У России как государства существовали свои предпочтения и имелись свои серьезные интересы на Балтике, в Польше и Германии, на Балканах и в Восточном Средиземноморье. Там, где они пересекались с интересами крупных европейских держав, возникали трения и противоречия. Собственно, Российская империя в тот период могла предпочесть три модели реагирования на происходившую в Европе борьбу: во-первых, поддержать Францию, то есть вступить с ней в союз против Англии; во-вторых, оставаться нейтральной, в данном случае можно было выбрать разные способы поведения – от самоизоляции до политики «свободных рук»; в-третьих, вместе с Англией выступить против Франции и попытаться втянуть в антинаполеоновский союз как можно больше европейских стран.
Европа в конце XVIII в.
Забегая вперед, укажем, что во внешней политике России в 1800 – 1815 гг. были опробованы в разное время все три концепции поведения государства в международной политике. Но, на наш взгляд, второй вариант стал со временем существовать как теоретический, так как полностью исключался для такой крупной державы, как Россия. Она не могла, подобно средневековому Китаю, затвориться в скорлупу самоизоляции или закрыть глаза на происходящее, тем самым позволить другим странам принимать вместо себя принципиальные решения. Результат такого поведения нетрудно было предсказать любому политику. Отказ от защиты своих государственных интересов означал потерю своего немалого влияния в Европе и статуса великой державы. Также важно признать, что к этому времени антиреволюционный идеологический бульон, который некоторый период варили многие европейские государства, уже выкипел. Разыгрывалась другая антифранцузская карта – борьба с агрессивным курсом Наполеона, представлявшим реальную угрозу многим европейским странам.
Хотя Александр I в самом начале своего царствования хотел бы оставаться нейтральным, но реализовать подобный вариант просто не сумел. Тогдашний ведущий русский политик и друг царя А. Чарторыйский следующим образом резюмировал главные принципы внешней политики России в начале царствования Александра I: «...быть со всеми державами в хороших отношениях и не вмешиваться в европейские дела, чтобы не увлечься и не зайти дальше, чем следовало, словом, тщательно избегать недоразумений, не роняя в то же время своего достоинства». Однако, по его мнению, «с течением времени пассивную систему мирной политики… становилось все труднее и труднее поддерживать. Страна… не могла довольствоваться незначительной и второстепенной ролью, хотя эта роль и обеспечивала надолго беспрерывное внутреннее благополучие». «Новая политика России продолжалась до тех пор, пока инстинктивно отношения ее к первому консулу не стали все более и более охлаждаться, и дипломатические сношения приняли тон, ясно говоривший, что о взаимных уступках уже не может быть речи»[3].
Существование такого крупнейшего государства, как Россия, уже было немыслимо вдали от общеевропейских интересов, и от них уже невозможно было абстрагироваться. А поскольку война превратилась во всеобщее явление, она уже не могла оставаться в стороне от бушевавшего пожара. Диапазон возможных приоритетов (с кем и против кого «дружить») был невелик. Оставался лишь выбор в пользу Франции или Англии. То, что нужно было рано или поздно делать выбор, свидетельствовала и предшествующая политика российских императоров – Екатерины II и Павла I, так как европейские реалии не позволяли России безучастно оставаться в стороне. Даже противоречивый и быстро менявший внешнеполитическую ориентацию Павел I вынужден был всегда принимать чью-то сторону.
Россия в геополитическом пространстве Европы
Забегая вперед, укажем, что во внешней политике России в 1800 – 1815 гг. были опробованы в разное время все три концепции поведения государства в международной политике. Но, на наш взгляд, второй вариант стал со временем существовать как теоретический, так как полностью исключался для такой крупной державы, как Россия. Она не могла, подобно средневековому Китаю, затвориться в скорлупу самоизоляции или закрыть глаза на происходящее, тем самым позволить другим странам принимать вместо себя принципиальные решения. Результат такого поведения нетрудно было предсказать любому политику. Отказ от защиты своих государственных интересов означал потерю своего немалого влияния в Европе и статуса великой державы. Также важно признать, что к этому времени антиреволюционный идеологический бульон, который некоторый период варили многие европейские государства, уже выкипел. Разыгрывалась другая антифранцузская карта – борьба с агрессивным курсом Наполеона, представлявшим реальную угрозу многим европейским странам.
Хотя Александр I в самом начале своего царствования хотел бы оставаться нейтральным, но реализовать подобный вариант просто не сумел. Тогдашний ведущий русский политик и друг царя А. Чарторыйский следующим образом резюмировал главные принципы внешней политики России в начале царствования Александра I: «...быть со всеми державами в хороших отношениях и не вмешиваться в европейские дела, чтобы не увлечься и не зайти дальше, чем следовало, словом, тщательно избегать недоразумений, не роняя в то же время своего достоинства». Однако, по его мнению, «с течением времени пассивную систему мирной политики… становилось все труднее и труднее поддерживать. Страна… не могла довольствоваться незначительной и второстепенной ролью, хотя эта роль и обеспечивала надолго беспрерывное внутреннее благополучие». «Новая политика России продолжалась до тех пор, пока инстинктивно отношения ее к первому консулу не стали все более и более охлаждаться, и дипломатические сношения приняли тон, ясно говоривший, что о взаимных уступках уже не может быть речи»[3].
Существование такого крупнейшего государства, как Россия, уже было немыслимо вдали от общеевропейских интересов, и от них уже невозможно было абстрагироваться. А поскольку война превратилась во всеобщее явление, она уже не могла оставаться в стороне от бушевавшего пожара. Диапазон возможных приоритетов (с кем и против кого «дружить») был невелик. Оставался лишь выбор в пользу Франции или Англии. То, что нужно было рано или поздно делать выбор, свидетельствовала и предшествующая политика российских императоров – Екатерины II и Павла I, так как европейские реалии не позволяли России безучастно оставаться в стороне. Даже противоречивый и быстро менявший внешнеполитическую ориентацию Павел I вынужден был всегда принимать чью-то сторону.
Россия в геополитическом пространстве Европы
Зададимся вполне естественным вопросом: почему все-таки Россия в 1805 – 1807 и 1812 – 1815 гг. выступила совместно с Англией, а в 1807 – 1812 гг. находилась в союзе с Францией? Почему столь кардинально менялась ее позиция? Есть и другие проблемы, связанные с этой темой, и часто неоднозначно трактуемые историками.
Доминирующий взгляд в нашей отечественной историографии считает англо-русское сближение и совместную вооруженную борьбу с постреволюционной Францией вполне естественной политикой, вытекавшей из угрозы завоевания европейского господства Наполеоном Бонапартом. Другая точка зрения – идея закономерной и жизненной необходимости союза Франции и России из-за отсутствия непримиримых противоречий – была обоснована во времена расцвета русско-французского союза конца ХIХ столетия историками А. Вандалем и А. Трачевским[4]. В какой-то степени подобных позиций придерживался и их современник С.С. Татищев[5]. В советской историографии приверженцем этого взгляда выступил А.З. Манфред, талантливо интерпретировавший идею наличия общности интересов и объективной заинтересованности сторон при отсутствии территориальных споров между ними[6]. Справедливости ради отметим, что до последнего времени даже среди советских исследователей, несмотря на большой авторитет Манфреда, это концептуальное положение не получило поддержки среди серьезных ученых[7]. Из современных авторов подобную точку зрения с некоторыми оговорками высказывал О.В. Соколов[8].
Сегодня назрела необходимость пристальней взглянуть на проблему объективности геополитического и стратегического союза России и Франции. Если даже считать за аксиому геополитический фактор как данный нам раз и навсегда беспристрастный критерий возникают вопросы: почему русские войска сражались с французскими в 1799, 1805 – 1807, 1812 – 1815 гг.? Почему в указанные временные отрезки этот фактор «не работал»? Может быть, из-за невежества правящих кругов двух стран? По каким причинам робкие ростки политического союза Франции и России так быстро гибли, не выдерживая в тот период даже краткие испытания временем?
Начнем с того, что Франция и Россия были крупными централизованными европейскими государствами, но с разными экономическими, социальными, идеологическими и религиозными устоями. Самое главное – Россия была тогда феодальным государством!!! Основу ее экономики составляло крепостническое сельское хозяйство. Товарооборот во внешней торговле в основном почти полностью ориентировался на Англию. Экономический фактор был, бесспорно, очень важен, но не менее важными являлись социальные и идеологические аспекты.
Главной социальной базой и цементировавшим стержнем самодержавного строя являлось дворянство, оно же тогда было единственной общественной силой, единственным сословием, имеющим в империи политическое значение. Только идеалисты могли считать, что царь или император повелевал Россией в одиночку. Бесспорно, российские цари и императоры были деспотическими фигурами. Но, не опираясь на господствующий класс (а другой опоры у самодержавия не было, отсюда проистекало и проведение внутренней и внешней политики с ориентацией на интересы этого слоя), монарх не был в состоянии править страной[9]. Русское дворянство быстро лишало его этой возможности, если политический вектор изменялся не в пользу этого сословия, а «государь» пренебрегал их интересами и даже настроениями. Как свидетельствует опыт ХVIII столетия, в этом случае долго на троне не засиживались, монархи могли потерять не только корону, но и свою жизнь. Дворяне, носившие военную форму, очень резво реагировали на подобные явления и за один день эффективно и радикально корректировали политику в нужном для них и их сословия направлении. В этот день престол превращался в игрушку для гвардейских полков. В данном случае вполне уместно согласиться с мнением одного бородача – классика марксизма, ныне не модного всепобеждающего учения, высказавшегося о том, что дворцовые перевороты в Петербурге ХVIII в. были «до смешного легки».
Что же могла предложить Франция на рубеже двух веков русскому императору, феодальной России и в первую очередь российскому дворянству, благополучие которого во многом напрямую зависело от крепостной деревни и внешней торговли? Идеи о свободе, равенстве и братстве (очень актуально для крепостников!), отрицание религии, лозунг «Смерть королям!» (читай, и дворянам тоже) и в придачу французскую гегемонию в Европе! И, что же, после этого дворянство, поставлявшее Российской империи управленческие кадры для военной и гражданской службы, полностью осознав прогрессивные интересы французских буржуа, должно было убедить свое правительство, что Франция – это единственный и естественный союзник России? Возможно, дворяне-«митрофанушки» еще не успели выветриться и встречались на русских просторах, коль о них писал Д.И. Фонвизин во второй половине ХVIII века, но их было не так уж и много, да и не могло все сословие поголовно поглупеть настолько, что у него напрочь атрофировалось социальное чутье.
Александр I. Портрет 1800 х гг.
Напротив, дворянство тогда очень хорошо осознавало, что революционная «зараза» представляет вполне реальную угрозу социальным устоям государства и их положению. Ведь еще не прошло и 30 лет со времени Пугачевского бунта, а испытанный тогда ужас сохранялся в воспоминаниях нескольких поколений господствовавшего класса. Даже дошедшая до нас частная переписка представителей дворянства в 1812 году наполнена свидетельствами откровенного страха перед Наполеоном, который мог пообещать вольность крепостным[10]. О том, что русские дворяне боялись Наполеона «как носителя идеи свободы и прежде всего крестьянской свободы», в свое время писал известный историк А.В. Предтеченский, а это, по его мнению, в свою очередь способствовало тесному единению дворян как класса вокруг трона. Призрак второй пугачевщины неотступно присутствовал в умах дворян – сравнительно небольшого по численности благородного сословия в многомиллионной крестьянской стране. Русскому дворянству тогда было что терять. Поэтому Россия крепостническая (другой России тогда не было) очень четко определяла Францию, даже сохранявшую к тому времени лишь тень революционных традиций, как своего главного идеологического противника[11].
Идеи революции всегда опасней ее штыков (при условии массового потребительского спроса на эти идеи). Сегодня историки сколько угодно могут рассуждать, что Франция при Наполеоне переродилась, усилиями своего императора старалась адаптироваться под «старый режим», стала рядиться в тогу просвещенного абсолютизма и примеривала феодальные одежды. Проблема в том, что русские дворяне, владельцы крепостных крестьян, продолжали пребывать в убеждении, что наследник революции «безродный» Наполеон Бонапарт мало чем отличался от французских безбожников-санкюлотов[12]. Для них он, в силу психологической предубежденности, по-прежнему оставался «новым Пугачевым». Не случайно даже советский исследователь Н.И. Казаков, вслед за дореволюционным автором В.И. Семевским, отмечал, что «особенно «высоким» пафосом ненависти к Наполеону отличались в 1812 г. русские помещики»[13].
Да, русское дворянство было неоднородным, различалось по знатности, богатству, общественному положению. Существовал верноподданный чиновно-сановный Петербург, «столица недовольных» Москва, где проживали фрондирующие опальные отставники и крупные помещики центральных губерний (очаг дворянского вольномыслия и цитадель сословной оппозиции), присутствовала родовая аристократия, негласно претендовавшая на властные полномочия в государстве, крупное столбовое поместное дворянство и бедные беспоместные чиновники и офицеры, получившие за службу право приобщиться к благородному сословию. Имелись внутри дворянства и общественные группировки, или, как их тогда называли, «партии», ориентированные и защищавшие разные модели развития страны: «английская»[14], «русская»[15], с некоторыми оговорками – «немецкая»[16]. Но вот о существовании «французской партии» в источниках можно найти только искаженные отголоски[17]. Правда, в переписке 1812 г. у некоторых русских патриотов в шовинистическом угаре в качестве давнишнего пугала фигурировали «иллюминаты» и «мартинисты» (чаще всего под них подходили масоны), правда, больше как некие фантомы и агенты Наполеона. О связях мартинистов с Наполеоном очень любил высказываться Ф.В. Ростопчин, правда, не приводя особых доказательств. «Я уверен, – писал он, – что Наполеон, который все направляет к достижению своих целей, покровительствует им и когда-нибудь найдет сильную опору в этом обществе, столь же достойном презрения, сколько опасном»[18]. Хотя на самом деле масоны изучали туманные доктрины европейских мистиков и клеймили революцию и французского императора как врага «всемирного спокойствия». Но эти термины («иллюминаты» и «мартинисты») больше использовались как жупелы, а также козырь для бездоказательных обвинений в пронаполеоновской ориентации и в стремлении заключить мир с Францией в адрес некоторых высокопоставленных лиц в окружении Александра I. Подобные абсолютно вздорные подозрения выдвигались против многих сановников, и их беспочвенность была очевидной даже для властей. Примечательно, что принадлежность к иллюминатству некоторые горячие головы приписывали не только известному историку Н.М. Карамзину, но даже самому главному «обличителю» – Ф.В. Ростопчину[19]. При этом стоит отметить, что в начале ХIХ в., несмотря ни на что, Франция по-прежнему в поведенческом отношении оставалась Меккой всей дворянской аристократической культуры и являлась законодательницей моды.
Наполеон и его штаб. Художник Ж.-Л.-Э. Мейссонье.1868 г.
В свое время советский историк Н.И. Казаков в своей работе привел интересную подборку мнений и отзывов (в основном отрицательных) представителей русского общества того времени о французском императоре и проводимом им внешнеполитическом курсе[20]. В целом же правительственная политика по отношению к Франции, в частности война против Наполеона в 1805 г., пользовалась поддержкой и не вызывала общественного недовольства. А таковое периодически возникало, причем с откровенно антифранцузской направленностью, назовем только хронологически близкие к 1805 г. события: Тильзитский мир 1807 г., русско-шведская война 1808 – 1809 гг., кампания 1809 г. против Австрии.
Будучи императором феодальной России, Александр I должен был, по мнению некоторых сторонников геополитической теории, повинуясь законам этой теории, вступить в союз с Наполеоном ради национальных интересов своей империи. Обычно для доказательства приводят пример первой крупной попытки франко-русского сближения в самом конце правления императора Павла I. Но именно в самом конце правления, а то, как император закончил свою жизнь, хорошо известно. Пример, правда, по нашему мнению, самый неудачный, ибо он опровергает выдвинутый тезис и доказывает совершенно обратное. Еще американский профессор Х. Регсдейл сделал интересный вывод, противоречивший традиционным версиям. Он доказывал, что союз 1801 г. «не более чем миф», его фактически не существовало, «и если остальная Европа боялась его, то ни французы, ни русские не питали в этом отношении никаких иллюзий. Союз не состоялся не вследствие убийства Павла. Дело было в непримиримых политических разногласиях»[21]. Как только Павел I «охладел» к англичанам и «полюбил сгоряча» французов, как только попытался пойти на заключение союза с Наполеоном и самостоятельно реализовать проект похода в Индию, его тотчас ожидал печальный конец в Михайловском замке в марте 1801 г. Император заплатил жизнью за забвение истины, выраженной словами графа Н.П. Румянцева, что русский деспотизм «ограничен дворянскими салонами»[22]. Причем подавляющее число русских дворян ликовало, узнав о смерти Павла и восшествии на престол его сына. Русские офицеры и генералы, участники цареубийства, не понесли никакого наказания (как и общественного порицания), а впоследствии отличились в войнах против Наполеона. Конечно, в соответствии с некоторыми утверждениями заговор был инсценирован на английские деньги (хотя никто еще этого документально не доказал), но сознательными участниками были русские гвардейцы. Думаю, что они сподобились на такой поступок – подняли руку на помазанника Божьего – не из-за денег, а по глубокому убеждению, что жить под таким правлением уже больше невозможно, а стране грозила серьезная опасность. Не случайно, А. Чарторыйский назвал заговор против Павла I «всеобщим»: «Можно сказать не ошибаясь, что заговор был составлен при почти единодушном согласии высших классов общества и преимущественно офицеров». «Все, то есть высшие классы общества, правящие сферы, генералы, офицеры, значительное чиновничество – словом все, что в России составляло мыслящую и правящую часть нации, было более или менее уверено, что император не совсем нормален и подвержен болезненным припадкам» [23].
Уж кто-кто, а сын Павла I очень хорошо понимал расклад внутриполитических сил в России и вряд ли хотел наступать на грабли 1801 г. Он очень хорошо знал, какое сословие надо особо выделять на фоне социального пейзажа России, на кого необходимо ориентироваться в своей политике, чтобы сохранить не только власть, но и жизнь. Внешнеполитический кругозор и устремления государства тогда полностью определялись интересами дворянства, которое уже четко определилось, что с Францией Бонапарта ему не по пути. В этом и заключалось идеологическое обоснование курса Александра I и мотивов государственного эгоизма, определяемого помимо прочего экономической, финансовой и политической пользой страны.
Мне могут возразить, что дворянство – это не народ. Все же это была часть народа, а в то время единственная социальная и общественная сила, способная определить и сформулировать свои политические интересы, то есть говорить от имени всей империи. В данном случае уместно привести здесь суждение о значении этого сословия в России современника событий известного историка Н.М. Карамзина: «Дворянство есть душа и благородный образ всего народа»[24]. Остальные социальные группы оставались безмолвными, даже духовенство и купечество, не говоря уже о крестьянстве (способном лишь на локальные бунты) или о других малочисленных сословиях. Поэтому можно с уверенностью говорить, что проводимая политика Александра I имела вполне внятную и логичную мотивировку, а не диктовалась его эгоистической «личной неприязнью» (таковая у него была не только к Наполеону, но и ко многим европейским коронованным особам). Любая государственная политика – вещь весьма прагматичная, она всегда направлена на соблюдение определенных интересов. В данном случае российский император очень отчетливо определял цель государственной деятельности и геополитического позиционирования страны на самом высшем уровне, выдерживал свой курс, исходя из идеологических, социальных и экономических приоритетов русского дворянства.
Доминирующий взгляд в нашей отечественной историографии считает англо-русское сближение и совместную вооруженную борьбу с постреволюционной Францией вполне естественной политикой, вытекавшей из угрозы завоевания европейского господства Наполеоном Бонапартом. Другая точка зрения – идея закономерной и жизненной необходимости союза Франции и России из-за отсутствия непримиримых противоречий – была обоснована во времена расцвета русско-французского союза конца ХIХ столетия историками А. Вандалем и А. Трачевским[4]. В какой-то степени подобных позиций придерживался и их современник С.С. Татищев[5]. В советской историографии приверженцем этого взгляда выступил А.З. Манфред, талантливо интерпретировавший идею наличия общности интересов и объективной заинтересованности сторон при отсутствии территориальных споров между ними[6]. Справедливости ради отметим, что до последнего времени даже среди советских исследователей, несмотря на большой авторитет Манфреда, это концептуальное положение не получило поддержки среди серьезных ученых[7]. Из современных авторов подобную точку зрения с некоторыми оговорками высказывал О.В. Соколов[8].
Сегодня назрела необходимость пристальней взглянуть на проблему объективности геополитического и стратегического союза России и Франции. Если даже считать за аксиому геополитический фактор как данный нам раз и навсегда беспристрастный критерий возникают вопросы: почему русские войска сражались с французскими в 1799, 1805 – 1807, 1812 – 1815 гг.? Почему в указанные временные отрезки этот фактор «не работал»? Может быть, из-за невежества правящих кругов двух стран? По каким причинам робкие ростки политического союза Франции и России так быстро гибли, не выдерживая в тот период даже краткие испытания временем?
Начнем с того, что Франция и Россия были крупными централизованными европейскими государствами, но с разными экономическими, социальными, идеологическими и религиозными устоями. Самое главное – Россия была тогда феодальным государством!!! Основу ее экономики составляло крепостническое сельское хозяйство. Товарооборот во внешней торговле в основном почти полностью ориентировался на Англию. Экономический фактор был, бесспорно, очень важен, но не менее важными являлись социальные и идеологические аспекты.
Главной социальной базой и цементировавшим стержнем самодержавного строя являлось дворянство, оно же тогда было единственной общественной силой, единственным сословием, имеющим в империи политическое значение. Только идеалисты могли считать, что царь или император повелевал Россией в одиночку. Бесспорно, российские цари и императоры были деспотическими фигурами. Но, не опираясь на господствующий класс (а другой опоры у самодержавия не было, отсюда проистекало и проведение внутренней и внешней политики с ориентацией на интересы этого слоя), монарх не был в состоянии править страной[9]. Русское дворянство быстро лишало его этой возможности, если политический вектор изменялся не в пользу этого сословия, а «государь» пренебрегал их интересами и даже настроениями. Как свидетельствует опыт ХVIII столетия, в этом случае долго на троне не засиживались, монархи могли потерять не только корону, но и свою жизнь. Дворяне, носившие военную форму, очень резво реагировали на подобные явления и за один день эффективно и радикально корректировали политику в нужном для них и их сословия направлении. В этот день престол превращался в игрушку для гвардейских полков. В данном случае вполне уместно согласиться с мнением одного бородача – классика марксизма, ныне не модного всепобеждающего учения, высказавшегося о том, что дворцовые перевороты в Петербурге ХVIII в. были «до смешного легки».
Что же могла предложить Франция на рубеже двух веков русскому императору, феодальной России и в первую очередь российскому дворянству, благополучие которого во многом напрямую зависело от крепостной деревни и внешней торговли? Идеи о свободе, равенстве и братстве (очень актуально для крепостников!), отрицание религии, лозунг «Смерть королям!» (читай, и дворянам тоже) и в придачу французскую гегемонию в Европе! И, что же, после этого дворянство, поставлявшее Российской империи управленческие кадры для военной и гражданской службы, полностью осознав прогрессивные интересы французских буржуа, должно было убедить свое правительство, что Франция – это единственный и естественный союзник России? Возможно, дворяне-«митрофанушки» еще не успели выветриться и встречались на русских просторах, коль о них писал Д.И. Фонвизин во второй половине ХVIII века, но их было не так уж и много, да и не могло все сословие поголовно поглупеть настолько, что у него напрочь атрофировалось социальное чутье.
Напротив, дворянство тогда очень хорошо осознавало, что революционная «зараза» представляет вполне реальную угрозу социальным устоям государства и их положению. Ведь еще не прошло и 30 лет со времени Пугачевского бунта, а испытанный тогда ужас сохранялся в воспоминаниях нескольких поколений господствовавшего класса. Даже дошедшая до нас частная переписка представителей дворянства в 1812 году наполнена свидетельствами откровенного страха перед Наполеоном, который мог пообещать вольность крепостным[10]. О том, что русские дворяне боялись Наполеона «как носителя идеи свободы и прежде всего крестьянской свободы», в свое время писал известный историк А.В. Предтеченский, а это, по его мнению, в свою очередь способствовало тесному единению дворян как класса вокруг трона. Призрак второй пугачевщины неотступно присутствовал в умах дворян – сравнительно небольшого по численности благородного сословия в многомиллионной крестьянской стране. Русскому дворянству тогда было что терять. Поэтому Россия крепостническая (другой России тогда не было) очень четко определяла Францию, даже сохранявшую к тому времени лишь тень революционных традиций, как своего главного идеологического противника[11].
Идеи революции всегда опасней ее штыков (при условии массового потребительского спроса на эти идеи). Сегодня историки сколько угодно могут рассуждать, что Франция при Наполеоне переродилась, усилиями своего императора старалась адаптироваться под «старый режим», стала рядиться в тогу просвещенного абсолютизма и примеривала феодальные одежды. Проблема в том, что русские дворяне, владельцы крепостных крестьян, продолжали пребывать в убеждении, что наследник революции «безродный» Наполеон Бонапарт мало чем отличался от французских безбожников-санкюлотов[12]. Для них он, в силу психологической предубежденности, по-прежнему оставался «новым Пугачевым». Не случайно даже советский исследователь Н.И. Казаков, вслед за дореволюционным автором В.И. Семевским, отмечал, что «особенно «высоким» пафосом ненависти к Наполеону отличались в 1812 г. русские помещики»[13].
Да, русское дворянство было неоднородным, различалось по знатности, богатству, общественному положению. Существовал верноподданный чиновно-сановный Петербург, «столица недовольных» Москва, где проживали фрондирующие опальные отставники и крупные помещики центральных губерний (очаг дворянского вольномыслия и цитадель сословной оппозиции), присутствовала родовая аристократия, негласно претендовавшая на властные полномочия в государстве, крупное столбовое поместное дворянство и бедные беспоместные чиновники и офицеры, получившие за службу право приобщиться к благородному сословию. Имелись внутри дворянства и общественные группировки, или, как их тогда называли, «партии», ориентированные и защищавшие разные модели развития страны: «английская»[14], «русская»[15], с некоторыми оговорками – «немецкая»[16]. Но вот о существовании «французской партии» в источниках можно найти только искаженные отголоски[17]. Правда, в переписке 1812 г. у некоторых русских патриотов в шовинистическом угаре в качестве давнишнего пугала фигурировали «иллюминаты» и «мартинисты» (чаще всего под них подходили масоны), правда, больше как некие фантомы и агенты Наполеона. О связях мартинистов с Наполеоном очень любил высказываться Ф.В. Ростопчин, правда, не приводя особых доказательств. «Я уверен, – писал он, – что Наполеон, который все направляет к достижению своих целей, покровительствует им и когда-нибудь найдет сильную опору в этом обществе, столь же достойном презрения, сколько опасном»[18]. Хотя на самом деле масоны изучали туманные доктрины европейских мистиков и клеймили революцию и французского императора как врага «всемирного спокойствия». Но эти термины («иллюминаты» и «мартинисты») больше использовались как жупелы, а также козырь для бездоказательных обвинений в пронаполеоновской ориентации и в стремлении заключить мир с Францией в адрес некоторых высокопоставленных лиц в окружении Александра I. Подобные абсолютно вздорные подозрения выдвигались против многих сановников, и их беспочвенность была очевидной даже для властей. Примечательно, что принадлежность к иллюминатству некоторые горячие головы приписывали не только известному историку Н.М. Карамзину, но даже самому главному «обличителю» – Ф.В. Ростопчину[19]. При этом стоит отметить, что в начале ХIХ в., несмотря ни на что, Франция по-прежнему в поведенческом отношении оставалась Меккой всей дворянской аристократической культуры и являлась законодательницей моды.
В свое время советский историк Н.И. Казаков в своей работе привел интересную подборку мнений и отзывов (в основном отрицательных) представителей русского общества того времени о французском императоре и проводимом им внешнеполитическом курсе[20]. В целом же правительственная политика по отношению к Франции, в частности война против Наполеона в 1805 г., пользовалась поддержкой и не вызывала общественного недовольства. А таковое периодически возникало, причем с откровенно антифранцузской направленностью, назовем только хронологически близкие к 1805 г. события: Тильзитский мир 1807 г., русско-шведская война 1808 – 1809 гг., кампания 1809 г. против Австрии.
Будучи императором феодальной России, Александр I должен был, по мнению некоторых сторонников геополитической теории, повинуясь законам этой теории, вступить в союз с Наполеоном ради национальных интересов своей империи. Обычно для доказательства приводят пример первой крупной попытки франко-русского сближения в самом конце правления императора Павла I. Но именно в самом конце правления, а то, как император закончил свою жизнь, хорошо известно. Пример, правда, по нашему мнению, самый неудачный, ибо он опровергает выдвинутый тезис и доказывает совершенно обратное. Еще американский профессор Х. Регсдейл сделал интересный вывод, противоречивший традиционным версиям. Он доказывал, что союз 1801 г. «не более чем миф», его фактически не существовало, «и если остальная Европа боялась его, то ни французы, ни русские не питали в этом отношении никаких иллюзий. Союз не состоялся не вследствие убийства Павла. Дело было в непримиримых политических разногласиях»[21]. Как только Павел I «охладел» к англичанам и «полюбил сгоряча» французов, как только попытался пойти на заключение союза с Наполеоном и самостоятельно реализовать проект похода в Индию, его тотчас ожидал печальный конец в Михайловском замке в марте 1801 г. Император заплатил жизнью за забвение истины, выраженной словами графа Н.П. Румянцева, что русский деспотизм «ограничен дворянскими салонами»[22]. Причем подавляющее число русских дворян ликовало, узнав о смерти Павла и восшествии на престол его сына. Русские офицеры и генералы, участники цареубийства, не понесли никакого наказания (как и общественного порицания), а впоследствии отличились в войнах против Наполеона. Конечно, в соответствии с некоторыми утверждениями заговор был инсценирован на английские деньги (хотя никто еще этого документально не доказал), но сознательными участниками были русские гвардейцы. Думаю, что они сподобились на такой поступок – подняли руку на помазанника Божьего – не из-за денег, а по глубокому убеждению, что жить под таким правлением уже больше невозможно, а стране грозила серьезная опасность. Не случайно, А. Чарторыйский назвал заговор против Павла I «всеобщим»: «Можно сказать не ошибаясь, что заговор был составлен при почти единодушном согласии высших классов общества и преимущественно офицеров». «Все, то есть высшие классы общества, правящие сферы, генералы, офицеры, значительное чиновничество – словом все, что в России составляло мыслящую и правящую часть нации, было более или менее уверено, что император не совсем нормален и подвержен болезненным припадкам» [23].
Уж кто-кто, а сын Павла I очень хорошо понимал расклад внутриполитических сил в России и вряд ли хотел наступать на грабли 1801 г. Он очень хорошо знал, какое сословие надо особо выделять на фоне социального пейзажа России, на кого необходимо ориентироваться в своей политике, чтобы сохранить не только власть, но и жизнь. Внешнеполитический кругозор и устремления государства тогда полностью определялись интересами дворянства, которое уже четко определилось, что с Францией Бонапарта ему не по пути. В этом и заключалось идеологическое обоснование курса Александра I и мотивов государственного эгоизма, определяемого помимо прочего экономической, финансовой и политической пользой страны.
Мне могут возразить, что дворянство – это не народ. Все же это была часть народа, а в то время единственная социальная и общественная сила, способная определить и сформулировать свои политические интересы, то есть говорить от имени всей империи. В данном случае уместно привести здесь суждение о значении этого сословия в России современника событий известного историка Н.М. Карамзина: «Дворянство есть душа и благородный образ всего народа»[24]. Остальные социальные группы оставались безмолвными, даже духовенство и купечество, не говоря уже о крестьянстве (способном лишь на локальные бунты) или о других малочисленных сословиях. Поэтому можно с уверенностью говорить, что проводимая политика Александра I имела вполне внятную и логичную мотивировку, а не диктовалась его эгоистической «личной неприязнью» (таковая у него была не только к Наполеону, но и ко многим европейским коронованным особам). Любая государственная политика – вещь весьма прагматичная, она всегда направлена на соблюдение определенных интересов. В данном случае российский император очень отчетливо определял цель государственной деятельности и геополитического позиционирования страны на самом высшем уровне, выдерживал свой курс, исходя из идеологических, социальных и экономических приоритетов русского дворянства.