Удивляло даже не плохое состояние полков, а равнодушие русских офицеров к своим прямым обязанностям и долгу. Тут Румянцев был беспощаден, используя различные средства воздействия на недобросовестных и равнодушных. Присутствуя на смотрах кавалерийских маршевых эскадронов, Румянцев не выдерживал и сам обучал экзерциции и другим воинским обрядам.
А Фермора торопили из Петербурга: свежие кавалерийские эскадроны понадобятся армии к весенне-летнему наступлению на прусского короля.
И Румянцев не жалел своих сил, чтобы привести в должное состояние отобранных людей и лошадей. Много было старых, увечных, больных. Необходимо было одних освободить от службы, других отправить в Россию для тыловой службы, третьих, наиболее подходящих, в формируемые эскадроны. Не хватало лошадей, конских уборов, упряжи… Румянцев употребил все возможные средства для того, чтобы обеспечить формируемые эскадроны всем необходимым. Но недостатков было так много, что и его героических усилий оказалось недостаточно: состояние отправленных эскадронов не соответствовало его требованиям и желаниям. Да и как же могло соответствовать, «коль оных полков нестроение велико»… «во всех положенных и необходимо надобных им вещах некоторые недостаточны, а другие и вовсе оных не имели», и он «принужден был иногда к одной вещи принадлежащие мелкости, из разных полков выбирая, комплектовать».
Так шло формирование эскадронов для действующей армии.
10 апреля 1758 года эскадроны выступили из квартир и отправились в Пруссию.
16 апреля Румянцев сообщал в Петербург, что задание о разборе расположенных в польской области конных гренадерских и драгунских полков и об учреждении оных в три эскадрона выполнено. Но вместе с тем он не мог не обратить внимание Петербурга на «худое состояние сих полков», выражая надежду, что «вредящие причины достойны суть вашего императорского величества высочайшего примечания и требуют необходимого поправления».
Исполнив свой долг, Румянцев отбыл к назначенным в его команду кирасирским полкам. И уже 2 мая он докладывал Фермору, что «оные полки потребными вещьми во всем довольно снабдены, а в людях и кирасирских лошадях недостаток, и особливо в последних, не малой имеют…». Конечно, полки можно поправить, но при разборе этих полков нашлись люди, «вовсе ни к каковой конной службе не способные, а по молодости лет могут иногда в пехоте под ружьем… служить».
Наконец 16 мая Румянцев со своими реорганизованными 18 эскадронами проследовал мимо главной квартиры и вступил в назначенный ему лагерь. Кавалерийский корпус Румянцева насчитывал до 7 тысяч сабель.
Румянцев, прикрывая правый фланг армии, двинулся в Померанию, к Одеру, успешно противодействуя прусской коннице. В первых же стычках с прусскими гусарами кавалеристы Румянцева одерживали победы, появились пленные, которые могли кое-что сообщить о своих: пленный корнет сообщил, что против Румянцева действует корпус Платена, равномерно деташированный по разным постам для «примечания и защищения против наездов легких войск», и по приближении регулярных русских войск отступает к Кеслину для прикрытия своих магазинов. Вскоре Румянцев доносил Фермору, что и «господин генерал граф Донау с большею частию своей армии противу наших войск следует и что ныне генерал Платен в Кеслине находитца».
Успешно вел разведывательные бои корпус Румянцева, в ходе кампании 1758 года, продвигаясь к Одеру. Румянцев отправлял кавалерийские партии и в Бранденбургию, к городу Кенигсвальду, и в Померанию для достовернейшего осведомления о движениях неприятеля. Учил своих кавалеристов таиться в удобных лесных чащобах и нападать на небольшие неприятельские разъезды. Учил и сам учился у неприятеля. Среди его подчиненных нашлись храбрые, мужественные, энергичные командиры, которые отважно сражались с пруссаками. Особенно выделились в корпусе бригадир Краснощеков, полковник Дячкин, есаул Лощилин… О каждом отважном поступке и умелом действии против неприятеля Румянцев с гордостью докладывал Фермору в надежде на поощрение, прекрасно понимая, что такое поощрение может поселить в душах его подчиненных желание столь же храбро сражаться, стремление отличиться и заслужить хотя бы денежную награду.
Горько становилось на душе, когда он видел трусость, беспечность, алчность…
В местечке Воронки произошел случай, который всем надолго запомнился.
Капитан Шелтинг, приближаясь к реке Варте, неожиданно получил донесение от одного из гусар арьергарда: дескать, их преследуют прусские драгуны. Естественно, капитан Шелтинг отправил своего ординарца к Румянцеву, который тут же приказал бригадиру Еропкину идти на помощь с пикетом конных кирасир и гусар.
– Нигде нет неприятеля, ваше сиятельство! – доложил Румянцеву вернувшийся Еропкин. – На две мили вперед малые партии деташировал. Нигде нет неприятеля, да и не могло быть…
Румянцев был озадачен таким оборотом дел:
– Что же произошло?
– Казаки изобличили этого гусара, и он признался, что, увидев нескольких мужиков в поле, испугался, ему показалось, что это преследующие их прусские драгуны.
– Нет! Это не гусар… – гневно нахмурился Румянцев. – Он заслуживает наказания… Определить его в извозчики…
Еропкин повернулся, собираясь покинуть главную квартиру корпуса, но Румянцев остановил его:
– Подожди, Петр Дмитриевич! Останься, вместе поужинаем.
И Еропкину стало ясно, что давнему его товарищу по ратным делам хочется поговорить по душам… Столько хлопот и забот, что некогда поделиться сокровенным…
После ужина Румянцев заговорил о том, что наболело на душе.
– Не могу понять таких людей, как этот гусар. Ведь он был не один, никому не померещились пруссаки, а вот только ему. Почему?
– У страха глаза велики, знаешь ведь… – никак не мог понять Еропкин, над чем так ломает голову старый друг.
– Страх страхом, но с ним же были другие гусары, унтер-офицеры… Почему он испугался, а не другие?
– А знаешь, я сейчас о другом подумал… Почему ты первый заговорил о неудобстве конному гренадеру иметь ружье на левой стороне, как уставом то определено?
Румянцев с удивлением посмотрел на Еропкина:
– Ну и что? Ты не согласен со мной?
– Согласен. Да и многие гренадеры попробовали последовать твоим наставлениям, сняв портупею и подсумок, тем самым большое облегчение в амуниции почувствовали, перевязь погонную вовсе попробовали отменить, крюк погонный у сумы гранатной на переднем лопаете иметь, чрез что и ружье на правой стороне лежать будет.
Румянцев расплылся в довольной улыбке и горячо заговорил, порой проглатывая окончания слов: так уж у него повелось, когда спешил, горячо что-то доказывая или просто рассказывая интересный эпизод.
– Я уж не раз испытывал свое предложение… Гораздо способнее палить с коня, когда ружье на правом плече и ничто нимало тому не препятствует. И если придут наши вышние начальники к такому же мнению, что вся тягость должна быть на правом плече, то благоприятные от того произойдут перемены в коннице… Суму и приклад ружья легко можно уместить на епанче, что тоже может послужить для облегчения пальбы с коня… Рапорт я послал еще в январе сего года, но что-то не торопятся наши главные полководцы с решением сего…
Еропкин ушел к своей бригаде, а Румянцев долго еще размышлял о положении в армии, в своем кавалерийском корпусе. Не раз уж он замечал, что не все командиры исполняют свой долг с прилежанием и чувством ответственности. Иные, подражая фельдмаршалу Апраксину, обставляли свой военный быт всевозможной роскошью и удобствами. Это раздражало Румянцева, который не любил роскоши и пользовался в походной жизни только самым необходимым. Апраксин, как один из богатейших людей своего времени, пользовался роскошью за собственный счет, а некоторые генералы и старшие офицеры успели окружить себя многочисленной командой обслуживания за счет полков, им вверенных. Вот бригадир Стоянов… Казалось бы, должен знать полезнейшее в службе ее императорского величества учреждение, что всякий чин, а особо рядовые, должны всю службу свою нести без отягощения одних и облегчения других, как предписывает армейская дисциплина. Каждому надлежит быть ведомым об этом правиле…
«Надо отправить ордер бригадиру Стоянову, – размышлял Румянцев. – Если не сказать ему правду, то может рухнуть дисциплина. А мне стало ведомо, что многочисленные обер– и унтер-офицеры от полков отлучены и числятся при нем, бригадире, а протчие при полках всю должность несут… Вот почему эта многочисленная команда обслуживания бригадира, не имея строгого над собой надзирания и взыскания по моим отданным многим приказам, разные непорядки и даже грабительства делают… Может, Стоянов-то и не знает об этом, но я-то сам видел, как грабили жителей люди Стоянова в местечке Чарнове… Непослушания же быть больше не может! Терпеть был принужден, пока мы переходили реку Варту, ну а теперь я возьмусь за них… О сей многочисленной команде я потребую от Стоянова уведомления, с какого позволения он такое число, кое ни по чину ему, ни по обстоятельствам нынешним столь менее иметь пристойно… А между тем полки, особенно Сербский, ежедневно делают мне представление, что налицо мало людей… Нет, пора прекратить это безобразие!»
– «Я соблюдаю мою в том должность, – на следующий день Румянцев диктовал ордер Стоянову, – вашему высокородию в последнем своем предлагаю вам всех чинов, находящихся при вас, оставя один вам положенной караул, и ординарцев и писарей бригады вашей, от полков положенных, к полкам отпустить или, куда имеете каковое на то позволение, мне немедленно дать знать, дабы я в том не понес, кто не соблюдающей моего чина власти, должности взыскание от моего шефа, яко я о сем всем ему в рассмотрение и представить имею».
В конце июня Румянцев выслал деташемент под командой генерал-майора Демику для захвата небольшой, но стратегически важной крепости Дризен. Вскоре Демику вернулся и доложил, что гарнизон крепости отказался выбросить флаг на предложение сдаться.
– Ну так что? Вы атаковали? Пошли на штурм?
Демику отрицательно покачал головой.
Румянцев был в ярости. Готов был растерзать струсившего генерала.
– Вы мне больше не нужны, ваше высокородие, – еле сдерживая ярость, подчеркнуто вежливо сказал Румянцев. – Доложите его высокопревосходительству генералу Фермору, что я отстранил вас от командования бригадой за нерешительность в боевой обстановке. – И отвернулся от Демику.
На походном столе раскинулась большая подробная карта Польши и Пруссии, где происходили боевые действия. Румянцев вновь и вновь вглядывался в нее, пытаясь найти наилучшее решение вставшей перед ним военной задачи.
Дежурный офицер доложил, что прибыл посланный Румянцевым на разведку к Дризену майор Фелькер.
– Ваше сиятельство! – обратился майор к Румянцеву. – Под самым Дризеном был и нигде неприятеля не нашел. Перед самым городом останавливался, косил овес, лошадей своих довольствовал. Неприятель открыл пальбу пушечную, но без всякого нам вреда. Но это не самое главное, что хочу сказать вам… Перед самым возвращением сюда, в наш лагерь, явились ко мне семь дезертиров вольного Гортова полка, посланные из города для засеки дороги, где господин генерал-майор Демику ко оному месту шел. Так вот, все они в один голос говорят, что если б деташемент Демику хотя бы полчаса помешкал с отступлением, то б неприятель ретировался, к чему уже приказ был дан, пушки с крепости сняты были и отправлены в дорогу, и экипажи бы в часть нам могли достаться, когда б один только эскадрон нападение на них сделал.
Слушая рапорт майора, Румянцев мрачнел и мрачнел.
– Не умеем мы воевать, майор, неужто упустили неприятеля? А ведь Демику испугался сикурса* со стороны неприятеля.
– Какой там сикурс, ваше сиятельство. Дезертиры говорят, что шведы появились в полутора миле от Штеттина. Сие уведомление так их напугало, что они только и думают, как бы поскорее убежать за Одер.
Румянцев вызвал дежурного офицера и велел ему позвать бригадира Еропкина.
«Вот ведь все доходящие до меня ведомости противятся всем невозможностям господина генерал-майора Демику… Надеюсь, и командующий армией Фермор осудит, как и я, его отступление без всякого на него покушения. Еропкина пошлю на Дризен с полками Рижским, Рязанским и Тобольским… Вряд ли стоит в этом случае удобовозможно разрабатывать все регулы военные, сие место по одной карте мне известно. Да и достаточно ведомо мне искусство бригадира Еропкина, чтобы подробно наставлять его… Но пока мы тут решаем, что делать, неприятель может уйти и забрать с собой все свое снаряжение, и нам ничего не достанется в добычу. Да! Надо торопиться…»
Румянцев размышлял, а сам не спускал с карты глаз, все время думая об обстоятельствах, которые неожиданно смешали все его планы.
– Позвать полковника Зорича! – крикнул Румянцев, осененный мыслью отрезать путь к отступлению неприятелю.
– Господин полковник! Смотрите сюда, на карту, – горячо заговорил Румянцев, как только вошел бравый полковник. – Дризен лежит на сей стороне реки Нетцы, и отлив из оной пред собою имеет, соединяющийся с рекою Драгой. Против Дризена я посылаю бригадира Еропкина с тремя полками. Сильным бомбардированием Еропкин должен утеснить неприятеля и заставить выбросить белый флаг. Но неприятель может уйти, не принимая наших условий. Уйти именно здесь, смотрите, между реками Нетце и Драгой, здесь способный путь для ретирады неприятеля. Вы со своими легкими войсками должны воспрепятствовать сему отступлению и способствовать своими действиями бригадиру Еропкину в препорученном ему деле. Ну и, как обычно, примечать движения неприятеля и могущий им быть сикурс. В любом случае уведомляйте о своих движениях бригадира Еропкина и о всех тамошних обстоятельствах, которые откроются пред вами. Увидев наши войска на том берегу, неприятель поймет, что он окружен, и вряд ли будет сопротивляться, чаемой жестокости избегая в таковых обстоятельствах. Беда только в том, что опаздываем, неприятель может ускользнуть… Бригадир Еропкин что-то задерживается…
Но вскоре Еропкин выслушивал Румянцева, поделившегося с ним своими планами.
– Учтите, господин бригадир, – с официальной подчеркнутостью сказал Румянцев, – что вы должны коль возможно движение ваше поспешно, толь больше скрытно делать и для того впереди и по сторонам иметь из легких войск патрули, которые должны задерживать всех, кто встретится вам по пути, без различия особ, оставляйте их при вашей команде, даже если таковым окажется знатный и неподозрительный, такому рекомендуйте в том месте остаться, где вами найден будет, оставляя все-таки некоторые недоведомые ему присмотры… Те же предосторожности соблюдайте на реках непроходных, где мосты лежащие или подъемные находятся, чтобы при обратном пути зломыслящие нам иногда не повредили и тем самым не умножили ваш труд и медленность. Зная ваше искусство воинское, не буду подробно объяснять вашу задачу… Но за полезное почту порекомендовать вам при приближении к Дризену весьма полезно деташировать донских казаков вниз по реке Нетце к Фридбергу, дабы тем умножить страх и опасность неприятелю со всех сторон быть окруженному. Бомбы бросайте на крепость, а не на город, как только пруссаки откажутся сдаться… О деталях и подробностях договоритесь с полковником Зоричем, который тотчас отправляется к рекам Нетце и Драге…
Румянцев после минутного молчания добавил:
– По благополучном всего окончании немедленно возвратно маршировать из того города. Граждан с собою не брать, им никакого озлобления не делать, но, если город окажет сопротивление, горожан яко военнопленных с их скотом и пожитью взять. И почаще извещайте меня обо всем. А чтоб скорее известия ко мне доходили, извольте учредить пять почт и ко всякой по четыре казака из команды своей оставьте.
Жестко, сурово выговаривал слова Румянцев, будто не Демику, а Зорич и Еропкин провинились перед ним, но вдруг неожиданно широко улыбнулся, и все лицо его озарилось светом доброты:
– Ну, с Богом! – и крепко пожал своим соратникам руки.
Дальнейшие события развивались так, как были задуманы Румянцевым. Приблизившись к Дризену, Еропкин узнал, что неприятель оставил крепость и ретировался к Фридбергу. И сразу же вдогонку за неприятелем он бросил все свои легкие войска, а в город и крепость направил часть своего деташемента. Вскоре к Еропкину привезли двух бургомистров, которые при отдаче городских ключей заявили, что все граждане высочайшей ее императорского величества власти и оружию покорились.
Быстрые и умелые действия полковников Зорича и Краснощекова, капитана Шелтинга заставили неприятеля поспешно отступить, оставив в скорой своей ретираде тысячу шестьсот печеного хлеба и несколько шефелей ржи…
Румянцев приказал Еропкину выслать вперед казаков Краснощекова и четыре эскадрона гренадер Прерадовича для дальнейшей разведки, а самому возвращаться в лагерь.
Так успешно продвигался Румянцев по прусской земле, накапливая воинский опыт и умение маневрировать своими полками. Фридберг, Шверин, Ландсберг… Вся армия медленно двигалась к Одеру, где между Кюстрином и Франкфуртом расположилась немалая прусская армия генерала Дона.
Казалось бы, превосходящая армия русских должна искать встречи с армией Дона и разбить ее до прихода прусского короля, но Фермор решил не встречаться с пруссаками, изменив направление движения. Фермор, узнав от жителей и перебежчиков о том, что на правом берегу Одера в различных местах расположились шесть тысяч пехоты и конницы генерал-лейтенанта Каница, генерал-майор Малаховский с немалым числом гусар, пехотою и с четырьмя пушками, вместо того чтобы обрушиться всей армией на эти слабые сравнительно деташементы пруссаков, повелел Румянцеву прикрывать отступательный маневр армии, повернувшей на север, в сторону Померании, где должна была соединиться со шведами и договориться о совместных действиях.
Прикрывая отступление главной армии к Ландсбергу, Румянцев блестяще справился с поставленной задачей: конница вместе с пехотной бригадой, данной ему Фермором в помощь, должна была противостоять вдвое превосходящей армии графа Дона, пока русская армия отходила к Ландсбергу.
После завершения этого отступательного марша Фермор получил от Конференции выговор за пассивные действия, после чего главнокомандующий решил атаковать крепость Кюстрин и вновь двинулся вперед. Румянцев должен был выдвинуться к Штаргарду, взять город Шведт на левом берегу Одера и охранять каменный мост через реку, пресекая возможные покушения пруссаков со стороны сильного гарнизона Штеттина.
Вскоре Румянцев рапортовал Фермору, что его деташементы заняли Штаргард, а главное – с боем заняли мост и вошли в Шведт на левом берегу Одера. Но вряд ли так легко пруссаки отдадут столь авантажное* для них место… 10 августа решением военного совета дивизия Румянцева двинулась к Шведту и Штаргарду, а 12 августа расположилась лагерем недалеко от столь важной переправы. «Ситуация к удержанию неприятеля в покушении на сию сторону весьма авантажна и число весьма небольшое в состоянии мост командовать; а до той стороны, хотя я не был, но, рекогносируя окружности моего лагеря, примерить мог, что весьма низкое и город сам в грунте стоит…» – рапортовал Румянцев Фермору 13 августа.
Но 14 августа произошло событие, которое заслонило все, чем жил это время Румянцев. Пленные рассказали, что ночью вся армия под предводительством прусского короля перешла Одер и выступила против русской армии. Румянцев тут же отправил свой рапорт Фермору и собрал военный совет для обсуждения создавшегося положения: с одной стороны, достоверно известно, что от Штеттина высылают постоянные деташементы в сторону дивизии, а с другой стороны, необходимо думать, как помочь Фермору… Румянцев и его генералитет решили дивизию содержать во всякой готовности, а к мосту, где король перешел, послать сильную партию для сокрушения оного и поиска над стоящим там прикрытием.
Румянцев по всему чувствовал, что начинаются большие события, и, дожидаясь распоряжений главнокомандующего, надеялся ударить в тыл неприятеля, а пока приказал бригадиру Бергу конными гренадерами атаковать переправу, чтобы помешать королю на его обратном пути. Несколько человек побил, двадцать два человека в полон взял. В это же время Румянцев и его дивизия услышали «наижесточайшую пушечную пальбу при Кюстрине». И он понял, что началось серьезное сражение, «и по ветру и сетуации мест».
«Казался выигрыш был с нашей стороны, но, к неописанному сокрушению, укрывающияся раненые и прогнанные офицеры целую погибель всей армии объявили, где и я вашего высокорейс-графского сиятельства щитал между жертвами; и когда сие отчасти подтверждено было прибывшим ко мне господином генералом-лейтенантом князем Голицыным и полковником князем Хованским, то я иного полезного вымыслить не мог, как, отважась на все со мною уже быть могущее, между неприятелем ретираду свою к соединению с господином генералом-лейтенантом Резановым и защищению прусских границ взял и господину бригадиру Берху, оставя с успехом происходящее его дело, к себе ретироватца приказал…» – писал Румянцев 16 августа Фермору, то есть через два дня после Цорндорфской битвы.
У Румянцева были серьезные опасения, что выступивший из Штеттина прусский деташемент может напасть на его дивизию, учитывая слухи о разгроме русской армии. А эти слухи тут же оказали воздействие на жителей, отказавшихся продавать русским провиант и фураж. Более того, все крестьянство, получив известие «о совершенной гибели всей армии нашей», «где только и чем бы можно, людей наших истреблять стараютца», – писал Румянцев все в том же рапорте Фермору. «Страшные сборищи мужиков с косами и другими их оружиями все пути пресекали…»
Некоторые толкователи Цорндорфской битвы часть вины за исход сражения возлагают на Румянцева, который, дескать, не поспешил на помощь Фермору. Вряд ли убедительны их доводы, если учесть, что действия командира дивизии строго регламентировались Фермором, требовавшим скрупулезного исполнения своих повелений и планов.
Румянцев, узнав о переходе через Одер армии короля, тут же распорядился разрушить переправу и двинул свою дивизию в тыл пруссакам, извещая Фермора о своих планах в ожидании его распоряжений. А вместо этого в тот же день услышал пальбу, а потом один за другим к нему прискакали командующий второй дивизией князь Голицын, принц Карл Саксонский, австрийский генерал-наблюдатель барон Сент-Андре, барон Мюнхен, генерал Герман, секретарь самого Фермора Шишкин, полковник Хованский и многие другие и в один голос заявляли, что армия разгромлена и Румянцеву, дескать, надо отходить к Кольбергу на соединение с корпусом Резанова, и Румянцев решил сохранить свою дивизию как основу будущей армии. Откуда ему было знать, что в Цорндорфской битве и прусский король был обескровлен настолько, что он ни о чем не думал, как только о разглашении слухов о поражении русской армии и спасении оставшихся у него людей.
19 августа Фермор приказал Румянцеву идти на соединение с армией, имея «при марше вашем от неприятеля крепкую предосторожность».
И военная жизнь потекла по привычному руслу. 19 августа, учитывая потери при Цорндорфе, Фермор дал новое расписание армии. Румянцев стал командующим второй дивизией, куда входило около двадцати пехотных и кавалерийских полков.
22 сентября произошло сражение при Пас-Круге, в котором отличились донские казаки под предводительством генерал-майора Ефремова, полковников Краснощекова и Сулина, артиллеристы под командой инженер-подполковника Гербеля. Четыре гренадерских батальона пруссаков напали на весьма важный пост Румянцева, но «неустрашимо и весьма расторопно» действовали артиллеристы и казаки, нанеся неприятелю ощутимый урон.
В рескрипте Конференции 21 октября в адрес Фермора высказана благодарность Румянцеву за «благоразумное его против неприятеля супротивление и прогнание онаго с немалым уроном от Пас-Круга». Кроме того, обращено внимание на «отлично оказанную храбрость и мужество» генерал-майора Ефремова и всех находившихся при том сражении.
На зимние квартиры армия ушла за Вислу.
4 февраля 1759 года Румянцев по именному указу ее императорского величества отбыл в Петербург, где его расспрашивали о деятельности Фермора как главнокомандующего. 22 марта Румянцев прибыл в Кульм, где расположилась на зимних квартирах его дивизия. Вскоре последовало новое расписание армии, по которому Румянцеву надлежало возглавить особый тыловой корпус для защиты Восточной Пруссии и магазинов на Висле от внезапного нападения неприятеля. 14 апреля Румянцев рапортовал Фермору, что он оскорблен таким назначением, усмотрев в нем «персональное уничтожение»: «Как истинно ревнитель к службе ее императорского величества, будучи из числа всех к той способных исключенным, за умерщвление для себя не малое признаваю».
А Фермора торопили из Петербурга: свежие кавалерийские эскадроны понадобятся армии к весенне-летнему наступлению на прусского короля.
И Румянцев не жалел своих сил, чтобы привести в должное состояние отобранных людей и лошадей. Много было старых, увечных, больных. Необходимо было одних освободить от службы, других отправить в Россию для тыловой службы, третьих, наиболее подходящих, в формируемые эскадроны. Не хватало лошадей, конских уборов, упряжи… Румянцев употребил все возможные средства для того, чтобы обеспечить формируемые эскадроны всем необходимым. Но недостатков было так много, что и его героических усилий оказалось недостаточно: состояние отправленных эскадронов не соответствовало его требованиям и желаниям. Да и как же могло соответствовать, «коль оных полков нестроение велико»… «во всех положенных и необходимо надобных им вещах некоторые недостаточны, а другие и вовсе оных не имели», и он «принужден был иногда к одной вещи принадлежащие мелкости, из разных полков выбирая, комплектовать».
Так шло формирование эскадронов для действующей армии.
10 апреля 1758 года эскадроны выступили из квартир и отправились в Пруссию.
16 апреля Румянцев сообщал в Петербург, что задание о разборе расположенных в польской области конных гренадерских и драгунских полков и об учреждении оных в три эскадрона выполнено. Но вместе с тем он не мог не обратить внимание Петербурга на «худое состояние сих полков», выражая надежду, что «вредящие причины достойны суть вашего императорского величества высочайшего примечания и требуют необходимого поправления».
Исполнив свой долг, Румянцев отбыл к назначенным в его команду кирасирским полкам. И уже 2 мая он докладывал Фермору, что «оные полки потребными вещьми во всем довольно снабдены, а в людях и кирасирских лошадях недостаток, и особливо в последних, не малой имеют…». Конечно, полки можно поправить, но при разборе этих полков нашлись люди, «вовсе ни к каковой конной службе не способные, а по молодости лет могут иногда в пехоте под ружьем… служить».
Наконец 16 мая Румянцев со своими реорганизованными 18 эскадронами проследовал мимо главной квартиры и вступил в назначенный ему лагерь. Кавалерийский корпус Румянцева насчитывал до 7 тысяч сабель.
Румянцев, прикрывая правый фланг армии, двинулся в Померанию, к Одеру, успешно противодействуя прусской коннице. В первых же стычках с прусскими гусарами кавалеристы Румянцева одерживали победы, появились пленные, которые могли кое-что сообщить о своих: пленный корнет сообщил, что против Румянцева действует корпус Платена, равномерно деташированный по разным постам для «примечания и защищения против наездов легких войск», и по приближении регулярных русских войск отступает к Кеслину для прикрытия своих магазинов. Вскоре Румянцев доносил Фермору, что и «господин генерал граф Донау с большею частию своей армии противу наших войск следует и что ныне генерал Платен в Кеслине находитца».
Успешно вел разведывательные бои корпус Румянцева, в ходе кампании 1758 года, продвигаясь к Одеру. Румянцев отправлял кавалерийские партии и в Бранденбургию, к городу Кенигсвальду, и в Померанию для достовернейшего осведомления о движениях неприятеля. Учил своих кавалеристов таиться в удобных лесных чащобах и нападать на небольшие неприятельские разъезды. Учил и сам учился у неприятеля. Среди его подчиненных нашлись храбрые, мужественные, энергичные командиры, которые отважно сражались с пруссаками. Особенно выделились в корпусе бригадир Краснощеков, полковник Дячкин, есаул Лощилин… О каждом отважном поступке и умелом действии против неприятеля Румянцев с гордостью докладывал Фермору в надежде на поощрение, прекрасно понимая, что такое поощрение может поселить в душах его подчиненных желание столь же храбро сражаться, стремление отличиться и заслужить хотя бы денежную награду.
Горько становилось на душе, когда он видел трусость, беспечность, алчность…
В местечке Воронки произошел случай, который всем надолго запомнился.
Капитан Шелтинг, приближаясь к реке Варте, неожиданно получил донесение от одного из гусар арьергарда: дескать, их преследуют прусские драгуны. Естественно, капитан Шелтинг отправил своего ординарца к Румянцеву, который тут же приказал бригадиру Еропкину идти на помощь с пикетом конных кирасир и гусар.
– Нигде нет неприятеля, ваше сиятельство! – доложил Румянцеву вернувшийся Еропкин. – На две мили вперед малые партии деташировал. Нигде нет неприятеля, да и не могло быть…
Румянцев был озадачен таким оборотом дел:
– Что же произошло?
– Казаки изобличили этого гусара, и он признался, что, увидев нескольких мужиков в поле, испугался, ему показалось, что это преследующие их прусские драгуны.
– Нет! Это не гусар… – гневно нахмурился Румянцев. – Он заслуживает наказания… Определить его в извозчики…
Еропкин повернулся, собираясь покинуть главную квартиру корпуса, но Румянцев остановил его:
– Подожди, Петр Дмитриевич! Останься, вместе поужинаем.
И Еропкину стало ясно, что давнему его товарищу по ратным делам хочется поговорить по душам… Столько хлопот и забот, что некогда поделиться сокровенным…
После ужина Румянцев заговорил о том, что наболело на душе.
– Не могу понять таких людей, как этот гусар. Ведь он был не один, никому не померещились пруссаки, а вот только ему. Почему?
– У страха глаза велики, знаешь ведь… – никак не мог понять Еропкин, над чем так ломает голову старый друг.
– Страх страхом, но с ним же были другие гусары, унтер-офицеры… Почему он испугался, а не другие?
– А знаешь, я сейчас о другом подумал… Почему ты первый заговорил о неудобстве конному гренадеру иметь ружье на левой стороне, как уставом то определено?
Румянцев с удивлением посмотрел на Еропкина:
– Ну и что? Ты не согласен со мной?
– Согласен. Да и многие гренадеры попробовали последовать твоим наставлениям, сняв портупею и подсумок, тем самым большое облегчение в амуниции почувствовали, перевязь погонную вовсе попробовали отменить, крюк погонный у сумы гранатной на переднем лопаете иметь, чрез что и ружье на правой стороне лежать будет.
Румянцев расплылся в довольной улыбке и горячо заговорил, порой проглатывая окончания слов: так уж у него повелось, когда спешил, горячо что-то доказывая или просто рассказывая интересный эпизод.
– Я уж не раз испытывал свое предложение… Гораздо способнее палить с коня, когда ружье на правом плече и ничто нимало тому не препятствует. И если придут наши вышние начальники к такому же мнению, что вся тягость должна быть на правом плече, то благоприятные от того произойдут перемены в коннице… Суму и приклад ружья легко можно уместить на епанче, что тоже может послужить для облегчения пальбы с коня… Рапорт я послал еще в январе сего года, но что-то не торопятся наши главные полководцы с решением сего…
Еропкин ушел к своей бригаде, а Румянцев долго еще размышлял о положении в армии, в своем кавалерийском корпусе. Не раз уж он замечал, что не все командиры исполняют свой долг с прилежанием и чувством ответственности. Иные, подражая фельдмаршалу Апраксину, обставляли свой военный быт всевозможной роскошью и удобствами. Это раздражало Румянцева, который не любил роскоши и пользовался в походной жизни только самым необходимым. Апраксин, как один из богатейших людей своего времени, пользовался роскошью за собственный счет, а некоторые генералы и старшие офицеры успели окружить себя многочисленной командой обслуживания за счет полков, им вверенных. Вот бригадир Стоянов… Казалось бы, должен знать полезнейшее в службе ее императорского величества учреждение, что всякий чин, а особо рядовые, должны всю службу свою нести без отягощения одних и облегчения других, как предписывает армейская дисциплина. Каждому надлежит быть ведомым об этом правиле…
«Надо отправить ордер бригадиру Стоянову, – размышлял Румянцев. – Если не сказать ему правду, то может рухнуть дисциплина. А мне стало ведомо, что многочисленные обер– и унтер-офицеры от полков отлучены и числятся при нем, бригадире, а протчие при полках всю должность несут… Вот почему эта многочисленная команда обслуживания бригадира, не имея строгого над собой надзирания и взыскания по моим отданным многим приказам, разные непорядки и даже грабительства делают… Может, Стоянов-то и не знает об этом, но я-то сам видел, как грабили жителей люди Стоянова в местечке Чарнове… Непослушания же быть больше не может! Терпеть был принужден, пока мы переходили реку Варту, ну а теперь я возьмусь за них… О сей многочисленной команде я потребую от Стоянова уведомления, с какого позволения он такое число, кое ни по чину ему, ни по обстоятельствам нынешним столь менее иметь пристойно… А между тем полки, особенно Сербский, ежедневно делают мне представление, что налицо мало людей… Нет, пора прекратить это безобразие!»
– «Я соблюдаю мою в том должность, – на следующий день Румянцев диктовал ордер Стоянову, – вашему высокородию в последнем своем предлагаю вам всех чинов, находящихся при вас, оставя один вам положенной караул, и ординарцев и писарей бригады вашей, от полков положенных, к полкам отпустить или, куда имеете каковое на то позволение, мне немедленно дать знать, дабы я в том не понес, кто не соблюдающей моего чина власти, должности взыскание от моего шефа, яко я о сем всем ему в рассмотрение и представить имею».
В конце июня Румянцев выслал деташемент под командой генерал-майора Демику для захвата небольшой, но стратегически важной крепости Дризен. Вскоре Демику вернулся и доложил, что гарнизон крепости отказался выбросить флаг на предложение сдаться.
– Ну так что? Вы атаковали? Пошли на штурм?
Демику отрицательно покачал головой.
Румянцев был в ярости. Готов был растерзать струсившего генерала.
– Вы мне больше не нужны, ваше высокородие, – еле сдерживая ярость, подчеркнуто вежливо сказал Румянцев. – Доложите его высокопревосходительству генералу Фермору, что я отстранил вас от командования бригадой за нерешительность в боевой обстановке. – И отвернулся от Демику.
На походном столе раскинулась большая подробная карта Польши и Пруссии, где происходили боевые действия. Румянцев вновь и вновь вглядывался в нее, пытаясь найти наилучшее решение вставшей перед ним военной задачи.
Дежурный офицер доложил, что прибыл посланный Румянцевым на разведку к Дризену майор Фелькер.
– Ваше сиятельство! – обратился майор к Румянцеву. – Под самым Дризеном был и нигде неприятеля не нашел. Перед самым городом останавливался, косил овес, лошадей своих довольствовал. Неприятель открыл пальбу пушечную, но без всякого нам вреда. Но это не самое главное, что хочу сказать вам… Перед самым возвращением сюда, в наш лагерь, явились ко мне семь дезертиров вольного Гортова полка, посланные из города для засеки дороги, где господин генерал-майор Демику ко оному месту шел. Так вот, все они в один голос говорят, что если б деташемент Демику хотя бы полчаса помешкал с отступлением, то б неприятель ретировался, к чему уже приказ был дан, пушки с крепости сняты были и отправлены в дорогу, и экипажи бы в часть нам могли достаться, когда б один только эскадрон нападение на них сделал.
Слушая рапорт майора, Румянцев мрачнел и мрачнел.
– Не умеем мы воевать, майор, неужто упустили неприятеля? А ведь Демику испугался сикурса* со стороны неприятеля.
– Какой там сикурс, ваше сиятельство. Дезертиры говорят, что шведы появились в полутора миле от Штеттина. Сие уведомление так их напугало, что они только и думают, как бы поскорее убежать за Одер.
Румянцев вызвал дежурного офицера и велел ему позвать бригадира Еропкина.
«Вот ведь все доходящие до меня ведомости противятся всем невозможностям господина генерал-майора Демику… Надеюсь, и командующий армией Фермор осудит, как и я, его отступление без всякого на него покушения. Еропкина пошлю на Дризен с полками Рижским, Рязанским и Тобольским… Вряд ли стоит в этом случае удобовозможно разрабатывать все регулы военные, сие место по одной карте мне известно. Да и достаточно ведомо мне искусство бригадира Еропкина, чтобы подробно наставлять его… Но пока мы тут решаем, что делать, неприятель может уйти и забрать с собой все свое снаряжение, и нам ничего не достанется в добычу. Да! Надо торопиться…»
Румянцев размышлял, а сам не спускал с карты глаз, все время думая об обстоятельствах, которые неожиданно смешали все его планы.
– Позвать полковника Зорича! – крикнул Румянцев, осененный мыслью отрезать путь к отступлению неприятелю.
– Господин полковник! Смотрите сюда, на карту, – горячо заговорил Румянцев, как только вошел бравый полковник. – Дризен лежит на сей стороне реки Нетцы, и отлив из оной пред собою имеет, соединяющийся с рекою Драгой. Против Дризена я посылаю бригадира Еропкина с тремя полками. Сильным бомбардированием Еропкин должен утеснить неприятеля и заставить выбросить белый флаг. Но неприятель может уйти, не принимая наших условий. Уйти именно здесь, смотрите, между реками Нетце и Драгой, здесь способный путь для ретирады неприятеля. Вы со своими легкими войсками должны воспрепятствовать сему отступлению и способствовать своими действиями бригадиру Еропкину в препорученном ему деле. Ну и, как обычно, примечать движения неприятеля и могущий им быть сикурс. В любом случае уведомляйте о своих движениях бригадира Еропкина и о всех тамошних обстоятельствах, которые откроются пред вами. Увидев наши войска на том берегу, неприятель поймет, что он окружен, и вряд ли будет сопротивляться, чаемой жестокости избегая в таковых обстоятельствах. Беда только в том, что опаздываем, неприятель может ускользнуть… Бригадир Еропкин что-то задерживается…
Но вскоре Еропкин выслушивал Румянцева, поделившегося с ним своими планами.
– Учтите, господин бригадир, – с официальной подчеркнутостью сказал Румянцев, – что вы должны коль возможно движение ваше поспешно, толь больше скрытно делать и для того впереди и по сторонам иметь из легких войск патрули, которые должны задерживать всех, кто встретится вам по пути, без различия особ, оставляйте их при вашей команде, даже если таковым окажется знатный и неподозрительный, такому рекомендуйте в том месте остаться, где вами найден будет, оставляя все-таки некоторые недоведомые ему присмотры… Те же предосторожности соблюдайте на реках непроходных, где мосты лежащие или подъемные находятся, чтобы при обратном пути зломыслящие нам иногда не повредили и тем самым не умножили ваш труд и медленность. Зная ваше искусство воинское, не буду подробно объяснять вашу задачу… Но за полезное почту порекомендовать вам при приближении к Дризену весьма полезно деташировать донских казаков вниз по реке Нетце к Фридбергу, дабы тем умножить страх и опасность неприятелю со всех сторон быть окруженному. Бомбы бросайте на крепость, а не на город, как только пруссаки откажутся сдаться… О деталях и подробностях договоритесь с полковником Зоричем, который тотчас отправляется к рекам Нетце и Драге…
Румянцев после минутного молчания добавил:
– По благополучном всего окончании немедленно возвратно маршировать из того города. Граждан с собою не брать, им никакого озлобления не делать, но, если город окажет сопротивление, горожан яко военнопленных с их скотом и пожитью взять. И почаще извещайте меня обо всем. А чтоб скорее известия ко мне доходили, извольте учредить пять почт и ко всякой по четыре казака из команды своей оставьте.
Жестко, сурово выговаривал слова Румянцев, будто не Демику, а Зорич и Еропкин провинились перед ним, но вдруг неожиданно широко улыбнулся, и все лицо его озарилось светом доброты:
– Ну, с Богом! – и крепко пожал своим соратникам руки.
Дальнейшие события развивались так, как были задуманы Румянцевым. Приблизившись к Дризену, Еропкин узнал, что неприятель оставил крепость и ретировался к Фридбергу. И сразу же вдогонку за неприятелем он бросил все свои легкие войска, а в город и крепость направил часть своего деташемента. Вскоре к Еропкину привезли двух бургомистров, которые при отдаче городских ключей заявили, что все граждане высочайшей ее императорского величества власти и оружию покорились.
Быстрые и умелые действия полковников Зорича и Краснощекова, капитана Шелтинга заставили неприятеля поспешно отступить, оставив в скорой своей ретираде тысячу шестьсот печеного хлеба и несколько шефелей ржи…
Румянцев приказал Еропкину выслать вперед казаков Краснощекова и четыре эскадрона гренадер Прерадовича для дальнейшей разведки, а самому возвращаться в лагерь.
Так успешно продвигался Румянцев по прусской земле, накапливая воинский опыт и умение маневрировать своими полками. Фридберг, Шверин, Ландсберг… Вся армия медленно двигалась к Одеру, где между Кюстрином и Франкфуртом расположилась немалая прусская армия генерала Дона.
Казалось бы, превосходящая армия русских должна искать встречи с армией Дона и разбить ее до прихода прусского короля, но Фермор решил не встречаться с пруссаками, изменив направление движения. Фермор, узнав от жителей и перебежчиков о том, что на правом берегу Одера в различных местах расположились шесть тысяч пехоты и конницы генерал-лейтенанта Каница, генерал-майор Малаховский с немалым числом гусар, пехотою и с четырьмя пушками, вместо того чтобы обрушиться всей армией на эти слабые сравнительно деташементы пруссаков, повелел Румянцеву прикрывать отступательный маневр армии, повернувшей на север, в сторону Померании, где должна была соединиться со шведами и договориться о совместных действиях.
Прикрывая отступление главной армии к Ландсбергу, Румянцев блестяще справился с поставленной задачей: конница вместе с пехотной бригадой, данной ему Фермором в помощь, должна была противостоять вдвое превосходящей армии графа Дона, пока русская армия отходила к Ландсбергу.
После завершения этого отступательного марша Фермор получил от Конференции выговор за пассивные действия, после чего главнокомандующий решил атаковать крепость Кюстрин и вновь двинулся вперед. Румянцев должен был выдвинуться к Штаргарду, взять город Шведт на левом берегу Одера и охранять каменный мост через реку, пресекая возможные покушения пруссаков со стороны сильного гарнизона Штеттина.
Вскоре Румянцев рапортовал Фермору, что его деташементы заняли Штаргард, а главное – с боем заняли мост и вошли в Шведт на левом берегу Одера. Но вряд ли так легко пруссаки отдадут столь авантажное* для них место… 10 августа решением военного совета дивизия Румянцева двинулась к Шведту и Штаргарду, а 12 августа расположилась лагерем недалеко от столь важной переправы. «Ситуация к удержанию неприятеля в покушении на сию сторону весьма авантажна и число весьма небольшое в состоянии мост командовать; а до той стороны, хотя я не был, но, рекогносируя окружности моего лагеря, примерить мог, что весьма низкое и город сам в грунте стоит…» – рапортовал Румянцев Фермору 13 августа.
Но 14 августа произошло событие, которое заслонило все, чем жил это время Румянцев. Пленные рассказали, что ночью вся армия под предводительством прусского короля перешла Одер и выступила против русской армии. Румянцев тут же отправил свой рапорт Фермору и собрал военный совет для обсуждения создавшегося положения: с одной стороны, достоверно известно, что от Штеттина высылают постоянные деташементы в сторону дивизии, а с другой стороны, необходимо думать, как помочь Фермору… Румянцев и его генералитет решили дивизию содержать во всякой готовности, а к мосту, где король перешел, послать сильную партию для сокрушения оного и поиска над стоящим там прикрытием.
Румянцев по всему чувствовал, что начинаются большие события, и, дожидаясь распоряжений главнокомандующего, надеялся ударить в тыл неприятеля, а пока приказал бригадиру Бергу конными гренадерами атаковать переправу, чтобы помешать королю на его обратном пути. Несколько человек побил, двадцать два человека в полон взял. В это же время Румянцев и его дивизия услышали «наижесточайшую пушечную пальбу при Кюстрине». И он понял, что началось серьезное сражение, «и по ветру и сетуации мест».
«Казался выигрыш был с нашей стороны, но, к неописанному сокрушению, укрывающияся раненые и прогнанные офицеры целую погибель всей армии объявили, где и я вашего высокорейс-графского сиятельства щитал между жертвами; и когда сие отчасти подтверждено было прибывшим ко мне господином генералом-лейтенантом князем Голицыным и полковником князем Хованским, то я иного полезного вымыслить не мог, как, отважась на все со мною уже быть могущее, между неприятелем ретираду свою к соединению с господином генералом-лейтенантом Резановым и защищению прусских границ взял и господину бригадиру Берху, оставя с успехом происходящее его дело, к себе ретироватца приказал…» – писал Румянцев 16 августа Фермору, то есть через два дня после Цорндорфской битвы.
У Румянцева были серьезные опасения, что выступивший из Штеттина прусский деташемент может напасть на его дивизию, учитывая слухи о разгроме русской армии. А эти слухи тут же оказали воздействие на жителей, отказавшихся продавать русским провиант и фураж. Более того, все крестьянство, получив известие «о совершенной гибели всей армии нашей», «где только и чем бы можно, людей наших истреблять стараютца», – писал Румянцев все в том же рапорте Фермору. «Страшные сборищи мужиков с косами и другими их оружиями все пути пресекали…»
Некоторые толкователи Цорндорфской битвы часть вины за исход сражения возлагают на Румянцева, который, дескать, не поспешил на помощь Фермору. Вряд ли убедительны их доводы, если учесть, что действия командира дивизии строго регламентировались Фермором, требовавшим скрупулезного исполнения своих повелений и планов.
Румянцев, узнав о переходе через Одер армии короля, тут же распорядился разрушить переправу и двинул свою дивизию в тыл пруссакам, извещая Фермора о своих планах в ожидании его распоряжений. А вместо этого в тот же день услышал пальбу, а потом один за другим к нему прискакали командующий второй дивизией князь Голицын, принц Карл Саксонский, австрийский генерал-наблюдатель барон Сент-Андре, барон Мюнхен, генерал Герман, секретарь самого Фермора Шишкин, полковник Хованский и многие другие и в один голос заявляли, что армия разгромлена и Румянцеву, дескать, надо отходить к Кольбергу на соединение с корпусом Резанова, и Румянцев решил сохранить свою дивизию как основу будущей армии. Откуда ему было знать, что в Цорндорфской битве и прусский король был обескровлен настолько, что он ни о чем не думал, как только о разглашении слухов о поражении русской армии и спасении оставшихся у него людей.
19 августа Фермор приказал Румянцеву идти на соединение с армией, имея «при марше вашем от неприятеля крепкую предосторожность».
И военная жизнь потекла по привычному руслу. 19 августа, учитывая потери при Цорндорфе, Фермор дал новое расписание армии. Румянцев стал командующим второй дивизией, куда входило около двадцати пехотных и кавалерийских полков.
22 сентября произошло сражение при Пас-Круге, в котором отличились донские казаки под предводительством генерал-майора Ефремова, полковников Краснощекова и Сулина, артиллеристы под командой инженер-подполковника Гербеля. Четыре гренадерских батальона пруссаков напали на весьма важный пост Румянцева, но «неустрашимо и весьма расторопно» действовали артиллеристы и казаки, нанеся неприятелю ощутимый урон.
В рескрипте Конференции 21 октября в адрес Фермора высказана благодарность Румянцеву за «благоразумное его против неприятеля супротивление и прогнание онаго с немалым уроном от Пас-Круга». Кроме того, обращено внимание на «отлично оказанную храбрость и мужество» генерал-майора Ефремова и всех находившихся при том сражении.
На зимние квартиры армия ушла за Вислу.
4 февраля 1759 года Румянцев по именному указу ее императорского величества отбыл в Петербург, где его расспрашивали о деятельности Фермора как главнокомандующего. 22 марта Румянцев прибыл в Кульм, где расположилась на зимних квартирах его дивизия. Вскоре последовало новое расписание армии, по которому Румянцеву надлежало возглавить особый тыловой корпус для защиты Восточной Пруссии и магазинов на Висле от внезапного нападения неприятеля. 14 апреля Румянцев рапортовал Фермору, что он оскорблен таким назначением, усмотрев в нем «персональное уничтожение»: «Как истинно ревнитель к службе ее императорского величества, будучи из числа всех к той способных исключенным, за умерщвление для себя не малое признаваю».