Вероника Рот. Мятежная

   – Пойдем, – говорит Эдвард, маня нас пальцем. – Она там.
   Мы продвигаемся в глубь дома, вроде бы заброшенного, и нас встречают молчанием и внимательными взглядами. Наконец, я не сдерживаюсь и задаю мучающий меня вопрос:
   – Что здесь происходит? Почему вы здесь вместе?
   – Ты думала, они… мы разобщены? – через плечо бросает Эдвард. – Да, так было долгое время. Все слишком голодали, чтобы интересоваться чем-то, кроме поиска еды. Но, когда Сухари начали давать им продукты, одежду, инструмент и все такое, они стали сильнее. Начали выжидать. Они уже были такими, когда я пришел к ним, и приняли меня.
   Мы выходим в темный коридор. Я чувствую себя здесь как дома. Темнота и тишина напоминают тоннели Лихачества. А вот Тобиас начинает медленно наматывать и стаскивать с пальца нитку из своей рубашки. Он понимает, к кому мы идем. А я – даже не имею представления. Как же получается, что я так мало знаю о парне, который сказал, что любит меня? Парне, чье настоящее имя обладает такой силой, что оставляет нас живыми в вагоне, полном врагов.
   Эдвард доходит до металлической двери и стучит в нее кулаком.
   – Подожди, ты сказал, они стали выжидать? – спрашивает Калеб. – А чего именно они ждали?
   – Когда мир начнет разваливаться на части, – отвечает Эдвард. – Что сейчас и происходит.
   В проеме появляется сурового вида женщина с помутневшим глазом. Другим, здоровым – она оглядывает всех нас.
   – Бродяги? – спрашивает она.
   – Не совсем, Тереза, – отвечает Эдвард, показывая большим пальцем через плечо. – Вот это – Тобиас Итон.
   Тереза пару секунд смотрит на Тобиаса и кивает:
   – Точно, он. Подожди.
   Она захлопывает дверь. Тобиас судорожно сглатывает, его кадык прыгает.
   – Ты знаешь, кого она должна позвать? – спрашивает Калеб у Тобиаса.
   – Калеб, будь добр, заткнись, – отвечает он.
   К моему удивлению, брат подавляет свое врожденное любопытство, приведшее его к эрудитам.
   Дверь снова открывается, и Тереза отходит в сторону, пропуская нас внутрь. Мы входим в бывшую бойлерную, из всех стен торчат трубы и механизмы. Это настолько неожиданно, что я сразу ударяюсь локтями и коленями. Тереза ведет нас через лабиринт из железных конструкций в противоположный конец помещения, где над столом с потолка свисают несколько лампочек.
   У стола стоит женщина средних лет. У нее вьющиеся черные волосы и оливковая кожа. Ее лицо жесткое и угловатое, почти что некрасивое.
   Тобиас сжимает мою руку. В это мгновение я понимаю, что у него и у женщины носы одинаковой формы. На ее лице он кажется слишком крючковатым и длинным, но совершенно нормален для мужских черт. Я замечаю и другое сходство. Такая же мощная нижняя челюсть, выразительный подбородок, приподнятая верхняя губа, торчащие уши. Только глаза у нее не голубые, а темные, почти черные.
   – Эвелин, – говорит он. Его голос немного дрожит.
   Эвелин – имя жены Маркуса, матери Тобиаса. Я отпускаю его руку. Всего несколько дней назад я вспоминала ее похороны. А теперь она стоит передо мной, и ее взгляд холоднее, чем у любой другой женщины из Альтруизма, которых я когда-либо видела.
   – Привет, – говорит она, обходя стол. – Ты выглядишь старше.
   – Да, еще бы. С течением времени это со всеми случается.
   Он знал, что она жива. Как давно он это выяснил?
   – Ты наконец-то пришел… – с улыбкой начинает она.
   – Не по той причине, о которой ты думаешь, – перебивает он. – Мы бежали от эрудитов, и единственным шансом на успех было сказать твоим кое-как вооруженным лакеям свое имя.
   Должно быть, она его злит. Но я не могу отделаться от одной мысли. Знай я, что моя мама жива, – я не стала бы с ней разговаривать так, как сейчас говорит со своей матерью Тобиас. Независимо от того, что она мне сделала.
   Мне становится больно. Я пытаюсь выбросить все лишнее из головы и сосредоточиться на происходящем. На столе лежит большая карта, покрытая непонятными отметками. Очевидно, карта города. На стене висит доска, на которой расчерчена таблица. Но я не могу разобраться, что в ней, она сделана стенографией, которой я не знаю.
   – Хорошо, – продолжая улыбаться, говорит Эвелин, но уже без прежнего оттенка веселья во взгляде. – Тогда представь мне твоих товарищей-беженцев.
   Ее взгляд падает на наши руки, которые соединены вместе. Тобиас мгновенно разжимает пальцы. Сначала он показывает на меня.
   – Трис Прайор. Калеб, ее брат. Их друг, Сьюзан Блэк.
   – Прайор, – говорит она. – Знала я нескольких Прайоров, но Трис среди них не было. А вот Беатрис…
   – Ну, я тоже знаю нескольких Итонов, тех, что в живых, но среди них нет Эвелин, – отвечаю я.
   – Я предпочитаю называть себя Эвелин Джонсон. Особенно среди альтруистов.
   – А я предпочитаю называть себя Трис, – отвечаю я. – И мы не альтруисты. По крайней мере не все.
   Эвелин многозначительно глядит на Тобиаса.
   – Интересные у тебя друзья.
   – Это перепись населения? – спрашивает Калеб, стоящий у меня за спиной, и выходит вперед с открытым ртом. – А… это? Убежища бесфракционников?
   Он показывает на первую строку таблицы, где написано «7………У Б».
   – В смысле точки на карте? Убежища, ну, как это правильно сказать?
   – Слишком много вопросов, – отвечает Эвелин, выгибая бровь. Знакомая мимика. Как у Тобиаса. Как и нелюбовь отвечать на вопросы. – Из соображений безопасности я промолчу. В любом случае пора ужинать.
   Она показывает на дверь. Сьюзан и Калеб идут первыми, следом – я, Тобиас и его мать – последние. Мы снова попадаем в лабиринт, заполненный механизмами.
   – Я не дура, – тихо говорит она. – Я знаю, ты не хочешь иметь со мной ничего общего, хотя до сих пор и не понимаю, почему…
   Тобиас хмыкает.
   – Но, – продолжает она, – мое приглашение остается в силе. Мы можем воспользоваться твоей помощью здесь, кроме того, я в курсе, как ты относишься к системе фракций…
   – Эвелин, я выбрал Лихачество, – говорит Тобиас.
   – Выбор всегда можно сделать заново.
   – Что дает тебе основание думать, что мне хочется провести жизнь рядом с тобой? – жестко спрашивает он. Я слышу, что он останавливается, и тоже притормаживаю.
   – Я твоя мать, – отвечает она, и ее голос едва не срывается. Она, оказывается, может быть очень уязвима. – А ты – мой сын.
   – Ты действительно не понимаешь, – говорит он. – Ты и малейшего представления не имеешь, что ты сделала по отношению ко мне.
   Он почти шепчет.
   – Я не хочу вступать в твою жалкую шайку бесфракционников. И хочу выбраться отсюда, и чем скорее, тем лучше.
   – Моя жалкая шайка вдвое превосходит в численности лихачей, – отвечает Эвелин. – Тебе бы лучше принять ее всерьез. Наши действия могут определить будущее этого города.
   И она перегоняет меня. Ее слова застревают у меня в ушах. Вдвое превосходит в численности лихачей. Когда их стало так много?
   Тобиас глядит на меня, насупившись.
   – Как давно ты узнал? – спрашиваю я.
   – Около года назад, – отвечает он, приваливаясь к стене и закрывая глаза. – Она отправила зашифрованное послание лихачам. Мне. Назначила встречу в депо. Я пришел, поскольку было любопытно. Встретил ее. Живую. Это не стало счастливым воссоединением, как ты уже могла понять.
   – Почему же она покинула Альтруизм?
   – У нее был роман на стороне, – качая головой, поясняет он. – Ничего странного, с тех пор, как мой отец…
   Он снова качает головой.
   – Ну, скажем так, Маркус обращался с ней ничуть не лучше, чем со мной.
   – И… поэтому ты на нее зол? Потому, что она была неверна ему?
   – Нет, – очень жестко отвечает он, открывая глаза. – Нет, я зол не поэтому.
   Я подхожу к нему осторожно, как к дикому зверю, аккуратно ставя ноги на бетонный пол.
   – А почему?
   – Она должна была уйти от моего отца, это я понимаю, – говорит он. – Но почему она не подумала о том, чтобы забрать с собой меня?
   Я морщусь.
   – Она оставила тебя с ним.
   Бросила в худшем из кошмаров. Неудивительно, что Тобиас ее ненавидит.
   – Ага, – отвечает он, топая ногой. – Именно так.
   Я нащупываю его пальцы, и он сплетает их с моими. Понимаю, что задала достаточно вопросов, и не нарушаю молчания. Он заговаривает первым.
   – Похоже, что бесфракционников лучше иметь друзьями, чем врагами, – говорит он.
   – Возможно. Но какова будет цена этой дружбы? – отвечаю я.
   Он качает головой:
   – Не представляю. Но, возможно, у нас нет выбора.

Глава 9

   Один из бесфракционников разводит огонь, чтобы мы могли разогреть еду. Те, кто хочет поесть, собираются вокруг большой металлической чаши, в которой и развели огонь. Разогревают банки с едой, а потом их передают по кругу, вместе с ложками и вилками, чтобы каждый мог взять по кусочку. Я стараюсь не думать о том, сколько разной заразы может распространяться таким способом, и опускаю ложку в банку с супом.
   Эдвард плюхается на землю рядом и принимает у меня жестянку с супом.
   – Значит, вы все из Альтруизма, а? – спрашивает он, вылавливая несколько лапшичек и кусок морковки. Засовывает их в рот и передает банку женщине, сидящей слева.
   – Были, – уточняю я. – Тобиас и я перешли, сам понимаешь, и…
   Внезапно я понимаю – не стоит упоминать о том, что Калеб перешел в Эрудицию.
   – А Калеб и Сьюзан – все еще альтруисты, да.
   – И он твой брат. Калеб, – говорит он. – Бросила семью, чтобы уйти в Лихачество?
   – Ты говоришь, как настоящий правдолюб, – раздраженно отвечаю я. – Не оставишь свое мнение при себе?
   – На самом деле сначала он был эрудитом. А не правдолюбом, – замечает Тереза, наклоняясь к нам.
   – Ага, я знаю. Я…
   – И я тоже, – перебивает она меня. – Но пришлось уйти.
   – Что случилось?
   – Умишка не хватило, – отвечает она, беря у Эдварда банку с бобами и засовывая в нее ложку. – Получила недостаточно высокую оценку в тесте интеллекта во время инициации. «Будешь всю жизнь мыть полы в лаборатории, – сказали они. – Или можешь убираться отсюда». Я решила уйти.
   Глядя на ложку, она вылизывает ее дочиста. Я беру у нее бобы и передаю Тобиасу, который смотрит на огонь.
   – И много тут у вас из Эрудиции? – спрашиваю я.
   Тереза качает головой.
   – Большинство из Лихачества, на самом деле, – отвечает она, кивая в сторону Эдварда, который кривится, слыша эти слова. – Потом – Эрудиция, Правдолюбие, немного из Товарищества. В Альтруизме инициацию никто не заваливает, так что их очень мало, кроме тех, кто выжил после симуляционной атаки и присоединился к нам как беженцы.
   – Почему-то ситуация с лихачами меня не удивляет, – говорю я.
   – Ну да. У вас – одна из самых жестких инициаций, и вся эта штука с возрастом.
   – Какая штука с возрастом? – спрашиваю я и гляжу на Тобиаса. Он прислушивается к нашему разговору и выглядит почти нормально. Он задумчив, синие глаза отблескивают в свете огня.
   – Когда лихач достигает определенного уровня упадка физических сил, ему предлагают уйти, – отвечает он. – Тем или иным способом.
   – Каков же второй? – спрашиваю я. Мое сердце колотится, будто я уже знаю ответ, но не могу себе признаться.
   – Скажем так, для некоторых смерть лучше, чем бесфракционники, – отвечает Тобиас.
   – Идиоты, – усмехается Эдвард. – Я лучше буду бесфракционником, чем лихачом.
   – Значит, тебе повезло, если ты оказался здесь, – холодно отвечает Тобиас.
   – Повезло? – хмыкает Эдвард. – Ага, с одним глазом остаться и все прочее.
   – Припоминаю, ходили слухи о том, что ты сам спровоцировал нападение, – говорит Тобиас.
   – О чем ты? – возражаю я. – Он был лучшим, вот и все, а Питер ему завидовал, и просто…
   Я замечаю на лице Эдварда кривую усмешку и замолкаю. Возможно, я не в курсе всех фактов.
   – Был один случай, – продолжает Эдвард. – Питер не победил. Но это не оправдывает удара в глаз ножом для масла.
   – Тут спорить не о чем, – говорит Тобиас. – Если тебе от этого легче будет, знай, его ранили в руку во время симуляционной атаки, в упор.
   Разговор явно доставляет Эдварду удовольствие, его ухмылка становится еще шире.
   – И кто это сделал? – спрашивает он. – Ты?
   – Трис, – качая головой, отвечает Тобиас.
   – Молодец, – говорит Эдвард.
   Я киваю, но мне не слишком-то приятно получать поздравления за такое.
   Ну, не настолько неприятно, в конце концов, это же был Питер.
   Я смотрю на огонь, пожирающий куски дерева. Языки пламени колеблются и движутся, как и мои мысли. Я вспоминаю, что ни разу не видела пожилых лихачей. Мой отец не мог подняться по тропам Ямы, потому что был слишком стар. Я осознаю больше, чем хотелось бы.
   – Насколько хорошо ты знаешь текущую ситуацию? – спрашивает Эдварда Тобиас. – Все ли лихачи переметнулись к эрудитам? Что делают правдолюбы?
   – Лихачи разделились примерно пополам, – отвечает Эдвард, продолжая жевать. – Часть – в районе Эрудиции, другая – у правдолюбов. Те из альтруистов, что выжили, – с нами. Больше пока ничего не произошло. Кроме того, что, как понимаю, случилось с вами.
   Тобиас кивает. Я чувствую облегчение от того, что по крайней мере половина лихачей не стала предателями.
   Ем ложку за ложкой, пока мой желудок не наполняется. Потом Тобиас отыскивает нам тюфяки и одеяла, и мы укладываемся, найдя свободное место. Когда он наклоняется, чтобы развязать ботинки, я вижу на его пояснице татуировку с символом Товарищества. Ветви изгибаются по обе стороны позвоночника. Когда он выпрямляется, я перешагиваю через одеяла и обнимаю его за талию, поглаживая татуировку пальцами.
   Тобиас закрывает глаза. Надеясь, что неверный свет огня дает нам достаточно уединения, я провожу руками по его спине, касаясь каждой из татуировок. Представляю себе глаз, символ Эрудиции, наклоненные весы Правдолюбия, сложенные руки Альтруизма и огненные языки Лихачества. Другой рукой нахожу вытатуированное пламя у него на груди. Он тяжело дышит, я чувствую это щекой.
   – Хорошо было бы нам остаться наедине, – мечтательно говорит он.
   – И я этого хочу, – отвечаю я.
   Под шум разговоров я постепенно проваливаюсь в сон. Сейчас мне легче заснуть, если вокруг есть какой-нибудь шум. Я могу сосредоточиться на звуках, и отвлечься от мыслей, которые заполняют мою голову в тишине. Возня вокруг – спасение для осиротевших и виноватых.
   Я просыпаюсь, когда от огня остаются едва светящиеся угли. Бодрствуют лишь немногие из бесфракционников. Пару секунд я пытаюсь понять, что случилось. И слышу голоса Эвелин и Тобиаса меньше чем в метре от меня. Лежу неподвижно, надеясь, что они не обратят на меня внимания.
   – Ты должна рассказать мне, что тут происходит, если хочешь, чтобы я захотел помочь тебе, – говорит он. – Хотя до сих пор и не представляю, зачем я тебе вообще нужен.
   Я вижу на стене тень Эвелин, дрожащую в такт пламени. Она худощавая и сильная, как Тобиас. Она запускает пальцы в волосы, начиная говорить.
   – Что именно ты хочешь знать, конкретно?
   – Расскажи про таблицу.
   – Твой друг прав. На карте и в таблице перечислены и указаны наши убежища, – отвечает она. – Не прав он насчет переписи населения… до некоторой степени. Цифры отражают не все количество бесфракционников. Только определенных людей. Думаю, ты догадываешься, каких именно.
   – У меня сейчас нет настроения решать задачки.
   Она вздыхает.
   – Дивергентов. Мы ведем подсчет дивергентов.
   – Как вы их определяете?
   – До атаки в рамках помощи, которую оказывали нам альтруисты, было проведено тестирование бесфракционников на определенную генетическую аномалию, – отвечает она. – В рамках исследования заново проводился тест на проверку склонности. Иногда были проверки и посложнее. Но они подтвердили факт, что среди нас самая большая группа дивергентов в городе.
   – Я не понимаю. Почему…
   – Почему среди бесфракционников больше всего дивергентов?
   Она усмехается.
   – Совершенно очевидно, те, кто не может ограничить себя строго определенным образом жизни и мышления, чаще всего покидают фракцию или проваливают инициацию, так?
   – Дело в другом, – говорит он. – Я хотел понять, почему тебя беспокоит, сколько тут дивергентов.
   – Эрудитам нужна армия. Временно они обрели ее в виде лихачей. Теперь им нужно еще больше, и мы – очевидное место поисков, пока они не выяснили, насколько много у нас дивергентов. В том случае, если они еще этого не сделали, я хочу знать, сколько у нас людей, способных противостоять симуляциям.
   – Откровенно, – говорит он. – А зачем было искать дивергентов альтруистам? Ведь не для того, чтобы помочь Джанин, так?
   – Конечно, нет, – отвечает она. – Но пока я точно не знаю. Альтруисты неохотно делились информацией, если в их глазах это выглядело лишь удовлетворением любопытства. Они говорили нам ровно столько, сколько считали необходимым.
   – Странно, – говорит Тобиас.
   – Возможно, тебе следует спросить твоего отца, – замечает она. – Ведь именно он сказал мне про тебя.
   – Про меня, – повторяет Тобиас. – Что?
   – Он подозревает, что ты дивергент, – отвечает она. – Он все время следил за тобой. Подмечал особенности твоего поведения. Был очень внимателен. Именно поэтому… именно поэтому я думала, что с ним ты будешь в безопасности. В большей, чем со мной.
   Тобиас ничего не отвечает на это.
   – А теперь вижу, что была не права.
   Он продолжает молчать.
   – Хотела бы я… – начинает она.
   – Не смей даже пытаться извиниться, – дрожащим голосом говорит он. – Это не то, что можно поправить одной-двумя фразами и объятиями или чем-то в этом роде.
   – Хорошо, не буду, – кивает она.
   – Зачем бесфракционники объединяются? – спрашивает он. – Что ты собираешься делать?
   – Мы хотим свергнуть эрудитов, – отвечает Эвелин. – Когда мы от них избавимся, ничто не остановит нас на пути к власти в правительстве.
   – Так вот в чем тебе нужна моя помощь. Свергнуть продажное правительство и установить тиранию бесфракционников.
   Он хмыкает.
   – Без вариантов.
   – Мы не хотим становиться тиранами, – отвечает она. – Мы построим новое общество. Без фракций.
   У меня пересыхает во рту. Без фракций? Мир, в котором никто не знает, кто он такой и что ему лучше подходит? Такого я себе даже представить не могу. Для меня это означает лишь хаос и взаимное отчуждение.
   Тобиас усмехается.
   – Хорошо. Так как ты хочешь свергнуть эрудитов?
   – Иногда радикальные перемены требуют радикальных мер.
   Тень Эвелин приподнимает плечо.
   – Я понимаю, такое потребует серьезных разрушений.
   Я вздрагиваю. Где-то, в темной части моей личности, я приветствую разрушение, если уничтожать будут эрудитов. Но сейчас это слово обретает для меня новое значение. Теперь я знаю, как это выглядит. Тела в серых одеждах, лежащие на тротуарах. Лидеры Альтруизма, которых убивают прямо на лужайках перед их домами, рядом с почтовыми ящиками. Я вжимаюсь лицом в тюфяк так, что лбу становится больно. Чтобы избавиться от воспоминаний. Избавиться.
   – Вот для чего ты нам нужен, – говорит Эвелин. – Чтобы сделать это, необходима помощь лихачей. У них есть оружие и боевой опыт. А ты сможешь закрыть пропасть между ними и нами.
   – Ты считаешь, я важный человек среди лихачей? Ты ошибаешься. Я – просто человек, который мало чего боится.
   – Я полагаю, ты стал важным человеком среди них, – отвечает Эвелин. Она встает, и ее тень протягивается от пола до потолка. – И уверена, ты найдешь способ это сделать, если пожелаешь. Подумай.
   Она откидывает назад вьющиеся волосы и завязывает их в узел.
   – Двери открыты всегда.
   Спустя пару минут он снова ложится рядом со мной. Я не желаю признаваться, что подслушивала, но очень хочу сказать ему одну вещь. Я не верю Эвелин, бесфракционникам и любому другому человеку, который так непринужденно говорит об уничтожении целой фракции.
   Но прежде, чем я набираюсь смелости заговорить, его дыхание становится медленным и ровным. Он засыпает.

Глава 10

   Я провожу рукой по шее, чтобы приподнять прилипшие волосы. Все тело болит, особенно ноги, которые просто жжет, даже когда я не шевелюсь. И пахну я не слишком приятно. Мне бы помыться.
   Я выхожу в коридор и ищу душевую. Оказываюсь не единственной, у кого возникло такое желание. У душевых стоят несколько женщин. Половина из них обнажена, но остальных это совершенно не волнует. Найдя свободное место в углу, я сую голову под кран и стою под потоком холодной воды.
   – Привет, – радуется мне Сьюзан. Я поворачиваюсь в сторону. Вода течет по носу и щекам. Она приносит два полотенца, белое и серое, с обтрепанными краями.
   – Привет, – отвечаю я.
   – У меня есть идея, – говорит она. Поворачивается ко мне спиной и расставляет руки в стороны, держа полотенце и тем самым отгораживая меня от остальных. Я вздыхаю с облегчением. Уединение. Хоть какое-то, насколько здесь возможно.
   Я быстро раздеваюсь и хватаю кусок мыла, лежащий на полке.
   – Как ты? – спрашивает она.
   – Нормально, – отвечаю я, зная, что она спрашивает лишь потому, что так требуют правила, установленные в Альтруизме. Как бы мне хотелось, чтобы она говорила со мной свободно, без оглядки на правила. – А ты, Сьюзан?
   – Лучше. Тереза сказала, что в убежищах бесфракционников теперь живет большая группа из Альтруизма, – говорит Сьюзан. Я намыливаю голову.
   – А-а, – отвечаю я. Снова сую голову под струю воды и тру волосы левой рукой, чтобы вспенить мыло. – Ты собираешься к ним?
   – Да, – отвечает Сьюзан. – Если тебе не нужна моя помощь.
   – Спасибо за предложение, но, думаю, твоя фракция сейчас нуждается в тебе больше, – говорю я, закрывая кран. Хорошо бы, еще не надо было одеваться. Слишком жарко для джинсовых штанов. Но я хватаю с пола другое полотенце и спешно вытираюсь.
   Надеваю красную рубашку. Очень не хочется снова носить что-то грязное, но у меня нет выбора.
   – Думаю, что у некоторых женщин из бесфракционников есть запасная одежда, – гворит Сьюзан.
   – Может, ты и права. Хорошо, теперь твоя очередь.
   Я стою с полотенцем в руках, пока Сьюзан моется. Через некоторое время руки начинают болеть, но она не обращала внимания на свою боль ради меня, значит, я сделаю для нее то же самое. Когда она принимается за волосы, вода брызжет мне на ноги.
   – Никогда бы не подумала, что мы окажемся вместе в такой ситуации, – замечаю я. – Болтать в общем душе заброшенного дома, спасаясь от эрудитов.
   – Я считала, мы будем жить рядом, – отвечает Сьюзан. – Ходить вместе на общественные мероприятия. Вместе провожать детей до автобуса.
   Я прикусываю губу. Это моя вина, что такого никогда не произойдет. Потому, что я выбрала другую фракцию.
   – Извини, не хотела заводить об этом речь, – говорит она. – Просто жалко, что я не обращала достаточно внимания на твою жизнь. Если бы я так делала, возможно, я б лучше знала, что происходит внутри тебя. Я вела себя эгоистично.
   Я усмехаюсь.
   – Сьюзан, в твоем поведении нет ничего плохого.
   – Все, – говорит она. – Не дашь полотенце?
   Закрыв глаза, я поворачиваюсь, чтобы она взяла полотенце из моих рук. Когда в душевую входит Тереза, заплетая волосы в косу, Сьюзан спрашивает ее насчет запасной одежды.
   Когда мы, наконец, выходим, на мне джинсы и черная рубашка, такая свободная, что едва не сваливается с плеч. На Сьюзан свободные брюки и белая рубашка Правдолюбия с воротничком. Она застегивает ее под горло. Скромность Альтруизма доходит до полного пренебрежения комфортом.
   Когда я снова оказываюсь в большой комнате, некоторые бесфракционники выходят оттуда с ведерками краски и кистями. Я провожаю их взглядом.
   – Они напишут послание для остальных убежищ, – говорит Эвелин, которая стоит позади меня. – На одной из досок. Коды базируются на личной информации, типа любимого цвета, имени домашнего питомца в детстве и тому подобного.
   Я не понимаю, почему она решила сказать что-то о кодах бесфракционников именно мне, пока не поворачиваюсь. У нее в глазах то же самое выражение, что было у Джанин, когда та сказала, что разработала сыворотку, которая подчинит его. Гордость.
   – Умно, – говорю я. – Твоя идея?
   – На самом деле, да, – пожимает плечами она. Но меня не обманешь. Она только пытается выглядеть безразличной. – Я перешла в Альтруизм из Эрудиции.
   – Ого, – удивляюсь я. – Не поспевала за бурной жизнью академии?
   – Вроде того, – отвечает она. Приманка пролетела мимо.
   – Думаю, твой отец сделал это по такой же причине, – говорит она после паузы.
   Я уже готова уйти, закончив разговор, но ее слова сдавливают мне голову, будто Эвелин выжимает мне мозги руками. Я непонимающе гляжу на нее.
   – Ты не знала? – нахмурившись, спрашивает она. – Извини. Я забыла, члены фракций редко обсуждают вопрос о переходе.
   – Что? – срывающимся голосом кричу я.
   – Твой отец родился в Эрудиции, – говорит она. – Его родители дружили с родителями Джанин Мэтьюз, когда были живы. Твой отец и Джанин вместе играли, будучи детьми. В школе я видела, как они обменивались книгами.
   Я представляю себе моего отца, взрослого мужчину, непринужденно сидящего рядом с Джанин, взрослой женщиной, за столом в кафетерии. Сама мысль кажется мне такой абсурдной, что я хмыкаю и почти смеюсь. Это не может быть правдой.
   За одним исключением. Он никогда не рассказывал мне о родителях и о своем детстве.