Страница:
Сел в свое инвалидное кресло, хотя настоящей потребности в нем не ощущаю, и покатил к двери. На всякий случай проверил через глазок, она ли и одна ли. Входит веселая, несет миску с чем-то, очень кстати. Миску мне в руки, чмокнула меня в щеку и прямо к станку.
– Ах, – говорит, – ты уже закончил!
Этот коврик ее заказ был. Хватает его, вертит, щупает, ахает:
– Какой красивый! И узор какой необычный!
Мишен-ка, – это она так меня научилась называть, – ты молодец!
Я миску поставил на стол, даже не посмотрел, подъехал к ней, хочу коврик у нее забрать, говорю:
– Я его испортил, он не годится.
– Нет, нет, – опять меня в щеку, – годится, годится! И прижимает коврик к груди обеими руками, не драться же с ней.
Я говорю ей убедительно:
– Кармела, ну, посмотри сама, вещь с дефектом.
– Где? Развернула немного коврик, но держит крепко, двумя горстями.
– Вот, видишь, как я тут напутал. Я не могу такое изделие сдать заказчику, это подрывает мою репутацию. Отдай, я тебе другой сделаю, еще лучше.
Увернулась от меня, кружится по комнате, кобыла такая, девчонку из себя строит:
– А я хочу этот! А я хочу этот!
Флиртует, значит, со мной. Все потому, что чувствует себя в безопасности. Говорю уже совсем серьезно:
– Кармела, отдай коврик. Пожалуйста.
– Не отдам! Не отдам!
– Да зачем тебе бракованное изделие? И размер меньше, чем ты просила.
Остановилась, поглядела на коврик и снова прижала к груди:
– Что размер! У меня будет особенная вещь. Красивая, но с брачком, совсем как ты.
И улыбается, думает, это мы с ней шутки шутим. Не знает, до чего некстати.
Я подъехал к ней, взялся за коврик, тяну – не отдает, смеется, и пятится к двери, и меня на кресле за собой тащит. А дернуть как следует боюсь, порвется, да еще в самом опасном месте, где я в спешке слабо заплел. Я с кресла слез, сразу согнулся, конечно, но коврик не выпустил.
Так мы и за порог вышли, на площадку, она смеется-заливается, какие у них тут голоса резкие, никак не привыкну. И начала пятиться вверх по лестнице, а я следом, коврик не выпускаю. Не могу я ей позволить, чтоб унесла.
Очень физически сильная женщина, два раза в неделю ходит в спортзал упражняться на снарядах и мою подбивала, но я не одобрил. Короче, так и дотащила меня прямо до своей квартиры. Толкнула дверь своим мускулистым задом, втянула меня внутрь и дверь ногой захлопнула.
Стоим мы с ней у двери, оба дышим, оба за коврик держимся, я ей лбом в ключицу уперся. Она уж не смеется, а говорит низким голосом:
– Так тебе этот коврик нужен? Обратно получить хочешь?
– Хочу, – говорю.
– А больше ты ничего не хочешь?
Хотел было я сказать, нет, мол, больше ничего, только отдай, но догадываюсь, что это может вызвать отрицательную реакцию и совсем не отдаст. Взял и поцеловал, что у меня прямо у рта находилось, в вырезе пониже шеи. Некоторые женщины от этого очень расслабляются, рассчитываю, что отвлечется и отпустит коврик. Но нет, одной рукой держит крепко, а другой схватила меня за пояс и потащила дальше в квартиру.
13
14
15
16
17
18
19
– Ах, – говорит, – ты уже закончил!
Этот коврик ее заказ был. Хватает его, вертит, щупает, ахает:
– Какой красивый! И узор какой необычный!
Мишен-ка, – это она так меня научилась называть, – ты молодец!
Я миску поставил на стол, даже не посмотрел, подъехал к ней, хочу коврик у нее забрать, говорю:
– Я его испортил, он не годится.
– Нет, нет, – опять меня в щеку, – годится, годится! И прижимает коврик к груди обеими руками, не драться же с ней.
Я говорю ей убедительно:
– Кармела, ну, посмотри сама, вещь с дефектом.
– Где? Развернула немного коврик, но держит крепко, двумя горстями.
– Вот, видишь, как я тут напутал. Я не могу такое изделие сдать заказчику, это подрывает мою репутацию. Отдай, я тебе другой сделаю, еще лучше.
Увернулась от меня, кружится по комнате, кобыла такая, девчонку из себя строит:
– А я хочу этот! А я хочу этот!
Флиртует, значит, со мной. Все потому, что чувствует себя в безопасности. Говорю уже совсем серьезно:
– Кармела, отдай коврик. Пожалуйста.
– Не отдам! Не отдам!
– Да зачем тебе бракованное изделие? И размер меньше, чем ты просила.
Остановилась, поглядела на коврик и снова прижала к груди:
– Что размер! У меня будет особенная вещь. Красивая, но с брачком, совсем как ты.
И улыбается, думает, это мы с ней шутки шутим. Не знает, до чего некстати.
Я подъехал к ней, взялся за коврик, тяну – не отдает, смеется, и пятится к двери, и меня на кресле за собой тащит. А дернуть как следует боюсь, порвется, да еще в самом опасном месте, где я в спешке слабо заплел. Я с кресла слез, сразу согнулся, конечно, но коврик не выпустил.
Так мы и за порог вышли, на площадку, она смеется-заливается, какие у них тут голоса резкие, никак не привыкну. И начала пятиться вверх по лестнице, а я следом, коврик не выпускаю. Не могу я ей позволить, чтоб унесла.
Очень физически сильная женщина, два раза в неделю ходит в спортзал упражняться на снарядах и мою подбивала, но я не одобрил. Короче, так и дотащила меня прямо до своей квартиры. Толкнула дверь своим мускулистым задом, втянула меня внутрь и дверь ногой захлопнула.
Стоим мы с ней у двери, оба дышим, оба за коврик держимся, я ей лбом в ключицу уперся. Она уж не смеется, а говорит низким голосом:
– Так тебе этот коврик нужен? Обратно получить хочешь?
– Хочу, – говорю.
– А больше ты ничего не хочешь?
Хотел было я сказать, нет, мол, больше ничего, только отдай, но догадываюсь, что это может вызвать отрицательную реакцию и совсем не отдаст. Взял и поцеловал, что у меня прямо у рта находилось, в вырезе пониже шеи. Некоторые женщины от этого очень расслабляются, рассчитываю, что отвлечется и отпустит коврик. Но нет, одной рукой держит крепко, а другой схватила меня за пояс и потащила дальше в квартиру.
13
Да, скажу я вам, француженка.
Не зря про них говорят, хоть и из марокканок. Это тебе не то что русская квашня, распласталась, перетерпела, поохала для порядка, и в храп. Положим, Татьяну я не упрекну, она только последнее время как-то прохладно, не вижу прежнего энтузиазма, возраст или что, а в целом всегда старается. Но тут стараться мало, тут еще и талант нужен.
И вот что интересно, лежу я с Кармелой этой, и нисколько мне мое тело не мешает – ни шею мне не ломит, ни спина не болит, вроде как даже распрямился немного, вроде как гибкость какая-то появилась.
Я ведь сколько лет уже привык всегда снизу, и без особой активности с моей стороны, а она мне на низ перейти не дает, на себе держит, но ни секунды спокойно не полежит, ерзает подо мной, вьется, как угорь, позы принимает, приспосабливаться ко мне даже и не думает, но возбудила дальше некуда.
Потом вывернулась из-под меня, с кровати сползла и стала на колени, руки и голову положила на кровать, а ко всему миру задом. Я смолоду сколько раз Татьяну просил, чтоб так, но она нет, не соглашалась, говорила, что мы, собаки, что ли, теперь уж и просить перестал, думал, где мне теперь. А с этой сразу пристроился: я вогнутый, а она так же выгнулась, тело в тело как ложка в ложку, лучше не придумаешь.
Я уж и не помню, когда я больше одного раза мог. Правда, она еще и разозлила меня.
– Что это ты, – говорит, – такой голодный, жена давать не хочет? Или не может?
И хохочет опять. Обидно мне стало, и за Татьяну, и за себя, ах ты, цаца какая, самой-то небось и объедков чужих нечасто достается, вон как в меня вцепилась. У меня хоть Танечка, да своя, а у тебя кто, ну, думаю, отделаю ее по-нашему.
Но про коврик, между прочим, не забыл. Она увлеклась и из рук выпустила, но он валяется на полу по ту сторону кровати, я сам тружусь, а сам думаю, как только кончим, доползу и схвачу, пока она очухивается.
Но какое там кончим! Она вдруг, прямо посередине второго действия, бормочет:
– А теперь, золотко мое, покатаешься на лошадке. Держись крепче!
А чего держись, она меня так защемила, силой не оторвешь. Ну, я ее руками за груди, ногами под живот, и она так вот, со мной на спине, пошла по полу на карачках гарцевать. Говорю же, на редкость физически развитая женщина. Сперва меня сбило немного, охладился я, но она ляжками своими твердыми перебирает, задом выпуклым вверх-вниз потряхивает, и, надо сказать, сильно произвело. Никаких уж мыслей у меня не осталось, одна приятность.
А она по всей комнате прошлась, и чувствую, ей уж тоже невмоготу. Кровать обогнула, и плюхнулись мы на пол, это нам обоим и был окончательный толчок.
Тут со мной произошло некоторое затмение. Просто улетел, да нескоро бы и вернулся, одного хочу – лежать так и не двигаться, но вскоре чувствую, она меня с себя пытается скинуть, пригвоздил я ее к полу неслабо. Глаза разодрал и вижу прямо под носом край коврика, это она на нем животом лежит. Я только было хотел руку протянуть, рука словно ватная, тут она мышцами своими спинными дернула, я сразу скатился, а она вскочила и стоит надо мной, ковриком срам завесила и опять смеется.
Мне, конечно, в женщине веселость нравится, но к месту, а она абсолютно не обращает внимания на мои физические недостатки, что мне с полу встать самому трудно. Не просить же ее. Могла бы и сообразить, но вместо этого хихикает и босой ногой меня под ребра тихонечко поталкивает, словно проверяет, жив ли. Да, с такой и концы отдать недолго.
Однако встал кое-как, сперва на четвереньки, об кровать подержался, потом и сел. Верх у меня одетый, очень была большая спешка, а снизу ничего нет, даже носки с меня содрала. В этой связи чувствую неловкость, хотя она совсем голая стоит, успела. Я слышал, они здесь некоторые под платьем ходят вообще безо всего. Потянул на себя край простыни, прикрылся и хлопаю рукой по кровати:
– Иди ко мне, Кармела.
А она стоит, улыбается, ковриком перед собой покачивает, то приспустит его, то опять прикроется, и говорит:
– Мало тебе, еще хочешь?
Какое там мало, но, думаю, пусть только сядет рядом, я уж коврик этот отниму, и тоже вроде как посмеиваюсь:
– Иди, я тебя хоть поцелую как следует.
Прежде-то нам не до поцелуев было. Но она улыбаться перестала, головой мотает, даже отступила подальше:
– Это еще зачем!
– Как зачем, – говорю, – для нежности.
– Какая еще нежность, – говорит, – не надо. Поцелуй дело серьезное. Одевайся лучше да ступай.
– Какая ты, прямо сразу и ступай.
Вот так вот, серьезное дело. А что я, может, жене с нею изменил, это, значит, для нее дело несерьезное.
Но проблема еще и в том, что одеваться мне непросто, особенно как раз трусы и брюки, обычно Татьяна помогает, хотя кое-как могу и сам. Корячиться тут у нее, у голой, на глазах – сильно достоинство унижать, раз сама сообразить не может. А встать, подойти к ней с голым низом тоже приличие не позволяет. Тем более спешка спешкой, но она успела натянуть колпачок на моего работягу, а я давно не пользовался, и теперь не знаю, как отделаться незаметно.
А она халат набросила и собирает с полу одежду, а коврик мой держит под мышкой. Кинула мне мои трусы, брюки, говорит:
– Все, я в душ.
Будто я заразный какой-нибудь. Они тут вообще, чуть что – сразу в душ, не дай Бог телом человеческим от них запахнет. Но пусть идет, мне без нее удобней. И коврик не потащит же с собой в ванную.
Нет, с собой не потащила, а по дороге в ванную махнула рукой и закинула его в стенной шкаф на самую верхнюю полку, он у нее раскрытый стоял.
Не зря про них говорят, хоть и из марокканок. Это тебе не то что русская квашня, распласталась, перетерпела, поохала для порядка, и в храп. Положим, Татьяну я не упрекну, она только последнее время как-то прохладно, не вижу прежнего энтузиазма, возраст или что, а в целом всегда старается. Но тут стараться мало, тут еще и талант нужен.
И вот что интересно, лежу я с Кармелой этой, и нисколько мне мое тело не мешает – ни шею мне не ломит, ни спина не болит, вроде как даже распрямился немного, вроде как гибкость какая-то появилась.
Я ведь сколько лет уже привык всегда снизу, и без особой активности с моей стороны, а она мне на низ перейти не дает, на себе держит, но ни секунды спокойно не полежит, ерзает подо мной, вьется, как угорь, позы принимает, приспосабливаться ко мне даже и не думает, но возбудила дальше некуда.
Потом вывернулась из-под меня, с кровати сползла и стала на колени, руки и голову положила на кровать, а ко всему миру задом. Я смолоду сколько раз Татьяну просил, чтоб так, но она нет, не соглашалась, говорила, что мы, собаки, что ли, теперь уж и просить перестал, думал, где мне теперь. А с этой сразу пристроился: я вогнутый, а она так же выгнулась, тело в тело как ложка в ложку, лучше не придумаешь.
Я уж и не помню, когда я больше одного раза мог. Правда, она еще и разозлила меня.
– Что это ты, – говорит, – такой голодный, жена давать не хочет? Или не может?
И хохочет опять. Обидно мне стало, и за Татьяну, и за себя, ах ты, цаца какая, самой-то небось и объедков чужих нечасто достается, вон как в меня вцепилась. У меня хоть Танечка, да своя, а у тебя кто, ну, думаю, отделаю ее по-нашему.
Но про коврик, между прочим, не забыл. Она увлеклась и из рук выпустила, но он валяется на полу по ту сторону кровати, я сам тружусь, а сам думаю, как только кончим, доползу и схвачу, пока она очухивается.
Но какое там кончим! Она вдруг, прямо посередине второго действия, бормочет:
– А теперь, золотко мое, покатаешься на лошадке. Держись крепче!
А чего держись, она меня так защемила, силой не оторвешь. Ну, я ее руками за груди, ногами под живот, и она так вот, со мной на спине, пошла по полу на карачках гарцевать. Говорю же, на редкость физически развитая женщина. Сперва меня сбило немного, охладился я, но она ляжками своими твердыми перебирает, задом выпуклым вверх-вниз потряхивает, и, надо сказать, сильно произвело. Никаких уж мыслей у меня не осталось, одна приятность.
А она по всей комнате прошлась, и чувствую, ей уж тоже невмоготу. Кровать обогнула, и плюхнулись мы на пол, это нам обоим и был окончательный толчок.
Тут со мной произошло некоторое затмение. Просто улетел, да нескоро бы и вернулся, одного хочу – лежать так и не двигаться, но вскоре чувствую, она меня с себя пытается скинуть, пригвоздил я ее к полу неслабо. Глаза разодрал и вижу прямо под носом край коврика, это она на нем животом лежит. Я только было хотел руку протянуть, рука словно ватная, тут она мышцами своими спинными дернула, я сразу скатился, а она вскочила и стоит надо мной, ковриком срам завесила и опять смеется.
Мне, конечно, в женщине веселость нравится, но к месту, а она абсолютно не обращает внимания на мои физические недостатки, что мне с полу встать самому трудно. Не просить же ее. Могла бы и сообразить, но вместо этого хихикает и босой ногой меня под ребра тихонечко поталкивает, словно проверяет, жив ли. Да, с такой и концы отдать недолго.
Однако встал кое-как, сперва на четвереньки, об кровать подержался, потом и сел. Верх у меня одетый, очень была большая спешка, а снизу ничего нет, даже носки с меня содрала. В этой связи чувствую неловкость, хотя она совсем голая стоит, успела. Я слышал, они здесь некоторые под платьем ходят вообще безо всего. Потянул на себя край простыни, прикрылся и хлопаю рукой по кровати:
– Иди ко мне, Кармела.
А она стоит, улыбается, ковриком перед собой покачивает, то приспустит его, то опять прикроется, и говорит:
– Мало тебе, еще хочешь?
Какое там мало, но, думаю, пусть только сядет рядом, я уж коврик этот отниму, и тоже вроде как посмеиваюсь:
– Иди, я тебя хоть поцелую как следует.
Прежде-то нам не до поцелуев было. Но она улыбаться перестала, головой мотает, даже отступила подальше:
– Это еще зачем!
– Как зачем, – говорю, – для нежности.
– Какая еще нежность, – говорит, – не надо. Поцелуй дело серьезное. Одевайся лучше да ступай.
– Какая ты, прямо сразу и ступай.
Вот так вот, серьезное дело. А что я, может, жене с нею изменил, это, значит, для нее дело несерьезное.
Но проблема еще и в том, что одеваться мне непросто, особенно как раз трусы и брюки, обычно Татьяна помогает, хотя кое-как могу и сам. Корячиться тут у нее, у голой, на глазах – сильно достоинство унижать, раз сама сообразить не может. А встать, подойти к ней с голым низом тоже приличие не позволяет. Тем более спешка спешкой, но она успела натянуть колпачок на моего работягу, а я давно не пользовался, и теперь не знаю, как отделаться незаметно.
А она халат набросила и собирает с полу одежду, а коврик мой держит под мышкой. Кинула мне мои трусы, брюки, говорит:
– Все, я в душ.
Будто я заразный какой-нибудь. Они тут вообще, чуть что – сразу в душ, не дай Бог телом человеческим от них запахнет. Но пусть идет, мне без нее удобней. И коврик не потащит же с собой в ванную.
Нет, с собой не потащила, а по дороге в ванную махнула рукой и закинула его в стенной шкаф на самую верхнюю полку, он у нее раскрытый стоял.
14
Я иногда думаю, рано я родился, попозже лучше было бы. Во-первых, произошло бы уже международное братство национальностей и не пришлось бы ехать сюда, хотя в целом ничего, мне нравится. Если бы только не эти беспорядки арабские, все им что-то не по вкусу, в России они не жили. Но и наши хороши, цацкаются с ними, на переговоры напрашиваются, муть какая-то. Но сейчас во всем мире, куда ни глянь, везде беспорядки и терроризм, так что все равно.
И во-вторых, компьютерная техника. У меня сын по этой специальности, так ему, считай, и обучаться почти не пришлось, освоил автоматически, как чтение и письмо. А уж Ицик-сосед, ему и осваивать нечего, у него это вообще как врожденное. А я – нравится, вот не могу сказать как, а понимаю плохо. Сын говорит: да ты не понимай, а делай, показывает, а я, пока не пойму, и сделать не могу. Рано родился.
С Ициком у меня дело идет лучше, чем с сыном. У Ицика и времени больше, и лестно ему взрослого дядю поучить, поэтому старается. Я с ним, например, электронную почту свободно освоил и немного интернет, а у сына терпения не хватило, плюнул и бросил.
Но все-таки он мне свой компьютер оставил, когда уходил из дому, тем более я ему к свадьбе новый подарил. Так что и мы не лыком шиты, я по интернету все, что надо, могу посмотреть.
Ну, утром, когда моя ушла, я кое-что посмотрел. Ей, между прочим, так ничего и не сказал, что говорить? Спросит – где, а я что скажу? Нет, пока не заполучу обратно, и думать нечего.
Плохо только, что все по-английски. Может, и по-русски есть, но я не нашел. Вообще, там этих сайтов миллион, сидел, наверно, часа два, если так и дальше, телефонный счет у нас будет страшно даже подумать. Не знаю, как Татьяне и объяснить, а впрочем, я ей объяснять не обязан, скажу, погулять захотелось, и конец дискуссии. Он, весь этот интернет, для чего и существует? Для порнушки и для провождения времени.
Так что посмотреть я посмотрел, но узнал мало. Главное-то слово, DIAMOND, я знаю из карт, кое-какие сведения вытащил, но прочесть не могу.
Позвонил сыну, приходи, говорю, влепи мне переводную английскую программу, чтоб сама переводила. Сын смеется: она тебе не годится, она белиберду пишет, вообще, зачем тебе. Если надо что перевести, давай переведу. Нет, говорю, я сам хочу, буду обучаться, пора. Еще посмеялся, сказал, у него нету, но обещал поискать.
А я взялся скорее за новый коврик. Ясно же, что Кармела меня тем ковриком просто к себе заманивала, а как увидит, что я и без того, то и отдаст. Сделаю побольше, и не трикотажный, а из шерсти, лучше на вид и на ощупь приятнее, и расцветку положу самую яркую, марокканки любят яркие цвета. И обменяю.
Надо же, пользы мне пока никакой нет, а сколько уже расходов. И коврик лишний делать, и телефон, и жене изменил так близко от дома, а главное, нервы.
Однако – тихо. В окно выглянул, ресторан закрыт, на дверях бумажка прилеплена. Хоть это, да надолго ли?
И во-вторых, компьютерная техника. У меня сын по этой специальности, так ему, считай, и обучаться почти не пришлось, освоил автоматически, как чтение и письмо. А уж Ицик-сосед, ему и осваивать нечего, у него это вообще как врожденное. А я – нравится, вот не могу сказать как, а понимаю плохо. Сын говорит: да ты не понимай, а делай, показывает, а я, пока не пойму, и сделать не могу. Рано родился.
С Ициком у меня дело идет лучше, чем с сыном. У Ицика и времени больше, и лестно ему взрослого дядю поучить, поэтому старается. Я с ним, например, электронную почту свободно освоил и немного интернет, а у сына терпения не хватило, плюнул и бросил.
Но все-таки он мне свой компьютер оставил, когда уходил из дому, тем более я ему к свадьбе новый подарил. Так что и мы не лыком шиты, я по интернету все, что надо, могу посмотреть.
Ну, утром, когда моя ушла, я кое-что посмотрел. Ей, между прочим, так ничего и не сказал, что говорить? Спросит – где, а я что скажу? Нет, пока не заполучу обратно, и думать нечего.
Плохо только, что все по-английски. Может, и по-русски есть, но я не нашел. Вообще, там этих сайтов миллион, сидел, наверно, часа два, если так и дальше, телефонный счет у нас будет страшно даже подумать. Не знаю, как Татьяне и объяснить, а впрочем, я ей объяснять не обязан, скажу, погулять захотелось, и конец дискуссии. Он, весь этот интернет, для чего и существует? Для порнушки и для провождения времени.
Так что посмотреть я посмотрел, но узнал мало. Главное-то слово, DIAMOND, я знаю из карт, кое-какие сведения вытащил, но прочесть не могу.
Позвонил сыну, приходи, говорю, влепи мне переводную английскую программу, чтоб сама переводила. Сын смеется: она тебе не годится, она белиберду пишет, вообще, зачем тебе. Если надо что перевести, давай переведу. Нет, говорю, я сам хочу, буду обучаться, пора. Еще посмеялся, сказал, у него нету, но обещал поискать.
А я взялся скорее за новый коврик. Ясно же, что Кармела меня тем ковриком просто к себе заманивала, а как увидит, что я и без того, то и отдаст. Сделаю побольше, и не трикотажный, а из шерсти, лучше на вид и на ощупь приятнее, и расцветку положу самую яркую, марокканки любят яркие цвета. И обменяю.
Надо же, пользы мне пока никакой нет, а сколько уже расходов. И коврик лишний делать, и телефон, и жене изменил так близко от дома, а главное, нервы.
Однако – тихо. В окно выглянул, ресторан закрыт, на дверях бумажка прилеплена. Хоть это, да надолго ли?
15
Беспокоюсь, не подозревает ли чего Кармела.
То есть понятия, конечно, не имеет, но не возникло ли какое подозрение.
И сам я виноват. Поспокойнее надо было, поделикатнее, вроде как бы мне все равно, а то накинулся – отдай, отдай. И вообще не надо было пускать ее, пока коврик на виду, но кто мог знать, что она так в него вцепится. Знать не мог, но где бдительность? Нервы.
Вообще теперь надо перестраиваться, больше проявлять осторожность, прежней моей размеренной жизни конец, тем более при всех нервах чувствую себя просто на удивление, хотя зарядку с утра делать не стал и лекарство опять забыл принять.
Но и она хороша. Называется, добрососедские отношения. Мало того что коврик не отдает, еще и семью хочет разрушить.
И как со мной обошлась! Я, только она удалилась в душ, колпачок в помойку, трусы кое-как натянул и смотрю по сторонам, чем бы мне коврик с полки стащить. У нее там лесенка такая стоит, трехступенчатая, чтоб сверху доставать, но мне на ступеньки не взобраться, ищу что-нибудь длинное.
Нашел у двери зонтик, попробовал – чуть-чуть, но не достает, я ведь не могу выпрямиться, на цыпочки стать, ну, думаю, попробую хоть на первую ступеньку взгромоздиться. Взгромоздился-таки, стою, согнулся совсем, боюсь равновесие потерять, свободной рукой держусь за шкаф, а руку с зонтиком вверх поднять уже никак. И тут она выходит из душа.
– Ах-ха! – говорит. – Вот так больной, вот так инвалид! Да ты акробат настоящий! Ну-ну, покажи, что умеешь!
Но не дожидается, а за трусы меня ухватила и стаскивает с лесенки. И все смехом. Чуть не упал, и трусы она с меня почти стянула. Господи, думаю, неужели опять хочет? Ведь помылась уже.
Нет, вроде нет. Я ее зонтиком слегка потыкал – трусы отпустила.
– Слезай давай, – говорит и зонтик у меня отобрала. – Не получишь ты сегодня свой коврик. И чего он тебе дался, что он у тебя, золотой, что ли?
Можно сказать, почти в точку! Но на самом деле не догадывается, просто употребила выражение.
– Ты, – говорит, – другой раз заходи, тогда поглядим, если заслужишь. А сейчас домой пора, жена придет, а тебя нет.
И пошла в кухню, кофе варить. День ли, ночь, все кофе. Что у нас водка, у них кофе, даже хуже.
А меня так на лесенке и оставила, хотя слезать мне еще тяжелее, чем влезать.
Такое поведение. А раньше-то, Мишен-ка, да не надо ли что помочь, да бедный ты, навещала-то как больного, но у нее, оказывается, к моей болезни никакого уважения нет. Оно, конечно, как мужчине вроде бы и приятно, а вроде бы и не хватает чего-то, вроде бы что-то она у меня отняла, я так не привык. У меня ведь болезнь – она как черта характера, я без нее как не я. Конечно, если настоящая какая-нибудь страшная болезнь, паралич или рак, то конечно, а если как у меня, да если привык давно, то без нее трудно.
Но между прочим, что идти к ней опять придется, думаю без всякого неудовольствия. Тем более сама позвала. Да чего там, хоть сейчас бы, и трусы соответственные в белье отыскал, «боксер» называется, а то вчера без подготовки, Татьяна у меня все экономию наводит где не надо и подсовывает донашивать тамошние трусы.
Но сейчас, понятно, не пойду, Кармела на работе, и новый коврик не готов.
То есть понятия, конечно, не имеет, но не возникло ли какое подозрение.
И сам я виноват. Поспокойнее надо было, поделикатнее, вроде как бы мне все равно, а то накинулся – отдай, отдай. И вообще не надо было пускать ее, пока коврик на виду, но кто мог знать, что она так в него вцепится. Знать не мог, но где бдительность? Нервы.
Вообще теперь надо перестраиваться, больше проявлять осторожность, прежней моей размеренной жизни конец, тем более при всех нервах чувствую себя просто на удивление, хотя зарядку с утра делать не стал и лекарство опять забыл принять.
Но и она хороша. Называется, добрососедские отношения. Мало того что коврик не отдает, еще и семью хочет разрушить.
И как со мной обошлась! Я, только она удалилась в душ, колпачок в помойку, трусы кое-как натянул и смотрю по сторонам, чем бы мне коврик с полки стащить. У нее там лесенка такая стоит, трехступенчатая, чтоб сверху доставать, но мне на ступеньки не взобраться, ищу что-нибудь длинное.
Нашел у двери зонтик, попробовал – чуть-чуть, но не достает, я ведь не могу выпрямиться, на цыпочки стать, ну, думаю, попробую хоть на первую ступеньку взгромоздиться. Взгромоздился-таки, стою, согнулся совсем, боюсь равновесие потерять, свободной рукой держусь за шкаф, а руку с зонтиком вверх поднять уже никак. И тут она выходит из душа.
– Ах-ха! – говорит. – Вот так больной, вот так инвалид! Да ты акробат настоящий! Ну-ну, покажи, что умеешь!
Но не дожидается, а за трусы меня ухватила и стаскивает с лесенки. И все смехом. Чуть не упал, и трусы она с меня почти стянула. Господи, думаю, неужели опять хочет? Ведь помылась уже.
Нет, вроде нет. Я ее зонтиком слегка потыкал – трусы отпустила.
– Слезай давай, – говорит и зонтик у меня отобрала. – Не получишь ты сегодня свой коврик. И чего он тебе дался, что он у тебя, золотой, что ли?
Можно сказать, почти в точку! Но на самом деле не догадывается, просто употребила выражение.
– Ты, – говорит, – другой раз заходи, тогда поглядим, если заслужишь. А сейчас домой пора, жена придет, а тебя нет.
И пошла в кухню, кофе варить. День ли, ночь, все кофе. Что у нас водка, у них кофе, даже хуже.
А меня так на лесенке и оставила, хотя слезать мне еще тяжелее, чем влезать.
Такое поведение. А раньше-то, Мишен-ка, да не надо ли что помочь, да бедный ты, навещала-то как больного, но у нее, оказывается, к моей болезни никакого уважения нет. Оно, конечно, как мужчине вроде бы и приятно, а вроде бы и не хватает чего-то, вроде бы что-то она у меня отняла, я так не привык. У меня ведь болезнь – она как черта характера, я без нее как не я. Конечно, если настоящая какая-нибудь страшная болезнь, паралич или рак, то конечно, а если как у меня, да если привык давно, то без нее трудно.
Но между прочим, что идти к ней опять придется, думаю без всякого неудовольствия. Тем более сама позвала. Да чего там, хоть сейчас бы, и трусы соответственные в белье отыскал, «боксер» называется, а то вчера без подготовки, Татьяна у меня все экономию наводит где не надо и подсовывает донашивать тамошние трусы.
Но сейчас, понятно, не пойду, Кармела на работе, и новый коврик не готов.
16
Сижу, подбираю лоскуты.
Яркой шерсти мало, все серые, да темно-зеленые, а больше всего черного. Это здесь мода такая, все черное обожают. Брюки черные, футболки черные, платья, костюмы, всё черное, что там бы парадное считалось, здесь носят на каждый день, даже в самую жару, даже детей в черном пускают. Вроде как все евреи все время справляют траур, не знаю только, по ком. Но набрал все-таки зеленого разных оттенков, и красного большой кусок, целый пиджак женский испорченный, порезал его на полосы. Еще оранжевого нашел немного, а фон сделаю черный.
Сижу, работаю, на улице тихо, окно распахнул – хорошо.
Эта работа меня вообще очень успокаивает. Параллельно обдумываю создавшуюся ситуацию, положительного в ней по-прежнему нахожу мало.
И приходит мне в голову мысль.
А что, если эту ситуацию вообще прекратить? Может, плюнуть мне на все это дело, забыть? Не портить себе больше нервы? Своего добился, ресторану насолил, можно сказать, с перцем, если повезет, так и не откроются совсем, а коврик пусть остается у Кармелы. И никто никогда не узнает, износится – она выбросит, и никакого мне беспокойства.
А, думаю, Михаил? Ну, рассуди сам.
Ведь умнее будет? Правильнее? К Кармеле, я так понимаю, можно захаживать безо всякого коврика, а что близко, так если с осторожностью, то очень даже удобно, вот и польза от всей этой истории – тишина и Кармела.
То есть это я в себя приходить стал. Словно температура повышенная упала, и сам даже любуюсь, как я разумно начал рассуждать. Ведь это я чуть было всю свою спокойную жизнь не порушил!
Зачем мне эти проклятые стекляшки? Что я с ними сделаю, куда дену? Это такое дело, не для больного человека. В уголовщину черную влезать? Да меня там в три счета облупят, а самого пришьют, и все дела.
Нет, лучше уж не рыпаться, а радоваться надо, что повезло, благополучно отделался. Забыть, крест поставить. Конечно, интересно бы той же Кармеле, например, дать такую штучку, небось быстро бы смеяться перестала… Но нечего, перебьется.
Конечно, эти могут снова прийти, но пусть ищут, где хотят, – нету у меня! Нету и не было.
Вообще почему-то нарастает уверенность, что поверили и не придут. Очень уж вокруг тихо и спокойно.
Начинаю думать, что так и сделаю. Так будет правильно.
И сразу большое облегчение в душе, словно груз сбросил.
Одно неприятно, что потихоньку у меня начало в бедрах и в пояснице тянуть, и все сильнее, и в колени отдает. А там и шею схватило, в плечи пошло. И все тело стягивать стало, а ведь вчера какие кульбиты выделывал и даже не чувствовал. Видно, оттого, что с самого утра я все сижу, а зарядку вообще пропустил. Или может, погода меняется, хотя где ей меняться, жара и жара.
Яркой шерсти мало, все серые, да темно-зеленые, а больше всего черного. Это здесь мода такая, все черное обожают. Брюки черные, футболки черные, платья, костюмы, всё черное, что там бы парадное считалось, здесь носят на каждый день, даже в самую жару, даже детей в черном пускают. Вроде как все евреи все время справляют траур, не знаю только, по ком. Но набрал все-таки зеленого разных оттенков, и красного большой кусок, целый пиджак женский испорченный, порезал его на полосы. Еще оранжевого нашел немного, а фон сделаю черный.
Сижу, работаю, на улице тихо, окно распахнул – хорошо.
Эта работа меня вообще очень успокаивает. Параллельно обдумываю создавшуюся ситуацию, положительного в ней по-прежнему нахожу мало.
И приходит мне в голову мысль.
А что, если эту ситуацию вообще прекратить? Может, плюнуть мне на все это дело, забыть? Не портить себе больше нервы? Своего добился, ресторану насолил, можно сказать, с перцем, если повезет, так и не откроются совсем, а коврик пусть остается у Кармелы. И никто никогда не узнает, износится – она выбросит, и никакого мне беспокойства.
А, думаю, Михаил? Ну, рассуди сам.
Ведь умнее будет? Правильнее? К Кармеле, я так понимаю, можно захаживать безо всякого коврика, а что близко, так если с осторожностью, то очень даже удобно, вот и польза от всей этой истории – тишина и Кармела.
То есть это я в себя приходить стал. Словно температура повышенная упала, и сам даже любуюсь, как я разумно начал рассуждать. Ведь это я чуть было всю свою спокойную жизнь не порушил!
Зачем мне эти проклятые стекляшки? Что я с ними сделаю, куда дену? Это такое дело, не для больного человека. В уголовщину черную влезать? Да меня там в три счета облупят, а самого пришьют, и все дела.
Нет, лучше уж не рыпаться, а радоваться надо, что повезло, благополучно отделался. Забыть, крест поставить. Конечно, интересно бы той же Кармеле, например, дать такую штучку, небось быстро бы смеяться перестала… Но нечего, перебьется.
Конечно, эти могут снова прийти, но пусть ищут, где хотят, – нету у меня! Нету и не было.
Вообще почему-то нарастает уверенность, что поверили и не придут. Очень уж вокруг тихо и спокойно.
Начинаю думать, что так и сделаю. Так будет правильно.
И сразу большое облегчение в душе, словно груз сбросил.
Одно неприятно, что потихоньку у меня начало в бедрах и в пояснице тянуть, и все сильнее, и в колени отдает. А там и шею схватило, в плечи пошло. И все тело стягивать стало, а ведь вчера какие кульбиты выделывал и даже не чувствовал. Видно, оттого, что с самого утра я все сижу, а зарядку вообще пропустил. Или может, погода меняется, хотя где ей меняться, жара и жара.
17
Целых три дня я свое решение соблюдал.
Татьяне так ничего и не сказал, доплел новый коврик, получилось, как всегда, неплохо, хотя, объективно сказать, похуже того. Но мне есть кому сбыть, зубной врач из русских обещал хорошую скидку на коронки, если сделаю ему в приемную. К Кармеле пока не ходил, и она сидит тихо. И все радовался, как я правильно рассудил.
Вот только самочувствие стало сильно пошаливать, ждал, что моя к врачу потянет, у нее вообще, чуть что, к врачу, очень на медицину полагается, хотя сама медработник. Но почему-то не потянула и вообще ничего не замечает, что даже удивительно. Моя Татьяна, и не видит, что с мужем ухудшение. Совсем на нее не похоже.
Тем не менее начал следующий, не ковер, а целое панно, и даже рисунок приблизительный дали, чего не люблю, но выгодный заказ. Работаю все больше стоя, сидеть спина болит, но и стоять устаю, отхожу и делаю несколько упражнений.
И против воли думаю: вот я тут ишачу, несмотря на пониженное самочувствие, и главный принцип всей жизни, то есть не делать, совсем похерил. То есть теряю себя через эти коврики проклятые, мало ли что нравится, а денег, которые получу, едва хватит на проценты за квартиру отдать. А ведь мог бы… Если б только…
Ты это брось, говорю себе. Работаешь и работай, но вижу, что материала недостаточно, распланировать как следует не получается. Решаю позвонить на фабрику, может, уже набралось у них и подвезут, тем более в прошлый раз недодали.
Но колеблюсь, потому что придется говорить с дочкой, она у них там вроде секретарши, на телефоны отвечает, я же ее туда и пристроил.
Татьяне так ничего и не сказал, доплел новый коврик, получилось, как всегда, неплохо, хотя, объективно сказать, похуже того. Но мне есть кому сбыть, зубной врач из русских обещал хорошую скидку на коронки, если сделаю ему в приемную. К Кармеле пока не ходил, и она сидит тихо. И все радовался, как я правильно рассудил.
Вот только самочувствие стало сильно пошаливать, ждал, что моя к врачу потянет, у нее вообще, чуть что, к врачу, очень на медицину полагается, хотя сама медработник. Но почему-то не потянула и вообще ничего не замечает, что даже удивительно. Моя Татьяна, и не видит, что с мужем ухудшение. Совсем на нее не похоже.
Тем не менее начал следующий, не ковер, а целое панно, и даже рисунок приблизительный дали, чего не люблю, но выгодный заказ. Работаю все больше стоя, сидеть спина болит, но и стоять устаю, отхожу и делаю несколько упражнений.
И против воли думаю: вот я тут ишачу, несмотря на пониженное самочувствие, и главный принцип всей жизни, то есть не делать, совсем похерил. То есть теряю себя через эти коврики проклятые, мало ли что нравится, а денег, которые получу, едва хватит на проценты за квартиру отдать. А ведь мог бы… Если б только…
Ты это брось, говорю себе. Работаешь и работай, но вижу, что материала недостаточно, распланировать как следует не получается. Решаю позвонить на фабрику, может, уже набралось у них и подвезут, тем более в прошлый раз недодали.
Но колеблюсь, потому что придется говорить с дочкой, она у них там вроде секретарши, на телефоны отвечает, я же ее туда и пристроил.
18
С сыном у меня отношения ничего, нормальные, а с дочкой не очень. Уж какие там у нее ко мне претензии, это ее дело, но факт, что относится не так, как следует. Еще пока маленькая была, помалкивала, а теперь прямо говорит: ты плохой отец.
Вот терпеть этого не могу, когда не принимают во внимание мою болезнь. Какой ни есть, говорю ей на это, а скажи спасибо, что есть, могло бы и никакого не быть. Это еще как, говорит. А так, что, если б я тебя не сделал, и не было бы у тебя никакого отца, и тебя самой бы не было. Ну, говорит, никто тебя не просил, и сделал ты меня для своего удовольствия. Не для своего, говорю, а для маминого, она детей хотела. Да уж, знаем мы, говорит, какое ей от нас было удовольствие. Это она намекает, как я из дому к матери временно уходил, пока они маленькие были и потом, если болели сильно или что. Не хочет понимать, что уходил для Татьяниной и их же самих пользы, чтобы ей не приходилось еще и за мной ухаживать и могла сосредоточиться на них. А моя мать всегда была рада, скучно одной, все-таки занятие.
Но дочка простить не может и всегда мне это поминает, и это вместо благодарности.
Так что отношения сложились посредственные, однако от денег моих не отказывается и даже заходит иногда с тех пор, как ушла жить к брату. А теперь и вовсе у брата ей жить невозможно в результате родившегося ребенка, и жду, что начнет просить денег на съём жилья. Поэтому рассчитываю, что разговаривать будет по-людски, и звоню.
– А, – говорит, действительно вполне нормально, – а я как раз к тебе собираюсь заскочить. Братишка дискетку тебе велел передать.
Это он, видимо, программу переводную мне нашел, что я просил. А мне уже не нужно. Меня этот вопрос уже не интересует. Ничего я про это знать не желаю, так что с переводами возиться мне ни к чему, но пусть будет.
– Давай, – говорю, – и еще погляди там в цехе, сколько у них собралось отходов, и принеси заодно.
– Ладно, – говорит, – а про тебя тут спрашивали.
– Кто? Когда?
– Дня три назад. Как раз про тряпки твои.
– Про тряпки? – И чувствую, как грудь потом пробило, хотя вообще потею мало. – Кому это надо про мои тряпки?
– Не знаю, он не назвался. Спрашивал, сколько мешков тебе привезли в прошлый раз.
– А ты что?
– А я что? Почем я знаю, я с этим дела не имею. Три, говорю, наверно, как всегда.
– Молодец! Ну и?
– Он говорит, уточни там у кого-нибудь, кто у вас распоряжается.
– Ну?
– Еще чего, буду я бегать да расспрашивать.
– А он?
– Чего-то там еще говорил, я положила трубку. Идиотство какое-то.
– Другой раз вообще не разговаривай!
– И не буду.
– Обещаешь?
– Да не буду, чего пристал.
– Смотри же, – говорю, – не отвечай ни под каким видом. Это, верно, конкурент у меня какой-нибудь по коврикам нашелся, непонятно только, зачем ему…
А сам прекрасно понимаю, кто такой да зачем ему.
Сообразил, значит, ресторанный хозяин. И главное, я ведь ему сам сдуру брякнул, откуда тряпки привозят. Говорил же я себе: будь осторожен, Миша, думай, хорошо думай – и на́ тебе, выскочило, Кольчинский, мол, поляк, а кто за язык тянул? Кто вообще велел впутываться? Плохо ли мне было, скучно, что ли? Подумаешь, шум, с таким ли шумом люди живут.
Теперь доищутся. Теперь все. Прижмут меня – все им скажу и отдам. Все равно ведь скажу и отдам, так не лучше ли сразу. Разыскать их, сказать, вот, мол, вы тогда ушли, а я нашел, ваше? Берите… Мешочек зря выкинул…
Или все же в полицию? Может, все-таки защитят как-нибудь? В другой город… другое имя дадут, другой паспорт…
Бред это все, только в книжках.
А отдавать-то мне, между прочим, и нечего, и, если в полицию, тоже показать нечего, а басни мои кто станет слушать.
Одно хорошо все же, что Галка сказала – три мешка. А хозяин знает, что Ицик мне принес два, значит, на Коби еще больше подозрение.
И все равно опасность нависла. У меня камни или еще где – потрошить-то все равно будут меня. И если думать, как отделываться, то прежде всего надо иметь, от чего отделываться.
Ясно же, что все это воображение, чтоб коврик насовсем оставить у Кармелы, – это сплошная неосторожность. А вдруг зацепит за что-нибудь и порвет? Ведь в самом деле бракованный и в опасном месте непрочный. Или, еще хуже, передарит кому-нибудь и он там порвется? Или просто, скажем, чистить будет и нащупает?
Так или так, не миновать к Кармеле идти. И значит, опять это самое. И совсем даже я не против был и даже намечал навестить в ближайшее же время, а сейчас и в мыслях ничего такого нет, но ведь потребует непременно, а не смогу, так и опять не отдаст. Еще и надсмеется, даже уши заложило, как этот смех ее представил. Но откладывать нельзя, и сегодня она как раз не работает, значит, идти.
Снял я тренировочный костюм, чтоб «боксеры» приготовленные надеть, хотя и глупо, все равно раздеваться, и так мне тяжко это без помощи далось, что чуть совсем не раздумал. Тапки домашние на сандалии уж не стал менять, переживет. На часы глянул – дочка еще нескоро придет, время у меня есть.
Взял новый коврик, который на обмен, все-таки приятно шерсть в руки брать, не трикотаж этот синтетический, и пошел к двери.
Вот терпеть этого не могу, когда не принимают во внимание мою болезнь. Какой ни есть, говорю ей на это, а скажи спасибо, что есть, могло бы и никакого не быть. Это еще как, говорит. А так, что, если б я тебя не сделал, и не было бы у тебя никакого отца, и тебя самой бы не было. Ну, говорит, никто тебя не просил, и сделал ты меня для своего удовольствия. Не для своего, говорю, а для маминого, она детей хотела. Да уж, знаем мы, говорит, какое ей от нас было удовольствие. Это она намекает, как я из дому к матери временно уходил, пока они маленькие были и потом, если болели сильно или что. Не хочет понимать, что уходил для Татьяниной и их же самих пользы, чтобы ей не приходилось еще и за мной ухаживать и могла сосредоточиться на них. А моя мать всегда была рада, скучно одной, все-таки занятие.
Но дочка простить не может и всегда мне это поминает, и это вместо благодарности.
Так что отношения сложились посредственные, однако от денег моих не отказывается и даже заходит иногда с тех пор, как ушла жить к брату. А теперь и вовсе у брата ей жить невозможно в результате родившегося ребенка, и жду, что начнет просить денег на съём жилья. Поэтому рассчитываю, что разговаривать будет по-людски, и звоню.
– А, – говорит, действительно вполне нормально, – а я как раз к тебе собираюсь заскочить. Братишка дискетку тебе велел передать.
Это он, видимо, программу переводную мне нашел, что я просил. А мне уже не нужно. Меня этот вопрос уже не интересует. Ничего я про это знать не желаю, так что с переводами возиться мне ни к чему, но пусть будет.
– Давай, – говорю, – и еще погляди там в цехе, сколько у них собралось отходов, и принеси заодно.
– Ладно, – говорит, – а про тебя тут спрашивали.
– Кто? Когда?
– Дня три назад. Как раз про тряпки твои.
– Про тряпки? – И чувствую, как грудь потом пробило, хотя вообще потею мало. – Кому это надо про мои тряпки?
– Не знаю, он не назвался. Спрашивал, сколько мешков тебе привезли в прошлый раз.
– А ты что?
– А я что? Почем я знаю, я с этим дела не имею. Три, говорю, наверно, как всегда.
– Молодец! Ну и?
– Он говорит, уточни там у кого-нибудь, кто у вас распоряжается.
– Ну?
– Еще чего, буду я бегать да расспрашивать.
– А он?
– Чего-то там еще говорил, я положила трубку. Идиотство какое-то.
– Другой раз вообще не разговаривай!
– И не буду.
– Обещаешь?
– Да не буду, чего пристал.
– Смотри же, – говорю, – не отвечай ни под каким видом. Это, верно, конкурент у меня какой-нибудь по коврикам нашелся, непонятно только, зачем ему…
А сам прекрасно понимаю, кто такой да зачем ему.
Сообразил, значит, ресторанный хозяин. И главное, я ведь ему сам сдуру брякнул, откуда тряпки привозят. Говорил же я себе: будь осторожен, Миша, думай, хорошо думай – и на́ тебе, выскочило, Кольчинский, мол, поляк, а кто за язык тянул? Кто вообще велел впутываться? Плохо ли мне было, скучно, что ли? Подумаешь, шум, с таким ли шумом люди живут.
Теперь доищутся. Теперь все. Прижмут меня – все им скажу и отдам. Все равно ведь скажу и отдам, так не лучше ли сразу. Разыскать их, сказать, вот, мол, вы тогда ушли, а я нашел, ваше? Берите… Мешочек зря выкинул…
Или все же в полицию? Может, все-таки защитят как-нибудь? В другой город… другое имя дадут, другой паспорт…
Бред это все, только в книжках.
А отдавать-то мне, между прочим, и нечего, и, если в полицию, тоже показать нечего, а басни мои кто станет слушать.
Одно хорошо все же, что Галка сказала – три мешка. А хозяин знает, что Ицик мне принес два, значит, на Коби еще больше подозрение.
И все равно опасность нависла. У меня камни или еще где – потрошить-то все равно будут меня. И если думать, как отделываться, то прежде всего надо иметь, от чего отделываться.
Ясно же, что все это воображение, чтоб коврик насовсем оставить у Кармелы, – это сплошная неосторожность. А вдруг зацепит за что-нибудь и порвет? Ведь в самом деле бракованный и в опасном месте непрочный. Или, еще хуже, передарит кому-нибудь и он там порвется? Или просто, скажем, чистить будет и нащупает?
Так или так, не миновать к Кармеле идти. И значит, опять это самое. И совсем даже я не против был и даже намечал навестить в ближайшее же время, а сейчас и в мыслях ничего такого нет, но ведь потребует непременно, а не смогу, так и опять не отдаст. Еще и надсмеется, даже уши заложило, как этот смех ее представил. Но откладывать нельзя, и сегодня она как раз не работает, значит, идти.
Снял я тренировочный костюм, чтоб «боксеры» приготовленные надеть, хотя и глупо, все равно раздеваться, и так мне тяжко это без помощи далось, что чуть совсем не раздумал. Тапки домашние на сандалии уж не стал менять, переживет. На часы глянул – дочка еще нескоро придет, время у меня есть.
Взял новый коврик, который на обмен, все-таки приятно шерсть в руки брать, не трикотаж этот синтетический, и пошел к двери.
19
Считается, что приезжие из России плохо относятся к арабам.
Верно, я сам много раз слышал, их и чучмеками обзывают, и черножопыми, и ахмедками, и махмудками, и арабушами, и еще не знаю как. Имеются в виду наши собственные арабы, израильские, а к прочим вроде и положено плохо относиться, потому что враги, особенно на данный момент, хотя, на мой взгляд, разницы особой нет, араб, он и есть араб. Все они нас ненавидят и хотят уничтожить, в результате по телевидению сплошные теракты. Мы, конечно, запросто могли бы с ними справиться, у нас и армия, и все, вдарить разок со всей силы танками и самолетами, и мокрое место останется, но нас Америка за руки держит. Сволочь эта Америка, хотя помощи много оказывает. И какое ей дело? Негуманитарно, мол. Это ее самое жареный петух в жопу не клюнул еще, посмотрел бы я, что бы она тогда завопила. Знала бы, что гуманитарно, а что нет.
Но это уже опять политика, а я политикой заниматься не желаю, хотя обидно.
Так вот, русские евреи якобы плохо относятся к арабам. Но я в этом смысле нетипичный. Прозвищ всех этих не употребляю и плохо не отношусь, что бы ни говорили, потому что тоже люди, в конце концов. Пусть будут.
Верно, я сам много раз слышал, их и чучмеками обзывают, и черножопыми, и ахмедками, и махмудками, и арабушами, и еще не знаю как. Имеются в виду наши собственные арабы, израильские, а к прочим вроде и положено плохо относиться, потому что враги, особенно на данный момент, хотя, на мой взгляд, разницы особой нет, араб, он и есть араб. Все они нас ненавидят и хотят уничтожить, в результате по телевидению сплошные теракты. Мы, конечно, запросто могли бы с ними справиться, у нас и армия, и все, вдарить разок со всей силы танками и самолетами, и мокрое место останется, но нас Америка за руки держит. Сволочь эта Америка, хотя помощи много оказывает. И какое ей дело? Негуманитарно, мол. Это ее самое жареный петух в жопу не клюнул еще, посмотрел бы я, что бы она тогда завопила. Знала бы, что гуманитарно, а что нет.
Но это уже опять политика, а я политикой заниматься не желаю, хотя обидно.
Так вот, русские евреи якобы плохо относятся к арабам. Но я в этом смысле нетипичный. Прозвищ всех этих не употребляю и плохо не отношусь, что бы ни говорили, потому что тоже люди, в конце концов. Пусть будут.