Страница:
Кеша перебил.
– А что, обезьянки действительно заговорили? На каком языке они напевают?
– Ну ты совсем уже, – крутнув указательным пальцем у виска, заметил Зоро и вернул Кеше совершенно чистый лист бумаги, то есть лист, на котором не было никакого письма. – Просто удивляешь – абсолютно неуместная, дурацкая шутка!
И чтобы сгладить свою опять внезапно прорвавшуюся грубость, пояснил, что, будь так, они бы все уже сидели в наручниках, потому что их лаборатория подключена к другой лаборатории, в которой параллельно с ними велись те же исследования, по существу, дублировались их опыты. И там тоже произошло ЧП, чрезвычайное происшествие.
Что за происшествие, Зоро объяснить не успел, открылась дверь, в проёме нарисовались два плотно сбитых молодых человека. Оценивающе взглянули.
– Заходите, вместе побеседуем.
Один как стоял у раскрытой двери, так и остался стоять. Второй же, пропуская, вышел в коридор, а войдя следом, так плотно закрыл её, что и Кеша, и Зоро почувствовали себя в некотором роде арестованными.
Впрочем, это не интересовало Кешу. Обезьяны! Они не просто кричали, а верещали, словно перед кормёжкой. То есть в крике не было никакого ритма, они называли это их состояние – «обычный голодный ор». Но, как только этот обычный голодный ор подхватывала другая макака или несколько макак, освободившаяся от крика обезьянка действительно начинала напевать хорошо известный ему мотивчик. Особенно удачно это получалось у обезьянок возле его стола, точнее рундука, в котором он прятал рабочие халаты и бахилы.
Чтобы лучше слышать их, он торопливо прошёл вглубь лаборатории. Обезьянка Чита (он всегда выделял её лишним бананом), увидев его, точнее, перехватив взгляд, визгливо заверещала, повиснув на хвосте на верхних прутьях клетки, а потом, как ни в чём не бывало, спокойно спустилась на деревянный настил и миролюбиво стала почёсывать спинку своей соплеменнице.
Обезьяны в других клетках тоже успокоились и как по команде занялись своим обычным досугом. То есть почёсыванием, поглаживанием и выискиванием в своём волосяном покрове каких-то мифических насекомых.
Подскочил охранник. Стал выяснять, что Кеша сделал или произнёс какое, так сказать, волшебное слово, что обезьяны утихомирились. Следом за ним и другой, более рослый детина, угрожающе приблизился.
Кеша пожал плечами – ничего он не делал и не произносил. Бегло окинул взглядом пространство лаборатории, надеясь найти поддержку у коллег, но все отстранённо опустили головы, скрылись за своими трёхступенчатыми столами.
– Почему вы вчера не были в лаборатории?
– Потому что хорошо встретил Новый год, а потом отдыхал, – сказал Кеша несколько с вызовом. – Я и сегодня пришёл, чтобы отпроситься на рождественские праздники.
Охранники переглянулись и невольно заулыбались, мол, хоть один нормальный нашёлся. А то, понимаешь, в праздники они читают Фрейда, Рериха, Блаватскую и даже, понимаешь, офтальмолога Белибердяева. Неприлично громко захохотав, посоветовали Кеше снять пальто, достать чистый лист бумаги и присоединиться к остальным – написать объяснительную записку, отобразить своё времяпрепровождение в течение последних суток.
Дело в том, что какие-то злоумышленники проникли в обезьянник. Заманили обезьян в клетки. Привезли в лабораторию и начали неподготовленные, а может быть, подготовленные, но не санкционированные СОИС опыты. В результате которых большинство приборов выведено из строя, нанесён ущерб университету и другим способствующим организациям на сумму более трёх миллионов рублей.
На вопрос Кеши, что это за способствующие организации, охранники опять переглянулись, но прежнего дружелюбия уже не было.
– Я бы на вашем месте не умничал, а быстрее занялся делом, тем более что чистосердечное признание смягчит вину, – сказал рослый детина в жилете, который вот только что пригласил их с Зоро в лабораторию.
Больше Кеша ни о чём не спрашивал. Положил пальто на рундук. Вынул из конверта чистый лист бумаги, на котором, как он думал, имело место быть письмо Богдана Бонифатьевича, а на самом деле ничего не было – исчезло. И, сев за свой трёхступенчатый стол, задумался.
Глава 6
Глава 7
Глава 8
– А что, обезьянки действительно заговорили? На каком языке они напевают?
– Ну ты совсем уже, – крутнув указательным пальцем у виска, заметил Зоро и вернул Кеше совершенно чистый лист бумаги, то есть лист, на котором не было никакого письма. – Просто удивляешь – абсолютно неуместная, дурацкая шутка!
И чтобы сгладить свою опять внезапно прорвавшуюся грубость, пояснил, что, будь так, они бы все уже сидели в наручниках, потому что их лаборатория подключена к другой лаборатории, в которой параллельно с ними велись те же исследования, по существу, дублировались их опыты. И там тоже произошло ЧП, чрезвычайное происшествие.
Что за происшествие, Зоро объяснить не успел, открылась дверь, в проёме нарисовались два плотно сбитых молодых человека. Оценивающе взглянули.
– Заходите, вместе побеседуем.
Один как стоял у раскрытой двери, так и остался стоять. Второй же, пропуская, вышел в коридор, а войдя следом, так плотно закрыл её, что и Кеша, и Зоро почувствовали себя в некотором роде арестованными.
Впрочем, это не интересовало Кешу. Обезьяны! Они не просто кричали, а верещали, словно перед кормёжкой. То есть в крике не было никакого ритма, они называли это их состояние – «обычный голодный ор». Но, как только этот обычный голодный ор подхватывала другая макака или несколько макак, освободившаяся от крика обезьянка действительно начинала напевать хорошо известный ему мотивчик. Особенно удачно это получалось у обезьянок возле его стола, точнее рундука, в котором он прятал рабочие халаты и бахилы.
Чтобы лучше слышать их, он торопливо прошёл вглубь лаборатории. Обезьянка Чита (он всегда выделял её лишним бананом), увидев его, точнее, перехватив взгляд, визгливо заверещала, повиснув на хвосте на верхних прутьях клетки, а потом, как ни в чём не бывало, спокойно спустилась на деревянный настил и миролюбиво стала почёсывать спинку своей соплеменнице.
Обезьяны в других клетках тоже успокоились и как по команде занялись своим обычным досугом. То есть почёсыванием, поглаживанием и выискиванием в своём волосяном покрове каких-то мифических насекомых.
Подскочил охранник. Стал выяснять, что Кеша сделал или произнёс какое, так сказать, волшебное слово, что обезьяны утихомирились. Следом за ним и другой, более рослый детина, угрожающе приблизился.
Кеша пожал плечами – ничего он не делал и не произносил. Бегло окинул взглядом пространство лаборатории, надеясь найти поддержку у коллег, но все отстранённо опустили головы, скрылись за своими трёхступенчатыми столами.
– Почему вы вчера не были в лаборатории?
– Потому что хорошо встретил Новый год, а потом отдыхал, – сказал Кеша несколько с вызовом. – Я и сегодня пришёл, чтобы отпроситься на рождественские праздники.
Охранники переглянулись и невольно заулыбались, мол, хоть один нормальный нашёлся. А то, понимаешь, в праздники они читают Фрейда, Рериха, Блаватскую и даже, понимаешь, офтальмолога Белибердяева. Неприлично громко захохотав, посоветовали Кеше снять пальто, достать чистый лист бумаги и присоединиться к остальным – написать объяснительную записку, отобразить своё времяпрепровождение в течение последних суток.
Дело в том, что какие-то злоумышленники проникли в обезьянник. Заманили обезьян в клетки. Привезли в лабораторию и начали неподготовленные, а может быть, подготовленные, но не санкционированные СОИС опыты. В результате которых большинство приборов выведено из строя, нанесён ущерб университету и другим способствующим организациям на сумму более трёх миллионов рублей.
На вопрос Кеши, что это за способствующие организации, охранники опять переглянулись, но прежнего дружелюбия уже не было.
– Я бы на вашем месте не умничал, а быстрее занялся делом, тем более что чистосердечное признание смягчит вину, – сказал рослый детина в жилете, который вот только что пригласил их с Зоро в лабораторию.
Больше Кеша ни о чём не спрашивал. Положил пальто на рундук. Вынул из конверта чистый лист бумаги, на котором, как он думал, имело место быть письмо Богдана Бонифатьевича, а на самом деле ничего не было – исчезло. И, сев за свой трёхступенчатый стол, задумался.
Глава 6
Остальное – дома, сказала бабушка. Однако услышанное в леске разве можно так просто забыть или выбросить из головы, если оно уже в сердце?! Смерть деда, его приход во сне вместе с Флорентием Солунянином, обещание ждать бабушку и весть о новом небе, о каком-то Звёздном Ребёнке, точнее, о времени Звёздного Ребёнка, которого «в миру» называют индиго. Что всё это значит? Нет-нет, такое не выбросить из головы.
– Бабушка, а где похоронили деда?
– Известно где, на погосте, за деревней Рождествено, рядом с церквушкой, сам батюшка побеспокоился.
– Выходит, всё по слову ангела вышло.
– Именно, именно – и душегубы приезжали, повинились. Ох! – горестно вскрикнула бабушка.
До самой калитки они шли молча, потом Фива спросила:
– О каком Звёздном Ребёнке индиго говорил дед?
В ответ бабушка приостановилась и с такой проницательностью взглянула на Фиву, что Фива, невольно потупившись, покраснела. (Ей показалось, что бабушка знает про Кешу.) Потом, неожиданно даже для себя, рассмеялась. (Она попыталась представить его Звёздным Ребёнком, но не смогла.)
Бабушка уловила бурю чувств в душе внучки, пряча улыбку, отворила калитку.
– Об том мы поговорим после.
Они вошли во двор, и сердце Фивы радостно затрепетало. Всё здесь ей нравилось. И высокое крыльцо с навесом, огороженное низкими широкими перилами, на которых можно было посидеть с бабушкой. И летняя кухня, и банька с поленницей дров. И сараюшка с живностью – козой и курами. И примыкающий к сараюшке небольшой сеновал. Но больше всего ей нравились стол под берёзами, яблоневый сад и новый омшаник в саду. Даже не омшаник, а петляющая тропинка к нему. Летом вся в зарослях смородины и малины. А зимой – в высоких сугробах снега, круто срезанных по краям, так, что, казалось, идёшь и не по тропинке вовсе, а по запутанному лабиринту, ведущему либо в логово чудовища, либо в сказочный дворец.
Возле калитки снег был расчищен, но не полностью, а ограниченным и как бы вытоптанным пятачком. Те же пятачки у крыльца, летней кухни и за оградой денника – у сараюшки. Всё остальное пространство – царство снега и белизны. Причём такое, что уже и расчищенные пятачки воспринимались как неуместные – нарушали гармонию заповедной нетронутости. В особенности бросились в глаза толстый пуховик снега на столе, под берёзами, и змеистый след от валенок к омшанику. Фива вдруг остро почувствовала, что нет дедушки, навсегда нет, – спросила:
– А где у нас лопаты – за летней кухней?
Кивнув, бабушка осторожно поднялась на крыльцо и, присев на перила, стала отговаривать внучку, мол, поздно уже, сама потом всё расчистит. А для Фивочки есть радостное сообщение. Именно сообщение вынудило её каждый день ходить на вокзал.
Фива духом воспрянула, но от решения не отказалась – до темна ещё сколь? Успеет. Да на снегу и не бывает темно. А радостное сообщение пусть до ужина прибережёт. У неё тоже есть кое-что для бабушки.
В общем, сменила полушубок на телогрейку (всё остальное обмундирование на ней оказалось как нельзя кстати) и опять – на улицу. Конечно, бабушка – за ней. Но Фива назад отправила, пусть приготовит настоянный на травах чай, который в городе ей иногда даже снится.
Фива трудилась без устали более часа. Бабушка, выглядывая в окошко, только диву давалась – какая силища в ней. Всё убрала, всё расчистила, а главное – дорожку пробила к омшанику, да такую змеистую, словно сам дед помогал ей. Когда бабушка вышла принять работу, первое, что сказала Фива:
– Уж и не знаю, но сдаётся мне, что дед был бы доволен.
Запыхавшаяся, раскрасневшаяся, она так весело засмеялась, что и бабушка в ответ зарделась, отдала палку и, словно лебёдушка, легко проплыла по дорожке взад-вперёд. И заверила:
– Непременно, непременно – Флорушка доволен!
И опять, как при встрече на вокзале, Фива удивилась бабушкиному умению превращаться из одной, ей известной бабушки в другую, хотя и узнаваемую, но совершенно неизвестную. Но больше всего её поразило, что бабушка не воспринимает деда умершим – он для неё живой, находящийся рядом. Когда примеряла просторный платок, сказала, смотрясь в зеркало:
– Ну что, дед, насмотрелся – доволен подарком внученьки? А уж как я, старая, довольна – тому и слов нет!
Подошла к Фиве, обняла и поцеловала.
А потом они ужинали. Еда была весьма скромной: гречневая каша с квашеной капустой и ржаным хлебом и чай со смородинным листом и малиновым вареньем. В общем, как раз такой, какою и должна быть в строгий пост.
Затем лепили рождественские пельмени. Что это за прелесть – лепить пельмени и разговоры разговаривать, отдаляя и отдаляя радостную весть, которая уже в каждом предмете и в самом окружающем воздухе наступающего Рождественского сочельника!
Наконец и с пельменями покончили. На широких фанерках Фива вынесла их в летнюю кухню, чтобы за ночь прихватило морозцем. А когда вошла в избу, почувствовала запах леса и родника в знойный полдень. Бабушка стояла на табуретке и заглядывала за икону Божией Матери, точнее, запустила руку за празднично вышитый рушник, в который она была наряжена. Ещё бабушка ничего не сказала, а Фива уже чутьём поняла – цветок, колокольчик. Бабушка осторожно слезла с табуретки.
– Вот тебе весть от ангела Флора, тёзки мово Флорушки.
Протянула белый цветик-семицветик с розоватым пестиком и золотыми тычинками внутри. Так сказать, преподнесла.
– Лежал себе, лежал сухой былиночкой. А это, как раз перед Новым годом, протирала икону Царицы Небесной – слышу, духмяным горошком повеяло, будто из родникового леска. Запустила руку за рушник – вот оно в чём дело! Объявился у нашей Фивы Иван-царевич, добрый молодец.
Взяла Фива лесной цветок и засмеялась всем своим существом, всем своим сознанием.
– Не Иван-царевич, а Иннокентий – Кеша.
Понюхала цветок, а он в её руках ещё сильнее и вольнее заблагоухал, словно и не зима, и не ночь вокруг, а знойный летний полдень.
Пока любовалась колокольчиком и ставила его в кефирную бутылку, бабушка легла отдыхать. А когда подвинула цветик-семицветик к своему изголовью, словно светом голубых зарниц озарилась горница – кристаллы мерцающих звёзд вспыхнули в воздухе. Фива услышала далёкий-далёкий серебряный звон – услышала и тут же уснула.
– Бабушка, а где похоронили деда?
– Известно где, на погосте, за деревней Рождествено, рядом с церквушкой, сам батюшка побеспокоился.
– Выходит, всё по слову ангела вышло.
– Именно, именно – и душегубы приезжали, повинились. Ох! – горестно вскрикнула бабушка.
До самой калитки они шли молча, потом Фива спросила:
– О каком Звёздном Ребёнке индиго говорил дед?
В ответ бабушка приостановилась и с такой проницательностью взглянула на Фиву, что Фива, невольно потупившись, покраснела. (Ей показалось, что бабушка знает про Кешу.) Потом, неожиданно даже для себя, рассмеялась. (Она попыталась представить его Звёздным Ребёнком, но не смогла.)
Бабушка уловила бурю чувств в душе внучки, пряча улыбку, отворила калитку.
– Об том мы поговорим после.
Они вошли во двор, и сердце Фивы радостно затрепетало. Всё здесь ей нравилось. И высокое крыльцо с навесом, огороженное низкими широкими перилами, на которых можно было посидеть с бабушкой. И летняя кухня, и банька с поленницей дров. И сараюшка с живностью – козой и курами. И примыкающий к сараюшке небольшой сеновал. Но больше всего ей нравились стол под берёзами, яблоневый сад и новый омшаник в саду. Даже не омшаник, а петляющая тропинка к нему. Летом вся в зарослях смородины и малины. А зимой – в высоких сугробах снега, круто срезанных по краям, так, что, казалось, идёшь и не по тропинке вовсе, а по запутанному лабиринту, ведущему либо в логово чудовища, либо в сказочный дворец.
Возле калитки снег был расчищен, но не полностью, а ограниченным и как бы вытоптанным пятачком. Те же пятачки у крыльца, летней кухни и за оградой денника – у сараюшки. Всё остальное пространство – царство снега и белизны. Причём такое, что уже и расчищенные пятачки воспринимались как неуместные – нарушали гармонию заповедной нетронутости. В особенности бросились в глаза толстый пуховик снега на столе, под берёзами, и змеистый след от валенок к омшанику. Фива вдруг остро почувствовала, что нет дедушки, навсегда нет, – спросила:
– А где у нас лопаты – за летней кухней?
Кивнув, бабушка осторожно поднялась на крыльцо и, присев на перила, стала отговаривать внучку, мол, поздно уже, сама потом всё расчистит. А для Фивочки есть радостное сообщение. Именно сообщение вынудило её каждый день ходить на вокзал.
Фива духом воспрянула, но от решения не отказалась – до темна ещё сколь? Успеет. Да на снегу и не бывает темно. А радостное сообщение пусть до ужина прибережёт. У неё тоже есть кое-что для бабушки.
В общем, сменила полушубок на телогрейку (всё остальное обмундирование на ней оказалось как нельзя кстати) и опять – на улицу. Конечно, бабушка – за ней. Но Фива назад отправила, пусть приготовит настоянный на травах чай, который в городе ей иногда даже снится.
Фива трудилась без устали более часа. Бабушка, выглядывая в окошко, только диву давалась – какая силища в ней. Всё убрала, всё расчистила, а главное – дорожку пробила к омшанику, да такую змеистую, словно сам дед помогал ей. Когда бабушка вышла принять работу, первое, что сказала Фива:
– Уж и не знаю, но сдаётся мне, что дед был бы доволен.
Запыхавшаяся, раскрасневшаяся, она так весело засмеялась, что и бабушка в ответ зарделась, отдала палку и, словно лебёдушка, легко проплыла по дорожке взад-вперёд. И заверила:
– Непременно, непременно – Флорушка доволен!
И опять, как при встрече на вокзале, Фива удивилась бабушкиному умению превращаться из одной, ей известной бабушки в другую, хотя и узнаваемую, но совершенно неизвестную. Но больше всего её поразило, что бабушка не воспринимает деда умершим – он для неё живой, находящийся рядом. Когда примеряла просторный платок, сказала, смотрясь в зеркало:
– Ну что, дед, насмотрелся – доволен подарком внученьки? А уж как я, старая, довольна – тому и слов нет!
Подошла к Фиве, обняла и поцеловала.
А потом они ужинали. Еда была весьма скромной: гречневая каша с квашеной капустой и ржаным хлебом и чай со смородинным листом и малиновым вареньем. В общем, как раз такой, какою и должна быть в строгий пост.
Затем лепили рождественские пельмени. Что это за прелесть – лепить пельмени и разговоры разговаривать, отдаляя и отдаляя радостную весть, которая уже в каждом предмете и в самом окружающем воздухе наступающего Рождественского сочельника!
Наконец и с пельменями покончили. На широких фанерках Фива вынесла их в летнюю кухню, чтобы за ночь прихватило морозцем. А когда вошла в избу, почувствовала запах леса и родника в знойный полдень. Бабушка стояла на табуретке и заглядывала за икону Божией Матери, точнее, запустила руку за празднично вышитый рушник, в который она была наряжена. Ещё бабушка ничего не сказала, а Фива уже чутьём поняла – цветок, колокольчик. Бабушка осторожно слезла с табуретки.
– Вот тебе весть от ангела Флора, тёзки мово Флорушки.
Протянула белый цветик-семицветик с розоватым пестиком и золотыми тычинками внутри. Так сказать, преподнесла.
– Лежал себе, лежал сухой былиночкой. А это, как раз перед Новым годом, протирала икону Царицы Небесной – слышу, духмяным горошком повеяло, будто из родникового леска. Запустила руку за рушник – вот оно в чём дело! Объявился у нашей Фивы Иван-царевич, добрый молодец.
Взяла Фива лесной цветок и засмеялась всем своим существом, всем своим сознанием.
– Не Иван-царевич, а Иннокентий – Кеша.
Понюхала цветок, а он в её руках ещё сильнее и вольнее заблагоухал, словно и не зима, и не ночь вокруг, а знойный летний полдень.
Пока любовалась колокольчиком и ставила его в кефирную бутылку, бабушка легла отдыхать. А когда подвинула цветик-семицветик к своему изголовью, словно светом голубых зарниц озарилась горница – кристаллы мерцающих звёзд вспыхнули в воздухе. Фива услышала далёкий-далёкий серебряный звон – услышала и тут же уснула.
Глава 7
Задуматься было о чём.
Неистребимая тысячерублёвая банкнота в энциклопедическом словаре, которую дважды «потратил»: на апельсины и шампанское для Фифочки, а ещё прежде одолжил хозяину квартиры Никодиму Амвросиевичу. Давнишнее происшествие с новогодними апельсинами, перетянутыми красной нитью крест-накрест. Синеглазая девочка из прекрасной страны зелёных холмов. Странный сон или сны, в конце концов обернувшиеся для него потерей одного вполне реального дня, а для лаборатории – ещё и потерей дорогостоящего электронного оборудования. В общем, задуматься было о чём.
Он невольно взглянул на экраны почерневших мониторов, на обуглившиеся пучки проводов, на спёкшиеся в коричневые оладьи полимерные трубочки, но не почувствовал ни страха, ни сожаления – ничего. Перед масштабами стихийного бедствия, вызванного цунами и унёсшего тысячи человеческих жизней, всё это выглядело несущественным.
Внезапно зазвонил дверной звонок. Прежде обезьянки всегда реагировали на него, а в этот раз будто не услышали. Только с появлением обслуживающего персонала (двух мужчин и одной женщины в тёмно-зелёных халатах) подняли обычный ор, почуяли, что их забирают на ужин.
Воспользовавшись сумятицей, вызванной перемещением макак в обезьянник, подошёл Зоро и сунул Кеше вчетверо сложенный лист бумаги.
Кеша не торопясь развернул его, на нём на всю страницу были запечатлены они с Фивой, причём в обнимку. Снимок был чёрно-белым и весьма слабо пропечатанным, словно его напечатали на принтере с выработанным картриджем. И всё же изображение было достаточно отчётливым, чтобы узнать их. Он стоял вполоборота, его лица почти не было видно, зато лицо Фивы, обрамлённое вязаной шапочкой, было видно вполне. Какая она красивая, невольно подумал Кеша и строго спросил:
– Где ты взял это?
Зоро указал стол, возле которого он поднял лист. Прямо над ним возвышались главный компьютер и электромагнитор, преобразователь магнитных полей, названный ими в честь писателя-фантаста Толкина Властелином колец.
Кеша узнал торец стола – возле него стояла клетка с обезьянкой из контрольной группы, к которой во сне подвёл его Богдан Бонифатьевич. А потом Фива оперлась о Кешино плечо, и все разом вскрикнули: кирдык приборам – сгорели. В ответ Кеша крепко-крепко обнял Фифочку и в потрясении проснулся, потому что обезьянка вдруг стала напевать: «Фифа, Фифочка моя! Фифа, Фифочка, я – твой!»
Кеша молча спрятал изображение во внутренний карман пиджака. Встал. И, захватив чистый лист бумаги (прежде на нём было исчезнувшее письмо Богдана Бонифатьевича), подошёл к столу, на который указал Зоро, и недолго думая положил его на край стола, придавив рукой. И сразу же на листе выступили уже известные строчки руководителя лаборатории, рекомендовавшего Кеше немедленно явиться на кафедру.
– Как это?! – удивился Зоро.
Неожиданно у них за спиной вырос охранник в жилете, потребовал письмо. Кеша, не возражая, отдал, заметив, что письмо сугубо личное.
– Сугубо личные письма мы возвращаем, – парировал охранник и поторопил их – уже все вышли в коридор, а они мешают обслуживающему персоналу вывозить из лаборатории подопытных животных.
Слово «животных» резануло слух. В применении к столь милым и маленьким существам оно воспринималось неотёсанно грубым, но Кеша воздержался от каких бы то ни было замечаний, промолчал. Он не хотел раздражать охранников, более того, побаивался какой-нибудь неосторожностью навлечь на себя их гнев и таким образом подставить Фиву. Ведь её изображение на фоне лаборатории находится не где-нибудь, а у него в кармане. Вдруг его пропустят через сканер, умеющий всё считывать?
В коридоре, как только уединились, Зоро напустился на Кешу:
– Зачем отдал письмо? Прежде чем вернуть его, они поинтересуются – кого именно Богдан Бонифатьевич посылал к тебе? Это же элементарно, Кеша.
Впервые Зоро оживился, в глазах блеснули весёлые огоньки. Было понятно, почему он повеселел. Кешу осенило.
– Помнишь сны, которые у нас были одинаковыми, ты ещё шутил о родстве душ, о психологических близняшках?
Ничего в жизни Кеша не желал сейчас так страстно, как подтверждения факта, которого никогда не было, но который в бесконечности времени, конечно же, был, повторялся в его реинкарнации множество раз.
– А в чём дело?
– Дело в том, – сказал Кеша, – что настоящий виновник неотправленного письма и вообще всего происшедшего в лаборатории – ты, Зиновий. Точнее, твой экстрасенсорный дар.
– Как это? Я бы знал о своих возможностях.
– Совсем не обязательно, – безапелляционно заявил Кеша. – Мы все здесь такие. Когда-то каждый из нас ничего не подозревал о своих возможностях. А потом вдруг раз – и точка. Ты ведь не сразу обнаружил способность просвечивать взглядом, словно рентгеном? Так и здесь.
– Нет, не так, – возразил Зоро. – Тогда я в колодец упал, это было в пятом классе, я даже число помню – пятое августа.
Кеша весьма некстати засмеялся. Зоро обиделся, мол, чего смеёшься?
– Завидую, – нагло соврал Кеша.
На самом деле он засмеялся оттого, что прозрел. На какую-то долю секунды увидел загадочного старца в длинных золотисто-голубых одеждах с капюшоном на голове. Ощутил прикосновение жезла, который, потрескивая, зашипел на Кешином темени, словно опущенный в воду раскалённый металлический прут. Услышал убаюкивающий голос матери.
– А вы, Досточтимый Отец, и затворы запечатайте. Сделайте привязку к тому, что никогда не случится, например к ускорению земного времени. Только тогда пусть затворы рухнут…
Вот оно, вот оно в чём дело, обрадовался Кеша. Кажется, все «необъяснимости», которые терзали его, наконец-то сами собой разъяснились. Это же очевидно, что для экстрасенсорных способностей, дремавших в нём, таким «колодцем» стало землетрясение. И в итоге – ускорение земного времени. Раньше Кеша не мог видеть невидимого мира, так сказать, поезд шёл слишком медленно. Теперь время ускорилось – веселей побежали вагоны, и в просветах между ними вполне различимо предстал прежде не видимый мир. Более того, этот новый мир можно было не только видеть, но, наверное, и входить в него?! Во всяком случае, жёлтенький лоскуток, пахнущий экваториальным морем, давал надежду. Даже не лоскуток, а что-то в самом Кеше, вдруг включающееся во сне.
Кеша созерцал себя словно бы извне, откуда-то сверху.
Может быть, так чувствует себя любой, когда накопленное вну количество вдруг переходит в качество? Впрочем, этот философский закон всегда был для него за семью печатями.
Иннокентий Иннокентьевич представил себя конечной пылинкой на самом верху гигантской пирамиды. Да-да, он идентичен мириадам пылинок, но потому, что среди них он есть ещё и самая верхняя, и самая конечная пылинка, он тождественен всей пирамиде. И эта тождественность, и то, что он понимает своё место среди мириад пылинок, есть его новое качество, именно качество, которое при всей его внешней схожести с мириадами пылинок обособляет и отличает его от них пониманием своей значимости, то есть информированностью.
– Ты что, совсем уже отключился?! В который раз повторяю – чтобы завидовать, надо быть уверенным, что предмет зависти имеет место быть.
– Господи, он ещё сомневается! – очнувшись, вскричал Кеша с несколько фальшивой приподнятостью.
Но Зоро не заметил фальши. Всех честолюбивых людей, даже сверхгениальных, единит один недостаток – они прислушиваются только к тому, что может увеличить их личную власть, а всё остальное, как правило, пропускают мимо ушей.
Кеша перешёл на полушёпот. Он сейчас задаст Зоро несколько наводящих вопросов, на которые он пусть честно ответит не ему, а себе. Да-да, себе, потому что у Кеши нет никаких сомнений в его сверхспособностях.
В этот момент он действительно не сомневался, ему хотелось, чтобы всё, что произошло с ним во сне, привиделось бы и Зоро. На какую-то долю секунды, а может, это длилось вне времени, он вдруг ощутил себя под полотнищем звёздного всполоха, на вершине гигантской пирамиды, в обвале лопающихся пузырьков эха – всегда, буду, хочу!
– Может быть, ты наконец задашь свои вопросы? – неожиданно резко сказал Зоро, не скрывая нетерпения.
Как-то вдруг почувствовалось, что он не только гордится своим даром, но и благодаря ему считает себя Заратустрой, неким непризнанным сверхчеловеком, о непризнанности которого, дайте срок, ещё многие пожалеют.
Кеша невольно представил себя на месте птички, подпускающей охотника всё ближе и ближе.
Конечно, рискованно быть мишенью, но ничего не поделаешь – только потакая честолюбию коллеги, он обезопасит Фиву, весьма некстати запечатлённую в лаборатории.
Первый вопрос касался снов – снились ли Зоро в эту ночь какие-либо сны? Если «да», то один из них Кеша готов пересказать. Тот, в котором приснилось, как открывается дверь в лабораторию и появляется он, Кеша, с неизвестной красавицей. Ну, «неизвестной» – сказано слишком сильно, скорей всего, она знакомая Зоро или плод его художественного воображения, так сказать идеал, а ещё точнее – идея. Здесь Кеша прервался и напрямую спросил: кто она?
Видит бог, этот вопрос был самым трудным для Кеши, он буквально окаменел, ожидая ответа.
Зоро усмехнулся, в тёмно-карих глазах блеснули и тут же погасли знакомые весёлые огоньки. В нём как бы приоткрылся клапан, и всё, чего желал Кеша, вошло в него, словно вдруг вспомнилось. Наверное, Зоро сожалел, что рядом нет Мавры – некому оценить его иронию.
– Ты что, её знаешь или хочешь с ней познакомиться? – спросил он.
Кеше показалось, что его с ужасной силой ударили ровно промеж глаз. Он перестал что-либо видеть и соображать. Впрочем, сам Зоро и спас его. Сказал, что для проблемы, которую они обсуждают, этот факт сам по себе не имеет никакого значения.
Кеша немедленно согласился, продолжил пересказ сна, в котором всегда невозмутимый Богдан Бонифатьевич использовал его появление для улучшения показателей опыта, то есть использовал его способности усилителя, или, как они говорили, катализатора. Дальше Кеша особо выделил заявление Зоро, что все приборы зашкаливают. Да, именно это он особенно выделил, потому что якобы именно это было последнее, что запечатлелось в памяти.
– А момент, когда сгорели приборы, когда все выскочили из-за столов? – явно гордясь собою, спросил Зоро.
Нет, такого факта Кеша не помнил.
– Однако согласись, Зиновий, что, не будь меня, моих, пусть весьма скромных способностей катализатора, твои великие способности так бы и остались под спудом, не вскрылись.
– Ты это к чему?
– К тому, что все вы, в том числе и ты с Маврой, считаете Кешу бездарностью. Мол, Кеша – катализатор общего впечатления. Будет драка – Кеша усилит драку. Будет мир – Кеша усилит мир. А сам по себе Кеша ничего не стоит, не велика потеря, если его отчислят, исключат из аспирантуры. Однако же я помог тебе! Я тебе вот что скажу.
Кеша весьма подозрительно оглянулся по сторонам и, хотя вокруг всё было спокойно (обслуживающий персонал выкатывал тележки с обезьянками, коллеги в коридоре мирно покуривали), перешёл на шёпот.
– Может, Кеша и бездарность, но только в окружении бездарностей, но в присутствии одарённого человека Кеша ох как может пригодиться! Неспроста сам Богдан Бонифатьевич уважительно относится к Кеше.
– А, ты вот о чём, – усмехнулся Зоро.
Он посмотрел в даль коридора с устремлённостью полководца, умеющего видеть за горизонтом.
– Если подтвердится, вот тогда посмотрим…
– Что подтвердится, что посмотрим? – изображая придурка, спросил Кеша.
Зоро повеселел, теперь он отливал празднично начищенной самоварной медью.
– Не о том думаете, Три-И, – он похлопал его по плечу, как обычно хлопают младших по рангу или возрасту. – Сейчас надо думать о том, каким образом письмо Богдана Бонифатьевича оказалось в твоих руках.
Неистребимая тысячерублёвая банкнота в энциклопедическом словаре, которую дважды «потратил»: на апельсины и шампанское для Фифочки, а ещё прежде одолжил хозяину квартиры Никодиму Амвросиевичу. Давнишнее происшествие с новогодними апельсинами, перетянутыми красной нитью крест-накрест. Синеглазая девочка из прекрасной страны зелёных холмов. Странный сон или сны, в конце концов обернувшиеся для него потерей одного вполне реального дня, а для лаборатории – ещё и потерей дорогостоящего электронного оборудования. В общем, задуматься было о чём.
Он невольно взглянул на экраны почерневших мониторов, на обуглившиеся пучки проводов, на спёкшиеся в коричневые оладьи полимерные трубочки, но не почувствовал ни страха, ни сожаления – ничего. Перед масштабами стихийного бедствия, вызванного цунами и унёсшего тысячи человеческих жизней, всё это выглядело несущественным.
Внезапно зазвонил дверной звонок. Прежде обезьянки всегда реагировали на него, а в этот раз будто не услышали. Только с появлением обслуживающего персонала (двух мужчин и одной женщины в тёмно-зелёных халатах) подняли обычный ор, почуяли, что их забирают на ужин.
Воспользовавшись сумятицей, вызванной перемещением макак в обезьянник, подошёл Зоро и сунул Кеше вчетверо сложенный лист бумаги.
Кеша не торопясь развернул его, на нём на всю страницу были запечатлены они с Фивой, причём в обнимку. Снимок был чёрно-белым и весьма слабо пропечатанным, словно его напечатали на принтере с выработанным картриджем. И всё же изображение было достаточно отчётливым, чтобы узнать их. Он стоял вполоборота, его лица почти не было видно, зато лицо Фивы, обрамлённое вязаной шапочкой, было видно вполне. Какая она красивая, невольно подумал Кеша и строго спросил:
– Где ты взял это?
Зоро указал стол, возле которого он поднял лист. Прямо над ним возвышались главный компьютер и электромагнитор, преобразователь магнитных полей, названный ими в честь писателя-фантаста Толкина Властелином колец.
Кеша узнал торец стола – возле него стояла клетка с обезьянкой из контрольной группы, к которой во сне подвёл его Богдан Бонифатьевич. А потом Фива оперлась о Кешино плечо, и все разом вскрикнули: кирдык приборам – сгорели. В ответ Кеша крепко-крепко обнял Фифочку и в потрясении проснулся, потому что обезьянка вдруг стала напевать: «Фифа, Фифочка моя! Фифа, Фифочка, я – твой!»
Кеша молча спрятал изображение во внутренний карман пиджака. Встал. И, захватив чистый лист бумаги (прежде на нём было исчезнувшее письмо Богдана Бонифатьевича), подошёл к столу, на который указал Зоро, и недолго думая положил его на край стола, придавив рукой. И сразу же на листе выступили уже известные строчки руководителя лаборатории, рекомендовавшего Кеше немедленно явиться на кафедру.
– Как это?! – удивился Зоро.
Неожиданно у них за спиной вырос охранник в жилете, потребовал письмо. Кеша, не возражая, отдал, заметив, что письмо сугубо личное.
– Сугубо личные письма мы возвращаем, – парировал охранник и поторопил их – уже все вышли в коридор, а они мешают обслуживающему персоналу вывозить из лаборатории подопытных животных.
Слово «животных» резануло слух. В применении к столь милым и маленьким существам оно воспринималось неотёсанно грубым, но Кеша воздержался от каких бы то ни было замечаний, промолчал. Он не хотел раздражать охранников, более того, побаивался какой-нибудь неосторожностью навлечь на себя их гнев и таким образом подставить Фиву. Ведь её изображение на фоне лаборатории находится не где-нибудь, а у него в кармане. Вдруг его пропустят через сканер, умеющий всё считывать?
В коридоре, как только уединились, Зоро напустился на Кешу:
– Зачем отдал письмо? Прежде чем вернуть его, они поинтересуются – кого именно Богдан Бонифатьевич посылал к тебе? Это же элементарно, Кеша.
Впервые Зоро оживился, в глазах блеснули весёлые огоньки. Было понятно, почему он повеселел. Кешу осенило.
– Помнишь сны, которые у нас были одинаковыми, ты ещё шутил о родстве душ, о психологических близняшках?
Ничего в жизни Кеша не желал сейчас так страстно, как подтверждения факта, которого никогда не было, но который в бесконечности времени, конечно же, был, повторялся в его реинкарнации множество раз.
– А в чём дело?
– Дело в том, – сказал Кеша, – что настоящий виновник неотправленного письма и вообще всего происшедшего в лаборатории – ты, Зиновий. Точнее, твой экстрасенсорный дар.
– Как это? Я бы знал о своих возможностях.
– Совсем не обязательно, – безапелляционно заявил Кеша. – Мы все здесь такие. Когда-то каждый из нас ничего не подозревал о своих возможностях. А потом вдруг раз – и точка. Ты ведь не сразу обнаружил способность просвечивать взглядом, словно рентгеном? Так и здесь.
– Нет, не так, – возразил Зоро. – Тогда я в колодец упал, это было в пятом классе, я даже число помню – пятое августа.
Кеша весьма некстати засмеялся. Зоро обиделся, мол, чего смеёшься?
– Завидую, – нагло соврал Кеша.
На самом деле он засмеялся оттого, что прозрел. На какую-то долю секунды увидел загадочного старца в длинных золотисто-голубых одеждах с капюшоном на голове. Ощутил прикосновение жезла, который, потрескивая, зашипел на Кешином темени, словно опущенный в воду раскалённый металлический прут. Услышал убаюкивающий голос матери.
– А вы, Досточтимый Отец, и затворы запечатайте. Сделайте привязку к тому, что никогда не случится, например к ускорению земного времени. Только тогда пусть затворы рухнут…
Вот оно, вот оно в чём дело, обрадовался Кеша. Кажется, все «необъяснимости», которые терзали его, наконец-то сами собой разъяснились. Это же очевидно, что для экстрасенсорных способностей, дремавших в нём, таким «колодцем» стало землетрясение. И в итоге – ускорение земного времени. Раньше Кеша не мог видеть невидимого мира, так сказать, поезд шёл слишком медленно. Теперь время ускорилось – веселей побежали вагоны, и в просветах между ними вполне различимо предстал прежде не видимый мир. Более того, этот новый мир можно было не только видеть, но, наверное, и входить в него?! Во всяком случае, жёлтенький лоскуток, пахнущий экваториальным морем, давал надежду. Даже не лоскуток, а что-то в самом Кеше, вдруг включающееся во сне.
Кеша созерцал себя словно бы извне, откуда-то сверху.
Может быть, так чувствует себя любой, когда накопленное вну количество вдруг переходит в качество? Впрочем, этот философский закон всегда был для него за семью печатями.
Иннокентий Иннокентьевич представил себя конечной пылинкой на самом верху гигантской пирамиды. Да-да, он идентичен мириадам пылинок, но потому, что среди них он есть ещё и самая верхняя, и самая конечная пылинка, он тождественен всей пирамиде. И эта тождественность, и то, что он понимает своё место среди мириад пылинок, есть его новое качество, именно качество, которое при всей его внешней схожести с мириадами пылинок обособляет и отличает его от них пониманием своей значимости, то есть информированностью.
– Ты что, совсем уже отключился?! В который раз повторяю – чтобы завидовать, надо быть уверенным, что предмет зависти имеет место быть.
– Господи, он ещё сомневается! – очнувшись, вскричал Кеша с несколько фальшивой приподнятостью.
Но Зоро не заметил фальши. Всех честолюбивых людей, даже сверхгениальных, единит один недостаток – они прислушиваются только к тому, что может увеличить их личную власть, а всё остальное, как правило, пропускают мимо ушей.
Кеша перешёл на полушёпот. Он сейчас задаст Зоро несколько наводящих вопросов, на которые он пусть честно ответит не ему, а себе. Да-да, себе, потому что у Кеши нет никаких сомнений в его сверхспособностях.
В этот момент он действительно не сомневался, ему хотелось, чтобы всё, что произошло с ним во сне, привиделось бы и Зоро. На какую-то долю секунды, а может, это длилось вне времени, он вдруг ощутил себя под полотнищем звёздного всполоха, на вершине гигантской пирамиды, в обвале лопающихся пузырьков эха – всегда, буду, хочу!
– Может быть, ты наконец задашь свои вопросы? – неожиданно резко сказал Зоро, не скрывая нетерпения.
Как-то вдруг почувствовалось, что он не только гордится своим даром, но и благодаря ему считает себя Заратустрой, неким непризнанным сверхчеловеком, о непризнанности которого, дайте срок, ещё многие пожалеют.
Кеша невольно представил себя на месте птички, подпускающей охотника всё ближе и ближе.
Конечно, рискованно быть мишенью, но ничего не поделаешь – только потакая честолюбию коллеги, он обезопасит Фиву, весьма некстати запечатлённую в лаборатории.
Первый вопрос касался снов – снились ли Зоро в эту ночь какие-либо сны? Если «да», то один из них Кеша готов пересказать. Тот, в котором приснилось, как открывается дверь в лабораторию и появляется он, Кеша, с неизвестной красавицей. Ну, «неизвестной» – сказано слишком сильно, скорей всего, она знакомая Зоро или плод его художественного воображения, так сказать идеал, а ещё точнее – идея. Здесь Кеша прервался и напрямую спросил: кто она?
Видит бог, этот вопрос был самым трудным для Кеши, он буквально окаменел, ожидая ответа.
Зоро усмехнулся, в тёмно-карих глазах блеснули и тут же погасли знакомые весёлые огоньки. В нём как бы приоткрылся клапан, и всё, чего желал Кеша, вошло в него, словно вдруг вспомнилось. Наверное, Зоро сожалел, что рядом нет Мавры – некому оценить его иронию.
– Ты что, её знаешь или хочешь с ней познакомиться? – спросил он.
Кеше показалось, что его с ужасной силой ударили ровно промеж глаз. Он перестал что-либо видеть и соображать. Впрочем, сам Зоро и спас его. Сказал, что для проблемы, которую они обсуждают, этот факт сам по себе не имеет никакого значения.
Кеша немедленно согласился, продолжил пересказ сна, в котором всегда невозмутимый Богдан Бонифатьевич использовал его появление для улучшения показателей опыта, то есть использовал его способности усилителя, или, как они говорили, катализатора. Дальше Кеша особо выделил заявление Зоро, что все приборы зашкаливают. Да, именно это он особенно выделил, потому что якобы именно это было последнее, что запечатлелось в памяти.
– А момент, когда сгорели приборы, когда все выскочили из-за столов? – явно гордясь собою, спросил Зоро.
Нет, такого факта Кеша не помнил.
– Однако согласись, Зиновий, что, не будь меня, моих, пусть весьма скромных способностей катализатора, твои великие способности так бы и остались под спудом, не вскрылись.
– Ты это к чему?
– К тому, что все вы, в том числе и ты с Маврой, считаете Кешу бездарностью. Мол, Кеша – катализатор общего впечатления. Будет драка – Кеша усилит драку. Будет мир – Кеша усилит мир. А сам по себе Кеша ничего не стоит, не велика потеря, если его отчислят, исключат из аспирантуры. Однако же я помог тебе! Я тебе вот что скажу.
Кеша весьма подозрительно оглянулся по сторонам и, хотя вокруг всё было спокойно (обслуживающий персонал выкатывал тележки с обезьянками, коллеги в коридоре мирно покуривали), перешёл на шёпот.
– Может, Кеша и бездарность, но только в окружении бездарностей, но в присутствии одарённого человека Кеша ох как может пригодиться! Неспроста сам Богдан Бонифатьевич уважительно относится к Кеше.
– А, ты вот о чём, – усмехнулся Зоро.
Он посмотрел в даль коридора с устремлённостью полководца, умеющего видеть за горизонтом.
– Если подтвердится, вот тогда посмотрим…
– Что подтвердится, что посмотрим? – изображая придурка, спросил Кеша.
Зоро повеселел, теперь он отливал празднично начищенной самоварной медью.
– Не о том думаете, Три-И, – он похлопал его по плечу, как обычно хлопают младших по рангу или возрасту. – Сейчас надо думать о том, каким образом письмо Богдана Бонифатьевича оказалось в твоих руках.
Глава 8
Зоро решил выгородить Кешу: он скажет сотрудникам из СОИС, что вот только что у дверей лаборатории передал ему письмо. Тем более что Богдан Бонифатьевич именно его посылал в деканат философского факультета справляться об адресе. Кроме того, предупредил Кешу, чтобы ни словом не обмолвился ни о каких снах. Вполне возможно, им будут устраивать всякие очные ставки, ловить на слове.
– Их интересуют не столько сгоревшие приборы, сколько открытие новой энергии. Передача интеллекта на телепатическом уровне, представляешь?
В общем, Зоро предупредил Кешу, что никаких снов никто из них не видел. В остальном – будут выруливать по ситуации.
Получилось, что предупредил кстати. Потому что, как только обезьянки были увезены, а лабораторию прокварцевали и проветрили, в сопровождении Богдана Бонифатьевича появился главный начальник СОИС МГУ. При его появлении охранники встали, и как-то сразу почувствовалось, что они готовы выполнять любые его поручения.
Однако никаких поручений не было, главный был настроен доброжелательно. Прежде всего представился – Агапий Агафонович Акиндин. Своих сотрудников представил: в защитном жилете – старший лейтенант Назар Матвееич Наумов и его напарник – лейтенант Мефодий Онуфриевич Кимкурякин.
Сообщил, что за сгоревшие приборы никто материальной ответственности не понесёт. Рассказал о подобной ситуации в лаборатории великого Резерфорда, которая сгорела во время экспериментов с электричеством. В телеграмме-отчёте на имя учителя Пётр Капица лаконично сообщал, что лаборатория уничтожена полностью, но зато они теперь представляют, что такое электрическая дуга в шесть тысяч вольт.
– Нас интересует, откуда берётся и что это за энергия, которая напрямую материализует мысль экстрасенса? Материализация из ничего – что это?!
Кеша почувствовал, что ему трудно дышать. Вопрос адресовался как бы ему одному. Но он и сам хотел бы знать – что это? Казалось, что сейчас сосуды лопнут или сердце выскочит из груди. «Никогда, не буду, не хочу!» – непонятно к кому мысленно воззвал Кеша, и сразу по телу разлились успокаивающие слабость и бессилие. Безвольно свободный, не имея ни карт, ни ветрил, он словно бы поплыл на волнах невесомости.
Между тем Агапий Агафонович напомнил о задачах, стоящих перед лабораторией, о долге каждого учёного перед человечеством. О недавней трагедии в Юго-Восточной Азии, масштабы которой хотя и ужасны, но всё же мизерны в сравнении с предстоящей катастрофой.
– По последним сведениям, до так называемого времени «Х», то есть до столкновения с астероидом Фантом, осталось ровно три года и сто дней.
Агапий Агафонович поинтересовался: всем ли известно, почему, собственно, астероид 2004VD17 больше называют Фантомом, нежели обозначают цифрой в соответствии с присвоенным ему номером открытия?
– Их интересуют не столько сгоревшие приборы, сколько открытие новой энергии. Передача интеллекта на телепатическом уровне, представляешь?
В общем, Зоро предупредил Кешу, что никаких снов никто из них не видел. В остальном – будут выруливать по ситуации.
Получилось, что предупредил кстати. Потому что, как только обезьянки были увезены, а лабораторию прокварцевали и проветрили, в сопровождении Богдана Бонифатьевича появился главный начальник СОИС МГУ. При его появлении охранники встали, и как-то сразу почувствовалось, что они готовы выполнять любые его поручения.
Однако никаких поручений не было, главный был настроен доброжелательно. Прежде всего представился – Агапий Агафонович Акиндин. Своих сотрудников представил: в защитном жилете – старший лейтенант Назар Матвееич Наумов и его напарник – лейтенант Мефодий Онуфриевич Кимкурякин.
Сообщил, что за сгоревшие приборы никто материальной ответственности не понесёт. Рассказал о подобной ситуации в лаборатории великого Резерфорда, которая сгорела во время экспериментов с электричеством. В телеграмме-отчёте на имя учителя Пётр Капица лаконично сообщал, что лаборатория уничтожена полностью, но зато они теперь представляют, что такое электрическая дуга в шесть тысяч вольт.
– Нас интересует, откуда берётся и что это за энергия, которая напрямую материализует мысль экстрасенса? Материализация из ничего – что это?!
Кеша почувствовал, что ему трудно дышать. Вопрос адресовался как бы ему одному. Но он и сам хотел бы знать – что это? Казалось, что сейчас сосуды лопнут или сердце выскочит из груди. «Никогда, не буду, не хочу!» – непонятно к кому мысленно воззвал Кеша, и сразу по телу разлились успокаивающие слабость и бессилие. Безвольно свободный, не имея ни карт, ни ветрил, он словно бы поплыл на волнах невесомости.
Между тем Агапий Агафонович напомнил о задачах, стоящих перед лабораторией, о долге каждого учёного перед человечеством. О недавней трагедии в Юго-Восточной Азии, масштабы которой хотя и ужасны, но всё же мизерны в сравнении с предстоящей катастрофой.
– По последним сведениям, до так называемого времени «Х», то есть до столкновения с астероидом Фантом, осталось ровно три года и сто дней.
Агапий Агафонович поинтересовался: всем ли известно, почему, собственно, астероид 2004VD17 больше называют Фантомом, нежели обозначают цифрой в соответствии с присвоенным ему номером открытия?