Страница:
Она опять покачала головой, не отрывая взгляда от лесосклада, словно боялась, что если посмотрит на меня, то за это время там обязательно что-нибудь случится.
– Ну, тогда я так скажу…
Она быстро зыркнула на Сашу и прошла вперед.
– Марина, – начал я, – теперь, когда он приехал и тебе не нужно отвечать на его письма… Может быть, тебе и встречаться с ним не стоит? Понимаешь, для меня страшно важно – будет у нас с тобой что-то или нет…
– Пока, – сказала она. – Теперь-то уж точно ничего не будет. Ты извини меня, ладно? Пока.
Потом уже, когда я лежал на белой кровати и смотрел в белый потолок, мне принесли районную газету, где черным по белому было сказано, что мотивом моего самоотверженного поступка явилась забота о плановых показателях родного предприятия. Поскольку дело прошлое, могу признаться, что мотивом или скорее виною была та самая дорожная встреча, когда Марина с бывшим военнослужащим Сашей уходила по черной замерзшей дороге. У меня тогда появилось чувство, будто рядом возникает пустота.
Юрка защищал меня от одиночества, начальство обеспечило крышей над головой, деньгами, а особенность географического положения позволяла относиться к себе даже с некоторым почтением. Что касается духовных, вернее, душевных запросов, то с этой стороны я был защищен Мариной. И вдруг надо мной пустота и растущее чувство опасности.
Как бы там ни было, мы с Юркой сказали главному, что выложим костер. Уж больно грустное впечатление производила остановившаяся шахта. Тишина. Слышно было даже, как с кровли вода капает. И ребята сразу стали какие-то молчаливые, будто несчастье с кем случилось. А на поверхности в ожидании угля стоял пустой железнодорожный состав, а в море, недалеко от берега, – японский угольщик… И в поселке тише стало, сдержанней. Говорю же – как беда стряслась.
Натянули мы на себя пропахшие шахтой куртки, штаны, резиновые сапоги, уселись в ржавые, помятые вагонетки и нырнули под землю. А в шахте, между прочим, лесом пахнет. На стойки идут свежие стволы, ошкуренные, аккуратно обрезанные. И пахнут они – будь здоров! Сосной, смолой, хвоей…
Для тех, кто не кончил ни одного курса горного института, могу сказать, что костер – это такое сооружение, когда на два параллельных бревна кладут еще два, поперек, потом опять вдоль, и так далее. А купол – это яма, только не вниз, а вверх. Что получается… Катятся по выработке вагонетки, везут уголь на-гора, а в результате плавают корабли по синим морям, наш остров залит светом и теплом, и бегают по нему бойко и непринужденно железнодорожные составы с пассажирами и грузами. И вдруг оказывается однажды, что вагонетки уже не могут вывозить уголь, потому что лежит на их пути куча породы, в кровле зияет дыра и не видно даже, где она кончается. Вот эта дыра и есть купол.
Стоек наготовили нам ребята вволю, оставалось лишь укладывать. Под куполом были только мы с Юркой, а ребята подавали нам бревна, стараясь тут же отскочить под прикрытие. Что интересно – яма над головой дышала, в ней все время слышались какие-то поскрипывания, шорохи, скрежет, иногда мелочь сыпалась, будто кто-то ходил там в темноте, натыкаясь на камни. Но я даже и представить не пытался, какой купол внутри, – перед глазами стоял разрез сопки, там, на поверхности, со всеми его изломами, поворотами и такими красивыми, разноцветными изгибами слоев.
И почему-то подумалось – а каков ты сам внутри? Ты так же уверен в себе, так же мужествен, каким хочешь казаться? Так же откровенен и честен, как твой взгляд? И доводы, которые ты приводишь, оправдывая свои поступки, они в самом деле важны для тебя?
– Выйдем отдохнем? – спросил Юрка.
– Давай закончим. А то я еще побоюсь снова лезть сюда…
– Тоже верно.
Мы в самом деле устали. Стойки, которые подавали нам ребята, уже выскальзывали из рук. Тогда они стали подавать бревна потоньше. Это, конечно, не так надежно, но что было делать, если толстые мы уже не могли удержать. Тем более что теперь их приходилось поднимать на высоту. Костер вырастал, уходя в глубину купола. Мы спешили. Каждую секунду порода могла рухнуть и так вмять нас в этот пахнущий лесом костер, что потом поди разберись, где мы, а где стойки.
И вот уже наши головы упираются в верх купола. Значит, продержаться нужно еще несколько минут, не больше. Лампочки, которыми нам светили снизу, уже не добивали сюда, в этот провал, и работать приходилось почти на ощупь. Наконец мы просунули под кровлю последнее бревно. Юрка прямо спрыгнул вниз, упал и тут же откатился в сторону. Я тоже хотел было спрыгнуть, но пальцы соскользнули с ошкуренной стойки, и я невольно ухватился за выступ на краю купола. Вот этот выступ и обрушился, едва только моя рука коснулась его.
В себя пришел, когда меня уже несли по выработкам на поверхность. И вдруг увидел звезды. В шахте, в низком вентиляционном штреке, где и разогнуться-то нельзя – яркие голубые звезды. Правда, не по всему небу, а на одном участке. Потом оказалось, что это и в самом деле были звезды. Ребята как раз подходили к выходу на склон сопки, а я смотрел вдоль выработки, к тому времени уже наступила ночь…
С тех пор эти звезды возникают перед глазами каждый раз, когда у меня поднимается температура. В бреду я вижу их где-то сбоку, как лампочки вдоль коридора. А над головой – та самая яма. Я задыхаюсь в ней, вот-вот на меня рухнет какая-то тяжесть, откуда-то из темноты появляются тяжелые бревна, я беру их, но они выскальзывают, и мне никак не удается подпереть тяжесть, готовую обвалиться сверху.
Выписали меня через месяц.
И вот иду к себе в общежитие, этак небрежно опираюсь на палку, смотрю, как падает снег, и вдруг нос к носу сталкиваюсь с молодыми супругами Мариной и Сашей – заснеженными, румяными, счастливыми. Они так растерялись, будто я к ним в спальню пришел.
– Привет, ребята. Слышал, у вас свадьба была?
– Была, – ответил Саша. – А я в вашей бригаде работаю…
– Поздравляю, – я ткнул его свободной рукой в живот и подмигнул Марине. По-моему, очень непосредственно подмигнул, легко так, игриво, но честно говоря – из последних сил. – Ну, счастливо, ребята. – И пошел дальше, чувствуя, как над головой зияет небо, эта громадная безопасная яма.
Через несколько минут я остановился на берегу, оглянулся. Шел крупный густой снег. Марина с Сашей как бы медленно растворялись в нем. Их уже почти не было видно. Потом они и вовсе исчезли. Страшно белый снег. Зимой он уже не будет таким, но сейчас, когда дорога черна от угля, и сопки черны от обгорелых пней, и заборы, дома тоже черные, выгоревшие, снег казался особенно белым. Интересно было смотреть, как он падал в море: снежинки, едва коснувшись черной воды, тут же исчезали. И вся масса снега, опускаясь до верхушек волн, вдруг пропадала.
Недалеко от берега стоял японский угольщик. Если бы я не знал, где он пришвартовался, то и не нашел бы его в снегопаде. Потом из-за сопки показался маленький черный катер. Он тащил японцу плашкоут с углем. Черная гора угля на нем серела, становилась белесой и постепенно теряла очертания. Наверно, и я, пока сидел на влажной коряге, выброшенной волнами, тоже покрывался снегом и растворялся на этом берегу среди сопок, поселка. Не исключено, что и среди здешних людей мне тоже предстоит раствориться. И было приятно думать об этом. Что-то заживало во мне, успокаивалось, и приходило такое чувство, что все правильно, все так и должно быть.
Не задерживаясь больше на берегу, я поднялся на свои еще не окрепшие конечности и пошел в общежитие, к ребятам. То-то будет шуму – они не знали, что меня уже выписали.
ДОЛГОЖДАННОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ
– Ну, тогда я так скажу…
Она быстро зыркнула на Сашу и прошла вперед.
– Марина, – начал я, – теперь, когда он приехал и тебе не нужно отвечать на его письма… Может быть, тебе и встречаться с ним не стоит? Понимаешь, для меня страшно важно – будет у нас с тобой что-то или нет…
– Пока, – сказала она. – Теперь-то уж точно ничего не будет. Ты извини меня, ладно? Пока.
Потом уже, когда я лежал на белой кровати и смотрел в белый потолок, мне принесли районную газету, где черным по белому было сказано, что мотивом моего самоотверженного поступка явилась забота о плановых показателях родного предприятия. Поскольку дело прошлое, могу признаться, что мотивом или скорее виною была та самая дорожная встреча, когда Марина с бывшим военнослужащим Сашей уходила по черной замерзшей дороге. У меня тогда появилось чувство, будто рядом возникает пустота.
Юрка защищал меня от одиночества, начальство обеспечило крышей над головой, деньгами, а особенность географического положения позволяла относиться к себе даже с некоторым почтением. Что касается духовных, вернее, душевных запросов, то с этой стороны я был защищен Мариной. И вдруг надо мной пустота и растущее чувство опасности.
Как бы там ни было, мы с Юркой сказали главному, что выложим костер. Уж больно грустное впечатление производила остановившаяся шахта. Тишина. Слышно было даже, как с кровли вода капает. И ребята сразу стали какие-то молчаливые, будто несчастье с кем случилось. А на поверхности в ожидании угля стоял пустой железнодорожный состав, а в море, недалеко от берега, – японский угольщик… И в поселке тише стало, сдержанней. Говорю же – как беда стряслась.
Натянули мы на себя пропахшие шахтой куртки, штаны, резиновые сапоги, уселись в ржавые, помятые вагонетки и нырнули под землю. А в шахте, между прочим, лесом пахнет. На стойки идут свежие стволы, ошкуренные, аккуратно обрезанные. И пахнут они – будь здоров! Сосной, смолой, хвоей…
Для тех, кто не кончил ни одного курса горного института, могу сказать, что костер – это такое сооружение, когда на два параллельных бревна кладут еще два, поперек, потом опять вдоль, и так далее. А купол – это яма, только не вниз, а вверх. Что получается… Катятся по выработке вагонетки, везут уголь на-гора, а в результате плавают корабли по синим морям, наш остров залит светом и теплом, и бегают по нему бойко и непринужденно железнодорожные составы с пассажирами и грузами. И вдруг оказывается однажды, что вагонетки уже не могут вывозить уголь, потому что лежит на их пути куча породы, в кровле зияет дыра и не видно даже, где она кончается. Вот эта дыра и есть купол.
Стоек наготовили нам ребята вволю, оставалось лишь укладывать. Под куполом были только мы с Юркой, а ребята подавали нам бревна, стараясь тут же отскочить под прикрытие. Что интересно – яма над головой дышала, в ней все время слышались какие-то поскрипывания, шорохи, скрежет, иногда мелочь сыпалась, будто кто-то ходил там в темноте, натыкаясь на камни. Но я даже и представить не пытался, какой купол внутри, – перед глазами стоял разрез сопки, там, на поверхности, со всеми его изломами, поворотами и такими красивыми, разноцветными изгибами слоев.
И почему-то подумалось – а каков ты сам внутри? Ты так же уверен в себе, так же мужествен, каким хочешь казаться? Так же откровенен и честен, как твой взгляд? И доводы, которые ты приводишь, оправдывая свои поступки, они в самом деле важны для тебя?
– Выйдем отдохнем? – спросил Юрка.
– Давай закончим. А то я еще побоюсь снова лезть сюда…
– Тоже верно.
Мы в самом деле устали. Стойки, которые подавали нам ребята, уже выскальзывали из рук. Тогда они стали подавать бревна потоньше. Это, конечно, не так надежно, но что было делать, если толстые мы уже не могли удержать. Тем более что теперь их приходилось поднимать на высоту. Костер вырастал, уходя в глубину купола. Мы спешили. Каждую секунду порода могла рухнуть и так вмять нас в этот пахнущий лесом костер, что потом поди разберись, где мы, а где стойки.
И вот уже наши головы упираются в верх купола. Значит, продержаться нужно еще несколько минут, не больше. Лампочки, которыми нам светили снизу, уже не добивали сюда, в этот провал, и работать приходилось почти на ощупь. Наконец мы просунули под кровлю последнее бревно. Юрка прямо спрыгнул вниз, упал и тут же откатился в сторону. Я тоже хотел было спрыгнуть, но пальцы соскользнули с ошкуренной стойки, и я невольно ухватился за выступ на краю купола. Вот этот выступ и обрушился, едва только моя рука коснулась его.
В себя пришел, когда меня уже несли по выработкам на поверхность. И вдруг увидел звезды. В шахте, в низком вентиляционном штреке, где и разогнуться-то нельзя – яркие голубые звезды. Правда, не по всему небу, а на одном участке. Потом оказалось, что это и в самом деле были звезды. Ребята как раз подходили к выходу на склон сопки, а я смотрел вдоль выработки, к тому времени уже наступила ночь…
С тех пор эти звезды возникают перед глазами каждый раз, когда у меня поднимается температура. В бреду я вижу их где-то сбоку, как лампочки вдоль коридора. А над головой – та самая яма. Я задыхаюсь в ней, вот-вот на меня рухнет какая-то тяжесть, откуда-то из темноты появляются тяжелые бревна, я беру их, но они выскальзывают, и мне никак не удается подпереть тяжесть, готовую обвалиться сверху.
Выписали меня через месяц.
И вот иду к себе в общежитие, этак небрежно опираюсь на палку, смотрю, как падает снег, и вдруг нос к носу сталкиваюсь с молодыми супругами Мариной и Сашей – заснеженными, румяными, счастливыми. Они так растерялись, будто я к ним в спальню пришел.
– Привет, ребята. Слышал, у вас свадьба была?
– Была, – ответил Саша. – А я в вашей бригаде работаю…
– Поздравляю, – я ткнул его свободной рукой в живот и подмигнул Марине. По-моему, очень непосредственно подмигнул, легко так, игриво, но честно говоря – из последних сил. – Ну, счастливо, ребята. – И пошел дальше, чувствуя, как над головой зияет небо, эта громадная безопасная яма.
Через несколько минут я остановился на берегу, оглянулся. Шел крупный густой снег. Марина с Сашей как бы медленно растворялись в нем. Их уже почти не было видно. Потом они и вовсе исчезли. Страшно белый снег. Зимой он уже не будет таким, но сейчас, когда дорога черна от угля, и сопки черны от обгорелых пней, и заборы, дома тоже черные, выгоревшие, снег казался особенно белым. Интересно было смотреть, как он падал в море: снежинки, едва коснувшись черной воды, тут же исчезали. И вся масса снега, опускаясь до верхушек волн, вдруг пропадала.
Недалеко от берега стоял японский угольщик. Если бы я не знал, где он пришвартовался, то и не нашел бы его в снегопаде. Потом из-за сопки показался маленький черный катер. Он тащил японцу плашкоут с углем. Черная гора угля на нем серела, становилась белесой и постепенно теряла очертания. Наверно, и я, пока сидел на влажной коряге, выброшенной волнами, тоже покрывался снегом и растворялся на этом берегу среди сопок, поселка. Не исключено, что и среди здешних людей мне тоже предстоит раствориться. И было приятно думать об этом. Что-то заживало во мне, успокаивалось, и приходило такое чувство, что все правильно, все так и должно быть.
Не задерживаясь больше на берегу, я поднялся на свои еще не окрепшие конечности и пошел в общежитие, к ребятам. То-то будет шуму – они не знали, что меня уже выписали.
ДОЛГОЖДАННОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ
Потом уже, через две-три недели, когда стали известны подробности, я хорошо представил себе, как все произошло. Примерно в два часа ночи Сашка остался один. Вечеринка кончилась, друзья разошлись, и тут неожиданно оказалось, что ему идти некуда. Он жил в районе аэропорта, автобусы уже не ходили, на такси не было денег, да и попробуй поймай такси в такое время. Пустынные улицы, подмерзшие звонкие лужи, и почти вся ночь впереди.
А надо сказать, что ночь здесь не назовешь уютной. Едва только стемнеет, с сопок словно бы опускается, сползает тайга, улицы наполняются запахами прелых листьев, сырости, хвои. А позже, когда погаснут окна, с улиц исчезнут люди и машины, все это – тайга, туман, какая-то дикая тишина – набирает силу и безраздельно властвует до утра. Вокруг дома, но городом, как говорится, и не пахнет. Если в это время оказываешься один, тебя охватывает беспокойство, что-то заставляет быть настороже, идти быстрее и бесшумнее.
И в ту ночь с сопок наплывало и охватывало улицы состояние прошлого, тех давних времен, когда медведи безбоязненно захаживали в долину, а беглые каторжники дичали и мерзли в окрестных лесах. Наверное, от каторжников и дохнуло на Сашку чем-то крамольным, запретным, и охватили его противоправные желания.
Нет-нет, я не оправдываю ночных грабителей, просто это Сашкино предположение. Когда он все это излагал, ему было далеко не до шуток – мы сидели в коридоре суда, и нас вот-вот должны были пригласить в зал. Его – в качестве обвиняемого, а меня – как потерпевшего.
Так вот, похрустывая весенними ночными лужицами, Сашка направился прямехонько к гостинице. Он долго стучал в закрытую дверь, пока не проснулась дежурная, спавшая на раскладушке.
– Фамилия? – спросила она, приподняв голову.
– Сидоров, – ответил Сашка первое, что пришло на ум.
– Совести у вас нет, Сидоров, – покряхтела дежурная. Она долго поднималась, терла пухлое лицо ладонями, постанывала – уж очень, видно, сон был сладок. – Эх, гражданин… Совести, говорю, нет!
Она первая назвала его гражданином, еще не зная, что скоро такое обращение к нему станет привычным.
– Спасибо, мамаша, – поблагодарил Сашка. – Спите спокойно. – И он быстро прошел мимо конторки администратора, мимо теплой еще раскладушки дежурной, мимо газетного киоска. Поднявшись на второй этаж, Сашка тронул одну дверь, вторую, третью. Четвертая оказалась незапертой. Поколебавшись, он протиснулся в номер. Из комнаты доносилось благодушное посапывание. Сашка шагнул вперед, на залитое лунным светом пространство. Постоял. Никто не проснулся. Ни я, ни мой сосед Толик. Не раздеваясь, Сашка осторожно прилег на свободную кровать. Луна светила ему прямо в лицо. На улице от этого света хотелось побыстрее скрыться, а здесь, в номере, он лишь приятно тревожил.
Прошло около часа. В номере слышалось все то же умиротворенное дыхание. Тогда Сашка поднялся, выбросил в форточку первое попавшееся пальто, сунул за пазуху шапку с вешалки и вышел. В коридоре суда, когда ему незачем было скрывать что-либо, он не смог объяснить, зачем взял пальто и шапку. Во всяком случае, в наших карманах он мог бы найти кое-что поинтереснее. «Уж очень беззаботно вы спали…» – сказал он. Но это было потом, через месяц. А в ту ночь, спустившись в вестибюль, он снова разбудил дежурную.
– Мне нужно на вокзал. Скоро отходит мой поезд.
– А поднимались зачем? – подозрительно спросила дежурная.
– Документы нужно было взять.
– Вас выписать?
– Нет, я к вечеру вернусь. – Сашка сообразил, что, если бы ответил иначе, ему пришлось бы отвечать еще на кучу вопросов. Он помог дежурной запереть дверь, прижав ее снаружи, махнул рукой и свернул за угол, чтобы подобрать пальто.
Он рассказывал потом, что не нужны ему были ни пальто, ни шапка. Сашка работал механиком в аэропорту и почти круглый год ходил в роскошной кожаной куртке, о которой мечтали все, у кого ее не было, – охотники, рыбаки, туристы, да и я в том числе.
– Понимаешь, – говорил он, – как выпью, будто блажь находит – нужно что-то стащить. И не по делу, а так… Шалость, вишь ли, у меня, озорство. Не поверишь, просыпаюсь однажды, а у моей кровати лежит резиновый коврик… Ну, об который ноги вытирают. Одни, когда выпьют, пляшут, песни поют, другие плачут и рыдают, третьи не прочь по физиономии кому-нибудь съездить… А я вот коврик принес в общежитие. На кой он мне?
У Сашки было смуглое худое лицо, черные прямые волосы и немного обиженный взгляд, какой бывает у человека, который говорит чистую правду, а ему не верят. Рассказывая в коридоре суда о своих похождениях, он смущенно улыбался и мял, мял в руках опустевшую сигарету.
Как бы там ни было, но утром я оказался без пальто. Это было тем более печально, что за окном валил густой весенний снег, он шел весь день, потом всю ночь, и было в его неслышном падении нечто возвышенное. А проснулся я оттого, что кто-то большой, розовый и пыхтящий ходил по комнате и бормотал не то недовольно, не то озадаченно. Это был Толик, сосед по номеру.
– Ты брал мою шапку? – спросил он, едва я открыл глаза.
– Она мне мала.
– Это ничего не значит. Мне, например, мало твое пальто, но его я тоже не вижу. А на улице идет снег. А завтра будет буран.
– По радио передавали?
– Передадут, – хмуро заверил Толик.
Он, видимо, был уверен, что беда не приходит одна и что, начнись сегодня оттепель, кража вообще потеряла бы всякий смысл. А чтобы мы могли ее оценить по достоинству, неизбежно должны посыпаться тайфуны, бураны, циклоны, ураганы.
Я прошлепал в прихожую, убедился, что пальто действительно исчезло, и вернулся в комнату. Округлой массой у окна светился Толик. Одна его рука была на бедре, второй он обхватил подбородок – думал.
– А между тем, – медленно проговорил он, – может статься, что все к лучшему.
– Не понял.
– Ты знаешь, какого черта я здесь сижу? Жду преступления.
– Опять не понял.
– Адвокат я, дошло? Ад-во-кат. Но без практики. Мне нужно дело, на котором они могли бы испытать меня и принять в свою теплую компанию. Адвокаты. Сечешь? То, что я окончил институт, прибыл сюда по их же вызову, еще ничего не значит. Они хотят посмотреть на меня в деле.
– Ишь ты! – Это единственное, что я смог произнести.
– Каждое утро я узнаю, где что случилось, где какая драка произошла, кто у кого что украл, кто за что кому морду набил, почему муж с женой поругался, за что директора магазина… И так далее.
– По-моему, ты производишь очень благожелательное впечатление, – уважительно сказал я, глядя на него с подушки. – И достаточно внушительное. Я бы тебе доверился.
– Ты хочешь сказать, что я достаточно толст? – Толик обиженно заморгал светлыми ресничками и выпятил сочную нижнюю губу. – Вот смотри. – Он повернулся ко мне спиной. Под левой лопаткой зиял круглый шрам.
– Кто это тебя?
– Дружинником был. Так что у меня со шпаной свои счеты.
– Но ты же адвокат, будешь их защищать. Или как?
– У тебя вульгарные представления о работе адвоката, – ответил Толик, но пояснять свою мысль не стал.
– Ножом пырнули? – спросил я.
– Нет, самодельный пистолет. Понимаешь, я вынужден быть толстым. После того как мне эту дырку под сердцем сделали, в легких какие-то процессы начались. Поэтому я жив, пока толст.
– Какого же ты преступления ждешь?
– Среднего. Одно им кажется слишком простым, другое – слишком сложным для начала… Вот если бы этого типа поймали, он бы оказался в самый раз. А что касается моей работы, скажу тебе, скажу… Нечего лыбиться… Защищая одного, я произношу обвинительную речь против десятка других, которых нет на скамье подсудимых, которые сидят в зале. Но часто именно они толкают человека на преступление, вынуждают. Дурным обращением, дурным воспитанием, дурным примером. И не так важно посадить одного, как образумить десяток других, понял?
И тут Толик, не сходя с места, показал, что он действительно имеет самое непосредственное отношение к правосудию. Мягкой розовой глыбой согнувшись у телефона, он позвонил в милицию и профессионально четкими выражениями сообщил о ночном происшествии. Натянув пижаму, вызвал дежурную и поручил ей опросить жильцов в соседних номерах – не пропало ли чего у них. Потом снова позвонил в милицию и поинтересовался, выехала ли оперативная группа.
А тем временем дежурная, большая рыхлая старуха, причитая и постанывая, рассказывала взбудораженным жильцам о ночном госте, о том, какой у него зловещий голос, громадный рост, как он сразу показался ей подозрительным, рассказала даже, какая неприятная улыбка у злодея. Кстати, когда ей показали Сашку для опознания, она его не узнала. Допросы, очные ставки, протоколы сделали вора в ее глазах рослым детиной с бандитской рожей.
В тот же день нас с Толиком пригласили в милицию, и инспектор уголовного розыска, пожилая худенькая женщина, принялась задавать нам скучные вопросы о цвете пропавших вещей, степени их износа, первоначальной цене, отличительных признаках…
Время от времени разговор прерывался, и мы все трое, я, Толик и женщина, смотрели в окно. Большие снежинки медленно скользили мимо берез с толстыми стволами и тоненькими веточками, мимо рябин, сохранивших до весны красные гроздья, мимо взъерошенных черных лиственниц. Деревянные дома, деревья, заборы постепенно обрастали снежными хлопьями, их контуры становились мягкими, светлыми. И женщина, подперев кулачком щеку, забыв о степени износа вещей, неотрывно смотрела на невесомые столбики снега, вырастающие над гроздьями рябиновых ягод. Потом спохватывалась, часто моргала, будто старалась стереть с глаз картины, не относящиеся к данному уголовному делу.
– Так… Значит, вы утверждаете, что ночью ничего не слышали? – спрашивала она виновато.
– Не слышали, – отвечал Толик. – Мне кажется, вам следует предупредить комиссионные магазины, отправить своего товарища на рынок. Вполне возможно, что вор вынесет вещи, чтобы продать.
– Возможно, – соглашалась женщина.
– И еще необходимо наведаться на вокзал, на автостанцию, в аэропорт. Ведь дежурная дала описание преступника.
– Разумеется, – говорила женщина и косилась на окно. Форточка была открыта, и залетавшие в комнату снежинки таяли на лету, превращаясь в маленькие холодные капельки. Самые крупные снежинки, не успев растаять, падали на лицо женщины, а она невольно, сама того не замечая, поворачивала голову, чтобы поймать лицом еще одну снежинку, еще одну…
– Сомневаюсь, чтобы они нашли этого вора, – сказал Толик, когда мы вышли на улицу. – Очень неустойчивая женщина. Тут нужна железная психика. Мертвая хватка.
Было чуть ниже нуля, и снег под ногами не хрустел, а мягко, чуть заметно пружинил. Такой снег обычно не держится долго. И в самом деле асфальт был сухой и пыльный, когда через неделю Толик, задыхаясь от бега, ворвался в номер. Его лицо было как никогда розовым, а от спины валил пар.
– Слушай, – сказал он хрипло, – там, в магазине… один тип… вроде в твоем пальто… Пошли!
Мы быстро спустились вниз, перебежали через дорогу и, стараясь не обращать на себя внимания, будто бы не торопясь, вошли в магазин. Парень, о котором говорил Толик, уже отстоял очередь у кассы и теперь с чеком шел к колбасному отделу. Среднего роста, худощавый, смуглый, он задумчиво смотрел на продавца, а та под его взглядом никак не могла уравнять стрелку весов. Пальто на нем было мое. Возле кармана темнела маленькая дырочка – как-то в автобусе я зацепился за отогнутый уголок жести.
– Извините, – сказал я, – но это мое пальто.
На его лице промелькнуло выражение, которое можно было бы истолковать словами: «Ну вот, я так и знал!»
– Вы уверены? – спросил он. – Чье же тогда пальто на вас?
– А вот этого товарища, – показал я на Толика. То, что на мне пальто с чужого плеча, и так было видно – плечи болтались где-то возле моих локтей.
– Так что вы хотите?
– Как что?! Не могу же я все время ходить в этом балахоне!
– А! – протянул он. – Пожалуйста. – И начал расстегивать пуговицы. – Я не думал, что для вас это так важно.
И тут Толик проявил юридическую грамотность.
– Нет-нет, – запротестовал он. – Так не пойдет. Давайте-ка прямо в пальто отправимся в одно место.
– Куда же именно?
– В милицию. Здесь недалеко.
– Зачем?
– Там разберемся. Там мы во всем разберемся – чье пальто, почему пальто, зачем пальто и так далее.
– А разве мы в чем-то не разобрались? – повернулся парень ко мне.
Возможно, это было негражданственно, но мне не хотелось идти в милицию и снова проводить целый день за составлением протоколов, за показаниями, опознаниями. Но Толик настоял на своем. Цепко ухватив вора за локоть, он так и не выпустил его, пока мы снова не оказались в кабинете знакомой женщины.
Сашка вел себя, по словам Толика, глупо. Он тут же во всем сознался, хотя гостиничная дежурная ни за что не хотела признать в нем ночного грабителя. «Не признаю», – твердила она даже после того, как Сашка напомнил ей детали своих похождений.
– И старуха тоже глупо ведет себя, – сказал Толик.
– Почему? Может, она в самом деле не помнит его?
– Не имеет значения, помнит или нет. Этот тип возьмет и скажет, что пальто купил на базаре в прошлое воскресенье. И все. Его придется отпустить. А весь убыток, и твой, и мой, оплатит старуха. Из своих трудовых доходов, между прочим.
– Что же ей делать?
– Не знаешь – молчи. Не помнишь – не настаивай. На нет и суда нет.
Вышло так, что Сашка совершил то самое преступление, которого ждал Толик. По юридическим канонам он не имел права защищать его, поскольку сам оказался потерпевшим, но, чтобы ускорить дело, я сказал, что пропавшие вещи принадлежат мне. И пальто, и шапка.
Прошло несколько дней, и как-то вечером, когда в город, как обычно, с сопок хлынула тайга, я, остановившись на перекрестке перед красным светом, вдруг увидел, что рядом со мной стоит Сашка в кожаной куртке и берете. Он тоже узнал меня, усмехнулся.
– Привет, – сказал я.
– Привет.
– Что нового?
– Ты хочешь спросить, что я спер нового и у кого?
– Да нет… Просто так. Тебя оправдали?
– Как меня могли оправдать, если суда еще не было? Отпустили под расписку.
Дальше мы пошли рядом.
– Слушай, Саша, ну, понимаю, можно было пальто спереть, но на кой ты его надевал?
– А! – Он махнул рукой. – Решил посмотреть, что получится. Везучий я или нет… Оказалось – не очень. Этот дружок твой, адвокат, не говорил, сколько мне дадут?
– Не больше трех. Но и это вряд ли… Года два-полтора…
– Это уже лучше, – вздохнул Сашка.
– Он сказал, что по-разному может сложиться… Как общественный обвинитель себя поведет, ну, который от твоей организации.
– О! На это надеяться не стоит. Раз проворовался, то какой разговор… припомнят и опоздания на работу, и… Опять же не женился… Да, был у меня и такой прискорбный случай. Должен был я жениться на нашем диспетчере. Хорошая девушка, и все, что нужно, у нее на месте, но совершила грубую ошибку – познакомила со своей подругой. И как раз накануне свадьбы, когда все технические службы аэропорта готовились к торжеству. А я того… ушел в сторону. Аморалка налицо.
– Что же случилось с невестой?
– Озверела девка. Никогда не думал, что в каких-нибудь пятидесяти килограммах может быть столько злости. Пошла по начальникам, написала моей бабке в Ростов, раздобыла медицинскую справку…
– У нее что… ребенок?
– Какой ребенок! Честь у нее порушена! И что самое обидное – я ни при чем! То-то она меня к себе не подпускала…
– А эта, ее подружка?
– Хорошая девчонка, на суде увидишь. Сколько на нее, бедную, свалилось! Но держится. Держится, представляешь? – Сашка посмотрел на меня с недоумением. – Знаешь, суд завтра, а я уже считаю, что мне не двадцать пять лет, а все двадцать семь, будто два года, которые дадут, уже прошли… Сегодня даже снился себе двадцатисемилетним… Потеха! Дома новые в городе, куртка вот эта уже дырявая, рукава протерлись, вроде ребеночек уже у нас с этой девчонкой… Только не помню – парень или девка… Да! Говорит, ждать будет. Представляешь?
Улицы опустели, и мы шли по самой середине проезжей части. Наши скрещенные тени то убегали вперед, то отставали, путались под ногами. Пахло теплой землей, откуда-то с окраины доносились крики паровозов. Потом над домами, так низко, что хотелось пригнуть голову, прошел самолет, мигая красными сигнальными огнями.
– Восемнадцатый рейс, – сказал Сашка, проводив его взглядом. – С материка. Ну ладно, мне пора!
– Слушай, – неожиданно для себя сказал я, – пошли в гостиницу, а? Пошли!
– Думаешь, пустят?
– Сегодня другая дежурная, она тебя не знает.
– А адвокат там?
– Наверное, где же ему быть. Завтра выступать.
– Это уже интересно. – Сашка оживился, но тут же опять сник – будто от тяжелой мысли, о которой забыл на мгновение. – Ну, пошли, – сказал он равнодушно.
По узкой лестнице мы поднялись на второй этаж, остановились у нашей двери.
– Все правильно, – сказал Сашка. – Та самая дверь. Теперь уже закрываетесь на ночь?
– И на день тоже. – Я толкнул дверь, она была заперта. Из глубины номера доносился голос Толика. Он говорил громко и старательно, будто втолковывал что-то непонятливому собеседнику. Некоторое время мы прислушивались, но, когда разобрали слова «граждане судьи», оба чуть не рассмеялись.
– Видишь, – сказал Сашка, – я опережаю время на два года, он – на один день… Что-то мы все торопимся, торопимся, вот только куда?
Я постучал. Голос в номере смолк, послышались шелест бумаги, шлепанье больших ступней по пластиковому полу прихожей. Щелкнул замок, дверь распахнулась. Толик был в пиджаке и при галстуке, но босиком. Увидев Сашку, он побледнел, отступил в глубину коридора, пропустил нас и закрыл дверь.
Сашка сел на ручку кресла, с любопытством огляделся, улыбаясь.
– Кажется, я здесь был когда-то…
А надо сказать, что ночь здесь не назовешь уютной. Едва только стемнеет, с сопок словно бы опускается, сползает тайга, улицы наполняются запахами прелых листьев, сырости, хвои. А позже, когда погаснут окна, с улиц исчезнут люди и машины, все это – тайга, туман, какая-то дикая тишина – набирает силу и безраздельно властвует до утра. Вокруг дома, но городом, как говорится, и не пахнет. Если в это время оказываешься один, тебя охватывает беспокойство, что-то заставляет быть настороже, идти быстрее и бесшумнее.
И в ту ночь с сопок наплывало и охватывало улицы состояние прошлого, тех давних времен, когда медведи безбоязненно захаживали в долину, а беглые каторжники дичали и мерзли в окрестных лесах. Наверное, от каторжников и дохнуло на Сашку чем-то крамольным, запретным, и охватили его противоправные желания.
Нет-нет, я не оправдываю ночных грабителей, просто это Сашкино предположение. Когда он все это излагал, ему было далеко не до шуток – мы сидели в коридоре суда, и нас вот-вот должны были пригласить в зал. Его – в качестве обвиняемого, а меня – как потерпевшего.
Так вот, похрустывая весенними ночными лужицами, Сашка направился прямехонько к гостинице. Он долго стучал в закрытую дверь, пока не проснулась дежурная, спавшая на раскладушке.
– Фамилия? – спросила она, приподняв голову.
– Сидоров, – ответил Сашка первое, что пришло на ум.
– Совести у вас нет, Сидоров, – покряхтела дежурная. Она долго поднималась, терла пухлое лицо ладонями, постанывала – уж очень, видно, сон был сладок. – Эх, гражданин… Совести, говорю, нет!
Она первая назвала его гражданином, еще не зная, что скоро такое обращение к нему станет привычным.
– Спасибо, мамаша, – поблагодарил Сашка. – Спите спокойно. – И он быстро прошел мимо конторки администратора, мимо теплой еще раскладушки дежурной, мимо газетного киоска. Поднявшись на второй этаж, Сашка тронул одну дверь, вторую, третью. Четвертая оказалась незапертой. Поколебавшись, он протиснулся в номер. Из комнаты доносилось благодушное посапывание. Сашка шагнул вперед, на залитое лунным светом пространство. Постоял. Никто не проснулся. Ни я, ни мой сосед Толик. Не раздеваясь, Сашка осторожно прилег на свободную кровать. Луна светила ему прямо в лицо. На улице от этого света хотелось побыстрее скрыться, а здесь, в номере, он лишь приятно тревожил.
Прошло около часа. В номере слышалось все то же умиротворенное дыхание. Тогда Сашка поднялся, выбросил в форточку первое попавшееся пальто, сунул за пазуху шапку с вешалки и вышел. В коридоре суда, когда ему незачем было скрывать что-либо, он не смог объяснить, зачем взял пальто и шапку. Во всяком случае, в наших карманах он мог бы найти кое-что поинтереснее. «Уж очень беззаботно вы спали…» – сказал он. Но это было потом, через месяц. А в ту ночь, спустившись в вестибюль, он снова разбудил дежурную.
– Мне нужно на вокзал. Скоро отходит мой поезд.
– А поднимались зачем? – подозрительно спросила дежурная.
– Документы нужно было взять.
– Вас выписать?
– Нет, я к вечеру вернусь. – Сашка сообразил, что, если бы ответил иначе, ему пришлось бы отвечать еще на кучу вопросов. Он помог дежурной запереть дверь, прижав ее снаружи, махнул рукой и свернул за угол, чтобы подобрать пальто.
Он рассказывал потом, что не нужны ему были ни пальто, ни шапка. Сашка работал механиком в аэропорту и почти круглый год ходил в роскошной кожаной куртке, о которой мечтали все, у кого ее не было, – охотники, рыбаки, туристы, да и я в том числе.
– Понимаешь, – говорил он, – как выпью, будто блажь находит – нужно что-то стащить. И не по делу, а так… Шалость, вишь ли, у меня, озорство. Не поверишь, просыпаюсь однажды, а у моей кровати лежит резиновый коврик… Ну, об который ноги вытирают. Одни, когда выпьют, пляшут, песни поют, другие плачут и рыдают, третьи не прочь по физиономии кому-нибудь съездить… А я вот коврик принес в общежитие. На кой он мне?
У Сашки было смуглое худое лицо, черные прямые волосы и немного обиженный взгляд, какой бывает у человека, который говорит чистую правду, а ему не верят. Рассказывая в коридоре суда о своих похождениях, он смущенно улыбался и мял, мял в руках опустевшую сигарету.
Как бы там ни было, но утром я оказался без пальто. Это было тем более печально, что за окном валил густой весенний снег, он шел весь день, потом всю ночь, и было в его неслышном падении нечто возвышенное. А проснулся я оттого, что кто-то большой, розовый и пыхтящий ходил по комнате и бормотал не то недовольно, не то озадаченно. Это был Толик, сосед по номеру.
– Ты брал мою шапку? – спросил он, едва я открыл глаза.
– Она мне мала.
– Это ничего не значит. Мне, например, мало твое пальто, но его я тоже не вижу. А на улице идет снег. А завтра будет буран.
– По радио передавали?
– Передадут, – хмуро заверил Толик.
Он, видимо, был уверен, что беда не приходит одна и что, начнись сегодня оттепель, кража вообще потеряла бы всякий смысл. А чтобы мы могли ее оценить по достоинству, неизбежно должны посыпаться тайфуны, бураны, циклоны, ураганы.
Я прошлепал в прихожую, убедился, что пальто действительно исчезло, и вернулся в комнату. Округлой массой у окна светился Толик. Одна его рука была на бедре, второй он обхватил подбородок – думал.
– А между тем, – медленно проговорил он, – может статься, что все к лучшему.
– Не понял.
– Ты знаешь, какого черта я здесь сижу? Жду преступления.
– Опять не понял.
– Адвокат я, дошло? Ад-во-кат. Но без практики. Мне нужно дело, на котором они могли бы испытать меня и принять в свою теплую компанию. Адвокаты. Сечешь? То, что я окончил институт, прибыл сюда по их же вызову, еще ничего не значит. Они хотят посмотреть на меня в деле.
– Ишь ты! – Это единственное, что я смог произнести.
– Каждое утро я узнаю, где что случилось, где какая драка произошла, кто у кого что украл, кто за что кому морду набил, почему муж с женой поругался, за что директора магазина… И так далее.
– По-моему, ты производишь очень благожелательное впечатление, – уважительно сказал я, глядя на него с подушки. – И достаточно внушительное. Я бы тебе доверился.
– Ты хочешь сказать, что я достаточно толст? – Толик обиженно заморгал светлыми ресничками и выпятил сочную нижнюю губу. – Вот смотри. – Он повернулся ко мне спиной. Под левой лопаткой зиял круглый шрам.
– Кто это тебя?
– Дружинником был. Так что у меня со шпаной свои счеты.
– Но ты же адвокат, будешь их защищать. Или как?
– У тебя вульгарные представления о работе адвоката, – ответил Толик, но пояснять свою мысль не стал.
– Ножом пырнули? – спросил я.
– Нет, самодельный пистолет. Понимаешь, я вынужден быть толстым. После того как мне эту дырку под сердцем сделали, в легких какие-то процессы начались. Поэтому я жив, пока толст.
– Какого же ты преступления ждешь?
– Среднего. Одно им кажется слишком простым, другое – слишком сложным для начала… Вот если бы этого типа поймали, он бы оказался в самый раз. А что касается моей работы, скажу тебе, скажу… Нечего лыбиться… Защищая одного, я произношу обвинительную речь против десятка других, которых нет на скамье подсудимых, которые сидят в зале. Но часто именно они толкают человека на преступление, вынуждают. Дурным обращением, дурным воспитанием, дурным примером. И не так важно посадить одного, как образумить десяток других, понял?
И тут Толик, не сходя с места, показал, что он действительно имеет самое непосредственное отношение к правосудию. Мягкой розовой глыбой согнувшись у телефона, он позвонил в милицию и профессионально четкими выражениями сообщил о ночном происшествии. Натянув пижаму, вызвал дежурную и поручил ей опросить жильцов в соседних номерах – не пропало ли чего у них. Потом снова позвонил в милицию и поинтересовался, выехала ли оперативная группа.
А тем временем дежурная, большая рыхлая старуха, причитая и постанывая, рассказывала взбудораженным жильцам о ночном госте, о том, какой у него зловещий голос, громадный рост, как он сразу показался ей подозрительным, рассказала даже, какая неприятная улыбка у злодея. Кстати, когда ей показали Сашку для опознания, она его не узнала. Допросы, очные ставки, протоколы сделали вора в ее глазах рослым детиной с бандитской рожей.
В тот же день нас с Толиком пригласили в милицию, и инспектор уголовного розыска, пожилая худенькая женщина, принялась задавать нам скучные вопросы о цвете пропавших вещей, степени их износа, первоначальной цене, отличительных признаках…
Время от времени разговор прерывался, и мы все трое, я, Толик и женщина, смотрели в окно. Большие снежинки медленно скользили мимо берез с толстыми стволами и тоненькими веточками, мимо рябин, сохранивших до весны красные гроздья, мимо взъерошенных черных лиственниц. Деревянные дома, деревья, заборы постепенно обрастали снежными хлопьями, их контуры становились мягкими, светлыми. И женщина, подперев кулачком щеку, забыв о степени износа вещей, неотрывно смотрела на невесомые столбики снега, вырастающие над гроздьями рябиновых ягод. Потом спохватывалась, часто моргала, будто старалась стереть с глаз картины, не относящиеся к данному уголовному делу.
– Так… Значит, вы утверждаете, что ночью ничего не слышали? – спрашивала она виновато.
– Не слышали, – отвечал Толик. – Мне кажется, вам следует предупредить комиссионные магазины, отправить своего товарища на рынок. Вполне возможно, что вор вынесет вещи, чтобы продать.
– Возможно, – соглашалась женщина.
– И еще необходимо наведаться на вокзал, на автостанцию, в аэропорт. Ведь дежурная дала описание преступника.
– Разумеется, – говорила женщина и косилась на окно. Форточка была открыта, и залетавшие в комнату снежинки таяли на лету, превращаясь в маленькие холодные капельки. Самые крупные снежинки, не успев растаять, падали на лицо женщины, а она невольно, сама того не замечая, поворачивала голову, чтобы поймать лицом еще одну снежинку, еще одну…
– Сомневаюсь, чтобы они нашли этого вора, – сказал Толик, когда мы вышли на улицу. – Очень неустойчивая женщина. Тут нужна железная психика. Мертвая хватка.
Было чуть ниже нуля, и снег под ногами не хрустел, а мягко, чуть заметно пружинил. Такой снег обычно не держится долго. И в самом деле асфальт был сухой и пыльный, когда через неделю Толик, задыхаясь от бега, ворвался в номер. Его лицо было как никогда розовым, а от спины валил пар.
– Слушай, – сказал он хрипло, – там, в магазине… один тип… вроде в твоем пальто… Пошли!
Мы быстро спустились вниз, перебежали через дорогу и, стараясь не обращать на себя внимания, будто бы не торопясь, вошли в магазин. Парень, о котором говорил Толик, уже отстоял очередь у кассы и теперь с чеком шел к колбасному отделу. Среднего роста, худощавый, смуглый, он задумчиво смотрел на продавца, а та под его взглядом никак не могла уравнять стрелку весов. Пальто на нем было мое. Возле кармана темнела маленькая дырочка – как-то в автобусе я зацепился за отогнутый уголок жести.
– Извините, – сказал я, – но это мое пальто.
На его лице промелькнуло выражение, которое можно было бы истолковать словами: «Ну вот, я так и знал!»
– Вы уверены? – спросил он. – Чье же тогда пальто на вас?
– А вот этого товарища, – показал я на Толика. То, что на мне пальто с чужого плеча, и так было видно – плечи болтались где-то возле моих локтей.
– Так что вы хотите?
– Как что?! Не могу же я все время ходить в этом балахоне!
– А! – протянул он. – Пожалуйста. – И начал расстегивать пуговицы. – Я не думал, что для вас это так важно.
И тут Толик проявил юридическую грамотность.
– Нет-нет, – запротестовал он. – Так не пойдет. Давайте-ка прямо в пальто отправимся в одно место.
– Куда же именно?
– В милицию. Здесь недалеко.
– Зачем?
– Там разберемся. Там мы во всем разберемся – чье пальто, почему пальто, зачем пальто и так далее.
– А разве мы в чем-то не разобрались? – повернулся парень ко мне.
Возможно, это было негражданственно, но мне не хотелось идти в милицию и снова проводить целый день за составлением протоколов, за показаниями, опознаниями. Но Толик настоял на своем. Цепко ухватив вора за локоть, он так и не выпустил его, пока мы снова не оказались в кабинете знакомой женщины.
Сашка вел себя, по словам Толика, глупо. Он тут же во всем сознался, хотя гостиничная дежурная ни за что не хотела признать в нем ночного грабителя. «Не признаю», – твердила она даже после того, как Сашка напомнил ей детали своих похождений.
– И старуха тоже глупо ведет себя, – сказал Толик.
– Почему? Может, она в самом деле не помнит его?
– Не имеет значения, помнит или нет. Этот тип возьмет и скажет, что пальто купил на базаре в прошлое воскресенье. И все. Его придется отпустить. А весь убыток, и твой, и мой, оплатит старуха. Из своих трудовых доходов, между прочим.
– Что же ей делать?
– Не знаешь – молчи. Не помнишь – не настаивай. На нет и суда нет.
Вышло так, что Сашка совершил то самое преступление, которого ждал Толик. По юридическим канонам он не имел права защищать его, поскольку сам оказался потерпевшим, но, чтобы ускорить дело, я сказал, что пропавшие вещи принадлежат мне. И пальто, и шапка.
Прошло несколько дней, и как-то вечером, когда в город, как обычно, с сопок хлынула тайга, я, остановившись на перекрестке перед красным светом, вдруг увидел, что рядом со мной стоит Сашка в кожаной куртке и берете. Он тоже узнал меня, усмехнулся.
– Привет, – сказал я.
– Привет.
– Что нового?
– Ты хочешь спросить, что я спер нового и у кого?
– Да нет… Просто так. Тебя оправдали?
– Как меня могли оправдать, если суда еще не было? Отпустили под расписку.
Дальше мы пошли рядом.
– Слушай, Саша, ну, понимаю, можно было пальто спереть, но на кой ты его надевал?
– А! – Он махнул рукой. – Решил посмотреть, что получится. Везучий я или нет… Оказалось – не очень. Этот дружок твой, адвокат, не говорил, сколько мне дадут?
– Не больше трех. Но и это вряд ли… Года два-полтора…
– Это уже лучше, – вздохнул Сашка.
– Он сказал, что по-разному может сложиться… Как общественный обвинитель себя поведет, ну, который от твоей организации.
– О! На это надеяться не стоит. Раз проворовался, то какой разговор… припомнят и опоздания на работу, и… Опять же не женился… Да, был у меня и такой прискорбный случай. Должен был я жениться на нашем диспетчере. Хорошая девушка, и все, что нужно, у нее на месте, но совершила грубую ошибку – познакомила со своей подругой. И как раз накануне свадьбы, когда все технические службы аэропорта готовились к торжеству. А я того… ушел в сторону. Аморалка налицо.
– Что же случилось с невестой?
– Озверела девка. Никогда не думал, что в каких-нибудь пятидесяти килограммах может быть столько злости. Пошла по начальникам, написала моей бабке в Ростов, раздобыла медицинскую справку…
– У нее что… ребенок?
– Какой ребенок! Честь у нее порушена! И что самое обидное – я ни при чем! То-то она меня к себе не подпускала…
– А эта, ее подружка?
– Хорошая девчонка, на суде увидишь. Сколько на нее, бедную, свалилось! Но держится. Держится, представляешь? – Сашка посмотрел на меня с недоумением. – Знаешь, суд завтра, а я уже считаю, что мне не двадцать пять лет, а все двадцать семь, будто два года, которые дадут, уже прошли… Сегодня даже снился себе двадцатисемилетним… Потеха! Дома новые в городе, куртка вот эта уже дырявая, рукава протерлись, вроде ребеночек уже у нас с этой девчонкой… Только не помню – парень или девка… Да! Говорит, ждать будет. Представляешь?
Улицы опустели, и мы шли по самой середине проезжей части. Наши скрещенные тени то убегали вперед, то отставали, путались под ногами. Пахло теплой землей, откуда-то с окраины доносились крики паровозов. Потом над домами, так низко, что хотелось пригнуть голову, прошел самолет, мигая красными сигнальными огнями.
– Восемнадцатый рейс, – сказал Сашка, проводив его взглядом. – С материка. Ну ладно, мне пора!
– Слушай, – неожиданно для себя сказал я, – пошли в гостиницу, а? Пошли!
– Думаешь, пустят?
– Сегодня другая дежурная, она тебя не знает.
– А адвокат там?
– Наверное, где же ему быть. Завтра выступать.
– Это уже интересно. – Сашка оживился, но тут же опять сник – будто от тяжелой мысли, о которой забыл на мгновение. – Ну, пошли, – сказал он равнодушно.
По узкой лестнице мы поднялись на второй этаж, остановились у нашей двери.
– Все правильно, – сказал Сашка. – Та самая дверь. Теперь уже закрываетесь на ночь?
– И на день тоже. – Я толкнул дверь, она была заперта. Из глубины номера доносился голос Толика. Он говорил громко и старательно, будто втолковывал что-то непонятливому собеседнику. Некоторое время мы прислушивались, но, когда разобрали слова «граждане судьи», оба чуть не рассмеялись.
– Видишь, – сказал Сашка, – я опережаю время на два года, он – на один день… Что-то мы все торопимся, торопимся, вот только куда?
Я постучал. Голос в номере смолк, послышались шелест бумаги, шлепанье больших ступней по пластиковому полу прихожей. Щелкнул замок, дверь распахнулась. Толик был в пиджаке и при галстуке, но босиком. Увидев Сашку, он побледнел, отступил в глубину коридора, пропустил нас и закрыл дверь.
Сашка сел на ручку кресла, с любопытством огляделся, улыбаясь.
– Кажется, я здесь был когда-то…