Последующие императоры восстановили культ Юпитера, но ненадолго: на подходе было другое, более долговечное единобожие. Оно представлено ныне на Палатине двумя небольшими церквушками: Св. Бонавентуры (конец XVII века) и базиликой Св. Себастьяна (начало XVII века, но с сохранением фресок и некоторых других деталей гораздо более ранней постройки – примерно x века). Церковь Св. Себастьяна когда-то называлась Санта-Мария-ин-Паллара – по легенде, на этом месте раньше стоял языческий храм, в котором хранился Палладий, волшебная статуя Афины-Минервы, вывезенная Энеем из Трои. Легенда не очень достоверна: каждому известно, что Палладий хранился в храме Весты на Форуме. Но между нынешними церквями, которые стоят бок о бок, действительно сохранились остатки храма времен поздней империи, а под ними – древнеримские цистерны. Обе церкви страшно популярны у венчающихся пар.
Жилой квартал
Дворец
Септизодий и Луперкал
Жилой квартал
Центральный из римских холмов, овеянный преданиями глубокой древности, Палатин был самым престижным жилым кварталом Города. В конце республиканской эпохи он превратился в своего рода римскую Рублевку: все политические и околополитические деятели, трепетно относившиеся к вопросам престижа, старались поселиться на его склонах. Там стоял дом семейства Гракхов, из которого вышли братья-реформаторы II века до н. э., там жил Тиберий Клавдий Нерон, отец императора Тиберия, там жил Марк Антоний, соратник Цезаря и будущий муж Клеопатры.
Как в новое время путь к государственному Олимпу нередко ведет через юридический факультет, так и в Риме люди с политическими амбициями начинали карьеру с ораторских упражнений. Селились они тоже, конечно, на Палатине, поближе к неофициальному средоточию власти. Там жил знаменитый оратор Луций Лициний Красс, учитель Цицерона; там жил Квинт Гортензий Гортал, самый востребованный адвокат Рима до того, как в полную силу зажглась звезда Цицерона; и, наконец, там, в опасной близости от своего заклятого врага Клодия (о нем мы подробнее расскажем в главе про Остию), поселился и сам Цицерон.
Так называемый «дом Августа», что стоит рядом, возможно, находится на том месте, которое Август действительно хотел использовать для расширения своего жилища, но отказался от этой мысли, когда в стройплощадку ударила молния (удар молнии означал, что боги намерены застолбить участок для себя). Август отдал участок государству и на собственные деньги стал строить там храм Аполлона с прилегающим портиком. Чтобы скомпенсировать расходы императора, Сенат предложил купить новый дом за государственный счет. Мы не знаем, принял ли Август это предложение, но знаем, что он и дальше предпочитал жить в своем старом палатинском доме, некогда принадлежавшем Гортензию.
Часть комнат «дома Августа» погребена под фундаментом храма Аполлона, а из огромного количества фрагментов росписей, найденных при раскопках, кое-что удалось сложить, и на результаты можно полюбоваться в Антикварии. Некоторые фрески сохранились непосредственно на стенах, хотя их художественные достоинства невелики.
Наконец, дом, где Август родился, тоже находился где-то на Палатине, возле «Бычьих голов» (что это – мы не знаем); во всяком случае, некий юноша Гай Леторий, обвиненный в прелюбодействе, умолял Сенат смягчить ему наказание, оправдываясь в числе прочего тем, что он – владелец и как бы блюститель земли, которой при появлении на свет коснулся божественный Август. (Римских младенцев первым делом клали у ног отца, и тот, поднимая ребенка на руки, официально признавал его своим.) Дальнейшая судьба Летория неизвестна, но на месте рождения Августа Сенат постановил соорудить святилище.
Как в новое время путь к государственному Олимпу нередко ведет через юридический факультет, так и в Риме люди с политическими амбициями начинали карьеру с ораторских упражнений. Селились они тоже, конечно, на Палатине, поближе к неофициальному средоточию власти. Там жил знаменитый оратор Луций Лициний Красс, учитель Цицерона; там жил Квинт Гортензий Гортал, самый востребованный адвокат Рима до того, как в полную силу зажглась звезда Цицерона; и, наконец, там, в опасной близости от своего заклятого врага Клодия (о нем мы подробнее расскажем в главе про Остию), поселился и сам Цицерон.
Цицерон и дело ВерресаК храму Аполлона примыкает жилой комплекс, который по традиции связывают с первой императорской семьей Рима – семьей Августа. Те развалины, которые называют «дом Ливии» (жены Августа), – это, возможно, бывший дом оратора Гортензия, купленный Августом. Правда, Гортензий был известен пристрастием к роскоши, а быт Августа Светоний описывает как исключительно скромный («В простоте его обстановки и утвари можно убедиться и теперь по сохранившимся столам и ложам, которые вряд ли удовлетворили бы и простого обывателя»[19]), но не надо забывать, что «аскету снится пир, от которого чревоугодника бы стошнило», и роскошь цицероновских времен вполне могла обернуться скромностью времен августовских. Август сорок лет спал в одной и той же комнате (римляне обычно летом перебирались с южной стороны дома на северную), а для уединенных занятий держал чердачок, который называл «Сиракузами» и «мастеровушкой», и только когда болел, переезжал на виллу Мецената на Эсквилин – считалось, что там лучше воздух.
Ораторская и политическая карьера Цицерона началась с дела о коррупции. Один из политиков предыдущего поколения, Гай Веррес, за усердную службу сильным мира сего был награжден хлебной должностью и отправлен наместником в Сицилию. Слово «хлебная» в данном случае следует понимать буквально: Сицилию уже давно называли «хлебной корзиной республики» и «кормилицей римского народа». Положение в центре Средиземного моря, на пересечении торговых путей, обеспечивало сицилийцам постоянный приток богатства со всех концов обитаемого мира. Веррес сполна воспользовался предоставленной кормушкой: он установил невиданные пошлины для хлеборобов, по собственной прихоти отменял в свою пользу заключенные договоры, отнимал у жителей провинции произведения искусства и собрал огромную личную коллекцию, а во время восстания Спартака ловил законопослушных рабов, обвинял их в сочувствии повстанцам и намекал хозяевам, что они могут не только спасти свою собственность от гибели, но и получить работника обратно, если заплатят наместнику взятку. Отчаявшись, сицилийцы обратились в Рим с просьбой привлечь Верреса к суду. Представлять их интересы взялся Цицерон; Веррес, рассчитывая на несметные награбленные богатства, нанял гораздо более опытного Гортензия. Гортензий славился пышным красноречием («лучше слушать, чем читать», – отмечает явно пристрастный Цицерон), феноменальной памятью, актерским мастерством (на его выступления актеры специально приходили учиться), дендизмом в одежде и страстью к роскоши. Неудивительно, что у такого человека и дом был не где-нибудь, а на Палатине.
К несчастью обвиняемого, на судейском месте в тот момент оказался Глабрион, человек старой закалки, не поддающийся на угрозы и подкуп. Гортензий изо всех сил пытался оттянуть начало слушаний до вступления в должность другого, более сговорчивого судьи, но Цицерон хитрым обходным маневром разрушил этот коварный план. Первая же речь молодого оратора произвела такое впечатление на слушателей, что Гортензий в спешке сложил оружие, отказался выступать сам и порекомендовал своему клиенту покинуть Рим. Веррес прожил остаток жизни в Массилии (нынешнем Марселе), до тех пор, пока Марку Антонию не захотелось конфисковать у него кое-какие статуи; чем дело кончилось, неизвестно, но вряд ли хорошо для Верреса. Большинство подготовленных речей против Верреса Цицерону даже не пришлось произносить, но честолюбивый молодой человек сделал все возможное, чтобы они разошлись в списках.
Один из жилых домов на южном склоне Палатина, выходивший когда-то фасадом на Большой цирк, принадлежал некоему Гелотию и в литературе известен как Domus Gelotiana. Сюда нередко захаживал император Калигула, страстный любитель колесничных скачек и болельщик за команду «зеленых» (о цирковых играх и соперничестве команд речь пойдет в седьмой главе). В 1857 году в доме Гелотия нашли античное граффито, которое, вероятно, является самым первым дошедшим до нас изображением распятого Христа. Изображение это в высшей степени непочтительное: на куске стены изображена человеческая фигура, распятая на кресте. У фигуры ослиная голова; перед ней в молитвенной позе стоит человек, а поясняющая надпись по-гречески сообщает: «Алексамен молится [своему] богу». Чтобы справиться с непониманием и страхом чужого, люди, нации и идеологии пытаются их высмеять. Классическая античность не понимала иудаизма и христианства и пыталась над этими религиями смеяться; граффито Алексамена – яркий тому пример.Сохранившиеся росписи в «доме Ливии» изображают гирлянды фруктов и цветов, пейзажи в египетском стиле, а в центральной комнате – мифологические сцены. На одной стене изображены нимфа Галатея и влюбленный в нее морской гигант Полифем, на другой – Ио, которую стережет Аргус. По бокам длинной стены расположены две маленькие картины в греческом стиле, называемые пинакс, «дощечка», – они ценились очень высоко и закрывались специальными дверцами; на обеих – трехфигурные композиции, изображающие знатных женщин. При раскопках были обнаружены свинцовые водопроводные трубы с клеймами – императора Домициана, некой Юлии Августы (это могла быть почти какая угодно знатная дама императорского дома) и Л. Пескенния Эрота, подрядчика времен императоров Северов.
Так называемый «дом Августа», что стоит рядом, возможно, находится на том месте, которое Август действительно хотел использовать для расширения своего жилища, но отказался от этой мысли, когда в стройплощадку ударила молния (удар молнии означал, что боги намерены застолбить участок для себя). Август отдал участок государству и на собственные деньги стал строить там храм Аполлона с прилегающим портиком. Чтобы скомпенсировать расходы императора, Сенат предложил купить новый дом за государственный счет. Мы не знаем, принял ли Август это предложение, но знаем, что он и дальше предпочитал жить в своем старом палатинском доме, некогда принадлежавшем Гортензию.
Часть комнат «дома Августа» погребена под фундаментом храма Аполлона, а из огромного количества фрагментов росписей, найденных при раскопках, кое-что удалось сложить, и на результаты можно полюбоваться в Антикварии. Некоторые фрески сохранились непосредственно на стенах, хотя их художественные достоинства невелики.
Почему-то одним из инструментов издевательства над чужими часто становится осел; греки и римляне считали (или делали вид, что считают), будто иудеи и христиане поклоняются ослам.
У этого суеверия даже есть умное название – онолатрия, от греческих слово онос, «осел», и латрис, «почитатель».
Дворец
Настоящие дворцы на Палатине стали строить только во времена Тиберия и Нерона. При Августе до таких роскошеств дело еще не доходило, и властелин Рима напрашивался в гости к друзьям и даже к вольноотпущенникам, чьи дома были удачно расположены на южном склоне холма, чтобы посмотреть из верхних этажей на цирковые представления. Следующие императоры заняли под дворец то место, где сейчас разбиты сады Фарнезе. В подвале этого дворца находилась темница, где в 33 году н. э. Тиберий уморил голодом своего внучатого племянника Друза, обвинив его в заговоре. Историки сочувственно свидетельствуют, что юноша перед смертью в отчаянии жевал солому из собственной подстилки.
Большую часть археологической зоны Палатина занимает дворец Флавиев (называемый также дворцом Домициана). Он до сих пор не раскопан полностью; особенно непонятно, что находится в его северо-восточном секторе, возле церкви Св. Бонавентуры. Тем не менее только доступная часть занимает более трех гектаров. Зданий такого масштаба в Риме до того просто не было.
Императору Домициану не повезло с историками. Известно о нем в основном из трудов Светония и Тацита, которые писали при императорах следующей династии (Нерво-Антониновой). Переход от Флавиев к Нерве произошел насильственно, преемственность была прервана; чтобы не представлять новую династию узурпаторами, придворные историки были должны изобразить Домициана в мрачных тонах. Так и получилось, что после двух идеальных Флавиев третий неожиданно оказался чудовищем.
Вот характерные примеры. В первые дни своего правления Домициан якобы запирался один на несколько часов и занимался тем, что протыкал мух острым грифелем (один острослов на вопрос, нет ли кого с Цезарем, ответил: «Нет даже и мухи»). Казнил он без разбору и огульно; при нем впервые за долгое время похоронили по древнему и страшному обычаю весталку, обвиненную в нарушении обета девственности. Еще большее впечатление производит личное воспоминание Светония (редкость в его сочинении), относящееся к тем временам, когда Домициан резко ужесточил взимание так называемого «иудейского налога». Император в лучших традициях антисемитизма распространил эту практику не только на открыто религиозных, но и на скрывающих свое происхождение иудеев. «Я помню, – пишет Светоний, – как в ранней юности при мне прокуратор осматривал девяностолетнего старика, не обрезан ли он»[20].
Дворец Домициана поражал воображение. Обеденный зал – вероятно, тот, который довольно подробно, хотя и сбивчиво, описывает Стаций – был гигантским; в длину и в высоту он превосходил тридцать метров. Стены были украшены тремя ярусами разноцветных колонн. Все вокруг сияло мрамором и отполированным гранитом. Строители, судя по всему, были настолько уверены в величии своего творения, что нисколько не заботились о труде предшественников. Так, удивительный мраморный пол прежнего, нероновского дворца с растительным орнаментом – один из лучших известных нам образцов римского декоративного искусства – они просто взломали там, где им нужно было прокладывать фундамент, а остальное засыпали (сейчас кусочки этого пола снова видны). Пиршественный зал окружали сады с фонтанами. Вокруг были сооружены открытые дворики, каждый сам величиной с дворец. В одном («третьем», том, который рядом с Антикварием) был разбит сад; нынешняя реконструкция старается следовать тем немногим принципам античного садоводства, которые нам известны. К востоку от этого великолепия был разбит еще один исполинский сад в форме «стадиона» или «ипподрома», одно из самых впечатляющих зрелищ на Палатине. У Домициана была явная склонность к этой геометрической форме; он построил в Риме настоящий стадион, который сохранился до наших дней в очертаниях одной из самых очаровательных римских площадей – Пьяцца Навона; подобной формы сад был у него и на загородной вилле. Что находилось на палатинском «стадионе», кроме фонтанов с обеих сторон (к которым Домициан тоже питал слабость), мы не знаем. Возможно, золотые и серебряные статуи, изображающие императора, которые он только и дозволял ставить, сам назначая их вес.
Портики дворца, в которых Домициан обычно гулял, он приказал облицевать так называемым лунным камнем – необычным зеркальным полупрозрачно-белым мрамором, незадолго до того обнаруженным в Каппадокии. Так он надеялся избежать нападения сзади. Но это не помогло: усыпив его бдительность, заговорщики закололи императора в его собственной спальне. Даже недоброжелательный Светоний отмечает, что он героически сопротивлялся и что легионеры при известии о его гибели были готовы разорвать заговорщиков в клочья: в войсках Домициан был весьма популярен.
Развалины дворца Флавиев на Палатине. Рисунок xix века.
В позднюю императорскую эпоху дворцовый комплекс, основанный Августом и расширявшийся с каждой новой династией, занимал уже практически всю территорию холма – так что само слово «Палатин» стало синонимом дворца и вошло во многие европейские языки в виде палаццо и палат.
Большую часть археологической зоны Палатина занимает дворец Флавиев (называемый также дворцом Домициана). Он до сих пор не раскопан полностью; особенно непонятно, что находится в его северо-восточном секторе, возле церкви Св. Бонавентуры. Тем не менее только доступная часть занимает более трех гектаров. Зданий такого масштаба в Риме до того просто не было.
Императору Домициану не повезло с историками. Известно о нем в основном из трудов Светония и Тацита, которые писали при императорах следующей династии (Нерво-Антониновой). Переход от Флавиев к Нерве произошел насильственно, преемственность была прервана; чтобы не представлять новую династию узурпаторами, придворные историки были должны изобразить Домициана в мрачных тонах. Так и получилось, что после двух идеальных Флавиев третий неожиданно оказался чудовищем.
Вот характерные примеры. В первые дни своего правления Домициан якобы запирался один на несколько часов и занимался тем, что протыкал мух острым грифелем (один острослов на вопрос, нет ли кого с Цезарем, ответил: «Нет даже и мухи»). Казнил он без разбору и огульно; при нем впервые за долгое время похоронили по древнему и страшному обычаю весталку, обвиненную в нарушении обета девственности. Еще большее впечатление производит личное воспоминание Светония (редкость в его сочинении), относящееся к тем временам, когда Домициан резко ужесточил взимание так называемого «иудейского налога». Император в лучших традициях антисемитизма распространил эту практику не только на открыто религиозных, но и на скрывающих свое происхождение иудеев. «Я помню, – пишет Светоний, – как в ранней юности при мне прокуратор осматривал девяностолетнего старика, не обрезан ли он»[20].
Дворец Домициана поражал воображение. Обеденный зал – вероятно, тот, который довольно подробно, хотя и сбивчиво, описывает Стаций – был гигантским; в длину и в высоту он превосходил тридцать метров. Стены были украшены тремя ярусами разноцветных колонн. Все вокруг сияло мрамором и отполированным гранитом. Строители, судя по всему, были настолько уверены в величии своего творения, что нисколько не заботились о труде предшественников. Так, удивительный мраморный пол прежнего, нероновского дворца с растительным орнаментом – один из лучших известных нам образцов римского декоративного искусства – они просто взломали там, где им нужно было прокладывать фундамент, а остальное засыпали (сейчас кусочки этого пола снова видны). Пиршественный зал окружали сады с фонтанами. Вокруг были сооружены открытые дворики, каждый сам величиной с дворец. В одном («третьем», том, который рядом с Антикварием) был разбит сад; нынешняя реконструкция старается следовать тем немногим принципам античного садоводства, которые нам известны. К востоку от этого великолепия был разбит еще один исполинский сад в форме «стадиона» или «ипподрома», одно из самых впечатляющих зрелищ на Палатине. У Домициана была явная склонность к этой геометрической форме; он построил в Риме настоящий стадион, который сохранился до наших дней в очертаниях одной из самых очаровательных римских площадей – Пьяцца Навона; подобной формы сад был у него и на загородной вилле. Что находилось на палатинском «стадионе», кроме фонтанов с обеих сторон (к которым Домициан тоже питал слабость), мы не знаем. Возможно, золотые и серебряные статуи, изображающие императора, которые он только и дозволял ставить, сам назначая их вес.
С прижизненной рекламой у Домициана все было хорошо.Под конец жизни Домициан стал мнителен. Срок смерти ему был предсказан, и он ждал его с напряженным беспокойством. Дурные знамения начались как по расписанию. Молнии стали бить в разные постройки, в том числе в палатинский дворец и даже в его собственную спальню; оракулы выдавали все более мрачные пророчества. Особенно тяжелое впечатление на императора произвела участь астролога Асклетариона. Желая проверить точность предсказаний, Домициан спросил, какую смерть астролог предсказывает самому себе. Тот ответил, что скоро его растерзают собаки. Желая опровергнуть предсказание, Домициан приказал немедленно умертвить гадателя и похоронить со всей возможной тщательностью. Однако во время похорон буря разметала погребальный костер, и обгорелый труп действительно разорвали собаки. Доброжелатели немедленно донесли об этом и без того нервному императору.
При дворе принцепса работали поэты Стаций и Марциал; их стихотворения – единственные письменные свидетельства современников о правлении императора. Вряд ли так уж удивительно, что они столь же льстивы и напыщенны, как мрачны и недоброжелательны тексты позднейших историков. Особенно постарался Стаций; он описывает пир, устроенный Домицианом в своем дворце (может быть, тот пир в честь Септимонтия, праздника семи холмов, который упоминает и Светоний). Император подошел к делу с несвойственной ему щедростью, примерно как Борис Годунов у Пушкина:
Конечно, весь этот люд вряд ли удостоился чести посетить императорский дворец; им всего лишь были розданы продовольственные корзины (сенаторам и всадникам – побольше, плебеям – поменьше). Но поэт Стаций был в числе приближенных. «Мне кажется, что я – на небесах, вместе с Юпитером и бессмертными богами… Соседний царственный дом Громовержца [т. е. храм Юпитера на Капитолии] смотрит на нас, остолбенев… здесь Цезарь возлежит вместе с лучшими из лучших, среди тысячи столов».
А там, сзывать весь наш народ на пир:
Всех, от вельмож до нищего слепца;
Всем вольный вход, все гости дорогие.
Портики дворца, в которых Домициан обычно гулял, он приказал облицевать так называемым лунным камнем – необычным зеркальным полупрозрачно-белым мрамором, незадолго до того обнаруженным в Каппадокии. Так он надеялся избежать нападения сзади. Но это не помогло: усыпив его бдительность, заговорщики закололи императора в его собственной спальне. Даже недоброжелательный Светоний отмечает, что он героически сопротивлялся и что легионеры при известии о его гибели были готовы разорвать заговорщиков в клочья: в войсках Домициан был весьма популярен.
В позднюю императорскую эпоху дворцовый комплекс, основанный Августом и расширявшийся с каждой новой династией, занимал уже практически всю территорию холма – так что само слово «Палатин» стало синонимом дворца и вошло во многие европейские языки в виде палаццо и палат.
Септизодий и Луперкал
Восточная часть дворца перестраивалась и расширялась при императорах династии Северов. Сейчас этот участок выглядит довольно скромно, но масштабностью замысла и роскошью отделки он превосходил даже домициановские постройки. На подступах к кварталу императорских дворцов Северы возвели в самом начале III века н. э. страннейшую конструкцию, так называемый Септизодий. Почему она так называлась – неясно; может быть, это была отсылка к семи планетарным богам (по-латыни septem значит «семь»), может быть – простое указание на то, что постройка была поделена на семь ярусов. Септизодий представлял собой гигантский отдельный фасад, не относящийся ни к какому зданию, богато украшенный статуями богов и членов императорской семьи. Быть может, это был чисто пропагандистский проект, призванный внушить почтение перед императором и его домом всякому, кто приближался к Палатину с юга по Аппиевой дороге. Даже в наши дни, когда Септизодия давно нет, вид поросших зеленью склонов холма в вечереющем солнце со стороны Большого цирка – это зрелище, которым не стоит пренебрегать.
Кусок фасада, состоящий из трех ярусов коринфских колонн, простоял до конца XVI века, но во время правления папы Сикста V его снесли: такое количество стоящего без дела белого и цветного камня мозолило глаза папским архитекторам. Сто четыре блока серовато-белого проконесского мрамора пошли на реставрацию колонны Марка Аврелия.
Позднейшие императоры продолжали жить на Палатине, но обустройством уже почти не занимались. Максенций оставил по себе память в виде скромных бань, приткнувшихся между церковью Св. Бонавентуры и садом-«ипподромом» Домициана. Возможно, планы у него были обширнее, но осуществить их он не успел. С переносом центра имперской тяжести в Константинополь Палатин постепенно стал превращаться в памятник самому себе. Тем не менее те из западных императоров, которые жили в Риме (а, скажем, не в Треверах или Медиолане), Палатин по-прежнему жаловали. Готские властители Одоакр и Теодорих, наезжая в Вечный город, тоже останавливались именно там. Расквартированный в Риме византийский гарнизон назначал «блюстителя Палатинских дворцов» вплоть до VII века.
Кусок фасада, состоящий из трех ярусов коринфских колонн, простоял до конца XVI века, но во время правления папы Сикста V его снесли: такое количество стоящего без дела белого и цветного камня мозолило глаза папским архитекторам. Сто четыре блока серовато-белого проконесского мрамора пошли на реставрацию колонны Марка Аврелия.
Позднейшие императоры продолжали жить на Палатине, но обустройством уже почти не занимались. Максенций оставил по себе память в виде скромных бань, приткнувшихся между церковью Св. Бонавентуры и садом-«ипподромом» Домициана. Возможно, планы у него были обширнее, но осуществить их он не успел. С переносом центра имперской тяжести в Константинополь Палатин постепенно стал превращаться в памятник самому себе. Тем не менее те из западных императоров, которые жили в Риме (а, скажем, не в Треверах или Медиолане), Палатин по-прежнему жаловали. Готские властители Одоакр и Теодорих, наезжая в Вечный город, тоже останавливались именно там. Расквартированный в Риме византийский гарнизон назначал «блюстителя Палатинских дворцов» вплоть до VII века.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента