Страница:
– Прекрасно! прекрасно! – повторял восторженно препаратор. – А воздух этого городам? Вы его исследовали?
– Конечно. Семьдесят девять частей азота и двадцать одна часть кислорода, углекислота и водяные пары в переменных количествах. Это обычные пропорции.
– Хорошо, доктор, хорошо, – ответил мэтр Иген. – Опыт будет произведен в большом масштабе и будет решающим.
– А если он будет решающим, – прибавил доктор Окс с торжествующим видом, – то мы преобразуем мир!
Глава 5
Глава 6
Глава 7
– Конечно. Семьдесят девять частей азота и двадцать одна часть кислорода, углекислота и водяные пары в переменных количествах. Это обычные пропорции.
– Хорошо, доктор, хорошо, – ответил мэтр Иген. – Опыт будет произведен в большом масштабе и будет решающим.
– А если он будет решающим, – прибавил доктор Окс с торжествующим видом, – то мы преобразуем мир!
Глава 5
Где бургомистр и советник навещают доктора Окса, и что из этого получается
Советнику Никлоссу и бургомистру ван-Трикассу пришлось все-таки узнать, что такое тревожная ночь. Важное событие, происшедшее в доме доктора Окса, совершенно лишило их сна. Каковы будут последствия этой истории, они не могли себе представить, Нужно ли будет принять какое-нибудь решение? Будет ли вынуждена вмешаться городская властью Будут ли изданы предписания, чтобы подобный скандал не повторился?
Столько сомнений не могли не потревожить этих почтенных людей, и, расставаясь, они решили увидеться на другой день.
Итак, на следующий день перед обедом бургомистр ван-Трикасс самолично отправился к советнику Никлоссу. Он нашел своего друга более спокойным и сам тоже пришел в обычное настроение.
– Ничего нового? – спросил ван-Трикасс.
– Ничего нового со вчерашнего дня, – отвечал Никлосс.
– А врач Доминик Кустос?
– Я слышал о нем не больше, чем об адвокате Шюте.
После часового разговора, суть которого могла бы уложиться в три строки, советник и бургомистр решили навестить доктора Окса, чтобы незаметно для него узнать кое-какие подробности происшествия.
Против обыкновения, они привели свое решение в исполнение немедленно и направились к заводу доктора Окса, расположенному за городом, близ Ауденаардских ворот, тех самых, башня которых грозила падением.
Бургомистр и советник шествовали медленным, торжественным шагом, продвигаясь вперед не больше чем на тридцать дюймов в секунду. Это была, впрочем, нормальная скорость всех горожан. Никто никогда не видел на улицах Кикандона бегущего человека.
Время от времени на спокойном и тихом перекрестке, на углу мирной улицы, оба нотабля[3] останавливались, чтобы поздороваться с людьми.
– Добрый день, господин бургомистр, – говорил прохожий.
– Добрый день, друг мой, – отвечал ван-Трикасс.
– Ничего нового, господин советник? – спрашивал другой.
– Ничего нового, – отвечал Никлосс.
Однако по любопытному тону и вопросительным взглядам можно было догадаться, что вчерашнее происшествие известно всему городу. По одному направлению пути ван-Трикасса самые тупые кикандонцы отгадали, что бургомистр готовится предпринять некий важный маневр. Дело Кустоса и Шюта занимало все умы, но никто не принимал ни ту, ни другую сторону. И адвокат и врач были уважаемыми людьми. Адвокат Шют, никогда не выступавший в городе, где суд и присяжные существовали только в памяти старожилов, никогда, следовательно, не проигрывал процесса. Что касается врача Кустоса, то это был почтенный практик, который излечивал своих больных от всех болезней, кроме той, от которой они умирали. Досадная странность, общая, впрочем, для врачей всех стран.
Подходя к Ауденаардским воротам, советник и бургомистр предусмотрительно сделали небольшой крюк, чтобы не проходить "в радиусе падения" башни. Зато они внимательно осмотрели ее издали.
– Я думаю, что она упадет, – сказал ван-Трикасс.
– Я тоже, – ответил Никлосс.
– Если только не подпереть ее, – прибавил ван-Трикасс. – Но нужно ли подпирать? Вот в чем вопрос.
– Действительно, вот в чем вопрос, – ответил Никлосс.
Через несколько минут они оказались перед дверью завода.
– Можно видеть доктора Окса? – спросили они.
Доктора Окса всегда можно было видеть первым людям города, и они тотчас же были введены в кабинет знаменитого физиолога.
Возможно, что им пришлось дожидаться доктора добрый час. По крайней мере, бургомистр, чего с ним ни разу в жизни не было, обнаружил некоторое нетерпение, так же как и советник.
Доктор Окс вошел наконец и прежде всего извинился, что заставил себя ждать, но план газометра, который нужно утвердить, ответвление, которое нужно исправить, задержали его.
Впрочем, все было на ходу. Трубопроводы, предназначенные для кислорода, уже проложены. Через несколько месяцев город будет великолепно освещен; уже можно видеть отверстия трубок, введенных в кабинет доктора.
Потом доктор осведомился, чему он обязан чести видеть у себя бургомистра и советника.
– Нам просто захотелось повидать вас, доктор, – ответил ван-Трикасс, – мы уже давно не имели этого удовольствия. Ведь мы в нашем мирном городе так редко куда-нибудь выходим, считаем каждый свой шаг, каждое движение и так счастливы, когда никто не нарушает однообразия…
Никлосс с удивлением смотрел на своего друга. Никогда бургомистр не говорил так много без передышки. Ван-Трикасс объяснялся с совершенно несвойственной ему поспешностью, и сам Никлосс чувствовал неодолимую потребность говорить.
Доктор Окс внимательно и лукаво глядел на бургомистра.
Ван-Трикасс, никогда не разговаривавший иначе как сидя в удобном кресле, на этот раз поднялся. Он еще не жестикулировал, но было ясно, что до этого недалеко. Советник то и дело потирал икры и тяжело дышал. Оживляясь все более, он решил поддержать, если будет нужно, своего начальника и друга.
Ван-Трикасс встал, сделал несколько шагов и снова остановился перед доктором.
– А через сколько же времени, – спросил он, – ваши работы будут закончены?
– Через три или четыре месяца, господин бургомистр, – ответил доктор Окс.
– Ой, как долго! – воскликнул ван-Трикасс.
– Слишком долго! – прибавил Никлосс, который был положительно не в состоянии больше сидеть, и тоже встал.
– Нам нужен этот срок, чтобы закончить работы, – возразил доктор:
– Кикандонские рабочие не отличаются проворством.
– Как, вы находите, что они непроворны? – вскричал бургомистр, сильно задетый этим замечанием.
– Да, господин бургомистр, – ответил доктор Окс:
– французский рабочий один сделал бы за день работу десятерых кикандонцев. Ведь они же истые фламандцы!..
– Фламандцы! – вскричал советник Никлосс, сжав кулаки. – Что вы подразумеваете под этим словом, сударь?
– Ах, любезный советник… то же, что подразумевает весь мир, – ответил доктор улыбаясь.
– Ах, так, сударь!.. – произнес бургомистр, шагал по кабинету из угла в угол. – Я не люблю этих намеков. Рабочие в Кикандоне стоят рабочих в любом другом городе, и ни в Париж, ни в Лондон мы за образцами не пойдем! Что касается работ, относящихся к вам, то я попрошу вас ускорить выполнение. Наши улицы взрыты для прокладки ваших трубопроводов, а это мешает уличному движению. Торговцы начнут, наконец, жаловаться, и я, ответственный управитель, не желаю подвергаться законным упрекам.
Достойный бургомистр! Он говорил о торговцах, об уличном движении, и эти непривычные для него слова срывались так легко с его языка. Удивительно! Что с ним случилось?
– К тому же, – прибавил Никлосс, – город не может больше обходиться без освещения.
– Однако, – сказы доктор, – он ждет его уже восемьсот или девятьсот лет…
– Тем более, сударь, – возразил бургомистр, отчеканивая каждый слог:
– другие времена, другие нравы! Прогресс идет своим чередом, и мы не хотим оставаться позади. Если через месяц улицы не будут освещены, вы заплатите за каждый просроченный день. Подумайте, что будет, если в такой темноте произойдет какая-нибудь потасовка!
– Конечно! – вскричал Никлосс. – Ведь фламандец – порох! Достаточно искры, чтобы он вспыхнул!
– И кстати, – перебил своего друга бургомистр, – комиссар Пассоф сообщил нам, что вчера вечером в вашем доме произошел спор. Действительно ли это был политический спор?
– Действительно, господин бургомистр, – ответил доктор Окс, едва сдерживая довольную улыбку.
– И столкновение произошло между Домиником Кустосом и Андре Шютом?
– Да, господин советник, но в их словах не было ничего серьезного.
– Ничего серьезного! – вскричал бургомистр. – Ничего серьезного, когда один человек говорит другому, что тот не взвешивает своих слов! Да из какого теста вы созданы, доктор? Разве вы не знаете, что в Кикандоне подобные выражения могут привести к весьма печальным последствиям? Если бы вы или кто-нибудь другой осмелился сказать это мне…
– Или мне, – прибавил советник Никлосс.
Произнеся эту угрозу, оба друга встали перед доктором, скрестив руки, готовые расправиться с ним, если бы движение или даже взгляд показались им оскорбительными.
Но доктор даже не моргнул.
– Во всяком случае, сударь, – продолжал бургомистр, – я считаю вас ответственным за то, что происходит в вашем доме. Я отвечаю за спокойствие этого города и не желаю, чтобы оно нарушалось. То, что случилось вчера, не должно повторяться, или мне придется исполнить свой долг! Вы слышали? Отвечайте же, сударь!
Говоря так, бургомистр под властью необычайного возбуждения все возвышал голос. Он был разъярен, этот достойный ван-Трикасс, и его, конечно, было слышно и с улицы. Наконец, вне себя, видя, что доктор не отвечает на его вызовы, он крикнул:
– Идемте, Никлосс!
И, хлопнув дверью с такой силой, что гул потряс весь дом, бургомистр вышел, увлекая за собой советника.
Пройдя шагов двадцать, достойные друзья успокоились. Шаг их замедлился, походка изменилась, лица из красных сделались розовыми.
И через четверть часа после того, как они покинули завод, ван-Трикасс спокойно заметил:
– Какой любезный человек этот доктор Окс! Я всегда с удовольствием с ним встречаюсь.
Столько сомнений не могли не потревожить этих почтенных людей, и, расставаясь, они решили увидеться на другой день.
Итак, на следующий день перед обедом бургомистр ван-Трикасс самолично отправился к советнику Никлоссу. Он нашел своего друга более спокойным и сам тоже пришел в обычное настроение.
– Ничего нового? – спросил ван-Трикасс.
– Ничего нового со вчерашнего дня, – отвечал Никлосс.
– А врач Доминик Кустос?
– Я слышал о нем не больше, чем об адвокате Шюте.
После часового разговора, суть которого могла бы уложиться в три строки, советник и бургомистр решили навестить доктора Окса, чтобы незаметно для него узнать кое-какие подробности происшествия.
Против обыкновения, они привели свое решение в исполнение немедленно и направились к заводу доктора Окса, расположенному за городом, близ Ауденаардских ворот, тех самых, башня которых грозила падением.
Бургомистр и советник шествовали медленным, торжественным шагом, продвигаясь вперед не больше чем на тридцать дюймов в секунду. Это была, впрочем, нормальная скорость всех горожан. Никто никогда не видел на улицах Кикандона бегущего человека.
Время от времени на спокойном и тихом перекрестке, на углу мирной улицы, оба нотабля[3] останавливались, чтобы поздороваться с людьми.
– Добрый день, господин бургомистр, – говорил прохожий.
– Добрый день, друг мой, – отвечал ван-Трикасс.
– Ничего нового, господин советник? – спрашивал другой.
– Ничего нового, – отвечал Никлосс.
Однако по любопытному тону и вопросительным взглядам можно было догадаться, что вчерашнее происшествие известно всему городу. По одному направлению пути ван-Трикасса самые тупые кикандонцы отгадали, что бургомистр готовится предпринять некий важный маневр. Дело Кустоса и Шюта занимало все умы, но никто не принимал ни ту, ни другую сторону. И адвокат и врач были уважаемыми людьми. Адвокат Шют, никогда не выступавший в городе, где суд и присяжные существовали только в памяти старожилов, никогда, следовательно, не проигрывал процесса. Что касается врача Кустоса, то это был почтенный практик, который излечивал своих больных от всех болезней, кроме той, от которой они умирали. Досадная странность, общая, впрочем, для врачей всех стран.
Подходя к Ауденаардским воротам, советник и бургомистр предусмотрительно сделали небольшой крюк, чтобы не проходить "в радиусе падения" башни. Зато они внимательно осмотрели ее издали.
– Я думаю, что она упадет, – сказал ван-Трикасс.
– Я тоже, – ответил Никлосс.
– Если только не подпереть ее, – прибавил ван-Трикасс. – Но нужно ли подпирать? Вот в чем вопрос.
– Действительно, вот в чем вопрос, – ответил Никлосс.
Через несколько минут они оказались перед дверью завода.
– Можно видеть доктора Окса? – спросили они.
Доктора Окса всегда можно было видеть первым людям города, и они тотчас же были введены в кабинет знаменитого физиолога.
Возможно, что им пришлось дожидаться доктора добрый час. По крайней мере, бургомистр, чего с ним ни разу в жизни не было, обнаружил некоторое нетерпение, так же как и советник.
Доктор Окс вошел наконец и прежде всего извинился, что заставил себя ждать, но план газометра, который нужно утвердить, ответвление, которое нужно исправить, задержали его.
Впрочем, все было на ходу. Трубопроводы, предназначенные для кислорода, уже проложены. Через несколько месяцев город будет великолепно освещен; уже можно видеть отверстия трубок, введенных в кабинет доктора.
Потом доктор осведомился, чему он обязан чести видеть у себя бургомистра и советника.
– Нам просто захотелось повидать вас, доктор, – ответил ван-Трикасс, – мы уже давно не имели этого удовольствия. Ведь мы в нашем мирном городе так редко куда-нибудь выходим, считаем каждый свой шаг, каждое движение и так счастливы, когда никто не нарушает однообразия…
Никлосс с удивлением смотрел на своего друга. Никогда бургомистр не говорил так много без передышки. Ван-Трикасс объяснялся с совершенно несвойственной ему поспешностью, и сам Никлосс чувствовал неодолимую потребность говорить.
Доктор Окс внимательно и лукаво глядел на бургомистра.
Ван-Трикасс, никогда не разговаривавший иначе как сидя в удобном кресле, на этот раз поднялся. Он еще не жестикулировал, но было ясно, что до этого недалеко. Советник то и дело потирал икры и тяжело дышал. Оживляясь все более, он решил поддержать, если будет нужно, своего начальника и друга.
Ван-Трикасс встал, сделал несколько шагов и снова остановился перед доктором.
– А через сколько же времени, – спросил он, – ваши работы будут закончены?
– Через три или четыре месяца, господин бургомистр, – ответил доктор Окс.
– Ой, как долго! – воскликнул ван-Трикасс.
– Слишком долго! – прибавил Никлосс, который был положительно не в состоянии больше сидеть, и тоже встал.
– Нам нужен этот срок, чтобы закончить работы, – возразил доктор:
– Кикандонские рабочие не отличаются проворством.
– Как, вы находите, что они непроворны? – вскричал бургомистр, сильно задетый этим замечанием.
– Да, господин бургомистр, – ответил доктор Окс:
– французский рабочий один сделал бы за день работу десятерых кикандонцев. Ведь они же истые фламандцы!..
– Фламандцы! – вскричал советник Никлосс, сжав кулаки. – Что вы подразумеваете под этим словом, сударь?
– Ах, любезный советник… то же, что подразумевает весь мир, – ответил доктор улыбаясь.
– Ах, так, сударь!.. – произнес бургомистр, шагал по кабинету из угла в угол. – Я не люблю этих намеков. Рабочие в Кикандоне стоят рабочих в любом другом городе, и ни в Париж, ни в Лондон мы за образцами не пойдем! Что касается работ, относящихся к вам, то я попрошу вас ускорить выполнение. Наши улицы взрыты для прокладки ваших трубопроводов, а это мешает уличному движению. Торговцы начнут, наконец, жаловаться, и я, ответственный управитель, не желаю подвергаться законным упрекам.
Достойный бургомистр! Он говорил о торговцах, об уличном движении, и эти непривычные для него слова срывались так легко с его языка. Удивительно! Что с ним случилось?
– К тому же, – прибавил Никлосс, – город не может больше обходиться без освещения.
– Однако, – сказы доктор, – он ждет его уже восемьсот или девятьсот лет…
– Тем более, сударь, – возразил бургомистр, отчеканивая каждый слог:
– другие времена, другие нравы! Прогресс идет своим чередом, и мы не хотим оставаться позади. Если через месяц улицы не будут освещены, вы заплатите за каждый просроченный день. Подумайте, что будет, если в такой темноте произойдет какая-нибудь потасовка!
– Конечно! – вскричал Никлосс. – Ведь фламандец – порох! Достаточно искры, чтобы он вспыхнул!
– И кстати, – перебил своего друга бургомистр, – комиссар Пассоф сообщил нам, что вчера вечером в вашем доме произошел спор. Действительно ли это был политический спор?
– Действительно, господин бургомистр, – ответил доктор Окс, едва сдерживая довольную улыбку.
– И столкновение произошло между Домиником Кустосом и Андре Шютом?
– Да, господин советник, но в их словах не было ничего серьезного.
– Ничего серьезного! – вскричал бургомистр. – Ничего серьезного, когда один человек говорит другому, что тот не взвешивает своих слов! Да из какого теста вы созданы, доктор? Разве вы не знаете, что в Кикандоне подобные выражения могут привести к весьма печальным последствиям? Если бы вы или кто-нибудь другой осмелился сказать это мне…
– Или мне, – прибавил советник Никлосс.
Произнеся эту угрозу, оба друга встали перед доктором, скрестив руки, готовые расправиться с ним, если бы движение или даже взгляд показались им оскорбительными.
Но доктор даже не моргнул.
– Во всяком случае, сударь, – продолжал бургомистр, – я считаю вас ответственным за то, что происходит в вашем доме. Я отвечаю за спокойствие этого города и не желаю, чтобы оно нарушалось. То, что случилось вчера, не должно повторяться, или мне придется исполнить свой долг! Вы слышали? Отвечайте же, сударь!
Говоря так, бургомистр под властью необычайного возбуждения все возвышал голос. Он был разъярен, этот достойный ван-Трикасс, и его, конечно, было слышно и с улицы. Наконец, вне себя, видя, что доктор не отвечает на его вызовы, он крикнул:
– Идемте, Никлосс!
И, хлопнув дверью с такой силой, что гул потряс весь дом, бургомистр вышел, увлекая за собой советника.
Пройдя шагов двадцать, достойные друзья успокоились. Шаг их замедлился, походка изменилась, лица из красных сделались розовыми.
И через четверть часа после того, как они покинули завод, ван-Трикасс спокойно заметил:
– Какой любезный человек этот доктор Окс! Я всегда с удовольствием с ним встречаюсь.
Глава 6
Где Франц Пиклосс и Сюзель ван-Трикасс строят кое-какие планы на будущее
Читателю известно, что у бургомистра была дочь Сюзель, но что у советника. Никлосса; был сын Франц, этого, конечно, читатель предвидеть не мог. А если бы читатель и догадался об этом, то вообразить, что Франц был обручен с Сюзель, ему было бы трудно. А между тем эти молодые люди были созданы друг для друга и любили друг друга, как любят в Кикандоне.
Не нужно думать, что в этом исключительном городе молодые сердца вовсе не бились; они бились, но с известной медлительностью. Там женились и выходили замуж, как и во всех других городах мира, но делали это не спеша. Будущие супруги, прежде чем связать себя страшными узами, хотели изучить друг друга, и это изучение длилось не меньше десяти лет, как с колледже. Редко-редко свадьба совершалась раньше этого срока.
Да, десять лет! Десять лет ухаживания! Но, право, это не слишком много, когда речь идет о том, чтобы соединиться на всю жизнь. Нужно учиться десять лет, чтобы стать инженером или врачом, адвокатом или советником, и разве можно за меньший срок приобрести познания, необходимые для мужа? Это недопустимо; и в силу темперамента или рассудка кикандонцы, как нам кажется, нравы, когда растягивают таким образом свое обучение. Как увидишь, что в других городах, свободных и счастливых, браки заключаются в несколько месяцев, пожмешь плечами и отправишь сыновей в колледж, а дочерей в пансион в Кикандоне.
За полстолетия только один брак был заключен в два года, да и тот чуть не оказался несчастным.
Итак, Франц Никлосс любил Сюзель ван-Трикасс, но любил спокойно, как любят, имея впереди десять лет для приобретения любимого предмета. Раз в неделю, в условленный час, Франц приходил за Сюзель и уводил ее на оберега Ваара. Молодой человек брал с собой удочки, а Сюзель никогда не забывала коврового вышиванья, на котором под ее хорошенькими пальчиками сочетались самые невероятные цветы.
Францу было двадцать два года, на щеках у него пробивался легкий персиковый пушок, и голос его уже перестал соскакивать с одной октавы на другую.
Что касается Сюзель, то она была белокурой и розовой. Ей было семнадцать лет, и она не питала отвращения к рыбной ловле. Это времяпрепровождение очень подходило к темпераменту Франца. Терпеливый, насколько это возможно, он умел ждать, и когда после шестичасового ожидания скромная уклейка, сжалившись над ним, позволяла наконец поймать себя, он был счастлив, но умел сдерживать свою радость.
В этот день будущие супруги сидели на зеленом берегу. У их ног журчал прозрачный Ваар. Сюзель беспечно протягивала иглу сквозь канву. Франц машинально отводил удочку слева направо, потом снова пускал ее по течению, справа налево. Уклейки выделывали в воде капризные круги вокруг поплавка, но ни одна рыба еще не была поймана.
– Кажется, клюет, Сюзель, – говорил время от времени Франц, не поднимая глаз на молодую девушку.
– Вы думаете, Франц? – отвечала Сюзель, на миг оставляя свое рукоделье и следя за удочкой жениха.
– Нет, нет, – продолжал Франц. – Мне показалось, я ошибся.
– Клюнет, Франц, – утешала его Сюзель. – Но не забудьте подсечь вовремя. Вы всегда опаздываете, и уклейка срывается.
– Хотите взять удочку, Сюзель?
– С удовольствием, Франц.
– Тогда дайте мне вашу канву. Посмотрим, не лучше ли я управлюсь с иглой, чем с удочкой.
И девушка дрожащей рукой брала удочку, а молодой человек продевал иглу в клетки канвы. Так сидели они долгие часы, обмениваясь кроткими словами, и сердца у них трепетали, когда поплавок вздрагивал на воде. Восхитительные часы, когда, сидя рядом, они слушали журчанье реки!
Солнце уже низко склонилось к горизонту, но, несмотря на соединенные таланты Сюзель и Франца, ни одна рыба не клюнула. Уклейки только смеялись над молодыми людьми, которые были слишком справедливы, чтобы сердиться, на них за это:
– В другой раз мы будем счастливее, Франц, – сказала Сюзель, когда молодой рыболов снова вколол, свой нетронутый крючок в еловую дощечку.
– Нужно надеяться, Сюзель, – ответил Франц.
Они пошли к дому, не обмениваясь ни словом, безмолвные, как их тени, казавшиеся необыкновенно длинными под косыми лучами заходящего солнца. Особенно тощей была тень Франца, узкая и длинная, как удочка, которую он нес.
Молодые люди подошли к дому бургомистра. Блестящие булыжники были окаймлены пучками зеленой травы, которую никто не выпалывал, так как она устилала улицу ковром и смягчала звук шагов.
В тот момент, когда дверь открывалась, Франц счел нужным сказать своей невесте:
– Вы знаете, Сюзель, великий день приближается.
– Правда, приближается, Франц, – ответила девушка, опуская длинные ресницы.
– Да, – сказал Франц, – через пять или шесть лет…
– До свиданья, Франц, – сказала Сюзель.
– До свиданья, Сюзель, – ответил Франц. И, когда дверь закрылась, молодой человек отправился ровным и спокойным шагом к дому советника Никлосса.
Не нужно думать, что в этом исключительном городе молодые сердца вовсе не бились; они бились, но с известной медлительностью. Там женились и выходили замуж, как и во всех других городах мира, но делали это не спеша. Будущие супруги, прежде чем связать себя страшными узами, хотели изучить друг друга, и это изучение длилось не меньше десяти лет, как с колледже. Редко-редко свадьба совершалась раньше этого срока.
Да, десять лет! Десять лет ухаживания! Но, право, это не слишком много, когда речь идет о том, чтобы соединиться на всю жизнь. Нужно учиться десять лет, чтобы стать инженером или врачом, адвокатом или советником, и разве можно за меньший срок приобрести познания, необходимые для мужа? Это недопустимо; и в силу темперамента или рассудка кикандонцы, как нам кажется, нравы, когда растягивают таким образом свое обучение. Как увидишь, что в других городах, свободных и счастливых, браки заключаются в несколько месяцев, пожмешь плечами и отправишь сыновей в колледж, а дочерей в пансион в Кикандоне.
За полстолетия только один брак был заключен в два года, да и тот чуть не оказался несчастным.
Итак, Франц Никлосс любил Сюзель ван-Трикасс, но любил спокойно, как любят, имея впереди десять лет для приобретения любимого предмета. Раз в неделю, в условленный час, Франц приходил за Сюзель и уводил ее на оберега Ваара. Молодой человек брал с собой удочки, а Сюзель никогда не забывала коврового вышиванья, на котором под ее хорошенькими пальчиками сочетались самые невероятные цветы.
Францу было двадцать два года, на щеках у него пробивался легкий персиковый пушок, и голос его уже перестал соскакивать с одной октавы на другую.
Что касается Сюзель, то она была белокурой и розовой. Ей было семнадцать лет, и она не питала отвращения к рыбной ловле. Это времяпрепровождение очень подходило к темпераменту Франца. Терпеливый, насколько это возможно, он умел ждать, и когда после шестичасового ожидания скромная уклейка, сжалившись над ним, позволяла наконец поймать себя, он был счастлив, но умел сдерживать свою радость.
В этот день будущие супруги сидели на зеленом берегу. У их ног журчал прозрачный Ваар. Сюзель беспечно протягивала иглу сквозь канву. Франц машинально отводил удочку слева направо, потом снова пускал ее по течению, справа налево. Уклейки выделывали в воде капризные круги вокруг поплавка, но ни одна рыба еще не была поймана.
– Кажется, клюет, Сюзель, – говорил время от времени Франц, не поднимая глаз на молодую девушку.
– Вы думаете, Франц? – отвечала Сюзель, на миг оставляя свое рукоделье и следя за удочкой жениха.
– Нет, нет, – продолжал Франц. – Мне показалось, я ошибся.
– Клюнет, Франц, – утешала его Сюзель. – Но не забудьте подсечь вовремя. Вы всегда опаздываете, и уклейка срывается.
– Хотите взять удочку, Сюзель?
– С удовольствием, Франц.
– Тогда дайте мне вашу канву. Посмотрим, не лучше ли я управлюсь с иглой, чем с удочкой.
И девушка дрожащей рукой брала удочку, а молодой человек продевал иглу в клетки канвы. Так сидели они долгие часы, обмениваясь кроткими словами, и сердца у них трепетали, когда поплавок вздрагивал на воде. Восхитительные часы, когда, сидя рядом, они слушали журчанье реки!
Солнце уже низко склонилось к горизонту, но, несмотря на соединенные таланты Сюзель и Франца, ни одна рыба не клюнула. Уклейки только смеялись над молодыми людьми, которые были слишком справедливы, чтобы сердиться, на них за это:
– В другой раз мы будем счастливее, Франц, – сказала Сюзель, когда молодой рыболов снова вколол, свой нетронутый крючок в еловую дощечку.
– Нужно надеяться, Сюзель, – ответил Франц.
Они пошли к дому, не обмениваясь ни словом, безмолвные, как их тени, казавшиеся необыкновенно длинными под косыми лучами заходящего солнца. Особенно тощей была тень Франца, узкая и длинная, как удочка, которую он нес.
Молодые люди подошли к дому бургомистра. Блестящие булыжники были окаймлены пучками зеленой травы, которую никто не выпалывал, так как она устилала улицу ковром и смягчала звук шагов.
В тот момент, когда дверь открывалась, Франц счел нужным сказать своей невесте:
– Вы знаете, Сюзель, великий день приближается.
– Правда, приближается, Франц, – ответила девушка, опуская длинные ресницы.
– Да, – сказал Франц, – через пять или шесть лет…
– До свиданья, Франц, – сказала Сюзель.
– До свиданья, Сюзель, – ответил Франц. И, когда дверь закрылась, молодой человек отправился ровным и спокойным шагом к дому советника Никлосса.
Глава 7
Где andante превращается в allegro, а allegro в vivace
Волнение, вызванное случаем с адвокатом Шитом и врачом Кустосом, улеглось. Дело не имело последствий, Можно было надеяться, что Кикандон, возмущенный на миг необъяснимым событием, вернется к своей привычной апатии.
Прокладка труб для проводки оксигидрического газа в главнейшие здания города подвигалась быстро. Трубопроводы и ответвления понемногу проскальзывали под мостовые Кикандона. Но рожков еще не было, так как их изготовление было сложным делом и пришлось заказывать их за границей. Доктор Окс со своим препаратором Игеном не теряли ни минуты, торопя рабочих, заканчивая тонкие механизмы газометра, наблюдая день и ночь за гигантскими батареями, разлагающими воду под действием мощного электрического тока. Да, доктор уже вырабатывал свой газ, хотя проводка не была еще закончена. Вскоре доктор Окс должен был продемонстрировать в городском театре великолепие своего нового освещения.
В Кикандоне был театр, прекрасное здание, архитектура которого соединяла в себе все стили – и византийский, и романский, и готический, и ренессанс, – с полукруглыми дверями, стрельчатыми окнами, розетками, фантастическими шпилями; одним словом – образец всех жанров, наполовину Парфенон,[4] наполовину «Большое кафе» в Париже. На сооружение театра ушло семьсот лет, и он последовательно приспособлялся к архитектурной моде всех эпох. Тем не менее это было прекрасное здание.
В кикандонском театре играли все понемногу, но чаще всего шли оперы. Однако ни один композитор не узнал бы своего произведения, до того оно было изменено замедленным темпом.
Действительно, так как в Кикандоне ничто не делалось быстро, то драматические произведения должны были применяться к темпераменту кикандонцев. Хотя двери театра и открывались обычно в четыре часа, а закрывались в десять, не было примеров, чтобы за эти шесть часов было сыграно больше двух актов. "Роберт Дьявол", «Гугеноты» или "Вильгельм Телль" занимали обычно три вечера, настолько медленно исполнялись эти шедевры. Vivасе в Кикандонском театре исполнялись, как настоящие adagio,[5] а allegro тянулись бесконечно. Самые быстрые рулады, исполненные в кикандонском вкусе, походили на церковные гимны. Беспечные трели удлинялись невероятно. Бурная ария Фигаро в первом акте «Севильского цирюльника» продолжалась пятьдесят восемь минут.
Разумеется, заезжие артисты должны были применяться к этой моде, но так как платили им хорошо, то они не жаловались и послушно следовали смычку дирижера.
Но зато сколько аплодисментов выпадало на долю этих артистов, восхищавших, не утомляя, жителей Кикандона! Публика хлопала продолжительно и равномерно, а газеты сообщали на другой день, что артист заслужил "бурные аплодисменты" и если зал не обрушился от криков «браво», то только потому, что в ХII столетии на постройки не жалели ни цемента, ни камня.
Впрочем, для того чтобы не приводить восторженные фламандские натуры в излишнее возбуждение, представления давались только раз в неделю. Это позволяло актерам тщательно углубляться в роли, а зрителям – лучше чувствовать красоты драматического искусства.
Такой порядок существовал с незапамятных времен. Иностранные артисты заключали контракты с кикандонским директором, когда хотели отдохнуть, и казалось, что ничто не изменит этих обычаев, когда через две недели после дела Шюта-Кустоса население было вновь смущено неожиданным инцидентом.
Была суббота, день оперы. Нового освещения еще нельзя было ждать. Трубы уже были проведены в зал, но газовых рожков еще не было, и свечи изливали свой кроткий свет на многочисленных зрителей, наполнявших зал. Двери для публики были открыты с часу пополудни, а в три зал был уже наполовину полон. Был момент, когда образовалась очередь, доходившая до конца площади св. Эрнуфа и до лавки аптекаря Лифринка. По такому скоплению публики легко было догадаться, что спектакль предстоит прекрасный.
– Вы идете сегодня в театр? – спросил в это же утро советник бургомистра.
– Непременно, – ответил ван-Tрикacc, – и госпожа ван-Tрикacc, и дочь моя Сюзель, и наша милая Татанеманс, которая страстно любит хорошую музыку.
– Так мамзель Сюзель будет? – спросил советник.
– Без сомнения, Никлосс.
– Тогда мой сын Франц будет первым в очереди, – ответил Никлосс.
– Пылкий юноша, Никлосс, – произнес бургомистр, – горячая голова! Нужно следить за ним.
– Он любит, ван-Трикасс, любит вашу прелестную Сюзель.
– Ну что ж, Никлосс, он на ней женится. Раз мы решили заключить этот брак, чего еще он может желать?
– Он ничего и не желает, этот пылкий ребенок! Но все же он не будет последним у билетной кассы.
– Ах! Счастливая пылкая юность! – произнес бургомистр улыбаясь. – И мы были такими, мой достойный советник! Мы любили! Мы ухаживали! Итак, до вечера. Кстати, этот Фиоравенти великий артист. Какой прием оказали ему у нас! Он долго не забудет кикандонских аплодисментов.
Речь шла о знаменитом теноре Фиоравенти, вызывавшем благодаря приятному голосу и прекрасной манере петь настоящий энтузиазм у городских любителей.
Вот уже три недели Фиоравенти пользовался огромным успехом в «Гугенотах». Первый акт, исполненный в кикандонском вкусе, занял весь вечер на первой неделе месяца. Второй акт, шедший через неделю, был настоящим триумфом для артиста. Успех возрос еще больше с третьим актом мейерберовского шедевра. Но самые большие ожидания возлагались на четвертый акт, и его-то и должны были исполнять в этот вечер перед нетерпеливой публикой. Ах! этот дуэт Рауля и Валентины, этот гимн любви в два голоса, исполняемый протяжно, нескончаемо! Ах! какое наслаждение!
Итак, в четыре часа зал был полон. Ложи, балкон, партер были переполнены. В аванложе красовались бургомистр ван-Трикасс, мадемуазель ван-Трикасс, госпожа ван-Трикасс и добрейшая Татанеманс в яблочно-зеленом чепце. Недалеко от них была ложа, где сидели советник Никлосс и его семейство, не говоря уже о влюбленном Франце. Виднелись также семьи врача Кустоса, адвоката Шюта, Онорэ Синтакса – главного судьи, директора страхового общества, толстого банкира Коллерта, помешанного на музыке, и других знатных лиц.
Обычно до поднятия занавеса кикандонцы вели себя очень тихо, читая газеты или разговаривая вполголоса с соседями, изредка бросая равнодушный взгляд на красавиц, занимавших ложи.
Но в этот вечер посторонний наблюдатель заметил бы, что еще до поднятия занавеса в зале царило необычайное оживление. Суетились люди, которых никто не видел суетящимися. Дамы необыкновенно энергично обмахивались веерами. Казалось, что все как-то свободнее, сильнее дышали. Взгляды блестели почти так же, как огни люстры, горевшие необычно ярко. Как жаль, что освещение доктора Окса запоздало!
Наконец оркестр собрался в полном составе. Первая скрипка прошла между пюпитрами, чтобы осторожным «ля» дать тон своим коллегам. Струнные инструменты, духовые инструменты, ударные инструменты настроены. Дирижер, подняв палочку, ожидает звонка.
Звонок прозвенел. Начался четвертый акт. Начальное allegro appassionato[6] сыграно, по обыкновению, с величавой медленностью, от которой пришел бы в ужас великий Мейербер.
Но вскоре дирижер почувствовал, что не владеет своими исполнителями. Ему трудно сдерживать их, всегда таких послушных, таких спокойных. Духовые инструменты стремятся ускорить темп, и их нужно обуздывать твердой рукой, так как они могут обогнать струнные, что вызовет полное разногласие. Даже сам бас, сын аптекаря Жосса Лифринка, такой воспитанный молодой человек, проявляет намерение пуститься вскачь.
Тем временем Валентина начинает свой речитатив:
Я одна у себя…
Но и она торопится. Дирижер и все музыканты поневоле должны следовать за ней.
Появляется Рауль, и между его встречей с любимой и моментом, когда Валентина прячет его в соседней комнате, проходит не больше пяти минут, тогда как, по традициям кикандонского театра, этот речитатив из тридцати семи таков всегда продолжается как раз тридцать семь минут.
Сен-Бри, Невер, Тавани и католические дворяне появляются на сцене слишком поспешно. На партитуре обозначено: allegro pomposo,[7] но на этот раз всякая торжественность отсутствует, сцена. заговора и благословения мечей проходит в бурном темпе. Певцы и музыканты несутся, как буря. Дирижер уже не старается сдерживать их. Впрочем, публика и не требует этого, напротив: каждый чувствует, что он сам увлечен, что этот темп отвечает порывам его души.
От постоянных смут, несчастья и войны Хотите ли, как я, страну освободить?
Обещания, клятвы. Невер торопливо протестует и едва успевает спеть: "Среди предков моих есть солдаты, но убийц не бывало вовек", как его поспешно схватывают, чтоб заключить под стражу. Вбегают народные старшины и скороговоркой клянутся "ударить разом". В двери врываются три монаха, неся корзину с белыми шарфами и совершенно позабыв, что они должны двигаться медленно и величаво. Уже все присутствующие выхватили свои шпаги и кинжалы, и капуцины благословляют их, отчаянно махая руками. Сопрано, теноры и басы приходят в полное неистовство и превращают драматические места в кадрильные. Наконец все убегают, вопя:
В полночь, Бесшумно!
Так хочет бог!
Да, в полночь!
Вся публика на ногах. В ложах, в партере, на галерке волнение. Кажется, что все зрители во главе с бургомистром ван-Трикассом готовы ринуться на сцену, чтобы присоединиться к заговорщикам и уничтожить гугенотов, чьи религиозные убеждения они, впрочем, разделяют. Аплодисменты, вызовы, крики! Татанеманс лихорадочно размахивает своим яблочно-зеленым чепцом. Лампы разливают жаркий блеск.
Рауль, вместо того чтобы медленно приподнять завесу, срывает ее великолепным жестом и оказывается лицом к лицу с Валентиной.
Наконец! Вот он, великий дуэт, но… Рауль не ждет вопросов Валентины, а Валентина не слушает ответов Рауля. Очаровательная ария "Близка, погибель. уходит время…" превращается в один из веселеньких мотивов, которыми прославились оперетты Оффенбаха.
Прокладка труб для проводки оксигидрического газа в главнейшие здания города подвигалась быстро. Трубопроводы и ответвления понемногу проскальзывали под мостовые Кикандона. Но рожков еще не было, так как их изготовление было сложным делом и пришлось заказывать их за границей. Доктор Окс со своим препаратором Игеном не теряли ни минуты, торопя рабочих, заканчивая тонкие механизмы газометра, наблюдая день и ночь за гигантскими батареями, разлагающими воду под действием мощного электрического тока. Да, доктор уже вырабатывал свой газ, хотя проводка не была еще закончена. Вскоре доктор Окс должен был продемонстрировать в городском театре великолепие своего нового освещения.
В Кикандоне был театр, прекрасное здание, архитектура которого соединяла в себе все стили – и византийский, и романский, и готический, и ренессанс, – с полукруглыми дверями, стрельчатыми окнами, розетками, фантастическими шпилями; одним словом – образец всех жанров, наполовину Парфенон,[4] наполовину «Большое кафе» в Париже. На сооружение театра ушло семьсот лет, и он последовательно приспособлялся к архитектурной моде всех эпох. Тем не менее это было прекрасное здание.
В кикандонском театре играли все понемногу, но чаще всего шли оперы. Однако ни один композитор не узнал бы своего произведения, до того оно было изменено замедленным темпом.
Действительно, так как в Кикандоне ничто не делалось быстро, то драматические произведения должны были применяться к темпераменту кикандонцев. Хотя двери театра и открывались обычно в четыре часа, а закрывались в десять, не было примеров, чтобы за эти шесть часов было сыграно больше двух актов. "Роберт Дьявол", «Гугеноты» или "Вильгельм Телль" занимали обычно три вечера, настолько медленно исполнялись эти шедевры. Vivасе в Кикандонском театре исполнялись, как настоящие adagio,[5] а allegro тянулись бесконечно. Самые быстрые рулады, исполненные в кикандонском вкусе, походили на церковные гимны. Беспечные трели удлинялись невероятно. Бурная ария Фигаро в первом акте «Севильского цирюльника» продолжалась пятьдесят восемь минут.
Разумеется, заезжие артисты должны были применяться к этой моде, но так как платили им хорошо, то они не жаловались и послушно следовали смычку дирижера.
Но зато сколько аплодисментов выпадало на долю этих артистов, восхищавших, не утомляя, жителей Кикандона! Публика хлопала продолжительно и равномерно, а газеты сообщали на другой день, что артист заслужил "бурные аплодисменты" и если зал не обрушился от криков «браво», то только потому, что в ХII столетии на постройки не жалели ни цемента, ни камня.
Впрочем, для того чтобы не приводить восторженные фламандские натуры в излишнее возбуждение, представления давались только раз в неделю. Это позволяло актерам тщательно углубляться в роли, а зрителям – лучше чувствовать красоты драматического искусства.
Такой порядок существовал с незапамятных времен. Иностранные артисты заключали контракты с кикандонским директором, когда хотели отдохнуть, и казалось, что ничто не изменит этих обычаев, когда через две недели после дела Шюта-Кустоса население было вновь смущено неожиданным инцидентом.
Была суббота, день оперы. Нового освещения еще нельзя было ждать. Трубы уже были проведены в зал, но газовых рожков еще не было, и свечи изливали свой кроткий свет на многочисленных зрителей, наполнявших зал. Двери для публики были открыты с часу пополудни, а в три зал был уже наполовину полон. Был момент, когда образовалась очередь, доходившая до конца площади св. Эрнуфа и до лавки аптекаря Лифринка. По такому скоплению публики легко было догадаться, что спектакль предстоит прекрасный.
– Вы идете сегодня в театр? – спросил в это же утро советник бургомистра.
– Непременно, – ответил ван-Tрикacc, – и госпожа ван-Tрикacc, и дочь моя Сюзель, и наша милая Татанеманс, которая страстно любит хорошую музыку.
– Так мамзель Сюзель будет? – спросил советник.
– Без сомнения, Никлосс.
– Тогда мой сын Франц будет первым в очереди, – ответил Никлосс.
– Пылкий юноша, Никлосс, – произнес бургомистр, – горячая голова! Нужно следить за ним.
– Он любит, ван-Трикасс, любит вашу прелестную Сюзель.
– Ну что ж, Никлосс, он на ней женится. Раз мы решили заключить этот брак, чего еще он может желать?
– Он ничего и не желает, этот пылкий ребенок! Но все же он не будет последним у билетной кассы.
– Ах! Счастливая пылкая юность! – произнес бургомистр улыбаясь. – И мы были такими, мой достойный советник! Мы любили! Мы ухаживали! Итак, до вечера. Кстати, этот Фиоравенти великий артист. Какой прием оказали ему у нас! Он долго не забудет кикандонских аплодисментов.
Речь шла о знаменитом теноре Фиоравенти, вызывавшем благодаря приятному голосу и прекрасной манере петь настоящий энтузиазм у городских любителей.
Вот уже три недели Фиоравенти пользовался огромным успехом в «Гугенотах». Первый акт, исполненный в кикандонском вкусе, занял весь вечер на первой неделе месяца. Второй акт, шедший через неделю, был настоящим триумфом для артиста. Успех возрос еще больше с третьим актом мейерберовского шедевра. Но самые большие ожидания возлагались на четвертый акт, и его-то и должны были исполнять в этот вечер перед нетерпеливой публикой. Ах! этот дуэт Рауля и Валентины, этот гимн любви в два голоса, исполняемый протяжно, нескончаемо! Ах! какое наслаждение!
Итак, в четыре часа зал был полон. Ложи, балкон, партер были переполнены. В аванложе красовались бургомистр ван-Трикасс, мадемуазель ван-Трикасс, госпожа ван-Трикасс и добрейшая Татанеманс в яблочно-зеленом чепце. Недалеко от них была ложа, где сидели советник Никлосс и его семейство, не говоря уже о влюбленном Франце. Виднелись также семьи врача Кустоса, адвоката Шюта, Онорэ Синтакса – главного судьи, директора страхового общества, толстого банкира Коллерта, помешанного на музыке, и других знатных лиц.
Обычно до поднятия занавеса кикандонцы вели себя очень тихо, читая газеты или разговаривая вполголоса с соседями, изредка бросая равнодушный взгляд на красавиц, занимавших ложи.
Но в этот вечер посторонний наблюдатель заметил бы, что еще до поднятия занавеса в зале царило необычайное оживление. Суетились люди, которых никто не видел суетящимися. Дамы необыкновенно энергично обмахивались веерами. Казалось, что все как-то свободнее, сильнее дышали. Взгляды блестели почти так же, как огни люстры, горевшие необычно ярко. Как жаль, что освещение доктора Окса запоздало!
Наконец оркестр собрался в полном составе. Первая скрипка прошла между пюпитрами, чтобы осторожным «ля» дать тон своим коллегам. Струнные инструменты, духовые инструменты, ударные инструменты настроены. Дирижер, подняв палочку, ожидает звонка.
Звонок прозвенел. Начался четвертый акт. Начальное allegro appassionato[6] сыграно, по обыкновению, с величавой медленностью, от которой пришел бы в ужас великий Мейербер.
Но вскоре дирижер почувствовал, что не владеет своими исполнителями. Ему трудно сдерживать их, всегда таких послушных, таких спокойных. Духовые инструменты стремятся ускорить темп, и их нужно обуздывать твердой рукой, так как они могут обогнать струнные, что вызовет полное разногласие. Даже сам бас, сын аптекаря Жосса Лифринка, такой воспитанный молодой человек, проявляет намерение пуститься вскачь.
Тем временем Валентина начинает свой речитатив:
Я одна у себя…
Но и она торопится. Дирижер и все музыканты поневоле должны следовать за ней.
Появляется Рауль, и между его встречей с любимой и моментом, когда Валентина прячет его в соседней комнате, проходит не больше пяти минут, тогда как, по традициям кикандонского театра, этот речитатив из тридцати семи таков всегда продолжается как раз тридцать семь минут.
Сен-Бри, Невер, Тавани и католические дворяне появляются на сцене слишком поспешно. На партитуре обозначено: allegro pomposo,[7] но на этот раз всякая торжественность отсутствует, сцена. заговора и благословения мечей проходит в бурном темпе. Певцы и музыканты несутся, как буря. Дирижер уже не старается сдерживать их. Впрочем, публика и не требует этого, напротив: каждый чувствует, что он сам увлечен, что этот темп отвечает порывам его души.
От постоянных смут, несчастья и войны Хотите ли, как я, страну освободить?
Обещания, клятвы. Невер торопливо протестует и едва успевает спеть: "Среди предков моих есть солдаты, но убийц не бывало вовек", как его поспешно схватывают, чтоб заключить под стражу. Вбегают народные старшины и скороговоркой клянутся "ударить разом". В двери врываются три монаха, неся корзину с белыми шарфами и совершенно позабыв, что они должны двигаться медленно и величаво. Уже все присутствующие выхватили свои шпаги и кинжалы, и капуцины благословляют их, отчаянно махая руками. Сопрано, теноры и басы приходят в полное неистовство и превращают драматические места в кадрильные. Наконец все убегают, вопя:
В полночь, Бесшумно!
Так хочет бог!
Да, в полночь!
Вся публика на ногах. В ложах, в партере, на галерке волнение. Кажется, что все зрители во главе с бургомистром ван-Трикассом готовы ринуться на сцену, чтобы присоединиться к заговорщикам и уничтожить гугенотов, чьи религиозные убеждения они, впрочем, разделяют. Аплодисменты, вызовы, крики! Татанеманс лихорадочно размахивает своим яблочно-зеленым чепцом. Лампы разливают жаркий блеск.
Рауль, вместо того чтобы медленно приподнять завесу, срывает ее великолепным жестом и оказывается лицом к лицу с Валентиной.
Наконец! Вот он, великий дуэт, но… Рауль не ждет вопросов Валентины, а Валентина не слушает ответов Рауля. Очаровательная ария "Близка, погибель. уходит время…" превращается в один из веселеньких мотивов, которыми прославились оперетты Оффенбаха.