорость, путь от Марса до Земли займет многие месяцы, а то и целый год.
— Целый год наедине с пространством? Можно ли это выдержать? — нахмурился Бошамп.
— Само по себе пространство — просто вакуум. В пути жизнь марсиан поддерживали баллоны с их родным воздухом — профессор Лоуэлл вывел из своих наблюдений, что он весьма разрежен. Но подумайте о другом. Эти существа должны обладать разумом нашего уровня. Они покинули мир себе подобных ради дерзкого путешествия, ради битвы. Что означает несколько лет вдали от дома, пока наш мир не будет покорен и не придет пора послать за подкреплением…
Англичанин выглядел озадаченным.
— За подкреплением???
— Точнее, за семьями, за самками… смею ли сказать — за женами? Хотя, кажется, не все особи женского пола остались на Марсе. По крайней мере, одна прилетела с первой волной: то ли в порядке эксперимента, то ли ее протащили на борт тайком…
— Ну и ну! — взревел Бошамп. — Вы про четвероногую особь! Других таких никто не видел. Вы правы, Берн! Англичанин покачал головой.
— Даже если так, не понимаю, какое отношение это имеет к данной ситуации.
Он показал в сторону, где три страшные машины приближались к Эйфелевой башне, причем их вращения становились как бы более затрудненными, а танец терял темп. Осторожно и даже почтительно, но и с явным вожделением они тянулись к игле, которую парижане, когда всемирная выставка кончилась, едва не принудили снести. Ныне все наши надежды были связаны с мудрым решением оставить творение месье Эйфеля в неприкосновенности.
Марсиане коснулись основания башни, ухватились за изгибы ее изогнутых бедер — и принялись медленно взбираться вверх. Отвечая англичанину, Бошамп ухмыльнулся (допускаю, с оттенком злорадства).
— Я и не ожидал, что вы поймете, сэр. Не в ваших национальных традициях понять смысл этого, как бы выразиться, ритуала…
Бошамп всего-навсего поддразнивал англичанина, а тот неостроумно принял это близко к сердцу и обиделся.
— Хм, хм! Бьюсь об заклад, мы, британцы, отхлещем этих марсиан раньше, чем вы соберетесь с мыслями…
— Ну разумеется, — заметил Бошамп. — Орудовать хлыстом для англичан привычнее и понятнее…
Я пожурил дорогого друга взглядом. В конце концов, работа выполнена. Молодые, умелые, храбрые взяли дело в свои руки. А мы, как генералы, двинувшие полки в бой и бессильные их отозвать, можем лишь наблюдать за ходом событий в ожидании триумфа или позора.
К рассвету строй из десятков и десятков батарей Вольта «залег врассыпную» по южному берегу Сены. Некоторые пали добычей более мелких марсианских машин, рыщущих наугад, другие расплавились под воздействием примененных второпях едких кислот. Провода змеились по улицам, среди пылающих зданий и плачущих женщин. Несмотря на все препятствия, на пожары, руины и палящие тепловые лучи, вся сеть теперь тянулась к Эйфелевой башне.
По мере того, как солнце светило все горячее, прогревая наши продрогшие кости, марсианское восхождение становилось все более пылким. Я был почти на пределе сил, меня поддерживал лишь пример французов и француженок, готовых бороться с врагом не щадя себя. Однако марсиане, движимые побуждениями, о которых можно было догадаться только по аналогии, забирались выше и выше, и меня начали мучить сомнения. Предложенная мной схема была очень проста — сработает ли она?
Я посоветовался с темноволосым итальянцем, следившим за точностью соединений.
— Сила тока? Напряжение? — Он наморщил лоб. — Не было времени подсчитать. Все, что я знаю, синьор, — тока будет много. Хочешь хорошо поджарить рыбу — не жалей огня под сковородой!
Я понял, что он хотел сказать. Даже при относительно низком напряжении мощный ток способен поразить любой организм. Человека можно убить током силой в долю ампера, если повысить электропроводность кожи, например, смочив ее водой. Мы приняли за проявление высшей воли то, что яркое солнце вдруг скрылось за мрачной черной тучей, а с севера накатил туман. Башня залоснилась под светом оранжевых ламп, которые мы навесили на нее гирляндами.
А марсиане все взбирались.
Необходимо было согласовать включение множества батарей, слить их энергию в один могучий разряд. Пиротехники заняли свои места возле нашего командного пункта, в прямой видимости исполинских призрачных фигур, которые поднялись уже на треть башни.
— Эй, Верн! — закричал американец. С его стороны это было нахальство, пусть и из лучших побуждений. — На вас смотрят!..
Обернувшись, я увидел, что вокруг собрались зрители, и единое для всех выражение нервного напряжения пополам с надеждой тронуло мое старческое сердце. Они надеялись на меня, они верили в мои идеи — может ли быть что-либо выше в жизни сочинителя?
— Включай! — откликнулся я в полный голос. — Спустим псов электродинамики!.. {Намек на шекспировскую цитату: «Дух Цезаря… монаршим криком грянет: „Пощады нет!“ — и спустит псов войны». (Перевод М. Зенкевича).}
Взвилась ракета, оставляя дымный след, — сигнал кустарный, но достаточный. Внизу у реки и под сотнями развалин сомкнулись контакты, щелкнули выключатели, зажглись дуговые разряды конденсаторов. По городу пронесся нарастающий треск — накопленная энергия устремилась по медным проводам. На миг мне почудилась злая ватага бета-лучей, атакующих цель со всех сторон…
Агрессоры содрогнулись, и вскоре над городом поднялся тонкий, пронзительный вопль. Впервые они открыто признали, что, по сути, очень на нас похожи — дышат более разреженным воздухом, но знают такие же глубины горя, отчаяния, безнадежной агонии. Они срывались один за другим, кувыркаясь в утреннем тумане и разбиваясь о камни и вытоптанные лужайки площади, иронически названной Марсовым полем, — плац бога войны стал кладбищем межпланетных выскочек.
Малые боевые машины, лишившиеся руководства, неуверенно разбрелись кто куда, одни свалились в реку, другие были разбиты артиллерией или даже повалены озверевшими толпами. Пик угрозы миновал.
В награду за оказанные обществу услуги я просил бы переименовать это место, ибо вовсе не военное искусство превратило железных монстров в пылающий шлак. И даже не молнии Зевса, которые мы ухитрились спустить на пришельцев. Если разобраться до конца, на помощь своему возлюбленному городу пришла Афродита.
Какая же подходящая судьба для непрошеных гостей — умереть в Париже от неистовой, роковой любви!
Вл. Гаков
Бесконечная война
Как уже догадались читатели, «Париж покоряет всех» — литературная мистификация, авторы которой — Г. Бенфорд и Д. Брин. Их «идейный руководитель» писатель и антологист К. Андерсон решил таким оригинальным образом отметить столетие великой книги, увидевшей свет в 1897 году. На призыв откликнулись ведущие мастера жанра, написав заметки о вторжении от имени Т. Рузвельта, М. Твена, П. Пикассо, А. Эйнштейна и других известных людей того времени — ведь корабли марсиан были рассеяны по всей планете…
Историческое значение романа Г. Дж. Уэллса известно. Но почему же сейчас весь мир фантастики отмечает юбилей даже не писателя, а отдельно взятой книги?
Да, прошел ровно век.
Канун XX действительно был пронизан ощущением надвигавшейся Большой Бойни. Однако разве конец его настраивает на столь мрачный лад? Мир вроде бы перестал быть разделенным: вместе летают на космическую станцию «Мир», готовы начать строительство еще одной — «Свобода». Земной шар опутан компьютерными сетями и все больше напоминает «глобальную деревню», о которой грезил пророк эпохи массовых коммуникаций Маршалл Маклюэн.
Так почему же тревога не покидает нас и в преддверии нового столетия и тысячелетия? Отчего мы снова вспомнили о научно-фантастическом романе, казалось бы, ставшим анахронизмом? Прошел ровно век с момента опубликования уэллсовской «Войны миров», а разговор о ней именно сегодня, как никогда, актуален. Хотел бы я посмотреть на того оптимиста, который без тени сомнения станет утверждать, что главный вопрос, мучивший английского писателя, — поумнеет ли человечество? — сегодня решен положительно.
XX век стал веком войны миров — и не одной. И веком распада мировых империй — также не единожды. И многих утопий, обернувшихся кошмарами, так что на исходе века и тысячелетия человечество вообще осталось без каких-либо идеалов будущего, качественно отличного от умеренного и рационального потребительского «рая» настоящего. Наконец, это был век мучительных раздумий о том, куда движется человечество и является ли рост голого интеллекта, не обремененного нравственными «одежками», свидетельством прогресса, эволюции.
Все эти вопросы великий писатель задал ровно век назад.
Сценарии будущей войны успели завоевать книжный рынок еще до Уэллса. К исходу прошлого столетия их число перевалило за сотню. Но в 1897 году вышел еще один — и обо всех прочих мигом забыли. Потому что это была «Война миров».
Год как год, ничего особенного. Греция объявила войну Турции, после чего немедленно была разбита при Фессалии. В который раз голод поразил многострадальную Индию. В канадском Клондайке открыли золото… А искусство, литература? Пьеса «Сирано де Бержерак» Эдмона Ростана гремела по миру. Великий композитор Густав Малер принял приглашение занять пост главного дирижера Венской оперы. И в Соединенных Штатах наконец сочинили музыку к национальному гимну «Звезды и полосы». Английский физик Томсон открыл электрон.
И началась журнальная публикация «Войны миров».
К своей самой значительной книге Уэллс шел долго. По собственным словам писателя, еще со студенческих лет его не покидала мысль о разумных марсианах — это от рано проснувшихся в нем «генов» научного фантаста. А социальный мыслитель не мог не видеть надвигавшейся на мир реальной войны. Две темы, две половины критической массы соединились, и пошла цепная реакция!
19 октября 1888 года молодой Уэллс прочитал в родном университете публичную лекцию на тему «Обитаемы ли планеты», допуская возможность существования разумной жизни на Марсе. Зрелый Уэллс относился к своим марсианам куда более сдержанно, но, к счастью для научной фантастики, роман был написан как раз в молодые годы… Тогда общественное мнение было во многом подвержено идеям Персиваля Ловелла, книгами которого зачитывался всякий, кто следил за последним словом науки. А по Ловеллу выходило, что высокоразвитая марсианская цивилизация — непреложный факт.
В апреле 1896 года Уэллс опубликовал статью, где убедительно — по меркам науки того времени — обосновал существование древней, обогнавшей земную, цивилизации на Красной планете. Статья называлась «Марсианский разум», и в ней автор размышлял вот о чем: «Если принять идею об эволюции живой протоплазмы на Марсе, то легко предположить, что марсиане будут существенно отличаться от землян — и своим внешним обликом, и функционально, и по внешнему поведению; причем отличие может простираться за границы всего, что только подсказывает наше воображение».
Еще раньше, в таких же вольных эссе — «Человек миллионного года», «Вымирание человечества» — воображение подсказало Уэллсу несколько вариантов подобного различия. Однако на сей раз размышлениями делился уже достаточно известный писатель-фантаст, и означать это могло только одно: высадки с Марса следовало ожидать с месяца на месяц.
Окончательным толчком послужила прогулка с братом и странное предположение последнего: что будет, если вдруг обитатели каких-то неведомых космических миров высадятся на Земле? Уэллсу эта идея показалась вполне реальной.
Пришлось, правда, преодолеть одну техническую трудность. Дело в том, что автор с самого начала хотел максимально приблизить к современности дату высадки марсиан (видимо, подал голос дремавший в нем писатель-реалист). А в те годы даже школьники, знакомые с азами астрономии, понимали, что лучше всего осуществлять перелет с Марса на Землю в так называемое великое противостояние, когда планеты максимально сближаются. Но подобное происходит раз в пятнадцать лет, и вот беда — новое благоприятное расположение приходи— лось лишь на 1909 год…
Уэллс не мог ждать так долго (из дальнейшего станет ясно почему — не межпланетная война его волновала), и ему пришлось искать выход. Ну конечно: марсианам ведь потребуются годы для путешествия на Землю! А потому они могли стартовать и во время предыдущего великого противостояния, чтобы как раз поспеть к 1898 году.
Так были определены время и место будущего пришествия, и с апреля по ноябрь 1897 года популярный лондонский журнал «Пирсонс мэгэзин» преподал читателям долгожданную сенсацию: новый фантастический роман автора уже полюбившихся «Машины времени», «Острова доктора Моро» и «Человека-невидимки».
Однако книга Уэллса оказалась на поверку совсем не романом о далеком будущем (если говорить о марсианской цивилизации) и не «межпланетным» романом. Место и время действия определялось сакраментальным «здесь и сейчас». И значение романа далеко выходит за рамки истории фантастики.
Среди прочих в «марсианской» антологии К. Андерсона помещен и рассказ Льва Толстого «Воскресение». Он представляет собой будто бы случайно обнаруженные ученым-славистом в альтернативном 1942 году никому не известные и никогда не издававшиеся воспоминания писателя о том, как высадка марсиан вызвала панику в окрестностях Ясной Поляны. И о том, как возвращавшийся в свое имение граф Толстой встретил странного грузинского социалиста-террориста Иосифа Виссарионовича. Фамилию его дотошные исследователи все-таки установили, хотя она мало что им говорит. Так вот, под влиянием пережитого грузинский революционер заявляет писателю, что старая Россия прекратила свое существование и далее революционная борьба бессмысленна. И затем террорист исчезает со страниц истории. А из постскриптума мы узнаем, что после тех страшных событий 1898 года и писатель окончательно прекратил литературную деятельность, занявшись деятельностью общественной: был избран в первую русскую демократическую Думу и остаток жизни посвятил строительству нового — открытого и мирного — общества…
А теперь вернемся в историю нашу — реальную. Дело в том, что пути Уэллса и Толстого странным образом реально пересеклись, и именно благодаря «Войне миров». Знал ли об этом молодой американский фантаст Марк Тидеман, написавший от имени Толстого? Может быть… Ведь только «Войну миров» Уэллс рискнул послать Толстому, когда мэтр изъявил желание познакомиться с творчеством молодого англичанина, чей роман назывался так похоже. И именно «Война миров» стала первым произведением Уэллса, переведенным в России, причем на русском языке роман вышел в тот же год, что и на языке оригинала!
Видимо, Уэллсом владело желание узнать, как отнесется прославленный русский классик именно к этой книге… Вспоминала же дочь Томаса Манна, что первой мыслью, посетившей ее в день начала мировой войны, была мысль о величайшем русском писателе: «Право, если бы старик был жив — ему ничего не надо было бы делать, только быть на месте в Ясной Поляне, — и этого бы не случилось, это не посмело бы случиться». Авторитет Толстого в начале века был абсолютным, и его мнение было важно для молодого Уэллса.
Ведь и его новая книга была прежде всего о будущей войне. Уэллс предчувствовал надвигавшуюся опасность острее других и воплотил свое предчувствие в художественное слово так, как никто не смог ни до, ни после него.
Сегодня трудно заставить себя поверить в захватчиков-марсиан. Но книга в наши дни читается, может быть, даже с большим интересом; такое часто случается с произведениями подлинной литературы. Потому что автор, ясное дело, писал не о марсианах (хотя они его тоже интересовали), а о современниках. И для современников — им вскоре было суждено наблюдать картины пострашнее нарисованных.
Он прозорливо увидел в недалеком будущем кровавую бойню, всемирную катастрофу, которая перевернет казавшиеся незыблемыми монолиты морали, философии, политики и изменит само представление о человеческой личности. Не одного Уэллса озаряли подобные грозные видения. Но только его талант смог отлить зыбкое марево кошмара в совершенную художественную форму.
Время публикации совпало с общенациональными торжествами по случаю юбилея королевы Виктории. С этим именем для англичан связана эпоха славы и национальной гордости, когда с Британских островов можно было снисходительно поглядывать сверху вниз на весь мир. Гремели фанфары, будущее виделось в самых радужных красках. Обыватель, по словам критика, «раздувался от самодовольства, и Уэллсу, вероятно, доставляло неизмеримое наслаждение из месяца в месяц преподносить ему по главе своего романа».
Историческое значение романа Г. Дж. Уэллса известно. Но почему же сейчас весь мир фантастики отмечает юбилей даже не писателя, а отдельно взятой книги?
Да, прошел ровно век.
Канун XX действительно был пронизан ощущением надвигавшейся Большой Бойни. Однако разве конец его настраивает на столь мрачный лад? Мир вроде бы перестал быть разделенным: вместе летают на космическую станцию «Мир», готовы начать строительство еще одной — «Свобода». Земной шар опутан компьютерными сетями и все больше напоминает «глобальную деревню», о которой грезил пророк эпохи массовых коммуникаций Маршалл Маклюэн.
Так почему же тревога не покидает нас и в преддверии нового столетия и тысячелетия? Отчего мы снова вспомнили о научно-фантастическом романе, казалось бы, ставшим анахронизмом? Прошел ровно век с момента опубликования уэллсовской «Войны миров», а разговор о ней именно сегодня, как никогда, актуален. Хотел бы я посмотреть на того оптимиста, который без тени сомнения станет утверждать, что главный вопрос, мучивший английского писателя, — поумнеет ли человечество? — сегодня решен положительно.
XX век стал веком войны миров — и не одной. И веком распада мировых империй — также не единожды. И многих утопий, обернувшихся кошмарами, так что на исходе века и тысячелетия человечество вообще осталось без каких-либо идеалов будущего, качественно отличного от умеренного и рационального потребительского «рая» настоящего. Наконец, это был век мучительных раздумий о том, куда движется человечество и является ли рост голого интеллекта, не обремененного нравственными «одежками», свидетельством прогресса, эволюции.
Все эти вопросы великий писатель задал ровно век назад.
Сценарии будущей войны успели завоевать книжный рынок еще до Уэллса. К исходу прошлого столетия их число перевалило за сотню. Но в 1897 году вышел еще один — и обо всех прочих мигом забыли. Потому что это была «Война миров».
Год как год, ничего особенного. Греция объявила войну Турции, после чего немедленно была разбита при Фессалии. В который раз голод поразил многострадальную Индию. В канадском Клондайке открыли золото… А искусство, литература? Пьеса «Сирано де Бержерак» Эдмона Ростана гремела по миру. Великий композитор Густав Малер принял приглашение занять пост главного дирижера Венской оперы. И в Соединенных Штатах наконец сочинили музыку к национальному гимну «Звезды и полосы». Английский физик Томсон открыл электрон.
И началась журнальная публикация «Войны миров».
К своей самой значительной книге Уэллс шел долго. По собственным словам писателя, еще со студенческих лет его не покидала мысль о разумных марсианах — это от рано проснувшихся в нем «генов» научного фантаста. А социальный мыслитель не мог не видеть надвигавшейся на мир реальной войны. Две темы, две половины критической массы соединились, и пошла цепная реакция!
19 октября 1888 года молодой Уэллс прочитал в родном университете публичную лекцию на тему «Обитаемы ли планеты», допуская возможность существования разумной жизни на Марсе. Зрелый Уэллс относился к своим марсианам куда более сдержанно, но, к счастью для научной фантастики, роман был написан как раз в молодые годы… Тогда общественное мнение было во многом подвержено идеям Персиваля Ловелла, книгами которого зачитывался всякий, кто следил за последним словом науки. А по Ловеллу выходило, что высокоразвитая марсианская цивилизация — непреложный факт.
В апреле 1896 года Уэллс опубликовал статью, где убедительно — по меркам науки того времени — обосновал существование древней, обогнавшей земную, цивилизации на Красной планете. Статья называлась «Марсианский разум», и в ней автор размышлял вот о чем: «Если принять идею об эволюции живой протоплазмы на Марсе, то легко предположить, что марсиане будут существенно отличаться от землян — и своим внешним обликом, и функционально, и по внешнему поведению; причем отличие может простираться за границы всего, что только подсказывает наше воображение».
Еще раньше, в таких же вольных эссе — «Человек миллионного года», «Вымирание человечества» — воображение подсказало Уэллсу несколько вариантов подобного различия. Однако на сей раз размышлениями делился уже достаточно известный писатель-фантаст, и означать это могло только одно: высадки с Марса следовало ожидать с месяца на месяц.
Окончательным толчком послужила прогулка с братом и странное предположение последнего: что будет, если вдруг обитатели каких-то неведомых космических миров высадятся на Земле? Уэллсу эта идея показалась вполне реальной.
Пришлось, правда, преодолеть одну техническую трудность. Дело в том, что автор с самого начала хотел максимально приблизить к современности дату высадки марсиан (видимо, подал голос дремавший в нем писатель-реалист). А в те годы даже школьники, знакомые с азами астрономии, понимали, что лучше всего осуществлять перелет с Марса на Землю в так называемое великое противостояние, когда планеты максимально сближаются. Но подобное происходит раз в пятнадцать лет, и вот беда — новое благоприятное расположение приходи— лось лишь на 1909 год…
Уэллс не мог ждать так долго (из дальнейшего станет ясно почему — не межпланетная война его волновала), и ему пришлось искать выход. Ну конечно: марсианам ведь потребуются годы для путешествия на Землю! А потому они могли стартовать и во время предыдущего великого противостояния, чтобы как раз поспеть к 1898 году.
Так были определены время и место будущего пришествия, и с апреля по ноябрь 1897 года популярный лондонский журнал «Пирсонс мэгэзин» преподал читателям долгожданную сенсацию: новый фантастический роман автора уже полюбившихся «Машины времени», «Острова доктора Моро» и «Человека-невидимки».
Однако книга Уэллса оказалась на поверку совсем не романом о далеком будущем (если говорить о марсианской цивилизации) и не «межпланетным» романом. Место и время действия определялось сакраментальным «здесь и сейчас». И значение романа далеко выходит за рамки истории фантастики.
Среди прочих в «марсианской» антологии К. Андерсона помещен и рассказ Льва Толстого «Воскресение». Он представляет собой будто бы случайно обнаруженные ученым-славистом в альтернативном 1942 году никому не известные и никогда не издававшиеся воспоминания писателя о том, как высадка марсиан вызвала панику в окрестностях Ясной Поляны. И о том, как возвращавшийся в свое имение граф Толстой встретил странного грузинского социалиста-террориста Иосифа Виссарионовича. Фамилию его дотошные исследователи все-таки установили, хотя она мало что им говорит. Так вот, под влиянием пережитого грузинский революционер заявляет писателю, что старая Россия прекратила свое существование и далее революционная борьба бессмысленна. И затем террорист исчезает со страниц истории. А из постскриптума мы узнаем, что после тех страшных событий 1898 года и писатель окончательно прекратил литературную деятельность, занявшись деятельностью общественной: был избран в первую русскую демократическую Думу и остаток жизни посвятил строительству нового — открытого и мирного — общества…
А теперь вернемся в историю нашу — реальную. Дело в том, что пути Уэллса и Толстого странным образом реально пересеклись, и именно благодаря «Войне миров». Знал ли об этом молодой американский фантаст Марк Тидеман, написавший от имени Толстого? Может быть… Ведь только «Войну миров» Уэллс рискнул послать Толстому, когда мэтр изъявил желание познакомиться с творчеством молодого англичанина, чей роман назывался так похоже. И именно «Война миров» стала первым произведением Уэллса, переведенным в России, причем на русском языке роман вышел в тот же год, что и на языке оригинала!
Видимо, Уэллсом владело желание узнать, как отнесется прославленный русский классик именно к этой книге… Вспоминала же дочь Томаса Манна, что первой мыслью, посетившей ее в день начала мировой войны, была мысль о величайшем русском писателе: «Право, если бы старик был жив — ему ничего не надо было бы делать, только быть на месте в Ясной Поляне, — и этого бы не случилось, это не посмело бы случиться». Авторитет Толстого в начале века был абсолютным, и его мнение было важно для молодого Уэллса.
Ведь и его новая книга была прежде всего о будущей войне. Уэллс предчувствовал надвигавшуюся опасность острее других и воплотил свое предчувствие в художественное слово так, как никто не смог ни до, ни после него.
Сегодня трудно заставить себя поверить в захватчиков-марсиан. Но книга в наши дни читается, может быть, даже с большим интересом; такое часто случается с произведениями подлинной литературы. Потому что автор, ясное дело, писал не о марсианах (хотя они его тоже интересовали), а о современниках. И для современников — им вскоре было суждено наблюдать картины пострашнее нарисованных.
Он прозорливо увидел в недалеком будущем кровавую бойню, всемирную катастрофу, которая перевернет казавшиеся незыблемыми монолиты морали, философии, политики и изменит само представление о человеческой личности. Не одного Уэллса озаряли подобные грозные видения. Но только его талант смог отлить зыбкое марево кошмара в совершенную художественную форму.
Время публикации совпало с общенациональными торжествами по случаю юбилея королевы Виктории. С этим именем для англичан связана эпоха славы и национальной гордости, когда с Британских островов можно было снисходительно поглядывать сверху вниз на весь мир. Гремели фанфары, будущее виделось в самых радужных красках. Обыватель, по словам критика, «раздувался от самодовольства, и Уэллсу, вероятно, доставляло неизмеримое наслаждение из месяца в месяц преподносить ему по главе своего романа».