Страница:
Отобрав огромные церковные земли у духовенства и беглых дворян в национальный фонд, распродавая их по дорогим ценам крупнейшим финансовым тузам, уничтожив сословные перегородки и оставив за собою бесконтрольное право наживы, сломав таможенные рогатки, введя всюду одинаковые меры длины, об'ема и веса, буржуазия вдруг почувствовала любовь к стране, в которой она одержала победу. "Единая и неделимая Франция" стала "Отечеством" - "Patrie"; буржуа стали "патриотами" в противовес "аристократам". Это деление было похоже на партийные термины, на политические понятии "сторонник" и "противник" Революции. При осаде Тионвиля разрывом санкюлотской гранаты был ранен Шатобриан. Перевязанный, трясущийся в отвратительном экипаже по неровной дороге, в полном отчаянии ехал Шатобриан в Брюссель. Оттуда, поправившись, он переправляется на остров Джерсей, а оттуда в Лондон. Там он узнает, что его брат, жена брата и тесть казнены в Париже как контрреволюционеры, а мать, сестра Люсиль и другая сестра посажены в тюрьму как родственники эмигранта. В Лондоне наступают голодные дни. Но Шатобриан не один. Множество бедных французов населяют английскую столицу. Живя кое-как, питаясь раз в день, Шатобриан ради заработка принимается за литературный труд. Дворянин, перестав утешать себя меланхолической поэзией, вступает на трудную дорогу литературного работника ради заработка. И это странно его преображает. Записывая американские впечатления, набрасывая два романа "Атала" и "Ренэ" для себя и только для себя, он пишет очень странную книгу "Исторический опыт о революциях". Казнь короля, события Конвента, колоссальнейший под'ем революционной волны, победы революционных армий первого периода, все это побуждает Шатобриана искать решения вопроса о целях и смысле истории. Несчастия и неудачи чисто материального свойства привели к тому, что моментами Шатобриан договаривается до "законности" революции, и если мы сравним его книгу с первыми попытками создать философию революций, выходившими тогда только из-под пера эмигрантов (сама революция не имела возможности писать о себе, она еще горела и разгоралась, ей было не до того), то мы увидим, что Шатобриан идет гораздо дальше своих современников. Так или иначе, в 1797 году первый том "Опыта о революциях" вышел в Лондоне. Шатобриан делится с читателем своим наблюдением над революциями прошлых столетий и заявляет, что они исторически необходимы, что они представляют собою бурное, но напрасное и безрезультатное, хотя и законное кипение несчастной человеческой массы. Ни в какой степени не присоединяясь к революционным идеалам, Шатобриан обсуждает и осуждает все формы политического бытия - и монархию, и королевский парламентаризм, и республику. Превратностям общественной жизни он противопоставляет своеобразно переиначенные идеалы Руссо, учение о естественном человеке. С пафосом, с очень красивой закругленностью совершенно новой и незнакомой французам литературной речи, он говорит о прелестях "безыскусственного природного состояния, там, на лоне натуры, среди простодушных людей, незапятнанных цивилизацией", убеждая читателя, что лишь там можно себе найти истинное счастье и настоящую свободу. Свое исследование Шатобриан заканчивает блестящим поэтическим описанием американской ночи. Увы! это самый убедительный аргумент, обычный для Шатобриана: Волнением эстетических эмоций он всегда хочет решать отвлеченные вопросы. Поколение, жаждавшее покоя, охотно пошло на этот способ решений, но это поколение не было обществом в старом смысле этого слова, обществом пудреных париков, камзолов, условных фраз и дворянского этикета. Этому обществу показалось бы чудовищным революционное языкотворчество Шатобриана. Оно испугалось бы свежести его речи, образности картин и не заметило бы угодной ему реакционности взглядов Шатобриана. Припомним, что один из отцов французской революционной буржуазии, сам буржуа, насквозь человек буржуазной эпохи - Вольтер, в своих поэмах, подтачивающих авторитет королей и духовенства, боялся нарушить стройность французского синтаксиса и ни в каком случае не простил бы себе ошибки против одиннадцатисложного александрийского стиха, а тут вдруг французский дворянин старинной бретонской фамилии вылезает из лондонской берлоги с какой-то яркой и пламенной речью французского лирика, с элегическими описаниями картин природы, сделанных не по форме, и пользуется успехом. Почему? А потому, что он встретил перед собою не общество, а публику, буржуазную публику, стремившуюся поскорее закрепить свои успехи, уставшую от революции, боявшуюся ее продолжения. Красивые эмоции и лирика успокаивали. А язык! Это был живой язык буржуазной эстетики, это был язык французской молодежи, оставшейся не у дела вследствие разорения мелких предпринимателей и разочарованной в механистическом материализме середины XVIII века.
В год выхода первой книги Шатобриана в Лондоне в Париже произошло странное событие. Были арестованы французский коммунист Кай-Гракх Бабеф и его сторонники. Не все, конечно. На процессе выяснилось, что их организовано около двадцати тысяч. Бабефа казнили. "Заговор равных", организованный им, рассыпался и провалился в двадцать тысяч щелей подпольного Парижа. Это показалось страшным. Могло затрещать священное право собственности, буржуазия испугалась. А тут еще со всех сторон надвигались враги, вдохновляемые Англией. Чтобы парализовать английскую интригу, затеяли поход на Египет и Индию. В мае 1798 года генерала Бонапарта послали в Египет, а в Париже продолжали розыски бабефовской "Тайной директории общественного спасения". Совет пяти директоров буржуазной директории начал чистку Совета от якобинцев. По всему фронту буржуазия круто повернула направо. Ее правящая богатая верхушка тревожилась и поговаривала о необходимости диктатуры. В такой обстановке протекал 1798 год, когда во Францию внезапно вернулся популярный "герой" Бонапарт. Он явился в Директорию и потребовал себе полномочий. Незыблемый авторитет молодого генерала в армии был известен директорам. Бонапарт получил назначение комендантом города Парижа. Прошло очень много времени. Комендант оказался решительным: он перевел обе законодательные палаты из Парижа в Сен-Клу, после чего двое из пяти директоров оказались арестованными, а трое отказались от власти. Молодой генерал спешно совещался с испытанными друзьями: парижскими банкирами, разбогатевшими на армейских поставках. Поставщик военного снаряжения - Колле для неизвестных целей негласно вручает Бонапарту полмиллиона золотых франков, другие банкиры ему подражают, но только много спустя понятной становится расточительность этих толстосумов. Они сговорились с молодым генералом по своему кровному делу, они сторговались о природе власти, они шепнули ему словечко о том, что их шкуру может спасти только военная диктатура. Имея такую опору, Бонапарт разогнал Совет пятисот 18-го брюмера (9 ноября) 1799 года и потребовал от Совета старейших провозглашения Консульства, приступив к управлению Франции в качестве первого из первых трех консулов. Крупная буржуазия рукоплескала. Началось постепенное диктаторское засасывание власти, бешеное накопление золота и бешеные военные расходы. Все эти миллионные контрибуции, весь этот поток чужого золота из награбленных стран растекался на военные расходы. Поставщики французской армии, присоединяя к своим капиталам огромные интендантские платежи, получили широкую возможность сначала скупать богатейшие земли из национального фонда, а потом строить огромные предприятия фабрично-заводского типа, обзаводясь машинами, давя конкурентов, скупая сырье, разоряя десятки тысяч кустарей, ремесленных артелей, истребляя лавочки и мастерские сотен тысяч мелких предпринимателей. Мелкая буржуазия стонала. Внутри буржуазного общества шло бешеное дробление, обусловленное растущим могуществом капитала, притекшего в руки немногим.
В 1798 году Шатобриан готовил второй том своего "Опыта". До нас дошел экземпляр первого тома с пометками автора. Эти пометки для второго тома лишь много лет спустя сделались достоянием публики. Мы читаем резкие выпады Шатобриана против христианства. Учение о бессмертии души и понятия о божественном провидении названы глупостью. Это какой-то изумительный протест против своего бретонского детства, против того, чему он поклонялся всю жизнь. За подготовкой второго тома застало его письмо сестры Люсили, сообщавшей о смерти матери. Сестра писала: "Если бы ты знал, сколько горестных слез пролито нашей дорогой матушкой по поводу твоих заблуждений, может это раскрыло бы тебе глаза и заставило бы тебя бросить литературу". Как бы в ответ на это, Шатобриан писал впоследствии: "Память о моих заблуждениях доставляла моей матери в последние дни ее жизни много горьких минут; умирая, она поручила одной из моих сестер напомнить мне о религии, в которой я был воспитан. Сестра передала мне последнюю волю матери. Когда письмо дошло до меня за море, уже не было в живых и самой сестры. Эти два замогильные голоса, этот образ умершей, передавшей мне волю другой умершей, поразили меня: я сделался христианином. Признаюсь, мое обращение не было следствием какого-нибудь великого сверх естественного откровения; убеждение мое вышло из сердца; я плакал, и я уверовал".
Уверовал, но литературу не бросил даже тогда, когда из уст достоверных людей он услышал о том, что ему можно безопасно вернуться во Францию.
- А как же этот адский Конвент приказал перелить все колокола на пушки? - спрашивал Шатобриан боязливо.
- Это давно прошло. Сейчас тридцать шесть тысяч приходов во Франции благополучно отправляют обедни.
- А как же первый консул?
- О, он совсем не против религии!
- Не могу ли я издать в Париже "Опыт о революциях"?
- Нет, революции кончились, возьмите какую-нибудь другую тему.
Весною 1800 года Шатобриан вернулся во Францию. Он не узнавал страшного Парижа. Не было красных фригийских колпаков, не было "голов на пиках, с которых капала кровь на серую бумагу по столам Конвента", где сотни дымящих свечей и факелов освещали возбужденные лица и бросали огромные тени жестикулирующих ораторов. Шатобриан пригляделся. Первый консул в ответ на малейшее сопротивление буржуазии ставил перед ними призрак якобинского террора. Шатобриан понял общее разочарование революцией. Запуганная буржуазия, разгромленная аристократия, потихоньку и робко возвращавшаяся в сожженные гнезда, общее утомление встретили его в Париже. Он понял настроение, оно вполне соответствовало его собственному, он смело выпустил свою новую книгу, первое реакционное произведение Франции, "Гений христианства", включающее два эпизодических романа - "Атала" и "Ренэ".
18 апреля 1802 года пение церковных гимнов в Париже возвестило католической Франции заключение конкордата, то есть соглашения с римским папой, об'являющее католичество господствующей религией. Земли, отобранные у церкви, остались, однако, "собственностью нации", и высшее духовенство решено было назначить правительством Франции. Священники переходили на жалованье, но папа был хорошим хозяином, он знал, что если "потерянная овца", Франция, вернется в его пастырское стадо, то уж он найдет ножницы, которыми эту овцу постричь. В день конкордата черносотенный "Монитер" напечатал статью о выходе в свет шатобриановского "Духа христианства". Смешное совпадение: бывший республиканский безбожный генерал и бретонский аристократ из армии принцев в этот день подали друг другу руку.
Перейдем к произведениям Шатобриана. Их успех был громаден. Такой успех об'ясняется, во-первых, той религиозной тенденцией, которая ладилась с господствовавшим общественным направлением; во-вторых, тем общим меланхолическим, сантиментальным тоном, который слышался во всей поэме и также соответствовал настроению публики. Многочисленные тирады романа о суете всего земного, о превратностях человеческой жизни согласовались с думами и мечтами общества нервнорасстроенного, запуганного революцией, расставшегося со своими прежними идеалами. Вместе с тем новые образы, которыми щедро сыпал Шатобриан, чарующие картины северо-американской природы, которые он рисовал по собственным впечатлениям, а не по книжкам, немало содействовали успеху произведения. Конечно, оно не могло бы понравиться трезвым головам средины XVIII в., привыкшим к логической простоте и отчетливости.
Стоит только сравнить картины природы, которые создает Шатобриан, с изображением природы у писателей XVIII века. Когда истый человек XVIII столетия принимался за такое дело, он делал это по-своему, добросовестно, справлялся по книгам, прибегал к зоология и ботанике, старался приплести рассуждения о законе тяжести, говорил обо всем логично и изящно по-салонному; в результате получалась длинная, скучная материя, растянутая на нескольких сотнях страниц, изложенная в правильных выглаженных стихах. Образов, типов, впечатлений не было: поэма походила на сухой географический инвентарь, на какую-то официальную опись имуществ природы, на реестр климатических и метеорологических явлений. Если в поэме встречалась надобность в действующем лице, например, в пастушке, то его заставляли говорить правильной, цивилизованной, приличной речью и рассуждать, например, о громе и молнии так, как об этом пишется в энциклопедии. Пустяков не любили вообще и, даже изображая жизнь, изгоняли из своих картин все те мелочи и пустяки, которыми жизнь так богата, и которые подчас характеризуют ее ярче, чем все рассудительные поступки древних и новых мудрецов. И вот выходила книга; вольнодумцы похваливали поэму и замечали, что автор человек весьма неглупый и со вкусом.
У Шатобриана - напротив; в описаниях встречаются сплошь да рядом несообразности, но зато все проникнуто страстью, огнем, движением. Мы встречаем у него местный колорит - величайшую редкость в XVIII веке; у него есть чутье к другим формам жизни, к другим представлениям и нравам. Правда, нужно заметить, что сами герои поэмы - Шактас и Атала - не похожи на дикарей: это настоящие европейцы последних годов XVIII века по своей цивилизованности и мечтательности, но все-таки это не бледные, отвлеченные
Но главным образом успех поэмы нужно приписать изменению понятий. Поколения, которые пережили мятежные годы революции, которые потерпели неудачи в своих замыслах и познакомились с новыми, дотоле неведомыми опасностями, эти поколения ужаснулись дела рук своих, почувствовали недоверие к своим прежним представлениям, перестали боготворить разум, перестали верить во всеспасительность одной логики и непрочь были позабыться в мире фантастических грез, иллюзий, призраков и чаяний. Это было царство реакционного романтизма.
Поль Лафарг, блестящий марксист, в своей статье "Происхождение романтизма" пишет: "Три эпохосозидающих Произведения, появившихся в 1801 и 1802 годах - "Атала", "Гений христианства" и "Ренэ", отмечают этот этап романтизма; они обеспечивали бы победу за ним, если бы политический кризис и военные пертурбации не поглотили внимания людей и не отбили у них всякий серьезный интерес к литературе". И далее: "Два романа Шатобриана, "Атала" и "Ренэ", обладают неоценимым достоинством: в небольшом об'еме и в литературной форме они содержат в себе главные, характерные черты психологического момента, рассеянные в бесчисленных и неудобочитаемых в наше время произведениях-однодневках.
Мы потому так остановились на биографии Шатобриана, что она является полным раскрытием биографии самого Ренэ. В самом деле, Ренэ Шатобриана и есть Ренэ романа. Редкий автор дарил с такой охотой свое имя своему герою. Нетрудно увидеть в лице отца Обри священника, спасшегося в лесах от преследования революционеров. Леса Америки заменили леса Бретани. А в Шактасе и Атале легко узнать парижан 1801 года, которые никогда не татуировали своих лиц, не украшали своих волос перьями индейского петуха и не протыкали ноздри кольцами с бусами. Каждой фразе романов Шатобриана можно дать исторический комментарий, который обнаруживает интимнейшую психологическую связь героев Шатобриана и тогдашней публики. Литературное произведение, даже если оно не имеет никакой художественной ценности, приобретает, если оно имело успех, огромную историческую ценность. Материалистическая критика может изучать его с полной уверенностью, что здесь она ловит по горячим следам впечатления и мнения современников. Но, воспроизведя историю молодого человека своего времени настолько, что мы в дальнейшем можем совершенно легко искать родственников самого Ренэ в произведениях первой половины XIX века, Шатобриан стал владеть языком, выкованным революцией, как властелин, и стал действовать им, как гениальный виртуоз. Чувства Ренэ утрированы. Они доведены до крайности и вызывают улыбку теперешнего читателя, но надо помнить, что именно эти преувеличения в тоне нравились тогда. Когда жизнь становится слишком монотонной, люди бросаются за грани видимого мира, чтобы дать выход естественному пылу и жажде движения. Люди с закалом другого класса, вроде Жюльена Сореля Стендаля из "Красного и черного", любили действия и движения. За тридцать лет перед появлением Ренэ гениальный Гете описал немецкого молодого человека Вертера в отсталой Германии. Еще задолго до Французской революции Вертер весь насыщен тревогою предчувствия и смутным беспокойством. Грандиозные перевороты отделяют его от ближайшего к нему великого французского типа Ренэ. В "Ренэ" гетевское предчувствие новой эры и ожидание великих событий сменилось поэзией разочарования. Недовольство, влекущее за собою новую эпоху, сменилось недовольством неудачи этой эпохи. Борьба за человеческие права личности привела, казалось, к установлению тиранического владычества нового властелина, и вот мы опять встречаем в литературе современного молодого человека. Как он изменился! Мускулы дряблы, морщины покрывают лицо. Не находя себе места в обществе, он бродит среди диких племен в девственных лесах. Когда Вертер ушел из жизни, то общество ему мстило даже после смерти, но нашлись люди, которые отнеслись к нему тепло. Гете заканчивает книгу: "Ремесленники понесли его, и ни один священник не сопровождал его останков". Очевидно, буржуазное общество фарисейски отстранилось от покойника. Попы не провожали его до могилы. Он был равнодушен к религии и нарушил ее предписания. Но оказалось, что гетевский герой любил простое рабочее общество, и вот ремесленники, рабочие маленького провинциального города, проводили его до могилы и похоронили.
Молодой человек 1802 года бросился в об'ятия религии. Правда, присяжные католики заметили, что крайне несолидно защищать религию эстетическими аргументами. Как чудно вьют птицы свои гнезда! Поэтому бог существует. Некоторые птицы предпринимают правильные полеты. Следовательно, бог существует. Крокодил несет яйца, подобно курице. Следовательно, бог существует. Я видел чудную ночь в Америке. Следовательно, бог существует. Как красив солнечный закат на море! Следовательно, бог существует. Человек относится с уважением к гробницам. Следовательно, душа бессмертна. Отец и мать чувствуют нежность, слыша лепет новорожденного. Следовательно, душа бессмертна. "Мы оскорбили бы читателя, если бы остановились на доказательстве бессмертия души и существования бога, основанном на свидетельстве внутреннего голоса, называемого нравственным самосознанием". Не нужно забывать, что в год выхода "Гения христианства" итальянец Вольта и англичане Карлайль и Никольсон проделали опыт разложения воды электричеством на составные части, что Бонапарт, заключая договор с папой, одновременно заключал договоры с химиками на улучшенное успешное изготовление селитры для артиллерийских складов, что этот Бонапарт пролагал огромные дороги в Италии и, собирая миллионную контрибуцию с итальянского населения, по этим дорогам тащил пушки и французские товары, что, на основе трудов Гальпани, Кабанис в 1802 году давал материалистическое и механистическое истолкование всех моральных и физических функций человеческого организма, что Кювье готовил замечательную работу по сравнительной анатомии позвоночных и геологический труд, бесконечно отодвигающий назад возраст земли, что в 1804 году Гэй-Люссак поднялся на воздушном шаре, наполненном новооткрытым газом водородом, на высоту семи тысяч метров над землею, а сам Бонапарт в этом же году закончил колоссальнейшую работу над созданием "Гражданского и торгового кодекса", в котором декларация прав учила перед декларацией священного права собственности, семьи и религии. Французская буржуазия, как в зеркале, увидела себя в этом "Кодексе". Французская буржуазия гордилась этим документом, этой колоссальной юридической пирамидой, провозглашавшей ее права. Промышленный капитал, еще не освобожденный в других странах, тянулся на этот "Кодекс", как на магнит, за него поднимали бокалы на студенческих пирушках Германии, для него пели марсельезу.
Однако буржуа 1802 года пережили страшные времена. Поль Лафарг пишет: "Один возвращался из изгнания, другой выходил из тюрьмы, еще кто-то, застигнутый, когда он поднимался с постели, был отправлен на границу, на такого-то был сделан донос, как на недостаточно горячего патриота: те, кто, защищенные своей незначительностью, прожили это время, никем не тревожимые, были терроризованы зрелищами, воспоминание о которых вызывало еще трепет. "Большинство людей, - писала в 1800 году мадам де-Сталь, - напуганное страшными переменами в судьбе, пример которых явили политические события, потеряло всякий интерес к самосовершенствованию и слишком поражено силой случая, чтобы верить в роль умственных способностей".
Все Ренэ дрожали за свою голову; они вынуждены были подражать манерам санкюлотов, "деградировать, чтобы не быть преследуемым"; Шатобриан выражается более поэтически: они, как говорит он, должны были "понизить свою жизнь, чтобы привести ее в уровень с обществом". Лагарпа преследовал образ "этих усатых патриотов, среди которых было немало от'явленных раньше аристократов, которые затем превратились в совершенно других людей и с угрозами смерти обрушивались в секциях, во имя равенства, саблей и палкой на несчастного бедняка, забывшего обращение на "ты".
Психологическое состояние, изображаемое Шатобрианом в "Ренэ", есть одна из форм той мировой скорби, которой занимаются все крупные поэты позднейшего времени. Черты характера молодого человека, именуемого Ренэ, с иными вариациями и оттенками повторяются в романе, повести и драме. Они делаются принадлежностью почти каждого литературного героя. Когда литература с такой упорной настойчивостью воссоздает один и тот же тип, постоянно воспроизводит одно и то же психическое явление, то это является прямым показателем преобладания подобного типа в общественной обстановке. Разочарованный, скорбный человек, повторяющий слова Вертера: "Вся человеческая деятельность направлена на удовлетворение потребностей, но это удовлетворение опять-таки не имеет никакой другой цели, кроме продления нашего существования", мучается вопросом, для какой цели мы живем. Молодежь с этим вопросом на устах мелькает перед глазами поэта, прозаика, драматурга. Мир этого молодого человека, отмечен печатью таланта Шатобриана, он сумел воспользоваться языком, образами и страстями своей эпохи и олицетворить тот сантиментальный и выдуманный мир который его современники носили в своем сердце и в своей голове.
Другие произведения Шатобриана: "Начезы" - картина гибели индейского племени под натиском белых, "Последние абенсеражи", "Христианские мученики", "Странствования по Востоку" - развертывают нам воззрение и миропонимание все того же Ренэ.
Первый консул, генерал от революции, и недавний эмигрант встретились. Бонапарту захотелось украсить Шатобрианом свою Францию. Два года прошли благополучно. Но вот в 1804 году Бонапарт приказал расстрелять на чужой территории внушавшего ему опасение герцога Энгиенского. В том же году Франция увидела в Бонапарте императора. Римский папа приехал в Париж собственноручно возложить корону на голову "этого исчадия террора и революции". Дворянское сердце не выдержало - Шатобриан вышел в отставку. Он отправился путешествовать по востоку, вернулся, напечатал статью в "Меркурии", - Наполеон закрыл журнал. В 1809 году двоюродный брат Шатобриана подвергается казни как роялистский шпион. Ходатайство поэта остается безрезультатным. Шатобриан избирается в Академию. Он готовит речь, Бонапарт ее запрещает. Это был 1811 год. Шатобриан, оскорбленный и еще более разочарованный, остается не у дел. Он ждет кары со стороны Банапарта за свой дерзкий отказ согласиться с поправками Наполеона, кара не наступает; Бонапарт делает вид, что Шатобриана не существует на свете. Рассерженный, охлажденный, он ведет жизнь отверженного гения, наслаждается собственной отверженностью в дамских светских салонах Парижа. Так проходят его дни, сходит со сцены Бонапарт, реставрируются Бурбоны: на смену запуганному Людовику XVIII появляется полоумный Карл X и предает Францию в руки дворянской реакции. Наступает июльская революция, а потом восемнадцатилетнее царствование короля банкиров Луи-Филиппа. Все это проходит мимо Шатобриана, он вышел из литературы в 1814 году и умер в 1848 году.
В год выхода первой книги Шатобриана в Лондоне в Париже произошло странное событие. Были арестованы французский коммунист Кай-Гракх Бабеф и его сторонники. Не все, конечно. На процессе выяснилось, что их организовано около двадцати тысяч. Бабефа казнили. "Заговор равных", организованный им, рассыпался и провалился в двадцать тысяч щелей подпольного Парижа. Это показалось страшным. Могло затрещать священное право собственности, буржуазия испугалась. А тут еще со всех сторон надвигались враги, вдохновляемые Англией. Чтобы парализовать английскую интригу, затеяли поход на Египет и Индию. В мае 1798 года генерала Бонапарта послали в Египет, а в Париже продолжали розыски бабефовской "Тайной директории общественного спасения". Совет пяти директоров буржуазной директории начал чистку Совета от якобинцев. По всему фронту буржуазия круто повернула направо. Ее правящая богатая верхушка тревожилась и поговаривала о необходимости диктатуры. В такой обстановке протекал 1798 год, когда во Францию внезапно вернулся популярный "герой" Бонапарт. Он явился в Директорию и потребовал себе полномочий. Незыблемый авторитет молодого генерала в армии был известен директорам. Бонапарт получил назначение комендантом города Парижа. Прошло очень много времени. Комендант оказался решительным: он перевел обе законодательные палаты из Парижа в Сен-Клу, после чего двое из пяти директоров оказались арестованными, а трое отказались от власти. Молодой генерал спешно совещался с испытанными друзьями: парижскими банкирами, разбогатевшими на армейских поставках. Поставщик военного снаряжения - Колле для неизвестных целей негласно вручает Бонапарту полмиллиона золотых франков, другие банкиры ему подражают, но только много спустя понятной становится расточительность этих толстосумов. Они сговорились с молодым генералом по своему кровному делу, они сторговались о природе власти, они шепнули ему словечко о том, что их шкуру может спасти только военная диктатура. Имея такую опору, Бонапарт разогнал Совет пятисот 18-го брюмера (9 ноября) 1799 года и потребовал от Совета старейших провозглашения Консульства, приступив к управлению Франции в качестве первого из первых трех консулов. Крупная буржуазия рукоплескала. Началось постепенное диктаторское засасывание власти, бешеное накопление золота и бешеные военные расходы. Все эти миллионные контрибуции, весь этот поток чужого золота из награбленных стран растекался на военные расходы. Поставщики французской армии, присоединяя к своим капиталам огромные интендантские платежи, получили широкую возможность сначала скупать богатейшие земли из национального фонда, а потом строить огромные предприятия фабрично-заводского типа, обзаводясь машинами, давя конкурентов, скупая сырье, разоряя десятки тысяч кустарей, ремесленных артелей, истребляя лавочки и мастерские сотен тысяч мелких предпринимателей. Мелкая буржуазия стонала. Внутри буржуазного общества шло бешеное дробление, обусловленное растущим могуществом капитала, притекшего в руки немногим.
В 1798 году Шатобриан готовил второй том своего "Опыта". До нас дошел экземпляр первого тома с пометками автора. Эти пометки для второго тома лишь много лет спустя сделались достоянием публики. Мы читаем резкие выпады Шатобриана против христианства. Учение о бессмертии души и понятия о божественном провидении названы глупостью. Это какой-то изумительный протест против своего бретонского детства, против того, чему он поклонялся всю жизнь. За подготовкой второго тома застало его письмо сестры Люсили, сообщавшей о смерти матери. Сестра писала: "Если бы ты знал, сколько горестных слез пролито нашей дорогой матушкой по поводу твоих заблуждений, может это раскрыло бы тебе глаза и заставило бы тебя бросить литературу". Как бы в ответ на это, Шатобриан писал впоследствии: "Память о моих заблуждениях доставляла моей матери в последние дни ее жизни много горьких минут; умирая, она поручила одной из моих сестер напомнить мне о религии, в которой я был воспитан. Сестра передала мне последнюю волю матери. Когда письмо дошло до меня за море, уже не было в живых и самой сестры. Эти два замогильные голоса, этот образ умершей, передавшей мне волю другой умершей, поразили меня: я сделался христианином. Признаюсь, мое обращение не было следствием какого-нибудь великого сверх естественного откровения; убеждение мое вышло из сердца; я плакал, и я уверовал".
Уверовал, но литературу не бросил даже тогда, когда из уст достоверных людей он услышал о том, что ему можно безопасно вернуться во Францию.
- А как же этот адский Конвент приказал перелить все колокола на пушки? - спрашивал Шатобриан боязливо.
- Это давно прошло. Сейчас тридцать шесть тысяч приходов во Франции благополучно отправляют обедни.
- А как же первый консул?
- О, он совсем не против религии!
- Не могу ли я издать в Париже "Опыт о революциях"?
- Нет, революции кончились, возьмите какую-нибудь другую тему.
Весною 1800 года Шатобриан вернулся во Францию. Он не узнавал страшного Парижа. Не было красных фригийских колпаков, не было "голов на пиках, с которых капала кровь на серую бумагу по столам Конвента", где сотни дымящих свечей и факелов освещали возбужденные лица и бросали огромные тени жестикулирующих ораторов. Шатобриан пригляделся. Первый консул в ответ на малейшее сопротивление буржуазии ставил перед ними призрак якобинского террора. Шатобриан понял общее разочарование революцией. Запуганная буржуазия, разгромленная аристократия, потихоньку и робко возвращавшаяся в сожженные гнезда, общее утомление встретили его в Париже. Он понял настроение, оно вполне соответствовало его собственному, он смело выпустил свою новую книгу, первое реакционное произведение Франции, "Гений христианства", включающее два эпизодических романа - "Атала" и "Ренэ".
18 апреля 1802 года пение церковных гимнов в Париже возвестило католической Франции заключение конкордата, то есть соглашения с римским папой, об'являющее католичество господствующей религией. Земли, отобранные у церкви, остались, однако, "собственностью нации", и высшее духовенство решено было назначить правительством Франции. Священники переходили на жалованье, но папа был хорошим хозяином, он знал, что если "потерянная овца", Франция, вернется в его пастырское стадо, то уж он найдет ножницы, которыми эту овцу постричь. В день конкордата черносотенный "Монитер" напечатал статью о выходе в свет шатобриановского "Духа христианства". Смешное совпадение: бывший республиканский безбожный генерал и бретонский аристократ из армии принцев в этот день подали друг другу руку.
Перейдем к произведениям Шатобриана. Их успех был громаден. Такой успех об'ясняется, во-первых, той религиозной тенденцией, которая ладилась с господствовавшим общественным направлением; во-вторых, тем общим меланхолическим, сантиментальным тоном, который слышался во всей поэме и также соответствовал настроению публики. Многочисленные тирады романа о суете всего земного, о превратностях человеческой жизни согласовались с думами и мечтами общества нервнорасстроенного, запуганного революцией, расставшегося со своими прежними идеалами. Вместе с тем новые образы, которыми щедро сыпал Шатобриан, чарующие картины северо-американской природы, которые он рисовал по собственным впечатлениям, а не по книжкам, немало содействовали успеху произведения. Конечно, оно не могло бы понравиться трезвым головам средины XVIII в., привыкшим к логической простоте и отчетливости.
Стоит только сравнить картины природы, которые создает Шатобриан, с изображением природы у писателей XVIII века. Когда истый человек XVIII столетия принимался за такое дело, он делал это по-своему, добросовестно, справлялся по книгам, прибегал к зоология и ботанике, старался приплести рассуждения о законе тяжести, говорил обо всем логично и изящно по-салонному; в результате получалась длинная, скучная материя, растянутая на нескольких сотнях страниц, изложенная в правильных выглаженных стихах. Образов, типов, впечатлений не было: поэма походила на сухой географический инвентарь, на какую-то официальную опись имуществ природы, на реестр климатических и метеорологических явлений. Если в поэме встречалась надобность в действующем лице, например, в пастушке, то его заставляли говорить правильной, цивилизованной, приличной речью и рассуждать, например, о громе и молнии так, как об этом пишется в энциклопедии. Пустяков не любили вообще и, даже изображая жизнь, изгоняли из своих картин все те мелочи и пустяки, которыми жизнь так богата, и которые подчас характеризуют ее ярче, чем все рассудительные поступки древних и новых мудрецов. И вот выходила книга; вольнодумцы похваливали поэму и замечали, что автор человек весьма неглупый и со вкусом.
У Шатобриана - напротив; в описаниях встречаются сплошь да рядом несообразности, но зато все проникнуто страстью, огнем, движением. Мы встречаем у него местный колорит - величайшую редкость в XVIII веке; у него есть чутье к другим формам жизни, к другим представлениям и нравам. Правда, нужно заметить, что сами герои поэмы - Шактас и Атала - не похожи на дикарей: это настоящие европейцы последних годов XVIII века по своей цивилизованности и мечтательности, но все-таки это не бледные, отвлеченные
Но главным образом успех поэмы нужно приписать изменению понятий. Поколения, которые пережили мятежные годы революции, которые потерпели неудачи в своих замыслах и познакомились с новыми, дотоле неведомыми опасностями, эти поколения ужаснулись дела рук своих, почувствовали недоверие к своим прежним представлениям, перестали боготворить разум, перестали верить во всеспасительность одной логики и непрочь были позабыться в мире фантастических грез, иллюзий, призраков и чаяний. Это было царство реакционного романтизма.
Поль Лафарг, блестящий марксист, в своей статье "Происхождение романтизма" пишет: "Три эпохосозидающих Произведения, появившихся в 1801 и 1802 годах - "Атала", "Гений христианства" и "Ренэ", отмечают этот этап романтизма; они обеспечивали бы победу за ним, если бы политический кризис и военные пертурбации не поглотили внимания людей и не отбили у них всякий серьезный интерес к литературе". И далее: "Два романа Шатобриана, "Атала" и "Ренэ", обладают неоценимым достоинством: в небольшом об'еме и в литературной форме они содержат в себе главные, характерные черты психологического момента, рассеянные в бесчисленных и неудобочитаемых в наше время произведениях-однодневках.
Мы потому так остановились на биографии Шатобриана, что она является полным раскрытием биографии самого Ренэ. В самом деле, Ренэ Шатобриана и есть Ренэ романа. Редкий автор дарил с такой охотой свое имя своему герою. Нетрудно увидеть в лице отца Обри священника, спасшегося в лесах от преследования революционеров. Леса Америки заменили леса Бретани. А в Шактасе и Атале легко узнать парижан 1801 года, которые никогда не татуировали своих лиц, не украшали своих волос перьями индейского петуха и не протыкали ноздри кольцами с бусами. Каждой фразе романов Шатобриана можно дать исторический комментарий, который обнаруживает интимнейшую психологическую связь героев Шатобриана и тогдашней публики. Литературное произведение, даже если оно не имеет никакой художественной ценности, приобретает, если оно имело успех, огромную историческую ценность. Материалистическая критика может изучать его с полной уверенностью, что здесь она ловит по горячим следам впечатления и мнения современников. Но, воспроизведя историю молодого человека своего времени настолько, что мы в дальнейшем можем совершенно легко искать родственников самого Ренэ в произведениях первой половины XIX века, Шатобриан стал владеть языком, выкованным революцией, как властелин, и стал действовать им, как гениальный виртуоз. Чувства Ренэ утрированы. Они доведены до крайности и вызывают улыбку теперешнего читателя, но надо помнить, что именно эти преувеличения в тоне нравились тогда. Когда жизнь становится слишком монотонной, люди бросаются за грани видимого мира, чтобы дать выход естественному пылу и жажде движения. Люди с закалом другого класса, вроде Жюльена Сореля Стендаля из "Красного и черного", любили действия и движения. За тридцать лет перед появлением Ренэ гениальный Гете описал немецкого молодого человека Вертера в отсталой Германии. Еще задолго до Французской революции Вертер весь насыщен тревогою предчувствия и смутным беспокойством. Грандиозные перевороты отделяют его от ближайшего к нему великого французского типа Ренэ. В "Ренэ" гетевское предчувствие новой эры и ожидание великих событий сменилось поэзией разочарования. Недовольство, влекущее за собою новую эпоху, сменилось недовольством неудачи этой эпохи. Борьба за человеческие права личности привела, казалось, к установлению тиранического владычества нового властелина, и вот мы опять встречаем в литературе современного молодого человека. Как он изменился! Мускулы дряблы, морщины покрывают лицо. Не находя себе места в обществе, он бродит среди диких племен в девственных лесах. Когда Вертер ушел из жизни, то общество ему мстило даже после смерти, но нашлись люди, которые отнеслись к нему тепло. Гете заканчивает книгу: "Ремесленники понесли его, и ни один священник не сопровождал его останков". Очевидно, буржуазное общество фарисейски отстранилось от покойника. Попы не провожали его до могилы. Он был равнодушен к религии и нарушил ее предписания. Но оказалось, что гетевский герой любил простое рабочее общество, и вот ремесленники, рабочие маленького провинциального города, проводили его до могилы и похоронили.
Молодой человек 1802 года бросился в об'ятия религии. Правда, присяжные католики заметили, что крайне несолидно защищать религию эстетическими аргументами. Как чудно вьют птицы свои гнезда! Поэтому бог существует. Некоторые птицы предпринимают правильные полеты. Следовательно, бог существует. Крокодил несет яйца, подобно курице. Следовательно, бог существует. Я видел чудную ночь в Америке. Следовательно, бог существует. Как красив солнечный закат на море! Следовательно, бог существует. Человек относится с уважением к гробницам. Следовательно, душа бессмертна. Отец и мать чувствуют нежность, слыша лепет новорожденного. Следовательно, душа бессмертна. "Мы оскорбили бы читателя, если бы остановились на доказательстве бессмертия души и существования бога, основанном на свидетельстве внутреннего голоса, называемого нравственным самосознанием". Не нужно забывать, что в год выхода "Гения христианства" итальянец Вольта и англичане Карлайль и Никольсон проделали опыт разложения воды электричеством на составные части, что Бонапарт, заключая договор с папой, одновременно заключал договоры с химиками на улучшенное успешное изготовление селитры для артиллерийских складов, что этот Бонапарт пролагал огромные дороги в Италии и, собирая миллионную контрибуцию с итальянского населения, по этим дорогам тащил пушки и французские товары, что, на основе трудов Гальпани, Кабанис в 1802 году давал материалистическое и механистическое истолкование всех моральных и физических функций человеческого организма, что Кювье готовил замечательную работу по сравнительной анатомии позвоночных и геологический труд, бесконечно отодвигающий назад возраст земли, что в 1804 году Гэй-Люссак поднялся на воздушном шаре, наполненном новооткрытым газом водородом, на высоту семи тысяч метров над землею, а сам Бонапарт в этом же году закончил колоссальнейшую работу над созданием "Гражданского и торгового кодекса", в котором декларация прав учила перед декларацией священного права собственности, семьи и религии. Французская буржуазия, как в зеркале, увидела себя в этом "Кодексе". Французская буржуазия гордилась этим документом, этой колоссальной юридической пирамидой, провозглашавшей ее права. Промышленный капитал, еще не освобожденный в других странах, тянулся на этот "Кодекс", как на магнит, за него поднимали бокалы на студенческих пирушках Германии, для него пели марсельезу.
Однако буржуа 1802 года пережили страшные времена. Поль Лафарг пишет: "Один возвращался из изгнания, другой выходил из тюрьмы, еще кто-то, застигнутый, когда он поднимался с постели, был отправлен на границу, на такого-то был сделан донос, как на недостаточно горячего патриота: те, кто, защищенные своей незначительностью, прожили это время, никем не тревожимые, были терроризованы зрелищами, воспоминание о которых вызывало еще трепет. "Большинство людей, - писала в 1800 году мадам де-Сталь, - напуганное страшными переменами в судьбе, пример которых явили политические события, потеряло всякий интерес к самосовершенствованию и слишком поражено силой случая, чтобы верить в роль умственных способностей".
Все Ренэ дрожали за свою голову; они вынуждены были подражать манерам санкюлотов, "деградировать, чтобы не быть преследуемым"; Шатобриан выражается более поэтически: они, как говорит он, должны были "понизить свою жизнь, чтобы привести ее в уровень с обществом". Лагарпа преследовал образ "этих усатых патриотов, среди которых было немало от'явленных раньше аристократов, которые затем превратились в совершенно других людей и с угрозами смерти обрушивались в секциях, во имя равенства, саблей и палкой на несчастного бедняка, забывшего обращение на "ты".
Психологическое состояние, изображаемое Шатобрианом в "Ренэ", есть одна из форм той мировой скорби, которой занимаются все крупные поэты позднейшего времени. Черты характера молодого человека, именуемого Ренэ, с иными вариациями и оттенками повторяются в романе, повести и драме. Они делаются принадлежностью почти каждого литературного героя. Когда литература с такой упорной настойчивостью воссоздает один и тот же тип, постоянно воспроизводит одно и то же психическое явление, то это является прямым показателем преобладания подобного типа в общественной обстановке. Разочарованный, скорбный человек, повторяющий слова Вертера: "Вся человеческая деятельность направлена на удовлетворение потребностей, но это удовлетворение опять-таки не имеет никакой другой цели, кроме продления нашего существования", мучается вопросом, для какой цели мы живем. Молодежь с этим вопросом на устах мелькает перед глазами поэта, прозаика, драматурга. Мир этого молодого человека, отмечен печатью таланта Шатобриана, он сумел воспользоваться языком, образами и страстями своей эпохи и олицетворить тот сантиментальный и выдуманный мир который его современники носили в своем сердце и в своей голове.
Другие произведения Шатобриана: "Начезы" - картина гибели индейского племени под натиском белых, "Последние абенсеражи", "Христианские мученики", "Странствования по Востоку" - развертывают нам воззрение и миропонимание все того же Ренэ.
Первый консул, генерал от революции, и недавний эмигрант встретились. Бонапарту захотелось украсить Шатобрианом свою Францию. Два года прошли благополучно. Но вот в 1804 году Бонапарт приказал расстрелять на чужой территории внушавшего ему опасение герцога Энгиенского. В том же году Франция увидела в Бонапарте императора. Римский папа приехал в Париж собственноручно возложить корону на голову "этого исчадия террора и революции". Дворянское сердце не выдержало - Шатобриан вышел в отставку. Он отправился путешествовать по востоку, вернулся, напечатал статью в "Меркурии", - Наполеон закрыл журнал. В 1809 году двоюродный брат Шатобриана подвергается казни как роялистский шпион. Ходатайство поэта остается безрезультатным. Шатобриан избирается в Академию. Он готовит речь, Бонапарт ее запрещает. Это был 1811 год. Шатобриан, оскорбленный и еще более разочарованный, остается не у дел. Он ждет кары со стороны Банапарта за свой дерзкий отказ согласиться с поправками Наполеона, кара не наступает; Бонапарт делает вид, что Шатобриана не существует на свете. Рассерженный, охлажденный, он ведет жизнь отверженного гения, наслаждается собственной отверженностью в дамских светских салонах Парижа. Так проходят его дни, сходит со сцены Бонапарт, реставрируются Бурбоны: на смену запуганному Людовику XVIII появляется полоумный Карл X и предает Францию в руки дворянской реакции. Наступает июльская революция, а потом восемнадцатилетнее царствование короля банкиров Луи-Филиппа. Все это проходит мимо Шатобриана, он вышел из литературы в 1814 году и умер в 1848 году.