Вилар Симона. Делатель королей

   Смуглое лицо Майсгрейва осталось непроницаемым. Он спокойно глядел на короля.
   – Если бы вы слышали, государь, их возгласы и хвалы Делателю Королей, вы бы отказались от этой мысли. Мне пришлось всю ночь простоять здесь с обнаженным мечом, ибо я опасался, что кто-либо из них поспешит доказать свою преданность Алой Розе иным способом.
   Глядя на сникшего Эдуарда, он добавил:
   – Вы хорошо сделали, что не вышли, государь. Не стоит забывать, что живая собака лучше мертвого льва.
   – А почему ты остался?
   Майсгрейв ничего не ответил, но король и не нуждался в его словах. Они стояли лицом к лицу – король и его вассал, бывшие соперники из-за прекрасной женщины, в это утро ставшие близкими людьми. Их так и схватили вместе. Но вскоре по приказу Делателя Королей Майсгрейва отпустили, и он не узнал, насколько бурной была встреча Эдуарда Йорка с человеком, который сначала подарил ему, а теперь отнял у него трон.
   Им было о чем поговорить, и их беседа протекала столь бурно, что, не вмешайся брат Уорвика, епископ Йоркский, павшему венценосцу не сносить бы головы. Впрочем, впоследствии граф был благодарен брату за то, что тот удержал его от варварского поступка, не давшего повода для злословия его врагам. Однако оставлять Эдуарда в живых он не собирался. Поручив его епископу Невилю, Уорвик повелел заточить незадачливого короля в замке Мидлхем.
   Час торжества Уорвика пробил. Прошло всего одиннадцать дней с тех пор, как он ступил на землю Англии, и вот эта страна у его ног. Враги повержены, Генриху Ланкастеру возвращен трон, и сам король на заседании парламента торжественно вверил своему спасителю управление страной. Со всех сторон к Уорвику спешили сторонники, и не было в королевстве человека, который не признал бы его власти.
   В Вестминстере, пока полубезумный Генрих Ланкастер вел тихое существование монарха-отшельника, Уорвик создал блестящий двор, окружив себя аристократами-ланкастерцами и перешедшими на его сторону йоркистами. Своим первым помощником граф избрал Джорджа Кларенса, родного брата свергнутого узурпатора. Среди придворных тогда много толковали о странности этого союза второго Йорка и Делателя Королей. И хотя Джордж получил от тестя неимоверное количество привилегий, земельных наделов и даже, в случае бездетности Ланкастеров, право на трон, все же поразительно было видеть, как они близки, особенно теперь, когда Ричард Невиль готовился казнить старшего из Йорков.
   Не один только Кларенс вызывал пересуды. Его матушка, вдовствующая герцогиня Йоркская, явилась ко двору Генриха VI и приняла сторону своего племянника Уорвика. Ко всеобщему изумлению, она объявила, что ее старший сын не был сыном герцога Йорка и, следовательно, являясь внебрачным ребенком, не имеет никаких прав на трон Плантагенетов.
   Эта новость вызвала целую бурю. Говорили даже, что стареющая красавица Сесилия Невиль просто повредилась в уме. Иные же утверждали, что эта надменная правнучка Эдуарда III так и не смирилась с самовольным браком сына и готова на все, чтобы отомстить непокорному. Были и такие, кто уверовал, что Эдуард и в самом деле не Йорк. Эти полагали, что признание Сесилии – знак ее запоздалого раскаяния.
   И действительно, Эдуард, сероглазый шатен, не был похож ни на отца, ни на мать. Тогда принялись вспоминать каждого из девяти рожденных этой женщиной детей, как уже умерших, так и живых, обсуждая их происхождение. Сесилия Невиль, получившая в молодости за красоту прозвище Рейбийской Розы, пользовалась неизменным успехом, и кто мог знать… Были и такие, кто поговаривали о необычайном влиянии Делателя Королей на Сесилию Невиль и догадывались, что именно он вынудил герцогиню Йоркскую оклеветать сына.
   Словом, ситуация при дворе была запутанная. К тому же созданный Уорвиком двор сплошь состоял из недавних его врагов. Блестящие аристократы, входившие ныне в свиту Генриха VI и Делателя Королей, были по уши в крови родственников и друзей тех, с кем теперь им приходилось раскланиваться, любезно улыбаясь.
   По сути, вместе их удерживала только железная воля Уорвика. Что же касается самого короля, то слабодушный Генрих почти не появлялся на людях. Лишь изредка по настоянию Уорвика он высиживал час-другой в парламенте, вечно утомленный и рассеянный, странным взглядом окидывая своего спасителя и с готовностью соглашаясь с любым его словом. Таким образом Уорвику был пожалован королевским указом титул его отца, герцога Солсбери.
   Однако звездный час Делателя Королей близился к концу. Первым ударом для Уорвика оказалось бегство Эдуарда Йорка. При попустительстве ли епископа Невиля или без его ведома, но лишившийся трона король с помощью Гастингса, графа Риверса и своего младшего брата, Ричарда Глостера, покинул Мидлхем с семьюстами воинами, которых привел Ричард, пробился к Линну, там захватил три корабля и пустился в открытое море.
   Еще будучи в должности вице-адмирала Англии, Уорвик поддерживал связи с морскими разбойниками. Едва узнав о бегстве Эдуарда, он отправил надежных людей к ганзейским пиратам, которые бросились преследовать корабли беглого короля. Лишь чудом во время страшной бури англичанам удалось отбиться от пиратов и пристать к голландскому берегу близ городка Алкмар.
   Когда блистательный в прошлом король Эдуард IV высадился на чужой берег, и он сам, и его свита имели при себе лишь то, в чем успели прыгнуть на борт, так что королю пришлось расплатиться со шкипером своим плащом, подбитым куницей. Нищий, с измученной и голодной свитой, в ненастный осенний день ступил он на пристань Алкмара. Он находился во владениях своего союзника и родича Карла Бургундского, но мог ли Эдуард надеяться, что надменный герцог захочет поддержать Йорков после того, как он с таким пренебрежением отнесся к его советам и наставлениям, проявив себя столь непредусмотрительным политиком и слабым государем?
   А на Англию вновь надвигался голод. Череда солнечных осенних дней не спасла урожай, к тому же хлеба были поражены болезнью. Начался падеж скота. Гибли одна за другой даже самые неприхотливые сизорунные овцы, какая-то непонятная хворь разъедала им ноги. Продолжали сказываться последствия войны: на местах не было твердой власти, началось брожение среди тайных сторонников Йорков. На дорогах свирепствовали разбойники, торговля замерла, непомерно возросли цены. Люди стремились хоть чем-то набить закрома, опасаясь голода. Хуже всего приходилось беднякам. Многие из них, обнищав вконец, подавались в леса, чтобы заниматься грабежом. Им было безразлично, кто там у власти – Ланкастер или Йорк, они проламывали дубиной череп любому, кто был недостаточно силен либо проворен.
   Смена власти вопреки ожиданиям не принесла мира и покоя. По-прежнему баронские кланы интриговали против центральной власти, только на сей раз прикрываясь именем Йорков и прикалывая на шляпы белые розы. Положение усугубили сильные ранние морозы, которые с первых чисел декабря обрушились на истерзанную землю, и не счесть было окоченевших трупов вдоль обочин проселков и на улицах городов.
   Именно в это время, в начале ноября, Уорвику сообщили, что в Вестминстерском аббатстве Элизабет Вудвиль разрешилась от бремени крепким младенцем мужского пола. Герцог омрачился. Хоть он и сделал все возможное, дабы развенчать Эдуарда и доказать ничтожность его притязаний на корону, все же этот младенец, новый побег на древе Йорков, придавал вес их династическим устремлениям, суля роду продолжение и процветание.
   В то же время его дочь Анна все еще медлила, не спешила обрадовать отца вестью о появлении надежды на продление рода Ланкастеров. Наоборот, письма ее были коротки и неопределенны. Уорвик достаточно хорошо знал свою дочь, чтобы по этим письмам понять, что она несчастна. Несчастна? Сущая ерунда! Он сделал ее принцессой, наследницей трона, ее муж – одна из лучших партий в Европе! Он хорош собой, молод, правда, звезд с неба не хватает, но ведь он Ланкастер, и его ждет корона.
   При мысли о Ланкастере у Ричарда Невиля портилось настроение. Что ни говори, но даже самый захудалый из Йорков стоит всей этой августейшей семейки. Тот же горбун Дик, при всем его коварстве, извращенности и увечьях, был подлинным властелином, в чем Уорвик убедился, просматривая его архив и поражаясь его государственному уму и осмотрительности.
   Ланкастеры!.. Уорвик с пренебрежением размышлял о короле Генрихе. Ничтожество! Годен лишь на то, чтобы часами сидеть в оцепенелой созерцательности или изводить себя нескончаемыми молебствиями. Народ говорит о нем: добрый король Генрих… Доброта же эта заключается лишь в слабой улыбке, да в тихом голосе, да в огромных размерах милостыни, раздаваемой всякому сброду. Однажды, когда Уорвик завел с ним речь об этом, король поднял на него туманные серые глаза и тихо, но твердо проговорил:
   – Друг мой! Я раздаю лишь те деньги, которые парламент выделил на мое содержание. Но, Господь свидетель, мне почти ничего не нужно. А эти бедняги… Милорд, в стране голод, и кто же, если не король, проявит сострадание к ним?
   Уорвик промолчал. Доказывать что-либо было бесполезно. Но уж лучше бы король занимался своими итонскими школами, продолжая их строительство и таким образом давая заработок бродягам, которых голод гнал в города. А так подобная щедрость лишь во вред. Уорвик неоднократно наблюдал, как к королевской руке прорывались лишь самые крепкие из оборванцев, отталкивая слабых и больных, а некоторые из них по нескольку раз припадали к стопам государя, ослепленного порывом милосердия. Монеты попадали в лапы здоровенных детин, которые вполне могли бы работать каменщиками или грузчиками в порту либо вступить в армию, которую Уорвик как раз сейчас настойчиво пополнял.
   Сын Генриха тоже как бы не от мира сего. Людовик Валуа выделил ему огромные суммы, чтобы тот поскорее собрал войско и выступил на подмогу тестю, а он в своих письмах сообщает то о покупке соболей на шубу, то о миланских соколах для охоты, то о новой борзой. Черт бы его побрал, так он промотает все подчистую! Людовик Французский – известный скупердяй и вряд ли согласится добавить еще хоть су. А Англии именно сейчас так нужна помощь! Неужели мать Эдуарда не может вправить ему мозги?
   При мысли о Маргарите Анжуйской на душе у Уорвика становилось совсем скверно. Куда больше, чем голод и неурядицы в стране, Уорвика беспокоило поведение королевы Алой Розы. Разумеется, он всегда знал, что, несмотря на их политической союз и брак детей, они по-прежнему остаются врагами.
   Не только кровавое прошлое разделяло их, не только унижения и обиды, коим не было числа. Все упиралось в то, что и Ричард Невиль, и Маргарита Анжуйская неукротимо жаждали власти, и ни тот, ни другая ни за какие блага в мире не уступили бы ее сопернику. И если прежде, когда они оба были изгоями, Уорвик надеялся, что, добыв мечом власть, поднимется выше королевы, то теперь он отчетливо понимал – королева Алой Розы скорее погубит все дело, чем уступит ему хоть в малом.
   – Анжуйская сука! – скрежетал зубами Уорвик всякий раз, когда в ответ на его очередной призыв поспешить в Англию он получал холодное учтивое письмо, в котором Маргарита ссылалась на любые причины – от плохой погоды и неспокойного моря до незначительного недомогания или рождественских празднеств, всячески оттягивая свой отъезд с континента.
   После каждого такого письма Уорвик буквально слепнул от бешенства, и лекарям приходилось пускать ему кровь. Бессилие и ненависть герцог заливал вином, да так, что бывали недели, когда его никто не видел трезвым. Уорвик размякал, шутил, балагурил, зачастую отправлялся кутить в городские притоны. Собутыльником он обычно выбирал своего зятя Кларенса. Когда же винные пары окончательно затуманивали мозги Делателя Королей, он тыкал в грудь Джорджа пальцем, твердя:
   – Ты знаешь, почему я тебя люблю? Потому что ты настоящий Йорк, как и отец твой – упокой, Господи, его душу, – и мать, и Эдуард, который был смельчак и нравился бабам, и ты, мой кудрявый зятек, и даже калека Ричард. У него на спине горб, а сердце чернее головешки, зато его голова – чистое золото. Да, я люблю Йорков и тоскую о них. Эх, каких бы дел мы с ними наделали! Однако, клянусь гербом предков, не я проложил между нами меч. А Ланкастеры… Ни грана величия. Полоумный идиот, его сын – легкомысленный красавчик – под каблуком у мамаши, да и сама мамаша – чертова сука, готовая из-за своей гордыни все погубить. Подумать только, меня угораздило отдать им мою девочку!
   Джордж слушал его с хмельной улыбкой. Однако бывали мгновения, когда он начинал осознавать происходящее, и тогда в его мутно-зеленых глазах появлялся странный блеск. Он понимал: его тесть несчастен, дела его идут вкривь и вкось, и все чаще приходил к выводу, что земля уходит из-под ног Делателя Королей. Он был могучим союзником, однако теперь Кларенс ясно видел, что Медведю Невилю никогда не ужиться с Ланкастерами. А что из этого следует? Новая война?
   Уорвик заплетающимся языком твердил, что скучает без Анны, а Кларенс, отводя глаза, думал о своем.
   Новый год начался оттепелью и изматывающими душу дождями, какие льются лишь в Англии. Страна была наполовину парализована, а с континента все чаще доносились слухи, что Эдуард Йорк, нашедший пристанище у герцога Бургундского, готовится отвоевать у Ланкастеров трон. Уорвик отправил в Бургундию посольство, в то же время продолжая настаивать на необходимости прибытия Маргариты Анжуйской и зятя в Англию со свежими войсками. Но королева вновь и вновь находила предлоги, чтобы оставаться на континенте, лишая тем самым Уорвика подкрепления. В это время неожиданно в Англию прибыла дочь Делателя Королей – Анна.

3

   Приоткрыв створку полукруглого окна, Уорвик глядел на улицу. Было слышно, как где-то хлопает ставень да ветер срывает черепицу с высоких кровель Вестминстера. Могучая Темза волновалась, две жалкие лодчонки мелькали среди кипения рыже-свинцовых вод. Ветер разогнал мглу и туман, и противоположный берег реки с заросшими камышом берегами и темнеющими вдали зубчатыми башнями Ламберта стал отчетливо виден. У излучин можно было разглядеть даже высокие крылья мельниц.
   Но Делатель Королей не видел этого. Он смотрел на небо. Впервые за последние четыре месяца появились звезды, вернее, всего одна. Сквозь разрыв в тучах она мерцала холодным голубым светом. «Завтра начинается весна, – подумал герцог. – Первое марта… Наконец– то! Это время всегда возвращает надежду, и я снова начинаю верить…»
   Уорвик прикрыл окно и отхлебнул из чаши теплого вина с пряностями. С каждым глотком он чувствовал новый прилив сил. Щеки его окрасил легкий румянец, глаза заблестели.
   «Чудак этот лекарь Маттео! Неужели он не понимает, что без вина мне не продержаться так долго?»
   Ведь если не считать пары часов, что он продремал прошлой ночью на жалком ложе какой-то шлюхи, вот уже вторые сутки он на ногах и не смыкает глаз. А сколько сделано! Совет затянулся, и они подробно обсудили план обороны побережья Англии, распределив, кто за какой участок побережья несет ответственность. Затем состоялась довольно бурная встреча со старейшинами купеческих гильдий, после чего ему пришлось заняться вопросами о поступлениях в казну, о положении в гарнизонах, а также прошением баронских лиг севера, куда, по всей видимости, ему предстоит незамедлительно отправиться, чтобы подавить тамошние волнения. Но самое скверное осталось на десерт, когда он отправился в покои короля Генриха, чтобы тот скрепил своей подписью и печатью ряд документов, и там ему пришлось выслушать пространное рассуждение о выводах, сделанных королем из перечитанного им только что труда блаженного Августина. Уорвик сидел как на иголках, не вникая в толкования каждой фразы святого. Немудрено, что, возвратившись от короля, Уорвик вновь хлебнул незаменимой асквибо и, хвала Всевышнему, силы вернулись к нему.
   Он прошел в глубь кабинета. Ноги по щиколотку утопали в мягком ворсе персидского ковра. Возле массивного камина из черного гранита было довольно светло. Здесь находился письменный стол Делателя Королей, рядом – заваленный бумагами секретер, а напротив – три пюпитра, за которыми с перьями наготове ожидали секретари.
   Уорвик сел и, откинувшись на спинку кресла, принялся диктовать. Ему предстояло отправить письма трем правителям: родственнику Ланкастеров португальскому королю Альфонсу V, герцогу Бретонскому Франциску II и молодому главе Флорентийской республики Лоренцо Медичи. По сути, это были вполне официальные любезные ответы на столь же официальные дружественные послания, и, чтобы не тратить времени на каждое в отдельности, Уорвик диктовал сразу три текста, пользуясь привычными формулами дипломатической вежливости, порой делая паузы лишь для того, чтобы подчеркнуть ту или иную особенность в письме к одному из адресатов.
   Писцы иной раз обменивались быстрыми взглядами, поражаясь ясной трезвости мысли этого утомленного и изрядно выпившего человека. Его хрипловатый, но твердый голос гулко отдавался в огромном покое, пустоту которого не могли заполнить ни мягкие ковры, ни дорогая резная мебель, ни стоявшие, словно немые стражи в простенках между окнами, богатые турнирные и боевые доспехи герцога. Комната все равно казалась необитаемой, живым здесь был лишь этот зеленоглазый человек с простой чашей в руке, ибо даже торопливо скрипящие перьями секретари в их темных одеждах были неотличимы от деревянных изваяний, поддерживающих буфет за их спинами.
   Наконец с письмами было покончено. Уорвик просмотрел их, поставил подпись и жестом отослал писцов. Вот теперь, кажется, все. По крайней мере на сегодня. Хотя нет, на его столе еще лежит нераспечатанное послание от канцлера королевы Маргариты сэра Джона Фортескью. Пожалуй, из приверженцев королевы Алой Розы этот человек был Уорвику ближе всех. Они сошлись еще во Франции и порой вели долгие беседы об управлении государством. Оба сходились на том, что, возможно, более редкие созывы парламента пойдут только на благо страны. Еще тогда Фортескью пообещал составить для Уорвика программу реформ – и вот сдержал слово. Однако у герцога все не доходят руки, и желтоватый пергаментный свиток вот уже неделю пылится на его столе. Но сегодня он займется им во что бы то ни стало.
   Уорвик допил вино, придвинул кресло к столу и, сломав печать, развернул свиток. Вверху каллиграфическим почерком Фортескью было выведено: «Трактат, высланный из Франции графу Уорвику, его тестю». «Его» – значит, воспитанника Фортескью Эдуарда Уэльского. Уорвик усмехнулся. Канцлер без памяти любил молодого принца, и весьма жаль, что примеру сэра Джона не последовала его дочь Анна.
   Пламя свечей заколебалось. Дверь в кабинет неожиданно отворилась, и вошел церемониймейстер. Стукнув об пол витым серебряным жезлом, он возвестил:
   – Ее высочество принцесса Уэльская!
   Уорвик остался неподвижным. Вот чего он сегодня не ожидал! После ссоры в день приезда Анны они почти не встречались, если не считать торжественных приемов и молебнов, на которых им в соответствии с придворным этикетом приходилось присутствовать. Анна держалась высокомерно, и это возмущало Уорвика, ибо, несмотря на размолвку, он уже простил дочь и тосковал по ней, особенно сейчас, когда они оказались под одним кровом.
   Однако Анна, казалось, не стремилась припасть к коленям отца и вымолить прощение за свой дерзкий поступок. Некоторое время она прожила у своей сестры в Савое, затем совершила поездку в Оксфордшир, несмотря ни на плохую погоду, ни на то, что на дорогах творились бесчинства. На днях она вернулась, но избегала отца по-прежнему. И вот теперь этот поздний визит.
   Принцесса вошла стремительно, без реверанса – обычного приветствия. В руках ее был накрытый салфеткой поднос. Кивком головы отослав церемониймейстера и сопровождавших ее фрейлин, она приблизилась к отцу.
   – Ваша светлость, вы отсутствовали сегодня за столом и, как я узнала от камергера, вообще сегодня ничего не ели, не считая кое-какой закуски. Не сочтите за дерзость мое неучтивое вторжение, но я всего лишь хотела оказать вам маленькую услугу. Это легкий ужин.
   Анна поставила перед ним поднос.
   «Как она хороша! – с горькой нежностью подумал Делатель Королей. – Когда-то ее называли лягушонком, однако теперь даже самые привередливые ценители должны прикусить языки, ибо в моей девочке есть нечто большее, чем обычная женская красота, что возвышает ее над другими».
   В самом деле, Анна Невиль обладала незаурядной внешностью. Высокая, еще не утратившая подростковой худобы, она была прелестно сложена, а грация и гибкость юной леди сочетались с порывистостью и живостью, выдававшими сильный темперамент. Горделивая посадка головы, грациозная, чуть склоненная вперед шея, округлое выразительное лицо, прямой, чуть вздернутый легкомысленный нос и великолепные ярко-зеленые миндалевидные глаза, полные огня и блеска. На такое лицо хотелось смотреть не отрываясь. Свет и сила исходили от него, словно окружая девушку ореолом. Недаром признанные красавицы французского, а теперь и английского двора испытывали такое беспокойство в присутствии Анны.
   Сейчас она невозмутимо смотрела, как отец, стащив с подноса салфетку, с изумлением разглядывает его содержимое.
   – Что это за гадость?
   – Рыбный бульон, овсяная каша, свежие лепешки с грибами, а в чаше – отвар из трав, который вам следует выпить перед сном.
   Делатель Королей криво усмехнулся.
   – Крест честной! Ты обращаешься со мной как с роженицей. Что еще тебе наплел этот итальянский болтун? Клянусь преисподней, я все-таки велю завтра же отрезать ему язык.
   По лицу Анны скользнула тень.
   – Вы и пальцем не тронете его, отец, если еще не разучились ценить преданных людей.
   – Его преданность должна опираться на умение молчать!
   – Он и молчал. Но, видимо, слишком долго, если позволил вам довести себя до такого состояния.
   Уорвик так сжал подлокотники кресла, что хрустнули суставы.
   – Что ты имеешь в виду?
   Анна ответила не сразу, но голос ее стал теплее.
   – Отец, вы самый сильный человек из тех, кого я знаю. Имейте же мужество не лгать самому себе. Вам надо беречь себя, беречь ради Англии, ради меня, наконец… А этот итальянец… Он любит вас, отец, он вам многим обязан и не раз все обдумал, прежде чем испросить у меня аудиенцию и поведать о вашем теперешнем состоянии. По-видимому, он считает, что только я смогу упросить вас хоть на время оставить вредные привычки.
   Уорвик угрюмо глядел на дочь.
   – Хорошо. Я съем все это. Но обещай мне: все, что бы ты ни узнала о моей болезни…
   Он не договорил – Анна улыбнулась ему, и, прежде чем Уорвик успел сдержать себя, он тоже улыбнулся ей в ответ. Произошло чудо. Эта улыбка вмиг растопила лед отчужденности между ними. Обежав стол, принцесса Уэльская повисла на шее отца.
   – Люблю тебя! – со смехом воскликнула она. – Ты лучше всех на свете! Ты просишь меня… Я не вчера родилась, отец, и ты даже не подозреваешь, какие тайны умеет хранить твоя дочь!
   Уорвик взял ее лицо в ладони, взгляд его стал глубок и серьезен.
   – Порой мне кажется, что знаю.
   Он не отпустил ее, и тогда Анна, перестав смеяться, попыталась вырваться.
   – Тебе не кажется, дитя мое, что нам давно следовало бы поговорить об этом?
   Она все же выскользнула из его рук.
   – Что ж, может быть. Могу я хотя бы перед тобой похвастать, что мне обязан жизнью сам король Франции!
   Уорвик поперхнулся бульоном. Анна же, как когда-то в детстве, забралась с ногами в большое кресло у камина и беспечно поведала о том, что произошло однажды во время охоты в Венсенском лесу, когда ей посчастливилось спасти короля Людовика от рогов затравленного оленя.
   Уорвик хохотал, сотрясаясь всем телом.
   – Ах, чертов лис Луи! А я-то ломал голову, с чего это он так спешно стал выпроваживать нас из Франции! Бедняга опасался, как бы девчонка не разболтала, что его миропомазанную особу едва не забодал рогач!
   Анна с улыбкой заметила:
   – Выпроваживал он всех, а уехал ты один, оставив эту самую болтливую девчонку у него под боком.
   Смех ее стих.
   – И тогда он сплавил нас в Берри, в это захолустное местечко Сен-Мишель, в замок Коэр.
   Похоже, воспоминания о медовом месяце не вызывали у Анны радости. Перестал смеяться и Уорвик. Он молча ел, не глядя на дочь, слышал, как она встала, небрежным жестом перекинула через руку длинный шлейф, прошлась по ковру.
   – Брр… Как у тебя тут мрачно! – сказала Анна.
   – Эта башня построена во времена Вильгельма Рыжего. Но я останавливался здесь, еще когда был жив мой отец – упокой, Господи, его душу. А мы, Невили, известны своим постоянством. Мне нравятся эти старые романские своды, эти мощные, не пропускающие звуков стены. Здесь можно спокойно все обдумать.
   В наступившей после этих слов тишине слышны были только легкие шаги Анны. Взяв свечу, она расхаживала по коврам, разглядывала вышивку на гобеленах, касалась пальцем резных завитков буфета. Единственным украшением принцессы были богато расшитая ладанка, висевшая на груди на золотой цепочке, да серебряный узор на высоком остроконечном эннане.
   Огонь в камине угасал. Стало прохладно. Уорвик, вздохнув, принялся пить горьковатый, хотя и сдобренный медом травяной настой. Он смотрел, как Анна брала из большой корзины у камина поленья и, подкинув их на уголья, оживляла пламя маленьким мехом. Она делала это так просто и умело, словно и не была принцессой Уэльской, а всю жизнь только и хлопотала у очага, занимаясь хозяйством.