Виктор Пронин. Смерть президента

   – Не понял! – отрывисто сказал Витя и резко повернулся к Пыёлдину.
   – Ты вот что, Витя... Не дергайся, понял? Веди себя как я, например... Лениво, бестолково, глуповато... Открываю тайну... Хочешь?
   – Хочу.
   – Так вот. Всю эту стройку я затеял только ради тебя... Чтобы ты получил наконец в свое распоряжение настоящий, хороший вертолет. Вот он перед тобой. Бери его. Он твой.
   – А на фига он мне?
   – Чтобы здесь больше не сидеть. Улетишь отсюда примерно через полчаса... И мы улетим вместе с тобой.
   – Куда? – спросил Витя, ошалело вращая глазами.
   – На волю.
   – Зачем?
   – Чтобы не быть в тюрьме. Мне здесь не нравится. Здесь плохо. А там, – Пыёлдин показал рукой в ясное небо, – там хорошо. И мне туда хочется. И тебе хочется. Ты сам говорил. И всем зэкам, которые вон в тенечке расселись... Тоже хочется.
   – Чего им хочется?
   – К морю. В лес. На речку. К бабе. К детям. К маме. К папе. Ты хочешь к папе?
   – Хочу.
   – Летим?
   – Не знаю...
   – Помнишь, мы с тобой в камере трепались... Ты говорил, что летал и еще хочешь летать... Я запомнил. Вот она, твоя игрушка. Сверкает на солнце, пахнет бензином, в рабочем состоянии...
   – И это... Это все ты?!
   – Пришлось поработать, – скромно потупился Пыёлдин. – Пришлось мозгами пошевелить... Признаюсь – было трудно. Теперь все зависит от тебя, Витя. Не оплошай.
   – Думаешь, смогу? – Витя недоверчиво посмотрел на свои ладони.
   – Уверен. На сто процентов. Слушай меня... Значит, так... Суковатый, как мне кажется, сейчас слиняет...
   – А если не слиняет?
   – Слиняет. Оставит зама. Вдруг у нас что-то не получится? Вдруг мачта оборвется и раздавит всех зэков? Вдруг стена здания не выдержит и тюрьма рухнет... Мало ли чего может случиться... А так... Он уходит, оставляет зама... Ему и отвечать. В случае успеха – Суковатый на коне, в случае неудачи – заму по заду. Готовься, Витя. Другой возможности не будет. Взлетаем в ближайшие полчаса... Если сложится – через пятнадцать минут. Объявляю пятнадцатиминутную готовность.
   – Ребята знают?
   – Нет. Знаем только мы с тобой. Им скажу в последний момент. В самый последний. Дескать, прошу на посадку.
   – Не дрогнут?
   – Пусть остаются двор подметать.
   – А если кто настучит?
   – Не успеет. Я же сказал – приглашу только на посадку. Все остальное сделаю сам. Кроме вертолета. Машина на тебе. Сможешь? Взлетишь?
   – Постараюсь.
   – Забудь, понял?! Забудь!
   – Что забыть? – Витя растерянно посмотрел на Пыёлдина.
   – Забудь это слово – постараюсь. Стараться не надо. Нигде. Никогда. Ни с кем. Надо просто делать. Завести мотор и взлететь! В небо! Понял?
   – Мотор должен прогреться...
   – Он еще не остыл. И не остынет на такой жаре.
   – Вообще-то да... Конечно... Смотри, Суковатый и в самом деле уходить собрался.
   – Вот видишь... И это я предусмотрел. Да и неважно, уйдет он или не уйдет... Это его личное дело. Пусть сам решает, сам думает. Главное сейчас – ты, Витя. В кабине какие-то ключи должны быть? О ключах мне нужно подумать?
   – Если предполагается скорый взлет, то ключи обычно оставляют в замке зажигания.
   – Если так... Мы займемся мачтой, крючьями и прочей ерундой, а ты должен заглянуть в кабину. Если ключи на месте, дашь мне знать. Если ключей нет – тоже сообщишь. Вопросы есть? Вопросов нет. Вперед без страха и сомнений.
   Пыёлдин медленно, лениво поднялся, отряхнул зад от пыли, потоптался на месте, чтобы все видели, какой он сонный, ленивый, бестолковый, и побрел к вертолету. Подошел, похлопал ладонью по пыльным горячим бокам, оглянулся на приближающихся вертолетчиков, улыбнулся.
   – Сил-то у машины хватит эту дуру поднять? – Он кивнул в сторону мачты, лежавшей на боку.
   – Не о том спрашиваешь, мужик, – один из вертолетчиков отодвинул Пыёлдина от дверцы.
   – А о чем можно спросить?
   – За что цеплять? Крючья какие-то есть тут у вас? Цепи, проволока?
   – Зацепим... Приготовили кое-что... А это... – Пыёлдин помялся. – Надо бы совместить наши петли с вашими... За что цеплять-то будем? – Пыёлдин снова подошел к вертолету и заглянул в распахнутую дверцу. – Залезу, посмотрю? – Он обернулся к вертолетчикам.
   – Посмотри, мужик, полюбопытствуй. – Парень в военной форме снисходительно окинул взглядом Пыёлдина. А как на него смотреть, на него иначе и невозможно было смотреть – замызганный, кое-как выстриженный, сутулый, с тощей шеей, заискивающим взглядом, суетливыми движениями. Да и походка у него была какая-то дурацкая – он ходил, заворачивая носки внутрь, а на босых ногах болтались ботинки без шнурков, явно на два-три размера больше, чем требовалось...
   – Витя! – позвал Пыёлдин. – Давай прикинем, что тут у них. – Он чуть ли не силой затолкал Витю в вертолет, наклонился, вроде бы рассматривая что-то на полу, и задом, тощим своим подрагивающим задом многолетнего зэка умудрился, перекрыв поле зрения у вертолетчиков, подтолкнуть все еще робеющего Витю к кабине – смотри, дескать, изучай обстановку, готовься, мать твою за ногу! – Нормально, – сказал Пыёлдин, спрыгивая на горячую пыль двора. – Зацепится. Кто вести будет?
   – Ну я, – осклабился один из вертолетчиков. – А что?
   И Пыёлдин начал долго и бестолково объяснять, как нужно подняться, куда завести крюк, за что его зацепить, как зависнуть над крышей, чтобы мачта села как раз на те болты, которые они бетонировали...
   – Ладно, батя, разберемся, – потерял летчик терпение. – Посторонись-ка!
   А Пыёлдин обиделся.
   И ужаснулся.
   Не на летчика обиделся, жизни своей ужаснулся. Уж если ровесник называет его батей, причем спокойно, не желая оскорбить, а даже с некоторым уважением к возрасту.
   Нет, сливай воду, ребята, сливай воду.
   Никогда, Каша, ты не будешь моложе и красивее. Ты сможешь только отмыться, отплеваться, отгавкаться, но не более того. Назад пути нету, Каша. Или сейчас, или никогда. Через десять лет ты выйдешь отсюда уже не батей, ты выйдешь сраным стариком. Только так тебя будут называть, только так...
   От печальных мыслей его отвлек Витя. Он неслышно подошел сзади, тронул Пыёлдина за локоть.
   – Ну? – резко обернулся тот.
   – Ключей нет. Каша... Нет ключей.
   – Будут, – заверил Пыёлдин, ощутив вдруг необыкновенный подъем, ощутив, как наполняет все его существо отчаянное безрассудство, когда немеют губы, а в груди холод и сквозняк. А это, он уже знал по своему опыту, означает успех, победу и торжество. Давай, Аркаша! Помогай тебе бог! Давай, миленький, давай, хорошенький... Не вечно же тебе гнить в этих стенах, на этих нарах... А если наделаешь в штаны – догнивай здесь, сучий ты потрох!
   Он твердил и твердил эти слова, пытаясь взбодрить себя и вытеснить, выдавить из души остатки осторожности и опасливости.
   – Что будем делать? – спросил Витя.
   – Ключи вон у того, тощего, – сказал Пыёлдин. – Он будет вести машину, значит, и ключи у него. В курточке карманов нет. Значит, они у него в штанах. Все самое ценное настоящие мужчины носят в штанах! – хохотнул Пыёлдин неожиданно подвернувшейся шутке. Но Витя даже не улыбнулся, он просто не услышал ничего, кроме самого важного – ключи в кармане штанов у тощего вертолетчика.
   А Пыёлдин, с собачьей улыбкой глядя в небо, на вертолет, на дурацкую мачту, которую приволок Суковатый в надежде на повышение (интересно, а какое повышение может быть у начальника тюрьмы?), загребая ногами пыль тюремного двора, подошел к расположившимся в тени зэкам, постоял, глядя в землю...
   – Что скажешь, Каша? – рассмеялись они дружно, в каком-то своем согласии. – Устал маленько? Притомился, бегаючи за начальством по пятам? Присядь, отдохни малость!
   И опять расхохотались, беззлобно, а потому особенно обидно.
   – Значит, так, – произнес Пыёлдин негромко. – Значит, так... Только тихо... Поняли? – прошипел он зло, совсем не тем тоном, дурашливым и угодливым, к которому все уже привыкли. – Не надо слов, движений, суеты... Лежите, как лежали... Сейчас отлетаем. Повторяю для идиотов – сейчас отлетаем. Спокойно, без дури. – Пыёлдин, сощурившись, посмотрел в синеву неба, чтобы конвоиры видели – зэки глупы, ленивы, расслаблены. – Готовьтесь, ждите моей команды. Всем оставаться на местах. Следите за стукачами – ни один из вас не должен отлучиться. Кто на волю не желает – дотаивайте здесь. Вольному – воля. Вопросы есть? Вопросов нет. Ждите команды на посадку.
   И Пыёлдин, не торопясь, шлепая безразмерными своими ботинками по тюремной пыли, направился к железной бытовке, в которой вчера Хмырь и Козел наводили порядок, проклиная его на чем свет стоит. Утром Пыёлдин уже побывал здесь, расставил на столе пустые банки из-под краски, пыльные бутылки, кисти в окаменевшей краске. Все это он накрыл прихваченной с нар простыней, не очень, правда, чистой, но что делать, другой у него не было. Да и в полумраке бытовки вряд ли кто заметит, что простыня недостаточно свежа, к тому же времени на ее разглядывание ни у кого не должно оставаться, это уж его, пыёлдинская, забота.
   – Готовься, – негромко сказал он Вите, проходя мимо него и направляясь к вертолетчикам. – Ребята! – окликнул он их. – Идите сюда! – Пыёлдин приглашающе махнул рукой. – Важное дело... Не пожалеете, – и он улыбнулся посеревшими от волнения губами.
   Вертолетчики неохотно покинули тень возле здания и, недоумевая, направились к Пыёлдину.
   – И вы подходите, – крикнул он двум скучающим конвоирам. – Это и вас касается... Не пожалеете, – добавил он привычные свои слова.
   Ничего не понимая, конвоиры тоже приблизились к бытовке. Вокруг было спокойно, ничто не вызывало беспокойства, и они простодушно решили, что с ними хотят о чем-то посоветоваться – когда что-то строят или ломают, каждый считает себя опытным и знающим. Тем более что потрепанная физиономия Пыёлдина не выражала ничего, кроме заискивающего благодушия.
   – Начальник просил передать... Тут небольшое застолье приготовлено... Праздничный, можно сказать, обед... Отведайте, а там уж и за работу... Чем богаты, тем и рады. – Пыёлдин широко распахнул скрежещущую дверь бытовки и первым шагнул внутрь, увлекая за собой остальных. Смелее других оказался один из вертолетчиков – он заглянул внутрь, увидел стол, накрытый белой скатертью, из-под которой торчали, по всей видимости, чрезвычайно привлекательные яства, и невольно воскликнул: «О!»
   И этот его невинный возглас решил успех дела. За ним тут же проскользнули конвоиры, опасаясь, что без них все будет расхватано, выпито и съедено. Едва они оказались внутри, как Пыёлдин с необычайной ловкостью выскользнул из будки, с грохотом задвинул за ними дверь и тут же, не медля ни секунды, просунул заранее приготовленную скобу в приваренные петли. Скоба была кривая, сделанная из ребристой арматурной проволоки, ее концы свесились вниз, и открыть дверь изнутри было уже совершенно невозможно.
   – Ни фига не понимаю! – удивился оставшийся вертолетчик, которого Пыёлдин в последний момент оттеснил в сторону, помня о том, что именно у него в штанах ключи от вертолета.
   – Ключи! – заорал Пыёлдин незнакомым голосом, яростным и нетерпеливым. – Ключи! – заорал он еще страшнее.
   – Ты хочешь сказать, – начал было тот, но Пыёлдин сам сунул немытую свою руку в карман вертолетчика и, вырвав оттуда ключи, бросил их стоявшему рядом Вите.
   – Порядок?
   – Полный! – глаза Вити сверкнули жизнью.
   – Тогда вперед! Отвали! – заорал Пыёлдин на бледного вертолетчика. – Отвали, пока цел! – Тот не заставил повторять приказ дважды и тут же исчез, растворился. – Прошу на посадку! – крикнул Пыёлдин все еще сидевшим в тени зэкам – выполняя его указание, они оставались на месте, не решаясь вмешаться в события. – Раздайся море, говно плывет! – восторженно заорал Пыёлдин, видя, как бросились к вертолету зэки, которые так долго преследовали его насмешками. – Козел! – заорал Пыёлдин, выталкивая из вертолета недавнего своего помощника. – Хмырь! Мешки с цементом!
   – Что мешки с цементом?! – в истерике взвизгнули оба, боясь, что их оставят догнивать в тюрьме.
   – Рассыпай вокруг вертолета! – Пыёлдин сделал круг рукой.
   – Зачем?!
   – Делай! – Еще на несколько слов, которые ему так хотелось выкрикнуть, у Пыёлдина не хватило сил, он закашлялся, изогнулся пополам, но не спускал глаз с Хмыря и Козла. Схватив тяжеленные мешки, они щедро посыпали тюремную пыль сухим, мельчайшим цементом. Когда оба вскарабкались в кабину, лопасти уже вращались, набирая обороты. Их грохот смешался с грохотом, который раздавался из железной будки, где метались в полной темноте вертолетчик и два конвоира. Они колотили в стены, в двери пустыми железными банками, палили из автоматов в потолок, но это был просто шум, и не более того.
   – Все, ребята, все! – вскричал Пыёлдин, сверкая очами. – С горячим бандитским приветом!
   А лопасти вращались все быстрее, рождая ветер на тюремном дворе, поднимая в воздух тучи цементной пыли, в которой скрылась и будка с запертыми простаками, и двор, и мачта для высоковольтных передач. Да и сама трехэтажная тюрьма потонула в серой цементной пыли и как бы перестала существовать. Поэтому, когда пыль осела, когда пленники выбрались из раскаленной на солнце будки, никто не мог даже предположить, в какую сторону улетел похищенный вертолет, где ждать его появления, куда направить поиски. Безбрежное синее небо простиралось над стенами тюрьмы, а воздух свободы все еще, казалось, гулял сквозняками по ее обесчещенным коридорам и камерам.
   Беглецы исчезли, будто растворились в синеве неба.

* * *

   Дом напоминал шампур, на который был нанизан весь остальной город с кварталами, скверами, свалками и пустырями. Холодным сверкающим кристаллом уходил он в небо и заканчивался где-то там, в немыслимой вышине, в разряженной темно-фиолетовой атмосфере среди звезд и планет. Белые тарелки антенн, установленные на крыше этого фантастического сооружения, позволяли его обитателям видеть все телевизионные программы мира, знать все новости и откликаться на них своевременно, безошибочно и жестко.
   Когда весь город уже был погружен в вечерние сумерки и на его темных улицах вспыхивали желтоватые фонари, верхние этажи Дома полыхали закатными отблесками, светясь торжествующе и победно. И ранним утром, когда город еще спал, погруженный в кромешную мглу, верхние этажи Дома уже сверкали в лучах восходящего солнца. Да, Дом позже всех засыпал и раньше всех просыпался, словно зовя горожан к неведомой, прекрасной жизни, которая обязательно наступит, но не очень скоро. Однако стремиться к ней необходимо, поскольку в этом и состоит смысл земного существования.
   Это было потрясающее зрелище, запечатленное в тысячах плакатов, открыток, календарей, в миллионах сувениров и памятных знаков: громадные стекла верхних этажей Дома, отражающие солнце и соперничающие с ним, а глубоко внизу – темный город с редкими светящимися окнами, тусклыми уличными фонарями, кое-где мерцающими витринами.
   Вспыхивающий в ночном небе, среди звезд, рядом с луной, верхний этаж Дома, отражающий далекое еще солнце, для многих в городе служил своеобразным будильником. И люди послушно вскакивали, бросались бриться, гладить рубашки и штаны, начинали просмаркиваться, наводить румяна, подрезать ногти, потому что Дом призывал быть нарядным, ухоженным, в той крайней степени готовности, на достижение которой надо потратить не менее часа, а то и двух. К чему бы эта готовность ни требовалась – к работе, к любви, к...
   А к чему еще можно быть готовым? Чем еще занимается человечество?
   Больше ничем.
   Работа и любовь.
   Причем для одних любовь – работа, для других работа является высшим проявлением любви, а для большинства эти понятия настолько перемешаны, что их и различить невозможно – и работают без любви, и любят по обязанности, и вообще вытворяют с собой черт знает что!
   Многие жители города служили в Доме, Дом отсасывал и вбирал в себя лучших специалистов, крутых охранников, красивых женщин. И все они бывали счастливы, попав в Дом, в это скопище банков, контор, обществ, концернов, трестов. Служащих Дома можно было узнать сразу – они предпочитали плоские чемоданчики независимо от того, что туда приходилось помещать – банный веник, автомат «узи» или протокол о намерениях. В холодное время года служащие надевали черные пальто, избегая при этом головных уборов, у всех на ногах красовались остроносые туфельки на тонких подошвах. Такие туфельки позволяли легко и без устали передвигаться по бесконечным коридорам, этажам, кабинетам, увлеченно, даже с некоторым канцелярским азартом носиться в лифтовых кабинах, изысканно приближаться к начальственным столам, отдаляться от них, изысканно держа под мышкой изысканные кожаные папки.
   В то же время надо сказать, что эти вот самые туфельки на тонких подошвах были совершенно непригодны для передвижения по городу, не очень чистому и ухоженному. Поэтому владельцам туфелек требовались машины, опять же достаточно изысканные, которые приближались бы к Дому с легким шелестом, напоминающим шелест листвы или шум морских волн. Подъехать к Дому на каком-нибудь «Запорожце» или «Москвиче» было не просто неприлично, а даже невозможно, потому что гаишники решительно останавливали эти позорные средства передвижения за три квартала и бестрепетно разворачивали их в обратную сторону, не объясняя причин.
   Остальные жители города резко отличались от обитателей Дома, выглядели какими-то мешковатыми, слегка оголодавшими, часто поддавшими и, самое главное, озабоченными. Да, они были бесконечно озабочены неразрешимыми делами, которые вынуждали их ходить от магазина к магазину с сумками и тележками, на себя надевали немаркое, чинили старую обувь, питались вчерашним, что не портится и через сутки, и через трое.
   Дом был построен совсем недавно и по замыслу создателя должен был убедительно доказывать могущество и неограниченные возможности новых властей, новых людей, новых порядков. Что бы ни происходило в городе, в мире, во вселенной, Дом сверкал синими отблесками неба, возвышался недоступно и прекрасно, как диковинный цветок, выросший на почве топкой и зловонной. Где-то далеко внизу ютились в старых, приземистых халупах с маленькими окнами и скрипучими полами, с просевшими дверями и протекающими крышами все эти главы администраций, судьи, прокуроры, милицейские начальники и прочая шелупонь, которая до сих пор тешилась какими-то полузабытыми воспоминаниями о своем былом могуществе.
   Настоящим могуществом обладали обитатели верхних этажей Дома. Люди это прекрасно понимали, и некоторым из них время от времени удавалось неведомыми путями просочиться на третий-пятый этаж Дома, не выше, и попытаться выпросить денег на оконные стекла в школу, на шифер для больницы, на мешок макарон для местной тюрьмы, где заключенные дичали от голода и неухоженности. По слухам, какого-то новенького, румяного да гонористого, они попросту съели за ночь, оставив к утру горку требухи и несколько розовых костей. Кем был этот румяный, как туда попал и за что – даже выяснять не стали. Съели и съели. Кричал, говорят, сильно, но недолго. Сунули его головой в мешок с мукой – как вдохнул, так и замолчал, забило мукой голосовые его отверстия, с помощью которых он пытался воззвать к жалости и состраданию злобных от недоедания зэков.
   Дом был сооружен так продуманно и дальновидно, что в нем можно было жить, не выходя в город, издерганный очередями, ценами, пенсиями, демонстрациями и голодовками. Первый этаж занимала охрана, набранная из людей странной такой породы, которой в прежние годы и не было на земле.
   И вдруг возникла.
   Мутанты не мутанты, но какое-то настораживающее и даже пугающее племя. В большинстве своем это были молодые особи, что говорило об их недавнем появлении на Земле, по половой принадлежности скорее всего мужчины, хотя утверждать это вряд ли бы кто решился. Упитанность у них была выше средней, из тела выпирал плотный живот, причем тоже особенный – не безвольный какой-то, не провисший, нет, он больше напоминал разросшийся мускул, этакую мышцу, непонятно для чего предназначенную. И шея у существ была необычной, слегка озадачивающей, особенно если смотреть сзади – она как-то незаметно от лопаток переходила к затылку. Голова от этого делалась неподвижной, и, чтобы посмотреть в сторону, существо вынуждено было поворачиваться всем корпусом. В этом было и преимущество, потому что, повернувшись, существо готово было тут же броситься и устранить опасность. Существа обладали мясистыми щеками, глаза предпочитали небольшие, сведенные к переносице. Брови у них почти отсутствовали, и в этом тоже чувствовалось преимущество – глаза беспрепятственно и беспрерывно озирали окрестности, отчего боевые качества существ резко возрастали.
   Одевались существа добротно, дорого одевались, уже одним этим как бы приобщаясь к высшим сферам. Предпочитали свободные пиджаки самых разных расцветок – красных, зеленых, желтых, малиновых, причем из тонкого, струящегося материала. Просторная одежда позволяла им прятать под мышкой если и не гранатомет, то уж автомат любой модели наверняка.
   Передвигались существа с легкой такой, почти незаметной ленцой, и переговаривались они и даже просто стояли, вроде делая одолжение, за которое вам предстояло с ними расплачиваться.
   Да, и жвачка, они постоянно жевали какие-то специально заказанные для них зарубежные жвачки, отчего зубы вырастали необыкновенно больших размеров, особенно клыки. Челюсти тоже выпирали вперед гораздо больше, чем у людей, и уже по этому признаку существо можно было легко опознать, если оно оказывалось в городе. Жевали охранники непрерывно – во время разговора, при ходьбе, в задумчивости, а они часто впадали в состояние, которое простодушный человек готов был принять за задумчивость, хотя точнее было бы назвать его оцепенением. Жевание жвачки не прекращалось никогда, оно продолжалось и во сне, и в туалете, они жевали, даже когда просто жевали. К примеру, одной стороной зубов жуют бифштекс, а другой стороной – жвачку. И, таким образом, им удавалось процесс отращивания зубов не прекращать даже во время приема пищи, а пищу они принимали часто, помногу, отчего и приобретали черты, описанные выше.
   Под этим бесконечным жеванием была еще и некая международная подоплека – из-за океана, где правил зубастый Билл-Шмил, им от его имени постоянно напоминали по телевидению о том, что жевать не просто модно или красиво, а очень даже полезно для их организмов.
   Они поверили и начали жевать.
   И жуют.
   До сих пор.
   Потому что когда начнешь что-либо делать с увлечением и душевной привязанностью, то остановиться бывает чрезвычайно трудно.
   Существ этих с каждым днем и в городе, и в стране становилось все больше, казалось, их выращивают в каких-то питомниках, вдали от людских глаз, а по достижении определенного возраста выпускают, чтобы существа приживались и выдавали бы себя за своих, то есть за людей. Только глупостью и наивностью настоящих людей можно объяснить то, что существам это чаще всего удавалось. Некоторые даже проникали на высокие государственные посты, становились управляющими банков, членами парламента, министрами и постепенно прибирали к рукам страну.
   В городе они появились как-то неожиданно и сразу в большом количестве, как, бывает, появляются цветы в полях, по опушкам. В зависимости от погоды, от того, как складывается весна – затяжная она, бурная или дождливая, поле вдруг покрывается ромашками, или все пространство между железной дорогой и лесом, между полем и берегом реки оказывается заросшим нежными незабудками, а то вообще начинают бурно вылезать из земли невиданные растения с тем, чтобы к осени исчезнуть и появиться уже при жизни следующих поколений.
   Значит, так нужно, значит, так задумано природой.
   В человеческом обществе, между прочим, происходит то же самое – перед войной рождаются в большинстве мальчики, перед долгим миром – девочки. И уж если природа неожиданно выбросила в свет такое количество подобных существ, следовательно, в них появилась острая потребность – в связи с политическими переменами, нравственными потрясениями, слабостями и достоинствами правящего президента.
   И так может быть.
   Казалось бы, ничто не предвещало краха великой державы, еще гремели победные марши, уходили в космос корабли, мощные авианосцы бороздили моря всей планеты, и над ними развевались гордые знамена, на главной площади шли величественные парады, от одного вида которых замирали в трепете народы и государства. Но уже пошли, пошли рождаться и с необыкновенной, пугающей скоростью произрастать странные существа с мощными загривками и глазками, сведенными к переносице. Значит, природе уже было известно о скором приходе некоего пустобреха, который эту великую державу разрушит...
   Вообще-то проницательный человек мог бы заранее предсказывать общественные и политические потрясения в зависимости от того, какая публика появляется на улицах, во что одета, чем питается и от чего морду воротит...
   Ладно, возвращаемся в Дом.
   Каждого нового человека в вестибюле, отделанном красноватым гранитом, охранники осматривали с ленивой настороженностью: стоит ли ради этого типа подниматься из кресла? И чаще всего не поднимались, потому что тип, почувствовав на себе их тяжелые взгляды, сам торопился подбежать и вынуть все документы, которые при нем оказывались.