Ветер Андрей. Праздник Прощания

   -- Тебе и без того плохо.
   -- Да, мне плохо. Только, судя по вашим лицам, дело не во мне, -- Павел с трудом поднял брови и изобразил на помятом лице неудовольствие, -- дело, как я понимаю, не во мне. Я ничего не совершил, стёкол не бил, драк не учинял...
   -- А губа у тебя разбита...
   -- Это вы меня мутузили, мистер Шпенглер, я помню вашу рожу в тот момент. Откуда у писателей столько силы? А что вы так смотрите? Не то умных из себя строите, не то идиотов... Ой, вы посморите-ка скорее в окно! Какая женщина там стоит. А волосы! Смола, а не волосы. Мне бы сейчас бутылочку шампанского, так я подкатил бы к ней. Только мордашка у неё не весёлая. Что ж ты потупилась в смущении? Так, что ли, поэты говорят?
   -- Паш, -- приблизился к нему Кадола и положил ему руку на плечо. Прикосновение таило в себе нечто такое, что заставило Павла замолчать. Он настороженно обернулся. Странно ощущалась рука. Кадола то ли кивнул, то ли отрицательно покачал головой. И голос его показался Павлу на удивление неожиданным, почти незнакомым, словно проскальзывало в его интонациях скрытое счастливое потрясение. -- Паш, утихомирь немного свой пыл. Сейчас у тебя голова либо перестанет болеть, либо вовсе отвалится. Послушай меня. И ты, Папа, тоже послушай... Кому-то легче, кому-то труднее, один уже трезвый, другой еще нет... Человек верит в невероятное, если он слышит о нем от кого-то, если воспринимает это в качестве небылицы. Реальность, если она невероятна, сводит человека с ума, доказывая, что на деле он ни во что не верил. Увидеть, как на твоих глазах кто-то взлетает без всяких крыльев, можно, но это труднее, чем поверить в такое же во время сна... Мы попали в другой мир. Вы по пьяному делу согласились в него прийти, кричали, посуду били, что верите мне, и вера ваша материализовалась. Вы там, где никто не был никогда. Вы, два осла, никогда не принимали меня всерьёз. Я был вашим приятелем, но вы не думали о том, что я пишу. Для вас любое моё сочинение оставалось простым словоблудием. Теперь же вы попались. Вы во мне. Я вас проглотил в тот самый момент, когда вы согласились, на долю секунды согласились... И это произошло. Так случается, когда человек со смехом, без всякого серьёзного намерения, заявляет, что отдаст душу дьяволу, а тот пользуется таким моментом и захватывает душу.
   Павел вытаращил мутные глаза и протянул вперёд руку, на которой дрожал указательный палец с обгрызенным ногтем. Ноготь, продлившись невидимой линией, уткнулся в центр головы говорившего Кадолы, изогнулся вопросительным знаком и растянул на лице Кадолы очередную непонятную улыбку.
   -- Вы, конечно, в праве не верить, как и прежде. Но от этого ничто не изменится. Ситуация поменялась. Я могу наплевать на вас. Поступайте, как желаете. Я-то в любом случае остаюсь здесь. А вы? Вы желаете уйти, так ведь?
   -- Хоть сейчас.
   -- Так уходите, -- Кадола вновь скривил губы, -- уходите. Это мой мир. Я его придумал, мне в нём жить и умирать. Ваше дело было убедиться, что всё, о чём я пишу, есть правда. Вы убедились, теперь можете уматывать. В ближайшее время, поверьте создателю, здесь будет настоящий ад. Погибнут все. Самый малый отправится на смерть, чтобы не потерять свободу, не потерять жизнь, оказаться за пределами цепей, которые несут с собой парши. Вы, конечно, можете взглянуть на завтрашнюю битву, но вряд ли она вам доставит приятные минуты.
   -- Как ты можешь знать, что мы увидим? -- с ужасом спросил Рудик. -- Это знает только Господь.
   -- Так я и есть своего рода Господь в этом мире. Это моё творение. Меня сотворил Бог, а я породил всех этих людей, все эти события... Рудик, милый, неужели ты не понимаешь этого? Я тебе говорю, что здесь будет Прощание. Руты погибнут. Они уйдут. Их не станет. Руты не признают смерть, потому что я так придумал. Они схватятся с паршами, но здесь даже крови не будет, когда руты станут погибать. Я придумал им не смерть, а уход. Здесь не будет смерти, и парши останутся в дураках, потому что они, как и ты, верят в смерть. Они ждут смерти. И сейчас руты поют Песнь Прощания, Песнь Истины и Добра...
   -- Как можешь ты, -- внезапно вспылил Рудик, скрутив брови в строгие пружины, -- как смеешь ты говорить о добре, когда привёл нас в кошмар? "Как можете говорить доброе, будучи злы? Ибо от избытка сердца говорят уста. Добрый человек из другого сокровища выносит доброе, а злой из злого выносит зло". И не смей по этой причине произносить слова, о коих ты понятия не имеешь! -- совсем уже громко закричал Рудик.
   -- Уходите, братцы, время не ждёт. Мне надоело убеждать вас в чём-либо. Если хотите, то считайте, что вам всё снится. Вы вернётесь назад, потому что вы тут случайно оказались. Для вас это лишь сон. Он останется сном. Ступайте, выпейте за покой моей души в нашем "Сидалище", -- подтолкнул их Кадола.
   -- Старик, -- медленно пошевелил губами Павел, -- ты либо спятил, либо я очень пьян и ничего не понимаю.
   -- А за окном тоже спятили? Посмотри! Они прощаются друг с другом и празднуют свой последний день... Вы лишние здесь. Уходите теперь.
   -- Но как?
   -- Я сочинил для каждого дома тайный ход. У всех должно быть право выбора. Вот люк, куда вы должны уйти. Вы пройдете по нему за поселения рутов, выберетесь наружу, затем доберетесь до подземных проходов, которые скрыты под чёрными глыбами крепости паршей. Те коридоры приведут вас в наш, то есть ваш мир... Идите и ни о чём не жалейте. Вы увидели людей, которых нет. Можете считать себя избранными... Будьте счастливы, -- Кадола распахнул внезапно тяжёлый дубовый люк и ловко столкнул в него своих приятелей. Снизу ударил запах плесени и лягушек. И крышка опустилась над лазом с грохотом и скрипом.
   Провалившись в темноту, Рудик и Паша потеряли друг друга. Слышался стук капель и напряжённое дыхание.
   -- Кретин! -- не выдержал Павел. -- Бумагомаратель! Трепло сочинительское!
   -- Паша, я очень прошу тебя, -- взмолился невидимый Рудик и нащупал локоть Павла, -- не шуми... Страшно до невозможности.
   -- Ну и заткни свою невозможность в задницу, -- огрызнулся тот, -- тоже мне тайный советник. Посоветовал бы, куда нам ползти... Ну, писатель, накрутил ты на наши головы.
   Оба замолчали и прислушались к шуршанию над головой.
   -- Ладно, плевал я на этих коротышек. Коли Кадола продался им с потрохами, так махнем на него рукой. Пусть пропадает... А я ведь голову готов положить под топор, что он среди них карликовую русалочку присмотрел себе. Что ты фыркаешь? Может быть, ты считаешь, что поэты из ничего черпают вдохновение? Шиш тебе с майонезом. На те же женские ноги, что и мы, пялят они глаза, туда же поцеловать бабу хотят, куда и мы, простые и бескрылые. И между прочим, ту же колбасу жрут и водку. Как пить дать, выдумал в своей книге наш Бредбери очаровательную коротышечку с неописуемыми формами и остался с ней. Писатель писателем, а пистон свой мужицкий наготове держит для подруги...
   -- Зачем ты так о нём?
   От стены отскочила тяжёлая капля воды и шлёпнула Павла по носу.
   -- Впрочем, -- шмыгнул он носом, -- всё может быть и не так... Ты ведь тоже видел, как у них там песня на небе в узлы стягивается... Сколько же он сочинял всё это? Ведь он и вправду может сочинить женщину, у которой от женщины только внешнее. Ты помнишь, Папа, как он говорил однажды, что мечтает повстречать женщину, которая лишена всего того, от чего кобели слюни пускают. Помню, он сказал, что придумал такую героиню, у которой нет ничего между ног. Представляешь себе: женщина, но не женщина! Чёрт меня дери, я только сейчас уловил это, вспомнив песню на небе.
   -- Пойдём, -- сказал Рудик и зачавкал в темноте, медленно переставляя ноги.
   Павел, упираясь в стену руками, побрёл следом за чавканьем.
   Позже они не смогли сказать, долго ли провели в подземелье, но когда вышли через просторный грот наружу, солнце стояло высоко в лазурном небе. Повсюду тучами летали всякие насекомые. Они стукались о лицо, руки, плечи, они гудели и, казалось, продолжали ночное пение маленьких людей-рутов.
   -- Знать бы, какие законы он сочинил для этого мира, -- пробурчал Павел, -- а то ведь покусают эти твари, потом лечись от сифилиса и доказывай жене, что не от проститутки такой подарочек.
   -- Мне любопытно другое, -- вздохнул Рудик и обратил взор к небу. -- Как там все эти человечки? Ведь Кадола сказал, что они сегодня умрут. Может быть, их всех уже нет?
   Павел вытаращил глаза, потом многозначительно постучал пальцем по лбу.
   -- Думай, что ты говоришь, Папуля. Разве он похож на тронувшегося умом? Он просто остался со своей девочкой-недодевочкой.
   -- Но он уверял, что сегодня никого из этих рутов не останется. Всех убьют какие-то парши.
   -- Я так понимаю, что парши -- это вроде колонизаторов.
   -- Именно. И руты падут от их руки. Не останется никого из маленького народа. Для чего же ему оставаться с ними, если их не будет, если не для того, чтобы тоже погибнуть? Только вот что: они-то не умирают, говорил Кадола. Я так понимаю, что их Бог принимает.
   -- Опять ты за свои штучки.
   -- Их Бог принимает. Но ведь Кадола не сочинил себя в этом мире. Получается, что он просто погибнет, умрёт, как обыкновенный человек. Возьмёт в руки нож (ты же видел, сколько всяких ножей у коротышек) и пойдёт прямо на паршей. А кто знает, какие они? Может, это черти, может обезьяны или обыкновенные фашисты... Всё-таки мы с тобой свиньи порядочные, Павел. Не читали никогда Кадолу нашего. Сейчас, быть может, смогли бы что-нибудь предпринять. А так...
   Они брели по рассыпанным камням и отмахивались от наседавшей мошкары.
   -- Заткнись, что ты душу травишь? В этой психованной стране все наизнанку. Как тут знать, что делать? -- Павел резко остановился и прислушался. -- Стреляют? Или гром? Ох, чует моё сердце, Папа, что нам с тобой отстрелял яйца в ближайшее время. Давай, работай ногами, -- Павел побежал.
   Они кинулись прочь. Но прочь от чего? Они не представляли, где они и куда им надо. Они бежали быстро, сочно потея под мышками, на спине и на лице.
   Вскоре Рудик упал. Трава исколола ему лицо, и он заплакал. Мир окончательно растерял свою прелесть. Потерялся и ужас. Осталась одна усталость.
   -- Ну и влипли мы с тобой, Папа. Уж влипли так влипли. Детская сказка, а посреди нее два взрослых дяди торчат и разводят руками. Проклятье! Эту кашу не расхлебать. Это тебе не любовный треугольник разламывать...
   До их ушей долетел слабый голос.
   -- Приплыли, -- заключил Павел. -- Теперь накроют нас. Табак дело. Пора завещание составлять.
   С минуту они лежали неподвижно в траве, затем Павел решил всё же посмотреть, что поджидало их за холмом. Он разгреб густую траву и почти перед собой увидел маленького старичка. Дряхлый рут стоял на коленях и упирался руками в землю.
   -- Руки мои омертвели. Сила ушла, покинув меня, оставила, сделала ненужным, лишним. Сгубила. Нынче я никто. Я стал трупом и не смог с моим народом паршей встретить. Это страшит меня. Я не умер, но стал безжизненным. Для чего столько жизни дано было мне?
   Старик уткнулся лицом в траву. Множество букашек сию же секунду поползло по его белой бороде на лицо ему, в нос, в рот, в глаза.
   -- Прими меня! Успокой, приласкай, от тяжести освободи! -- пропел старик.
   Букашки стремительно вырастали числом и быстро покрыли всё тело рута. Они копошились на нём, шелестели тоненькими ножками, и вскоре не стало видно старика. Живая куча насекомых копошилась в траве.
   -- Вот это фокус! -- воскликнул подползший Рудик.
   -- Давай-ка мотать отсюда. Не ровён час и нас обглодают. Я на такое внимание не напрашиваюсь.
   Куча букашек в этот момент загудела и вдруг взметнулась с места, будто кто-то сильно подул на неё. Чёрными песчинками поднялись насекомые в небо и рассыпались в его голубизне. Ровно колыхалась трава. Старика не было.
   -- Ушёл, -- прошептал Рудик, -- в Бога ушёл.
   -- Иди ты... Мошкара, что ли, эта -- Бог? Хоть бы косточка осталась, а то просто исчез Ну, Кадола, ну, сочинитель...
   -- А что там? -- показал Рудик куда-то в сторону, и Павел увидел странные чёрные глыбы, похожие на плиты заброшенного строительства. Приятели осторожно направились туда.
   -- Тоннель. Это не то, о чём говорил Кадола?
   -- У него бы спросить, -- злобно оскалился Павел, -- пошли. Рискнём. По сей момент удача была с нами.
   Они углубились в проход. Маленькие тусклые лампочки освещали сырые стены. Тут и там виднелись толстенные ржавые цепи, опускающиеся со стен на пол. Вдоль коридора прорисовывалось множество громадных дверей. Где-то слышался тяжёлый скрип открытой двери.
   -- Средневековье какое-то.
   -- Давай войдём в эту, раз отперта. Терять уж нечего, -- сказал Павел и согнулся слегка, чтобы не удариться о мощный косяк. Рудик поспешил не отстать от приятеля. Пройдя в дверь, он потянул за собой железную ручку, дверь охнула, и что-то с грохотом обрушилось с обратной стороны. Рудик толкнул дверь назад, но она не поддалась.
   Павел бросил на друга испепеляющий взгляд.
   -- Для таких как ты, Папа, в музеях пишут, чтобы руками не трогали, -- произнёс он. -- Если мы тут останемся, дружочек, то ты покинешь мир первым, потому что я тебя сожру, когда проголодаюсь.
   Павел зашагал вперёд, но идти пришлось недолго. Дорогу снова преградила дверь.
   -- Если она не откроется, то я вышибу её твоей дурной башкой, -- пригрозил Павел через плечо Рудику и пнул дверь ногой. Она легко распахнулась.
   -- Так, -- проговорил Павел, шагнув через порог.
   -- Что там такое?
   -- Готов спорить с тобой на любые деньги, Папа, что ты никогда не догадаешься в какую дыру мы попали... Это наше "Сидалище". Или это тоже мир Кадолы, который он сочинил? Если "Сидалище" со всему тутошним напитками тоже провалилось в писательское воображение, то я, сказать честно, не очень-то огорчусь, -- Павел медленно прошёл внутрь и зашагал, оглядываясь, через зал ресторанчика. Рудик заторопился следом. Когда они приблизились к стойке, толстощёкий Матрас поднял на них ленивые глаза. Он сидел за прилавком и, бросив ногу на ногу, читал книжечку в мягкой обложке.
   -- Матрас, привет.
   -- Кого я вижу! -- хмыкнул бармен. -- Где это вы с утра отсутствуете?
   Павел и Рудик неуверенно переглянулись. "Сидалище" было привычно полупустым и тихим. За окном шумел знакомый дождь, мутно виднелись вывески, освещенные витрины. На улице купалась в воде вечная ночь.
   Они находились в своем настоящем "Сидалище", в собственном городе. Сомнений быть не могло.
   -- Вывела, стало быть, кривая, -- пробормотал Павел, а Рудик перекрестился.
   -- А вы откуда, мужики? Что с вами? -- не понимал удивлённых взоров Матрас. -- Вы словно в первый раз тут... И как это вы такие сухие под таким ливнем? И без зонтиков.
   -- Уметь надо, -- хмыкнул Павел. -- Налей-ка нам для бодрости.
   Рудик обернулся на дверь, откуда они только что вышли.
   -- А что у тебя за той дверью, Матрас?
   -- Ничего. Пыль. Паутина. Я хотел там склад оборудовать, но очень ненадежное место. Постоянно что-то рушится, осыпается. Дверь там еще одна есть, но она никогда не открывалась. Завалена с обратной стороны... А что это вы вдруг заинтересовались? -- Матрас наполнил две большие рюмки.
   -- Да мы, понимаешь, в клуб юных археологов записались. Слышали, что здесь с древних времён подземные ходы остались...
   -- Вы что, спятили? Какие ходы? -- Матрас надул пухлые губы.
   -- Тогда извини, Матрасик, -- улыбнулся Павел и направился к любимому столику.
   Он сел на стул и вытянул ноги.
   -- А что ты там листал? -- спросил он через весь зал.
   -- Да вот Кадола дал мне новую свою книжечку. "Долина Прощания" называется.
   -- Это про рутов? -- быстро спросил Рудик. Он направлялся к столику и остановился на половине пути.
   -- Да, про них, про маленьких человечков. Вы тоже читали?
   -- Ага, -- протянул Павел, -- только не до конца. Чем там всё завершилось?
   -- Погибают все руты, то есть уходят. Кто в облако превращается, кто в насекомых. Никого не осталось, -- виновато улыбнулся Матрас. -- Я второй раз перечитываю.
   Рудик сел напротив Павла и поднёс рюмку к губам.
   -- А Кадола не придёт сегодня? -- поинтересовался Матрас. -- Я поблагодарить его хотел. Не появится, что ли?
   -- Нет... Теперь я уверен, что не придёт -- негромко сказал Павел и прислонился лбом к стеклу витрины. По стеклу сильно бежала дождевая вода, и на лице Павел шевелились тени капель и букв. Буквы были большие и мокрые. Павел отодвинулся от окна и прочитал:
   -- Е-щи-ла-дис.
   А пробегавший в длинном прозрачном плаще дудон с большой палкой в руке остановился перед витриной и прочитал с улицы:
   -- Сидалище...
   Его голое под целлофановым покрывалом тело изогнулось и подняло палку.
   -- Сидалище. Жопа то есть, -- гоготнул дудон, -- а мы по жопе-то дубинкой вмажем!
   И он размашисто стукнул палкой в плачущее стекло. Витрина лопнула, зазвенела и поперхнулась хлынувшей внутрь водой. Теперь вода была повсюду. Она пузырилась под ногами и хлестала по лицу. Она плескалась и барабанила. Тихое уютное "Сидалище" захлебывалось и шло ко дну посреди бушующего океана. Качались на волнах чашки и тарелки, плавали салфетки и зубочистки. А вода прибывала. И не было от неё спасения.