Виктор Слипенчук. Свет времени (сборник)

Виктор Слипенчук
Свет времени

   ©Слипенчук В., 2009
   ©Издательский Дом «Городец», 2009
 
   Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
 
   ©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

От автора

   Что такое поэзия?
   Сорок три года назад^[1] с трибуны семинара молодых поэтов Алтая было сказано, что поэзия – это редчайшее изобретение, которое, если случается, то без него уже не обойтись. Более того, представить невозможно, что ещё вчера этого изобретения не было.
   Поэт Марк Соболь внёс поправку – не изобретение, а открытие (в семинаре участвовали в качестве руководителей некоторые московские и ленинградские поэты).
   Возник импровизированный диспут. Никто не отрицал, что поэзия – открытие, но и акт поиска открытия некоторые семинаристы объявляли фактом поэзии. Я не хочу подвергать сомнению ответы 43-летней давности, для меня очевидно, что каждый человек, любящий поэзию, находит ей своё объяснение. Слава Богу, мы ушли от официоза, когда один критик-вождь мог навязать всем без исключения свои воззрения. Другое дело, что, подготавливая данный сборник, я обращал внимание на качественность времени в стихах. Проще говоря – устарели они или интересны и сегодня. Тут поневоле вспоминается предположение замечательного русского астронома Николая Александровича Козырева о том, что источником звёздной энергии является не что иное, как время. Помимо пассивного, геометрического свойства длительности, измеряемого часами, оно обладает ещё и активными, то есть физическими свой ствами. По Козыреву, время – явление Природы, а не просто четвёртое измерение, дополняющее трёхмерное пространство. То есть время является источником энергии звёзд, в том числе и Солнца. Именно поэтому наша Вселенная практически не стареет и всегда молода.
   Так и Поэзия.
   И ещё – это мой первый поэтический сборник. В основе его – стихи, написанные с 1963 по 1968 годы. Что касается стихов, написанных в другое время, – они обозначены соответствующей датой.
 

 
Тысячелетие и миг.
Песчинка и планета.
Во всём проявлен Божий лик.
Во всём дыханье света.
 

Здравствуй, Простор широкий!

Здравствуй, простор широкий!

 
Сидел я на обочине дороги,
Среди полей, угасших без воды,
И длинный день,
Как порожняк, в итоге
Бесславно уходил из Кулунды.
 
 
Районный «газик»
Пропылил сторонкой.
Я видел озабоченные лица
И не приметил сразу жеребёнка,
Явившегося вместе с кобылицей.
 
 
Они шагали медленно и грустно,
И кобылица глаз не поднимала,
Хоть обещанье сына —
Быть послушным,
Она, как мать, всецело одобряла.
 
 
Ей было стыдно
За свои бега,
Ведь не она ль ребёнку обещала,
Сводить его на сочные луга,
Где в молодость свою она гуляла.
 
 
Откуда знать ей было, кобылице,
Про новую политику страны,
Про орден
В председательской петлице —
За освоенье трудной целины.
 
 
Они прошли,
Остановились – дважды
Она глядела долго вдоль межи.
Потом заржала тихо и протяжно,
Как будто вопрошала: подскажи —
 
 
Ты ж – человек,
Ты понимаешь больше…
И уронила крупную слезу. —
Как объяснить ей,
Что и я лишь лошадь
В политике, которую везу.
 

«Человека пытали в застенках советских…»

 
Человека пытали
В застенках советских —
Заставляли признаться в измене.
А на улицах май встрепенулся на ветках
Узким листиком сонных растений.
 
 
Человеку казалось,
Что всё это бред —
Люди в форме, звёзды, винтовки,
Но зачем-то лежал на столе партбилет,
Славный отблеск далёкой маёвки.
 
 
Человек улыбнулся,
В ресницах глаз
Шевельнулась слеза, оживая, —
В первый раз он не мог,
В первый раз,
В первый раз!
Он не встретил Первое мая.
 
 
Человека толкнули прикладом в плечо,
Мотыльки засверкали, как ливень —
У нас могут,
Могут ещё,
По-кулацки врагов ненавидеть.
 
 
Только он, Человек,
Вышел сам на бугор,
И теперь не боялся упасть,
И Советская власть стреляла в упор
В Человека,
В Советскую власть!
 
 
В этом месте
Пионы сейчас зацвели,
Их приходят школьники рвать,
И не знают они,
Да и знать не могли,
Как далась нам
Советская власть.
 

«Разойдутся друзья по домам…»

 
Разойдутся друзья по домам,
Разбредутся домой в полусне.
Расползётся дым по углам,
Словно комнатный плющ по стене.
 
 
Я нажму выключатель и – щёлк!
Я включу темноту. И впотьмах
Я услышу шуршащий, как шёлк,
И скрипящий, как пепел, страх.
 
 
Всюду страх: на полу, под столом…
Всюду страх, только страх, страх!
И не думая о былом,
Я увижу его – в двух шагах.
 
 
И тогда выключатель опять
Я нажму, чтобы выключить то —
Что меня заставляет не спать
И о чём – не узнает никто.
 

Комсомолу

 
Под будённовками чубы вспенены —
На портретах иная эпоха.
Комсомольцы, знавшие Ленина,
Нам сегодня без вас плохо.
 
 
Комсомол наш сейчас не у дел,
Нынче жирным стал комсомол,
Он от ваших геройских дел
Лишь оставил с графинчиком стол.
 
 
Стол, как прежде, накрыт кумачом,
Хотя здесь он совсем ни при чём.
 
 
Постарел комсомол, постарел —
Напрокат всем кумач, как камзол,
А ведь раньше шли в комсомол —
Равносильно, что шли на расстрел.
 
 
Комсомольцы, покиньте портреты,
Нас в Магнитку введите, как в Храм.
Нужно цену поднять комбилету —
Помогите,
отцы,
нам.
 
 
Но портреты живой революции
По райкомам висят
для проката,
И под ними строчат резолюции
Начинающие бюрократы.
 

Баба-яга

 
Во деревне – ах, что такое?!
Над сугробами – в дым снега,
Там, где шоркнет своей метлою
Развесёлая баба-яга.
 
 
Как несётся, как завывает —
Аж пронизывает насквозь!
Зазывает, с дорог сбивает —
Баба-эх! – Оторви да брось!
 
 
Отчего она так веселится?
Не боится – о, вражий дух!
А кого ей бояться? – Милиции —
Из детей, стариков и старух?!
 
 
Молодёжь-то в деревне не сыщешь,
С электричеством не найдёшь.
Молодёжью деревни – нищи,
Нынче в городе молодёжь.
 
 
Вот и носится, и завывает:
Новоселье – веселья ночка!
Дом ещё один забивают
И причём не на курьих ножках.
 
 
Что ж ты, молодость, уступаешь?
Удираешь?
Бежишь? —
Беги!
Но зачем в комсомол вступаешь,
Ты ж боишься бабы-яги?
 

«Я для тебя взлелеял этот сад…»

 
Я для тебя взлелеял этот сад.
Весною в нём возможен листопад,
А осенью весеннее цветенье, —
В нём царствует моё воображенье.
Как это просто – увидать в ночи
Полярного сияния лучи.
И ощущать, как сонная вода
Струится с крыш, и тикают года.
И, выбрав улочку,
Идти по ней легко,
И видеть близко то, что далеко.
И встретиться с тобою на пути,
И, повинившись, прошептать – прости!
И вдруг понять:
Тебя уж не обнять,
И не ввести в волшебный дивный сад,
Где живо всё, как много лет назад,
Где все эти цветы воображенья —
Не стоят твоего прикосновенья.
 

Царь

 
Какая всё же чепуха,
Нет-нет, так – не годится —
Держать за крылья петуха
И говорить – жар-птица!
 
 
Но царь на то, наверно, царь.
Подальше – от греха…
Но как похожа эта тварь
У нас на петуха?!
 
 
Рискуют люди головой:
Хоть ты и царь – шалишь,
Но только правду под полой
От нас не утаишь.
 
 
А царь всю ночь опять не спал,
Томился от досады —
Он птицу счастья людям дал,
Чего ещё им надо?!
 

«Набив отцовский патронташ…»

 
Набив отцовский патронташ
Патронами с «гусиной» дробью,
Я с вечера иду в шалаш,
Поставленный над самой Обью.
 
 
Внизу река, среди полей
В сиянье призрачном и строгом
Она, как лунная дорога,
Но тише, слышишь журавлей?
 
 
Патроны в ствол, и лунный диск
Уже на мушке покачнулся…
Но выстрел слуха не коснулся —
Ты слышишь журавлиный крик.
 
 
И только дома, за столом,
Всё вспоминая понемногу,
Увидишь лунную дорогу,
Услышишь свой ружейный гром.
 

Выпускникам АСХИ^[2]

 
Я долго думал,
Перед тем, как выйти к Вам:
Что мне сказать
И как держать мне речь.
Хоть жизнь
Не познаётся по стихам,
Гражданский долг мой —
Вас предостеречь
От тех ошибок,
Что ещё во мне,
Как червь, переедают всё внутри.
И если я не лажу по стене,
То это ни о чём не говорит.
Я помню твои стены, институт,
Да и они, наверно, не забыли,
Как вильямцев охаивали тут,
Как вильямцев
За вильямцевство били.
Я тоже был героем этих дней
И целину, как знамя, поднимал —
Боролся за величие идей,
В которых ни черта не понимал.
Скажи мне, институт,
Кому в вину
Свои заслуги ставить – и остыну,
Кому отдать медаль «за целину» —
За превращенье Кулунды в пустыню?
Я знаю,
Ты мне скажешь – не наглей.
Но я бы высек самой острой розгой
Того, кто ныне в эрозии полей
Эрозию скрыл собственного мозга.
От вас, Выпускники,
Я не прошу,
А требую любви и пониманья:
Земли, животных —
И не согрешу,
Что в них основа,
Суть естествознанья.
От них не отступайте никогда.
Природа не прощает самозванства.
И к нам вернётся с хлебом Кулунда,
И мы поднимем сельское хозяйство.
 

«Бывает, так устанешь за день…»

 
Бывает, так устанешь за день,
Что, к лагерю добравшись лишь,
У шалаша на лавку сядешь
И, словно каменный, сидишь.
 
 
И нету сил расправить плечи,
Снять сапоги, залезть в шалаш,
Где ты ночлегом обеспечен
В уборочный ажиотаж.
 
 
И ничего душе не нужно,
Как будто всё уже сбылось.
Однако не заметить трудно,
Что многое не удалось.
 
 
Хоть и настырного ты склада,
Хоть и удачно так хитришь,
Что ничего тебе не надо,
Что ты здесь просто так сидишь.
 

«Ты не из наших был. Пацан…»

 
Ты не из наших был. Пацан.
Но как-то люди узнавали
И говорили – весь в отца,
С улыбкой руку подавали.
А годы льются, как вода,
Подмыт твой берег – дик и крут.
И нет от прошлого следа,
Тебя уже не узнают,
Но руку всё же подают.
То ль обознались по лицу,
А может, просто в том причина,
то уважение к отцу
Мы переносим и на сына.
Как жаль, загублен он войной,
Ему бы жить, носить медали,
Чтобы не путали с тобой,
Руки тебе не подавали.
 

Родительский день 1967

 
Пусть этот день страна забыла
В календари свои внести.
Мы всё равно пришли к могилам,
Покой душевный обрести.
Мы не забыли в скорбном тлене
Далёких, близких и родных,
И люди плачут на коленях,
И я не осуждаю их.
Я сам, как все здесь, плачу тоже
Навзрыд, не зная почему.
Из русских кто рыдать не может —
Войной обучены всему.
Но горем я не упиваюсь,
Я просто плачу от весны.
Сквозь слёзы дядьке улыбаюсь —
Он был весёлым до войны.
Я просто плачу, что устало
Старик лопатку очищает
И после, словно одеяло,
Могилку внука поправляет.
Что, обнажая горечь дней,
На холмик водку льёт юнец
 

 
И горько плачет:
Папка, пей,
Пей, папка, вдоволь, наконец.
И тонут в этом плаче беды,
И свято верю, говоря:
Великий праздник День Победы
Совпал с Родительским – не зря.
Пусть он нигде не обозначен
В календарях, что из того?!
Мы в этот день поём и плачем,
Что б не случилось ничего.
 

«И что ж в глазах у женщины вы видите…»

 
И что ж в глазах у женщины вы видите,
Когда она в вас смотрит так влюбленно,
Так преданно и так освобожденно,
Что кажется, вот-вот её постигнете,
И тайну тайн сознанием уловите,
И миг, как доктор Фауст, остановите.
А может, вы не видите, не видите,
Что взглядом изучающим обидите
Ту женщину, в чьём сказочном сиянье
Начало и основа мирозданья.
С девчонками, смеющимися свету,
С мальчишками, увлёкшими планету
Навстречу солнцу, к звёздам накренив,
Чтоб видели вы мир, как он красив.
А может, вы её постигли где-то,
Да-да посмели, кто вам возбранит?
Пеняйте на себя, теперь планету
Для вас никто к звездАм не накренит.
 

«Она лежала тихая, нагая…»

 
Она лежала тихая, нагая.
Рассвет голубизною изливался
И, словно бы сквозь окна обольщаясь,
Всё ближе,
ближе к ней пододвигался.
Казалось, он нарочно голубел
И лился сквозь проёмы обнаженно,
И, заполняя комнату, звенел
Всё громче,
Всё понятней,
Всё тревожней.
И вот он миг – великое начало.
О, звуков частота
и чистота.
Свет прикоснулся нежно и устало,
И заалели вдруг её уста.
И голоса небесной литургии
Вдруг пролились —
Божественный урок.
Не так ли свет приблизился к Марии,
Когда к ней прикоснулся Бог?!
 

«Человек на пенсию идёт…»

 
Человек на пенсию идёт,
И сослуживцы произносят речи,
Короткие, но сладкие, как мёд.
А Человек сидит, сутуля плечи,
В президиуме, словно на суде,
Где выступленья не проходят даром,
Где он – виновник – должен на кресте
Принять любви заслуженную кару.
А между тем весёлые подарки
Преподнесли: рюкзак, набор сетей…
На пенсию, как будто на рыбалку,
Порою провожаем мы людей.
Чтоб не поддаться грусти – мы хохочем,
Цветы и адреса – всё это для
Того, чтоб не сказать нам только: в общем,
Прощай, старик, ты списан с корабля.
 

«Я в маленьком и сером кабинете…»

 
Я в маленьком и сером кабинете,
Среди депеш и гербовых бумаг,
Как на необитаемой планете,
Схожу от одиночества с ума.
 
 
Мне почтою их в полдень доставляют,
И холод пробегает по спине,
Я их боюсь, и я подозреваю,
Что шлёт их сумасшедший мне.
 
 
Бумаги эти я не редактирую.
Я сам для них – лишь галочка пера.
Я только их копирую, копирую,
Как попугай, с утра и до утра.
 
 
Мне не покинуть клетки-кабинета,
Он – добровольная моя тюрьма.
Пятнадцать лет учился я на это,
Копировать сошедшего с ума.
 
 
Мне страшно, страшно! Но страшнее рокот
Грядущего – кто я и что тогда,
Когда в мой кабинет ворвётся робот
И вскроет вены моего труда?
 

«Кого винить? Кого мне упрекать…»

 
Кого винить? Кого мне упрекать,
Что жизнь моя сера, как половик?
Мне б надо оборвать её, пока
Всего на четверть века к ней привык.
 
 
Ведь с каждым годом будет всё трудней.
Привычка быть – она не даст уйти,
Она солжёт, что цепь прожитых дней —
Ещё не жизнь, что жизнь вся впереди.
 
 
И я не возражу ей, и не вы —
Она сильна. Она – привычка.
Но человек сгорает с головы,
Как самая простая спичка.
 
 
И стоит ли себя мне утешать,
Что всё ещё, как старость, впереди —
Если сегодня трудно мне дышать,
Дожившему до двадцати пяти?!
 

Слово о нетипичных

 
Наверно, что-нибудь про Русь
Я напишу, когда напьюсь.
Когда не надо будет думать
Типичен я иль мой сосед,
Что по ночам ворует свет.
Причём не то чтоб жажда кражи
Была в крови – ну хоть убей!
А просто он – электрик Саша!
И счётчик всё-таки глупей.
 
 
И про соседку бабку Лору,
Что потеряла документ
И ныне ходит к прокурору,
Как нетипичный элемент.
 
 
Ах, бабка думала без бед
На пенсии пожить в усладу,
Но не выходит, ищет правду,
А силы нет – и правды нет.
И зря в обиде свой укор
Она возводит на ЦеКа,
Ей нетипичный прокурор
Попался лишь наверняка.
 
 
И о Ефимке я осмелюсь —
Он по субботам в стельку пьёт
И после целую неделю
На хлеб чекушечки сдаёт.
 
 
Да мало ль их, что денно, нощно
И пашут, мелют и куют,
И после смены – сверхурочно —
План производственный дают.
 
 
Они, возможно, нетипичны,
И в эти рамки не берусь
Я их вгонять, но неприлично
Без них показывать нам Русь.
 
 
…Но стих ещё не явлен миру.
Ещё не начата строка.
Зато, как огненную лиру,
Уже в руке держу бокал.
 

«Мои мучителЯ – они правы…»

 
Мои мучителЯ – они правы,
Снимаю шляпу, кланяюсь, заметьте.
Владивосток – прошедшее столетье
Для всех, кто прибывает из Москвы.
А мы здесь пребываем во палатах,
Где никого ничем не удивишь.
Один поэт уже воспел когда-то
Уют больницы, не попав в Париж.
Я помню, как зачитывался им,
Как поразил слепец с лицом радара,
Что вечно ждал из темноты удара,
Словно поэт, с открытием своим.
А ныне: сопок жёлтый полукруг,
Асфальт и «Волга» лёгкой синевы.
Андрей Петрович, может, это Вы
Спешите в Академию наук.
Я рад за Вас, Вы – депутат Союза,
Верховного Союза СССР.
Не так плоха совдеповская муза
Раз подарила Вам созвучье «сэр».
К другим она, увы, не так лояльна:
Сума, тюрьма, больница – жёлтый дом.
«Мочить» своих у нас не аморально,
У нас лишь «амораловка» – погром.
А впрочем, мне заботы ни к чему.
МучителЯ разъехались давно.
И если буду жить я по уму —
Мне обеспечено больничное окно.
 

   Май 1973

«Друзья мои, мне очень трудно жить…»

 
Друзья мои, мне очень трудно жить.
Молчанье стало звонкою монетой —
Я получаю с песни недопетой,
Вернее, с той, – что не посмел сложить.
 
 
Друзья мои, печален мой предел.
И, очевидно, надо жить иначе,
Чтоб в золоте, которое я трачу,
Не слышать песни той – что не посмел…
 

   Май 1974
 

«Итак, прощайте, хватит быть послушным…»

 
Итак, прощайте, хватит быть послушным.
Раз я пришёлся вам не ко двору —
Позвольте жить мне, как считаю нужным.
Я ухожу от вас в свою игру.
 
 
Я буду вновь искать повсюду клад
И город свой из кубиков построю.
Я буду жить – как двадцать лет назад,
Не забавляясь, а живя игрою.
 
 
Мне ничего от вас уже не нужно,
Я всё имею и имел всегда.
И если вам понять меня несложно —
Я счастлив так, как не был никогда.
 
 
Но если ваша жизнь вдруг станет в тягость,
Я приглашаю вас в свою игру,
Которую воспримете как благо —
В ней вы всегда придётесь ко двору.
 

Ангелы любви

«В какой стране? Пускай в стране Корало…»

 
В какой стране?
Пускай в стране Корало,
В которой мы живём до десяти —
На острове причудливых кораллов
Мне посчастливилось гусей пасти.
 
 
В сетях меридианов, параллелей
Он слишком мал – ячейки велики.
Вот гуси разогнались, полетели.
Мне машут лапки – красные флажки.
 
 
Но быть последним гусак мой не привык,
Вот он качнулся, побежал устало.
Гусак – мой самолёт и проводник,
Один лишь знает путь в страну Корало.
 
 
Страна Корало – остров робинзонов,
Страна пиратов и кривых ножей,
Страна тельняшек и татуировок,
Страна таинственных наскальных чертежей.
 
 
Я в той стране быть научился смелым,
И лучше всех стрелял из револьвера,
И сам убил, и в море сбросил тело
Торговца «чёрным деревом» Переро.
 
 
Страна моя, моя страна Корало,
Я многое успел там совершить!..
Под вечер гуси шествуют устало,
Хотя домой стараются спешить.
 
 
А ночью выплыл синий узкий месяц,
И успокаивала мама дурака:
Ты же большой,
Тебе же ровно десять,
Ты должен сам зарезать гусака.
 

 

Гуттаперчевый мальчик

   В. С. Серебряному

 
Открывается синий ларчик,
Раскрывается жизнь-стезя.
И идёт гуттаперчевый мальчик —
Оступаться ему нельзя.
 
 
Над канатом знамёна реют,
Под канатом гудит толпа.
Что с того, что нога немеет?
Он идёт – такова судьба.
 
 
Вы канату под ним не верьте.
Осторожней, мальчик, ступай.
Но идёт он, касаясь смерти,
Видно, скользок у жизни край.
 
 
А толпа чересчур доверчива,
А толпа понимает просто:
Раз назвался ты гуттаперчевым,
То, пожалуйста, сделай мостик.
 
 
Только синий волшебный ларчик
Открывался лишь сам собой.
И упал
гуттаперчевый мальчик,
И разбился на мостовой.
 
 
Ты прости толпу эту, мальчик,
Что застыла, платки теребя.
Они верили
в твой синий ларчик,
Как не верили прежде в себя.
 

Попугай

 
Живёт в моей квартире попугай,
Похожий на заморского артиста.
Он по утрам не выкрикнет – вставай!
В нём, видимо, талант эквилибриста.
 
 
Он ходит по багету, как циркач,
И третий день мне голову морочит
Своим явленьем.
Он наверняка
Сбежал, стервец, из цирка и не хочет
Возврата на арену.
Попугай,
Но если купол неба – лучший кров,
Тогда зачем изволил напугать
Своей окраской наших воробьёв?
 
 
Лети к себе в далёкие края
За сине море и за море сини.
Ты не похож совсем на воробья
И не заискивай пред стаей воробьиной.
 
 
Как хорошо, что в форточку успел —
Но этого «плебеи» не простят.
И лишь за то, что ты красив, пострел,
Ещё не раз при встрече отомстят.
 
 
Так что давай,
Не унижай красу,
Лети к своим тропическим морям.
Не то я завтра в цирк тебя снесу —
Забыть свободу,
На смех воробьям.
 

«Что за чудо живые заячки…»

 
Что за чудо живые заячки!
Как бы снова их встретить мне? —
Думал я, лёжа в белой маечке,
О тех зайцах, что снились мне.
 
 
А по комнате запах оладий
Утро синее ворошит,
А по комнате новым платьем
Мама тихо-тихо шуршит.
 
 
Только я ведь не сплю и тоже
Жду домой отца из тайги —
Хлеб от зайцев куда дороже,
Чем оладьи и пироги.
 
 
Я сижу на отцовских коленях.
Разговоры о жизни в лесу.
Хвалит наши приготовленья,
А я заячий хлеб грызу.
 
 
Мы с отцом смеёмся согласно,
Мы с отцом уедем в тайгу.
Хлеб от зайцев – это прекрасно,
Только маме мы – ни гу-гу.
 
 
А потом я вырос и понял
(И как будто родился вновь) —
Что не заячий хлеб тревожил,
А отца моего любовь.
 

Цветы

 
Семейные люди, отставьте заботы,
Красивая женщина, слёзы утри,
Мужчина, уставший после работы,
Давайте присядем, поговорим.
 
 
Вы помните юность, живыми цветами,
До вскрика наполнившими тишину:
Запахом чуда и теми глазами,
Которые славили вашу жену.
 
 
Не надо таиться, память не стынет.
Да там уж деревья, где были кусты,
И в вазе теперь с небесною синью
Спокойно живут неживые цветы.
 
 
Зачем их храните? Дешевле… не вянут?!
А муж не такой, не такая жена,
Дети и те нелюбимыми стали,
А с вами ведь тоже дружила весна.
 
 
Были вы – бедные, всё же – богатые,
Любившие люди – факиры и феи,
Ссоры смешные и непонятные
Воспринимали, как гибель Помпеи.
 
 
Где это всё, почему же, как ящерица,
Холодны и мерзки милые рты?!
Не знает никто, ведь в вазе не старятся
Из мёртвой бумаги живые цветы.
 

«Так необычного хотелось…»

 
Так необычного хотелось,
Всё ж было шарпано, оплёвано…
Но март по капельке, несмело,
Уже зеркальность льда проклёвывал.
 
 
Он утверждал свою возможность,
И невозможность утверждал,
И всё, что сковывала ложность,
Освобождал, освобождал.
 
 
И тот, кто необычным бредил,
Вдруг томик пёстрый отложил,
С рассказами, в которых Бредбери
Необычайностью – душил.
 
 
Открыл окно, чтоб освежиться,
Он испугался в первый раз —
Необычайное приснится
И сделает заикой вас.
 
 
А март по капле, осторожно,
Свою возможность утверждал,
И всё, что сковывала ложность,
Освобождал, освобождал.
 

«На танцы бегают мальчишки…»

 
На танцы бегают мальчишки,
За них тревожусь от души,
Они, как новенькие книжки,
Не знаешь только – хороши ль?!
 
 
Они ещё проходят классы,
Девчонок запросто меняют
Не потому, что ловеласы,
Они себя в них проверяют.
 
 
И этим кое-кто гордится,
Я по себе всё это знаю,
Но только это – не годится,
Девчонки тоже проверяют…
 

   1958

«Из чего же девчонки сделаны…»

 
Из чего же девчонки сделаны?
Видно, этого не пойму,
Видно, это понять не велено
И не сказано – почему?..