Вторник, 12 мая 1 час дня. Тук-Тук.
"Кто там?"
"Привет Луиза".
Она улыбается. "Как раз к обеду".
Сексуальна ли еда? "Плейбой" регулярно на самых видных местах помещает истории о спарже и бананах, и диком луке, и цукини или о том, как смазывать себя медом или шоколадным мороженым. Однажды мне довелось купить какой-то эротический крем для кожи с искусственным ароматом Пина-Колада и вымазаться им с ног до головы, но это только вызвало раздражение на языке моей любовницы.
И еще есть - ужины со свечами, и все эти подозрительно косящиеся на вас официантки в жилетках, с огромными перечницами в руках. А также обычные пикники на берегу, которые срабатывают только в том случае, если вы влюблены, иначе невозможно вынести присутствие песка во французском сыре. Главное это обстановка, вернее, так мне казалось, пока мы не стали есть вместе с Луизой.
Когда она подносила ложку к своим губам мне так хотелось стать этим обычным кусочком нержавеющей стали. Я с радостью поменяю всю свою кровь на пол-пинты овощного соуса. Позволь мне быть ломтиками моркови, вермишелью, только для того, чтобы ты положила меня в свой рот. Я завидую французскому батону. Я смотрю как она ломает и смазывает каждый кусочек, медленно опускает его в свою чашу, дает ему пропитаться соусом и маслом, утонуть в темно-красной гуще, а потом быть воскрешенным вновь к великому удовольствию ее зубов.
Картофель, сельдерей, помидоры - все это она держала в своих руках. Когда я ем суп, я изо всех сил стараюсь ощутить вкус ее кожи. Она была здесь, что-то должно было остаться от нее. Я хочу найти ее в масле и в луке, обнаружить ее в чесноке. Я знаю, что она плюет на сковородку, чтобы проверить достаточно ли подогрелось масло. Это старый способ, каждый повар делает так, или делал. И поэтому, когда я спрашиваю ее, что она добавляет в суп я знаю, что она упускает самый важный ингредиент. Я попробую тебя, даже если только через еду.
Она разрезает грушу; груша из ее собственного сада. Там, где она жила когда-то6 был фруктовый сад и ее любимому дереву было двести двадцать лет. Даже больше, чем французской революции. Достаточно старое для того, чтобы его плоды могли отведать Вордсворт и Наполеон. Кто входил в этот сад и срывал эти плоды? Бились ли их сердца также, как мое? Она предложила мне половинку груши и ломтик пармезанского сыра. Эти груши видели мир, вот почему они невозмутимо продолжают расти. Мир тоже видел их. Каждый съеденный ломтик несет в себе войны и страсти. История, упрятанная в зернышках и лягушачье-зеленой шкурке.
Липкий сок стекает по ее подбородоку быстрей, чем я успеваю помочь ей вытереть его. Я слежу за салфеткой. Могу ли я украсть ее? И вот уже моя рука ползет по скатерти, как какое-то существо из романов По. Она дотрагивается до меня и я вскрикиваю.
"Я поцарапала тебя?" - говорит она, сама забота и сочувствие.
"Нет ты ударила меня током".
Она встает и ставит на стол кофе. Англичане ловко это проделывают.
"Мы собираемся завязать роман?"
Сейчас она спрашивает как австралийка.
"Нет. Не собираемся, - говорю я "ты замужем, а я с Жаклин. Мы собираемся быть друзьями".
Она говорит "Мы уже друзья".
Да мы друзья и мне действительно нравится проводить с тобой день в серьезной беседе, не ведущей ни к каким последствиям. Я не против умываться рядом с тобой, вытирать пыль вместе с тобой, читать одну сторону газеты пока ты читаешь другую. Мы друзья и мне бы очень не хватало тебя, мне действительно не хватает тебя, и я думаю о тебе очень часто. Я не хочу утратить это счастливое место, где есть кто-то умный и легкий, кто-то, кто не заглядывает в свою записную книжку, перед тем, как назначить свидание. Всю дорогу домой я мысленно рассуждаю обо всех этих вещах, и все эти вещи это прочный тротуар под моими ногами, и аккуратно сложенный забор, и угловой магазин, и машина Жаклин. Все на своих местах: и любовница, и друг, и жизнь и декорации. Чашки от утреннего завтрака лежат на том же месте, где были оставлены, и я точно знаю, даже если я закрою глаза, каждую точку на пижаме Жаклин. Мне иногда кажется, что Иисус был не прав, невозможно жесток, когда сказал, что даже мысль об измене такой же грех как и сама измена. Но сейчас, стоя здесь в этом привычном, не оскверненном месте, я уже переделываю свой мир и мир Жаклин навсегда. Она еще не знает этого. Она не знает, что сегодня происходит передел границ на карте. Что территория, которую она считала своей, аннексирована. Мы никогда не отдаем наше сердце навсегда. Мы даем его взаймы время от времени. Если бы это было не так, как мы могли бы забрать его не спросив об этом?
Я приветствую тихие часы уходящего дня. Никто не побеспокоит меня, я смогу заварить горячий чай, посидеть на своем обычном месте, уповая на то, что мудрость предметов имеет для меня какое-то значение. Здесь, в окружении моих столов, и стульев, и книг, я наверняка постигну необходимость осесть на одном месте. Слишком долго мне приходилось заниматься эмоциональным бродяжничеством. Разве не пришлось мне прийти сюда, с растраченными силами, с нанесенными судьбой ударами, чтобы обнести забором то место, которому сейчас угрожает Луиза?
О, Луиза, я говорю неправду. Это не ты не угрожаешь мне, это я угрожаю себе. Моя аккуратная, честно заработанная жизнь не имеет значения. Тикают часы. Я думаю сколько еще осталось времени до того, как начнется истерика? Сколько еще осталось времени до слез, и обвинений, и боли? Это особое ощущение тяжести в желудке, когда ты чувствуешь, что теряешь что-то, что не имеешь времени оценить. Почему мы измеряем любовь утратой?
Нет ничего необычного в этой прелюдии и предвидении, но признать это, значит отрезать себе путь к выходу; это всепрощение страсти. У тебя не было выхода, тебя охватило смятение. Какие-то силы взяли тебя и овладели тобой, усилия с твоей стороны были огромные, но сейчас все это уже в прошлом, ты не понимаешь и.т.д. и.т.д. Ты хочешь начать сначала и.т.д. и.т.д. Прости меня. В конце двадцатого столетия мы все еще оглядываемся на древних демонов, чтобы объяснить самые обычные вещи. Измена очень обычная вещь. Она не обладает ценностью раритета и все-таки, на индивидуальном уровне, это снова и снова также объяснимо, как НЛО. Я больше не могу обманывать себя таким образом. Мне всегда приходилось прибегать к этому, но не сейчас. Я точно знаю что случилось, и я также знаю, что я прыгаю с этого самолета по своей собственной воле. Нет, у меня нет парашюта, и, что еще хуже, его также нет у Жаклин. Когда ты отправляешься в путь, ты берешь с собой только одного человека.
Я отрезаю ломтик фруктового хлеба. Когда других выходов нет, еда очень помогает. Я могу понять, почему для некоторых людей холодильник наилучший благодетель. Мой обычный исповедальный напиток - неразбавленный Macallan, но не раньше 5 часов вечера. Возможно поэтому я откладываю все свои неприятности на вечер. И вот я здесь, в половине пятого, с фруктовым хлебом и чашкой чая и вместо того, чтобы взять себя в руки, я могу думать только о том, чтобы взять в руки Луизу. Во всем виновата еда. Нельзя придумать более неромантического момента чем этот, и все же сдобный запах изюма и ржи возбуждают меня больше, чем любой банан из "Плейбоя". Это просто вопрос времени.
Что благородней духом - бороться в течение недели, перед тем как упорхнуть через дверь или взять свою зубную щетку прямо сейчас? Я утопаю в неизбежности.
Я звоню другу и получаю совет играть роль моряка, который заводит себе жен во всех портах. Если я скажу Жаклин я разрушу все, а что дальше? Если я скажу Жаклин для нее это будет удар ниже пояса, правильно ли я поступаю? Возможно у меня нет ничего серьезного кроме собачьей лихорадки, которая продлится две недели, а потом я смогу извлечь это из своей системы и вернуться домой, в свою конуру.
Очень разумно. Здравый смысл. Хорошая собачка.
Что показывают мне чайные листья в гадальной чашке? Ничего, кроме заглавной Л.
Жаклин вернулась домой. Я целую ее и говорю "Мне бы хотелось, чтобы ты не пахла Зоопарком".
Она удивляется. "Это невозможно. Зоопарки очень вонючие места".
Она сразу же идет в ванную. Я наливаю ей выпить и думаю о том, как мне не нравится ее одежда, и ее манера переступив порог комнаты сразу включать радио. С угрюмым видом, я начинаю готовить ужин. Что мы будем делать сегодня вечером? Я ощущаю себя бандитом, который прячет оружие во рту. Если я заговорю все раскроется. Ешь, улыбайся, оставь место для Жаклин. Так ведь будет правильно? Звонит телефон. Я задерживаюсь перед тем как поднять трубку, прикрывая дверь в ванную за своей спиной.
Это Луиза.
"Приходи завтра" - говорит она. "Я кое-что хочу сказать тебе".
"Луиза, если это насчет сегодняшнего, я не могу...видишь ли, я думаю, что не могу. Я имею в виду, что я не могу потому что... хорошо... что если... знаешь..."
В трубке щелкнуло и наступила тишина. Я смотрю на трубку так, как делала это Лорен Бекол в фильмах с Хэмпфри Богартом. Все, что мне сейчас нужно -это машина с парой противотуманных фар и подножкой на которую я смогу запрыгнуть с разбега. Тогда я могу быть у тебя через 10 минут, Луиза. Вся проблема в том, что все, что у меня есть это только Mini, принадлежащий моей подружке.
Мы едим спагетти. Я думаю "Пока я не произнесу ее имя, со мной все будет в порядке". Я начинаю игру с собой, высчитывая на циничном циферблате продолжительность моего успеха. Кто я? Я чувствую себя ребенком в экзаменационном кабинете, не знающим как решить задачу. Пускай часы идут быстрей. Позволь мне выйти отсюда. В 9 часов я говорю Жаклин, что чувствую усталость. Она берет меня за руку. Я ничего не чувствую. Потом мы лежим рядом в наших пижамах, мои губы крепко сжаты, а мои щеки должно быть раздулись как у хомяка, потому что мой рот полон Луизой.
Мне не следует говорить тебе куда я иду завтра.
Ночью я вижу соблазнительный сон о своей бывшей подружке, которая сильно увлекалась папье-маше. Это начиналось как хобби. Кто будет возражать против нескольких ведер с мукой, воды и мотка рабицы? Я либерально отношусь ко всему и верю в свободное самовыражение. Однажды я прихожу к ней домой и обнаруживаю, что из почтового ящика, который находится прямо на уровне моего паха, торчит голова желто-зеленого змея, не настоящего, но достаточно правдоподобного, с красным языком и серебряными зубами из фольги. Я не решаюсь нажать на кнопку звонка. Не решаюсь, потому что для того, чтобы дотянуться до звонка, нужно упереться интимной частью своего тела прямо в голову змея. Между мной и мной происходит диалог:
Я: Не глупи, это шутка.
Я: Что ты подразумеваешь под шуткой? Это смертельно.
Я: Эти зубы не настоящие.
Я: Им не нужно быть настоящими, чтобы суметь причинить боль.
Я: Что она подумает о тебе, если ты простоишь здесь всю ночь?
Я: Что она вообще обо мне думает? Какого сорта девушки нацеливают змею на твои гениталии?
Я: Девушки, которые любят повеселиться
Я: Ха-ха-ха
Дверь распахнулась и на порог вышла Эмми. На ней был кафтан и длинная нить из бус. "Тебе это не причинит вреда" - сказала она. Это для почтальона. Он мне надоел".
"Я не думаю что это испугает его" - говорю я. "Это только игрушечная змея. Меня это не испугало".
"Тебе нечего бояться" - говорит она. "В горле у змеи есть крысоловка".
Она исчезает в доме, а я тем временем болтаюсь у лестницы с бутылкой Бужеле Нуво в руках. Она возвращается со стеблем зеленого лука и просовывает его в рот змее. Что-то ужасно лязгает и нижняя часть лука падает отрубленной на коврик у дверей. Возьмешь его с собой, хорошо? - сказала она "Мы съедим его позже".
Я просыпаюсь в поту, дрожа всем телом. Жаклин мирно спит рядом со мной, свет просачивается сквозь старые занавески. Укутавшись в свой халат я выхожу в сад, радуясь внезапной влажности под ногами. Воздух чистый и теплый, а по небу растянулись розовые царапины. Было какое-то урбанистическое удовольствие от сознания того, что только я сейчас вдыхаю этот воздух. Беспрестанные вдохи-выдохи миллионов легких угнетают меня. Слишком много нас на этой планете и это начало большого шоу. Шторы на окнах моих соседей опущены. Какие они видят сны или, может быть, кошмары? Все было бы по другому увидь я их сейчас, с расслабленными уголками губ, с открытыми телами. Мы могли бы сказать что-нибудь честное друг другу вместо обычного, скомканного "Доброе утро".
Я иду посмотреть на свои подсолнухи, мирно растущие в спокойной уверенности, что здесь всегда будет солнце для них, самоутверждающиеся нужным способом в нужное время. Редкие люди добиваются того, чего добивается природа без усилий и, в основном, без потерь. Мы не знаем кто мы, или как нам действовать, еще меньше мы знаем о том, как расцвести.
Слепая природа. Homo sapiens. Кто кого обманывает?
Итак, что мне делать? Я спрашиваю малиновку, сидящую на стене. Малиновки очень верные создания, которые из года в год живут с одним и тем же партнером. Мне нравятся доблестный красный щит на их грудках и их надежный путь, которым они следуют за лопатой в поиске червей. И вот я здесь, взрыхляю почву, и вот маленькая малиновка убегает с червяком. Homo sapiens. Слепая природа.
Я не чувствую в себе мудрости. Почему так случается, что человеческим существам позволено расти без необходимых механизмов, дающих возможность принимть здравые этические решения?
Нет ничего сверхъестественного в моей ситуации:
1. Я люблю женщину, которая замужем;
2. Она любит меня;
3. Я живу с другим человеком;
4. Как мне узнать, является ли Луиза той, кого нужно любить, или той кого нужно избегать?;
Церковь могла бы ответить мне, друзья пытались помочь мне, можно встать на путь стоика и избежать искушения, или поднять парус и повернуть свой корабль в сторону попутного ветра.
Впервые в жизни сделать правильный шаг значит для меня больше, чем выбрать свой собственный путь. Я думаю, что за это мне нужно благодарить Вирсавию...
Я помню, как она вернулась ко мне после шестинедельного путешествия в Южную Африку. Перед тем как она ушла, ей был поставлен ультиматум: он или я. Ее глаза, которые очень часто наполнялись слезами от жалости к себе, упрекали меня за еще один запрещенный прием в нашем любовном поединке. Это было провокацией с моей стороны, и конечно она выбрала его. Очень хорошо. Шесть недель. Я чувствую себя как девушка из рассказа о Румпельштилскине, которая сидела в подвале, набитом соломой, и должна была превратить ее в золото к следующему утру. Все, что у меня когда-либо было от Вирсавии - это кипа соломы, но когда она была со мной мне хотелось верить, что эта солома превратится в драгоценный камень. И вот в итоге я оказываюсь среди отбросов и мусора и мне нужно очень потрудиться, чтобы вымести все это. Потом она пришла - нераскаявшаяся, как всегда забывчивая, и спросила меня почему я не отвечаю на ее звонки и не шлю ей писем до востребования.
"Мой ультиматум был совершенно серьезным".
Она сидит молча 15 минут, пока я приклеиваю задние ножки к кухонному стулу. Потом она меня спрашивает встречаюсь ли я с кем-нибудь еще. Я отвечаю, что встречаюсь - коротко, неуверенно, безнадежно.
Она кивает и встает, чтобы уйти. Стоя в дверях она говорит: "Я забыла тебе сказать кое-что, перед тем как мы расстанемся".
Я оборачиваюсь к ней, внезапно и резко. Я ненавижу это "мы".
"Да", продолжает она, "Урийя подхватил гонорею от женщины, с которой он спал в Нью-Йорке. Он спал с ней, в отместку мне, конечно. Но он не рассказал мне об этом и врач думает, что я тоже больна. Я принимала антибиотики. Поэтому возможно с тобой все в порядке. Тебе следует провериться.".
Я подхожу к ней с ножкой от стула в руках. Мне хочется опустить ее прямо на ее безукоризненно накрашенное лицо.
"Ты дерьмо"
"Не говори так"
"Ты говорила, что больше не занимаешься с ним сексом".
"Я решила, что это нечестно. Мне не хотелось отнимать у него тот остаток сексуальной уверенности, который у него возможно оставался".
"Я полагаю, что именно поэтому ты никогда не удосужилась сказать ему, что он не умеет сделать так, чтобы ты кончила".
Она не ответила. Она заплакала. На меня это действует как красная тряпка на быка. Я обхожу ее вокруг.
"Сколько времени ты замужем? Идеальный гражданский брак, а?
Десять лет, двенадцать? И ты не просила его положить голову между твоих ног только потому, что ты думала, что ему это будет неприятно?
Давай-ка послушаем и это ради сексуального самоутверждения."
"Хватит" - сказала она, отталкивая меня. "Я должна идти домой".
"Должно быть уже семь часов. Это твое домашнее время, не так ли?
Вот почему ты заканчиваешь практиковать пораньше, чтобы можно было быстренько перепихнуться за полтора часа, а потом смыться, сказав "До свидания , дорогуша", и пойти готовить ужин.
"Я приходила из-за тебя" - сказала она "Верно, благодаря мне ты приходила и тогда когда у тебя была менструация, и тогда когда ты была больна, снова и снова здесь все делалось для того, чтобы ты приходила".
"Я не это имела в виду. Я имела в виду мы вместе делали это. Тебе хотелось меня там".
"Мне хотелось тебя везде, и самая патетическая вещь во всем этом то, что я все еще хочу тебя".
Она посмотрела на меня. "Отвезешь меня домой?".
Я все еще вспоминаю ту ночь со стыдом и яростью. Мне не пришлось отвезти ее домой. Мне пришлось идти с ней пешком по темным переулкам к ее дому, слушая шуршание ее пальто и трение сумочки об ее ногу. Как Дирк Богард, она гордилась своим профилем и он подчеркивался подходящим эффектом мутного света уличных фонарей. Мы расстались с ней там, где она была уже в безопасности, и до моего слуха доносился стук ее каблуков, замирающих вдали. Через несколько секунд они перестали стучать. Мне было знакомо это; она приводила в порядок свои волосы и лицо, стряхивая меня со своего пальто и чресел. Ворота скрипнули и закрылись ударив металлом о металл. Теперь они оба были внутри, в четырех стенах, разделяющие друг с другом все, даже болезни.
По дороге домой, глубоко вдыхая воздух, зная, что я дрожу и не зная как остановить эту дрожь, мне в голову пришла мысль о том, что моей вины в этом не меньше, чем ее. Не с моего ли согласия случился этот сговор о тайном обмане, который выжег дотла всю мою гордость? Меня можно было назвать ничтожеством, слабовольным куском дерьма, вполне достойным Вирсавии Самоуважение. Считается, что этому учат в Армии. Возможно мне следует завербоваться на военную службу. Следует ли мне в графе "личная заинтересованность" написать "Разбитое сердце"?
На следующий день я сижу в венерологической клинике и наблюдаю за своими друзьями по несчастью. Хитроватый франт, толстый бизнесмен в костюме, скроенном так, чтобы скрыть его выпирающий живот. Несколько женщин и проститутки, и другие женщины тоже. Женщины с глазами, полными боли и страха. Что это за место и почему никто не предупредил их?" Кто тебя наградил этим, дорогая?" - хочется мне спросить у одной женщины средних лет в цветастом платье. Она не отрываясь разглядывает плакат с описанием гонореи, а потом пытается сосредоточиться на чтении своей книги "Жизнь в деревне". "Разведись с ним" - хочу я ей сказать. "Ты думаешь он сделал это впервые?". Ее вызвали и она исчезла в мрачной белой комнате. Это место как коридор в Судный день. Чайник с несвежим кофе марки Кона, несколько пыльных кожаных скамеек, пластиковые цветы в пластиковых вазах и повсюду по стенам, сверху донизу - плакаты, с изображением каждого генитального прыщика и выделений неестественного цвета. Впечатляющее зрелище того, что может появиться всего на нескольких сантиметрах плоти.
Ах, Вирсавия, это совсем не похоже на твою элегантную хирургию, не так ли? Там твоим личным пациентам удаляют зубы под музыку Вивальди и они наслаждаются двадцатиминутным отдыхом на откидном диване. Тебе каждый день поставляют свежие цветы и ты предлагаешь только самые ароматные сорта травяного чая. Перед твоим белым халатом, положив голову на твою грудь, никто не боится иглы и шприца. Мне случилось зайти к тебе за маленькой коронкой, а ты предложила мне целое королевство. К сожалению мое обладание им ограничивалось временем между пятью и семью на неделе, и иногда по выходным, когда он уходил играть в футбол.
Я захожу в кабинет.
"Вы обнаружили у меня "это"?"
Медсестра смотрит на меня так, как смотрят на спущенное колесо и говорит - "Нет".
Затем они заполняет медицинскую форму и просит меня зайти через 3 месяца.
"Зачем?"
"Болезни, передающиеся половым путем обычно не являются результатом аскетического образа жизни. Если ваши привычки таковы, что вы подхватили это однажды, скорей всего вы подхватите это снова". Она замолчала. "Мы все рабы привычек".
"Но мне никогда не приходилось что-либо подхватывать. Ни одну из "этих" болезней".
Она открыла дверь. "Трех месяцев будет достаточно".
Достаточно для чего? Я прохожу через коридор мимо Хирургии, Комнаты матери, и Ребенка, потом мимо Кабинета для Амбулаторных больных. Отличительная черта венерологических отделений в том, что они располагаются достаточно далеко от нормальных положительных пациентов. Их достойная лабиринта запутанность подразумевает, что вы должны спросить по крайней мере пять раз как туда пройти. И хотя я спрашиваю достаточно тихо, особенно рядом с Комнатой Матери и Ребенка, я не получаю ответной учтивости. "Венерологическое отделение? Вниз до конца, повернете направо, повернете налево, прямо через ворота, мимо лифта по ступенькам, пройдете по коридору, завернете за угол, пройдете через вращающиеся двери, и вы там" пронзительно кричит фельдшер, осторожно приостанавливая свою тележку с грязным бельем у моих ног... "Вы сказали ВЕНЕРИЧЕСКИЕ?"
И еще раз я спрашиваю молодого врача, лихо размахивающего стетоскопом перед палатой Амбулаторных Больных. "Венерологическое отделение? Нет проблем. На кресле для инвалидов вы доберетесь туда за пять минут." Он звенит колокольчатым смехом как целая колонна грузовиков, вызывающих выносить мусор и указывает в сторону мусоропровода. Это самый быстрый путь. Желаю удачи".
Может быть во всем виновато мое лицо. Может быть сегодня я напоминаю половую тряпку. Я чувствую себя половой тряпкой.
По пути из клиники я покупаю себе большой букет цветов.
"Собираетесь в гости? - спрашивает девушка, голосом, загнувшимся по краям, как больничный сэндвич. Она до смерти устала казаться любезной.
Она стоит, со всех сторон загроможденная папоротниками, с ее правой руки капает зеленая вода.
"Да. К себе. Хочу узнать как у меня дела".
Она поднимает брови и пищит: "С вами все в порядке?"
"Будет в порядке" - говорю я, бросая ей красную гвоздику.
Дома я ставлю цветы в вазу, меняю простыни и ложусь в постель.
"Что дала мне Вирсавия кроме идеального ряда зубов?"
("Это чтобы лучше съесть тебя" - сказал Волк) Я беру распылитель с краской и пишу на своей двери "САМОЛЮБИЕ".
Пускай Купидон попробует пройти мимо этого.
Луиза завтракает в тот момент, когда я оказываюсь у ее дверей. На ней красно-зеленый полосатый халат, восхитительно огромный. Ее волосы распущены, они покрывают ее шею и плечи, светлыми струями падая на стол. Было что-то опасно электрическое в Луизе. Я боюсь, что то постоянное пламя, которое она обещает, возможно подпитывается потоком гораздо более переменчивым. Снаружи она кажется спокойной, но за пределами ее контроля таится та же самая разрушающая сила, которая заставляет меня трепетать под сводами пилонов. В ней больше от Викторианской героини, чем от современной женщины. От героини из Готического романа, хозяйки своего дома, способной как хранить огонь, так и выбежать в ночь с одной котомкой в руках. Мне всегда казалось, что она носит ключи на талии. Она была закрыта, притушена, как вулкан, спящий но все же действующий. Мне пришло в голову, что если сравнивать Луизу с вулканом, тогда меня можно сравнить с Помпеями.
Я не сразу захожу в комнату, я стою, притаившись снаружи, подняв воротник, спрятавшись, чтобы лучше видеть. Я думаю, что если она вызовет полицию, это будет именно то, чего я заслуживаю. Но она бы не стала вызывать полицию, она бы просто достала свой револьвер с перламутровой ручкой из стеклянного графина и выстрелила бы мне в сердце. В моих останках, они нашли бы только одно огромное сердце и никаких внутренностей.
Белая скатерть, коричневый чайник. Хромовая решетка тостера и ножи с серебряными лезвиями. Обычные вещи. Посмотри как она берет их и кладет их обратно, быстро вытирает свои руки о край скатерти; она не делает этого в присутствии других людей. Она закончила есть яйцо, я вижу его верхушку с неровными краями на тарелке, кусочек масла, который она кладет в рот кончиком ножа. Теперь она идет в ванную и кухня становится пустой. Глупая кухня без Луизы.
Мне легко войти, дверь не заперта. Я ощущаю себя вором с полным мешком украденных взглядов. Очень странно быть в чьей-то комнате, в отсутствии хозяев. Особенно, если вы любите их.
Каждый предмет имеет свое значение. Почему она купила это? Что она больше всего любит? Почему она сидит на этом стуле, а не на том? Комната становится кодом, на расшифровку которого у вас есть всего несколько минут. Когда она возвращается, она завладевает вашим вниманием. Кроме того рассматривать комнату в ее присутствии неприлично. И все-таки я хочу снять рисунки со стены и просунуть пальцы под пыльные рамки картин. В корзине с мусором, в кладовой, я возможно найду ключ к тебе, я смогу разгадать тебя, выпрясть тебя между своими пальцами, растянуть каждую ниточку, чтобы узнать всю меру тебя. Желание украсть что-нибудь кажется нелепым, но сильным. Мне не нужна твоя чайная ложечка, хотя она очаровательна - с крошечным сапожком короля Эдварда на ручке. Почему тогда я кладу ее в свой карман? "Сейчас же вытащи ее" - говорит директриса школы, которая следит за моим поведением. Мне удалось засунуть ее обратно в ящик, хотя она оказала сопротивление необычное для чайной ложки. Я сажусь и стараюсь сконцентрироваться. Прямо перед моими глазами стоит корзина для стирки белья. Никаких корзин для белья...пожалуйста.
"Кто там?"
"Привет Луиза".
Она улыбается. "Как раз к обеду".
Сексуальна ли еда? "Плейбой" регулярно на самых видных местах помещает истории о спарже и бананах, и диком луке, и цукини или о том, как смазывать себя медом или шоколадным мороженым. Однажды мне довелось купить какой-то эротический крем для кожи с искусственным ароматом Пина-Колада и вымазаться им с ног до головы, но это только вызвало раздражение на языке моей любовницы.
И еще есть - ужины со свечами, и все эти подозрительно косящиеся на вас официантки в жилетках, с огромными перечницами в руках. А также обычные пикники на берегу, которые срабатывают только в том случае, если вы влюблены, иначе невозможно вынести присутствие песка во французском сыре. Главное это обстановка, вернее, так мне казалось, пока мы не стали есть вместе с Луизой.
Когда она подносила ложку к своим губам мне так хотелось стать этим обычным кусочком нержавеющей стали. Я с радостью поменяю всю свою кровь на пол-пинты овощного соуса. Позволь мне быть ломтиками моркови, вермишелью, только для того, чтобы ты положила меня в свой рот. Я завидую французскому батону. Я смотрю как она ломает и смазывает каждый кусочек, медленно опускает его в свою чашу, дает ему пропитаться соусом и маслом, утонуть в темно-красной гуще, а потом быть воскрешенным вновь к великому удовольствию ее зубов.
Картофель, сельдерей, помидоры - все это она держала в своих руках. Когда я ем суп, я изо всех сил стараюсь ощутить вкус ее кожи. Она была здесь, что-то должно было остаться от нее. Я хочу найти ее в масле и в луке, обнаружить ее в чесноке. Я знаю, что она плюет на сковородку, чтобы проверить достаточно ли подогрелось масло. Это старый способ, каждый повар делает так, или делал. И поэтому, когда я спрашиваю ее, что она добавляет в суп я знаю, что она упускает самый важный ингредиент. Я попробую тебя, даже если только через еду.
Она разрезает грушу; груша из ее собственного сада. Там, где она жила когда-то6 был фруктовый сад и ее любимому дереву было двести двадцать лет. Даже больше, чем французской революции. Достаточно старое для того, чтобы его плоды могли отведать Вордсворт и Наполеон. Кто входил в этот сад и срывал эти плоды? Бились ли их сердца также, как мое? Она предложила мне половинку груши и ломтик пармезанского сыра. Эти груши видели мир, вот почему они невозмутимо продолжают расти. Мир тоже видел их. Каждый съеденный ломтик несет в себе войны и страсти. История, упрятанная в зернышках и лягушачье-зеленой шкурке.
Липкий сок стекает по ее подбородоку быстрей, чем я успеваю помочь ей вытереть его. Я слежу за салфеткой. Могу ли я украсть ее? И вот уже моя рука ползет по скатерти, как какое-то существо из романов По. Она дотрагивается до меня и я вскрикиваю.
"Я поцарапала тебя?" - говорит она, сама забота и сочувствие.
"Нет ты ударила меня током".
Она встает и ставит на стол кофе. Англичане ловко это проделывают.
"Мы собираемся завязать роман?"
Сейчас она спрашивает как австралийка.
"Нет. Не собираемся, - говорю я "ты замужем, а я с Жаклин. Мы собираемся быть друзьями".
Она говорит "Мы уже друзья".
Да мы друзья и мне действительно нравится проводить с тобой день в серьезной беседе, не ведущей ни к каким последствиям. Я не против умываться рядом с тобой, вытирать пыль вместе с тобой, читать одну сторону газеты пока ты читаешь другую. Мы друзья и мне бы очень не хватало тебя, мне действительно не хватает тебя, и я думаю о тебе очень часто. Я не хочу утратить это счастливое место, где есть кто-то умный и легкий, кто-то, кто не заглядывает в свою записную книжку, перед тем, как назначить свидание. Всю дорогу домой я мысленно рассуждаю обо всех этих вещах, и все эти вещи это прочный тротуар под моими ногами, и аккуратно сложенный забор, и угловой магазин, и машина Жаклин. Все на своих местах: и любовница, и друг, и жизнь и декорации. Чашки от утреннего завтрака лежат на том же месте, где были оставлены, и я точно знаю, даже если я закрою глаза, каждую точку на пижаме Жаклин. Мне иногда кажется, что Иисус был не прав, невозможно жесток, когда сказал, что даже мысль об измене такой же грех как и сама измена. Но сейчас, стоя здесь в этом привычном, не оскверненном месте, я уже переделываю свой мир и мир Жаклин навсегда. Она еще не знает этого. Она не знает, что сегодня происходит передел границ на карте. Что территория, которую она считала своей, аннексирована. Мы никогда не отдаем наше сердце навсегда. Мы даем его взаймы время от времени. Если бы это было не так, как мы могли бы забрать его не спросив об этом?
Я приветствую тихие часы уходящего дня. Никто не побеспокоит меня, я смогу заварить горячий чай, посидеть на своем обычном месте, уповая на то, что мудрость предметов имеет для меня какое-то значение. Здесь, в окружении моих столов, и стульев, и книг, я наверняка постигну необходимость осесть на одном месте. Слишком долго мне приходилось заниматься эмоциональным бродяжничеством. Разве не пришлось мне прийти сюда, с растраченными силами, с нанесенными судьбой ударами, чтобы обнести забором то место, которому сейчас угрожает Луиза?
О, Луиза, я говорю неправду. Это не ты не угрожаешь мне, это я угрожаю себе. Моя аккуратная, честно заработанная жизнь не имеет значения. Тикают часы. Я думаю сколько еще осталось времени до того, как начнется истерика? Сколько еще осталось времени до слез, и обвинений, и боли? Это особое ощущение тяжести в желудке, когда ты чувствуешь, что теряешь что-то, что не имеешь времени оценить. Почему мы измеряем любовь утратой?
Нет ничего необычного в этой прелюдии и предвидении, но признать это, значит отрезать себе путь к выходу; это всепрощение страсти. У тебя не было выхода, тебя охватило смятение. Какие-то силы взяли тебя и овладели тобой, усилия с твоей стороны были огромные, но сейчас все это уже в прошлом, ты не понимаешь и.т.д. и.т.д. Ты хочешь начать сначала и.т.д. и.т.д. Прости меня. В конце двадцатого столетия мы все еще оглядываемся на древних демонов, чтобы объяснить самые обычные вещи. Измена очень обычная вещь. Она не обладает ценностью раритета и все-таки, на индивидуальном уровне, это снова и снова также объяснимо, как НЛО. Я больше не могу обманывать себя таким образом. Мне всегда приходилось прибегать к этому, но не сейчас. Я точно знаю что случилось, и я также знаю, что я прыгаю с этого самолета по своей собственной воле. Нет, у меня нет парашюта, и, что еще хуже, его также нет у Жаклин. Когда ты отправляешься в путь, ты берешь с собой только одного человека.
Я отрезаю ломтик фруктового хлеба. Когда других выходов нет, еда очень помогает. Я могу понять, почему для некоторых людей холодильник наилучший благодетель. Мой обычный исповедальный напиток - неразбавленный Macallan, но не раньше 5 часов вечера. Возможно поэтому я откладываю все свои неприятности на вечер. И вот я здесь, в половине пятого, с фруктовым хлебом и чашкой чая и вместо того, чтобы взять себя в руки, я могу думать только о том, чтобы взять в руки Луизу. Во всем виновата еда. Нельзя придумать более неромантического момента чем этот, и все же сдобный запах изюма и ржи возбуждают меня больше, чем любой банан из "Плейбоя". Это просто вопрос времени.
Что благородней духом - бороться в течение недели, перед тем как упорхнуть через дверь или взять свою зубную щетку прямо сейчас? Я утопаю в неизбежности.
Я звоню другу и получаю совет играть роль моряка, который заводит себе жен во всех портах. Если я скажу Жаклин я разрушу все, а что дальше? Если я скажу Жаклин для нее это будет удар ниже пояса, правильно ли я поступаю? Возможно у меня нет ничего серьезного кроме собачьей лихорадки, которая продлится две недели, а потом я смогу извлечь это из своей системы и вернуться домой, в свою конуру.
Очень разумно. Здравый смысл. Хорошая собачка.
Что показывают мне чайные листья в гадальной чашке? Ничего, кроме заглавной Л.
Жаклин вернулась домой. Я целую ее и говорю "Мне бы хотелось, чтобы ты не пахла Зоопарком".
Она удивляется. "Это невозможно. Зоопарки очень вонючие места".
Она сразу же идет в ванную. Я наливаю ей выпить и думаю о том, как мне не нравится ее одежда, и ее манера переступив порог комнаты сразу включать радио. С угрюмым видом, я начинаю готовить ужин. Что мы будем делать сегодня вечером? Я ощущаю себя бандитом, который прячет оружие во рту. Если я заговорю все раскроется. Ешь, улыбайся, оставь место для Жаклин. Так ведь будет правильно? Звонит телефон. Я задерживаюсь перед тем как поднять трубку, прикрывая дверь в ванную за своей спиной.
Это Луиза.
"Приходи завтра" - говорит она. "Я кое-что хочу сказать тебе".
"Луиза, если это насчет сегодняшнего, я не могу...видишь ли, я думаю, что не могу. Я имею в виду, что я не могу потому что... хорошо... что если... знаешь..."
В трубке щелкнуло и наступила тишина. Я смотрю на трубку так, как делала это Лорен Бекол в фильмах с Хэмпфри Богартом. Все, что мне сейчас нужно -это машина с парой противотуманных фар и подножкой на которую я смогу запрыгнуть с разбега. Тогда я могу быть у тебя через 10 минут, Луиза. Вся проблема в том, что все, что у меня есть это только Mini, принадлежащий моей подружке.
Мы едим спагетти. Я думаю "Пока я не произнесу ее имя, со мной все будет в порядке". Я начинаю игру с собой, высчитывая на циничном циферблате продолжительность моего успеха. Кто я? Я чувствую себя ребенком в экзаменационном кабинете, не знающим как решить задачу. Пускай часы идут быстрей. Позволь мне выйти отсюда. В 9 часов я говорю Жаклин, что чувствую усталость. Она берет меня за руку. Я ничего не чувствую. Потом мы лежим рядом в наших пижамах, мои губы крепко сжаты, а мои щеки должно быть раздулись как у хомяка, потому что мой рот полон Луизой.
Мне не следует говорить тебе куда я иду завтра.
Ночью я вижу соблазнительный сон о своей бывшей подружке, которая сильно увлекалась папье-маше. Это начиналось как хобби. Кто будет возражать против нескольких ведер с мукой, воды и мотка рабицы? Я либерально отношусь ко всему и верю в свободное самовыражение. Однажды я прихожу к ней домой и обнаруживаю, что из почтового ящика, который находится прямо на уровне моего паха, торчит голова желто-зеленого змея, не настоящего, но достаточно правдоподобного, с красным языком и серебряными зубами из фольги. Я не решаюсь нажать на кнопку звонка. Не решаюсь, потому что для того, чтобы дотянуться до звонка, нужно упереться интимной частью своего тела прямо в голову змея. Между мной и мной происходит диалог:
Я: Не глупи, это шутка.
Я: Что ты подразумеваешь под шуткой? Это смертельно.
Я: Эти зубы не настоящие.
Я: Им не нужно быть настоящими, чтобы суметь причинить боль.
Я: Что она подумает о тебе, если ты простоишь здесь всю ночь?
Я: Что она вообще обо мне думает? Какого сорта девушки нацеливают змею на твои гениталии?
Я: Девушки, которые любят повеселиться
Я: Ха-ха-ха
Дверь распахнулась и на порог вышла Эмми. На ней был кафтан и длинная нить из бус. "Тебе это не причинит вреда" - сказала она. Это для почтальона. Он мне надоел".
"Я не думаю что это испугает его" - говорю я. "Это только игрушечная змея. Меня это не испугало".
"Тебе нечего бояться" - говорит она. "В горле у змеи есть крысоловка".
Она исчезает в доме, а я тем временем болтаюсь у лестницы с бутылкой Бужеле Нуво в руках. Она возвращается со стеблем зеленого лука и просовывает его в рот змее. Что-то ужасно лязгает и нижняя часть лука падает отрубленной на коврик у дверей. Возьмешь его с собой, хорошо? - сказала она "Мы съедим его позже".
Я просыпаюсь в поту, дрожа всем телом. Жаклин мирно спит рядом со мной, свет просачивается сквозь старые занавески. Укутавшись в свой халат я выхожу в сад, радуясь внезапной влажности под ногами. Воздух чистый и теплый, а по небу растянулись розовые царапины. Было какое-то урбанистическое удовольствие от сознания того, что только я сейчас вдыхаю этот воздух. Беспрестанные вдохи-выдохи миллионов легких угнетают меня. Слишком много нас на этой планете и это начало большого шоу. Шторы на окнах моих соседей опущены. Какие они видят сны или, может быть, кошмары? Все было бы по другому увидь я их сейчас, с расслабленными уголками губ, с открытыми телами. Мы могли бы сказать что-нибудь честное друг другу вместо обычного, скомканного "Доброе утро".
Я иду посмотреть на свои подсолнухи, мирно растущие в спокойной уверенности, что здесь всегда будет солнце для них, самоутверждающиеся нужным способом в нужное время. Редкие люди добиваются того, чего добивается природа без усилий и, в основном, без потерь. Мы не знаем кто мы, или как нам действовать, еще меньше мы знаем о том, как расцвести.
Слепая природа. Homo sapiens. Кто кого обманывает?
Итак, что мне делать? Я спрашиваю малиновку, сидящую на стене. Малиновки очень верные создания, которые из года в год живут с одним и тем же партнером. Мне нравятся доблестный красный щит на их грудках и их надежный путь, которым они следуют за лопатой в поиске червей. И вот я здесь, взрыхляю почву, и вот маленькая малиновка убегает с червяком. Homo sapiens. Слепая природа.
Я не чувствую в себе мудрости. Почему так случается, что человеческим существам позволено расти без необходимых механизмов, дающих возможность принимть здравые этические решения?
Нет ничего сверхъестественного в моей ситуации:
1. Я люблю женщину, которая замужем;
2. Она любит меня;
3. Я живу с другим человеком;
4. Как мне узнать, является ли Луиза той, кого нужно любить, или той кого нужно избегать?;
Церковь могла бы ответить мне, друзья пытались помочь мне, можно встать на путь стоика и избежать искушения, или поднять парус и повернуть свой корабль в сторону попутного ветра.
Впервые в жизни сделать правильный шаг значит для меня больше, чем выбрать свой собственный путь. Я думаю, что за это мне нужно благодарить Вирсавию...
Я помню, как она вернулась ко мне после шестинедельного путешествия в Южную Африку. Перед тем как она ушла, ей был поставлен ультиматум: он или я. Ее глаза, которые очень часто наполнялись слезами от жалости к себе, упрекали меня за еще один запрещенный прием в нашем любовном поединке. Это было провокацией с моей стороны, и конечно она выбрала его. Очень хорошо. Шесть недель. Я чувствую себя как девушка из рассказа о Румпельштилскине, которая сидела в подвале, набитом соломой, и должна была превратить ее в золото к следующему утру. Все, что у меня когда-либо было от Вирсавии - это кипа соломы, но когда она была со мной мне хотелось верить, что эта солома превратится в драгоценный камень. И вот в итоге я оказываюсь среди отбросов и мусора и мне нужно очень потрудиться, чтобы вымести все это. Потом она пришла - нераскаявшаяся, как всегда забывчивая, и спросила меня почему я не отвечаю на ее звонки и не шлю ей писем до востребования.
"Мой ультиматум был совершенно серьезным".
Она сидит молча 15 минут, пока я приклеиваю задние ножки к кухонному стулу. Потом она меня спрашивает встречаюсь ли я с кем-нибудь еще. Я отвечаю, что встречаюсь - коротко, неуверенно, безнадежно.
Она кивает и встает, чтобы уйти. Стоя в дверях она говорит: "Я забыла тебе сказать кое-что, перед тем как мы расстанемся".
Я оборачиваюсь к ней, внезапно и резко. Я ненавижу это "мы".
"Да", продолжает она, "Урийя подхватил гонорею от женщины, с которой он спал в Нью-Йорке. Он спал с ней, в отместку мне, конечно. Но он не рассказал мне об этом и врач думает, что я тоже больна. Я принимала антибиотики. Поэтому возможно с тобой все в порядке. Тебе следует провериться.".
Я подхожу к ней с ножкой от стула в руках. Мне хочется опустить ее прямо на ее безукоризненно накрашенное лицо.
"Ты дерьмо"
"Не говори так"
"Ты говорила, что больше не занимаешься с ним сексом".
"Я решила, что это нечестно. Мне не хотелось отнимать у него тот остаток сексуальной уверенности, который у него возможно оставался".
"Я полагаю, что именно поэтому ты никогда не удосужилась сказать ему, что он не умеет сделать так, чтобы ты кончила".
Она не ответила. Она заплакала. На меня это действует как красная тряпка на быка. Я обхожу ее вокруг.
"Сколько времени ты замужем? Идеальный гражданский брак, а?
Десять лет, двенадцать? И ты не просила его положить голову между твоих ног только потому, что ты думала, что ему это будет неприятно?
Давай-ка послушаем и это ради сексуального самоутверждения."
"Хватит" - сказала она, отталкивая меня. "Я должна идти домой".
"Должно быть уже семь часов. Это твое домашнее время, не так ли?
Вот почему ты заканчиваешь практиковать пораньше, чтобы можно было быстренько перепихнуться за полтора часа, а потом смыться, сказав "До свидания , дорогуша", и пойти готовить ужин.
"Я приходила из-за тебя" - сказала она "Верно, благодаря мне ты приходила и тогда когда у тебя была менструация, и тогда когда ты была больна, снова и снова здесь все делалось для того, чтобы ты приходила".
"Я не это имела в виду. Я имела в виду мы вместе делали это. Тебе хотелось меня там".
"Мне хотелось тебя везде, и самая патетическая вещь во всем этом то, что я все еще хочу тебя".
Она посмотрела на меня. "Отвезешь меня домой?".
Я все еще вспоминаю ту ночь со стыдом и яростью. Мне не пришлось отвезти ее домой. Мне пришлось идти с ней пешком по темным переулкам к ее дому, слушая шуршание ее пальто и трение сумочки об ее ногу. Как Дирк Богард, она гордилась своим профилем и он подчеркивался подходящим эффектом мутного света уличных фонарей. Мы расстались с ней там, где она была уже в безопасности, и до моего слуха доносился стук ее каблуков, замирающих вдали. Через несколько секунд они перестали стучать. Мне было знакомо это; она приводила в порядок свои волосы и лицо, стряхивая меня со своего пальто и чресел. Ворота скрипнули и закрылись ударив металлом о металл. Теперь они оба были внутри, в четырех стенах, разделяющие друг с другом все, даже болезни.
По дороге домой, глубоко вдыхая воздух, зная, что я дрожу и не зная как остановить эту дрожь, мне в голову пришла мысль о том, что моей вины в этом не меньше, чем ее. Не с моего ли согласия случился этот сговор о тайном обмане, который выжег дотла всю мою гордость? Меня можно было назвать ничтожеством, слабовольным куском дерьма, вполне достойным Вирсавии Самоуважение. Считается, что этому учат в Армии. Возможно мне следует завербоваться на военную службу. Следует ли мне в графе "личная заинтересованность" написать "Разбитое сердце"?
На следующий день я сижу в венерологической клинике и наблюдаю за своими друзьями по несчастью. Хитроватый франт, толстый бизнесмен в костюме, скроенном так, чтобы скрыть его выпирающий живот. Несколько женщин и проститутки, и другие женщины тоже. Женщины с глазами, полными боли и страха. Что это за место и почему никто не предупредил их?" Кто тебя наградил этим, дорогая?" - хочется мне спросить у одной женщины средних лет в цветастом платье. Она не отрываясь разглядывает плакат с описанием гонореи, а потом пытается сосредоточиться на чтении своей книги "Жизнь в деревне". "Разведись с ним" - хочу я ей сказать. "Ты думаешь он сделал это впервые?". Ее вызвали и она исчезла в мрачной белой комнате. Это место как коридор в Судный день. Чайник с несвежим кофе марки Кона, несколько пыльных кожаных скамеек, пластиковые цветы в пластиковых вазах и повсюду по стенам, сверху донизу - плакаты, с изображением каждого генитального прыщика и выделений неестественного цвета. Впечатляющее зрелище того, что может появиться всего на нескольких сантиметрах плоти.
Ах, Вирсавия, это совсем не похоже на твою элегантную хирургию, не так ли? Там твоим личным пациентам удаляют зубы под музыку Вивальди и они наслаждаются двадцатиминутным отдыхом на откидном диване. Тебе каждый день поставляют свежие цветы и ты предлагаешь только самые ароматные сорта травяного чая. Перед твоим белым халатом, положив голову на твою грудь, никто не боится иглы и шприца. Мне случилось зайти к тебе за маленькой коронкой, а ты предложила мне целое королевство. К сожалению мое обладание им ограничивалось временем между пятью и семью на неделе, и иногда по выходным, когда он уходил играть в футбол.
Я захожу в кабинет.
"Вы обнаружили у меня "это"?"
Медсестра смотрит на меня так, как смотрят на спущенное колесо и говорит - "Нет".
Затем они заполняет медицинскую форму и просит меня зайти через 3 месяца.
"Зачем?"
"Болезни, передающиеся половым путем обычно не являются результатом аскетического образа жизни. Если ваши привычки таковы, что вы подхватили это однажды, скорей всего вы подхватите это снова". Она замолчала. "Мы все рабы привычек".
"Но мне никогда не приходилось что-либо подхватывать. Ни одну из "этих" болезней".
Она открыла дверь. "Трех месяцев будет достаточно".
Достаточно для чего? Я прохожу через коридор мимо Хирургии, Комнаты матери, и Ребенка, потом мимо Кабинета для Амбулаторных больных. Отличительная черта венерологических отделений в том, что они располагаются достаточно далеко от нормальных положительных пациентов. Их достойная лабиринта запутанность подразумевает, что вы должны спросить по крайней мере пять раз как туда пройти. И хотя я спрашиваю достаточно тихо, особенно рядом с Комнатой Матери и Ребенка, я не получаю ответной учтивости. "Венерологическое отделение? Вниз до конца, повернете направо, повернете налево, прямо через ворота, мимо лифта по ступенькам, пройдете по коридору, завернете за угол, пройдете через вращающиеся двери, и вы там" пронзительно кричит фельдшер, осторожно приостанавливая свою тележку с грязным бельем у моих ног... "Вы сказали ВЕНЕРИЧЕСКИЕ?"
И еще раз я спрашиваю молодого врача, лихо размахивающего стетоскопом перед палатой Амбулаторных Больных. "Венерологическое отделение? Нет проблем. На кресле для инвалидов вы доберетесь туда за пять минут." Он звенит колокольчатым смехом как целая колонна грузовиков, вызывающих выносить мусор и указывает в сторону мусоропровода. Это самый быстрый путь. Желаю удачи".
Может быть во всем виновато мое лицо. Может быть сегодня я напоминаю половую тряпку. Я чувствую себя половой тряпкой.
По пути из клиники я покупаю себе большой букет цветов.
"Собираетесь в гости? - спрашивает девушка, голосом, загнувшимся по краям, как больничный сэндвич. Она до смерти устала казаться любезной.
Она стоит, со всех сторон загроможденная папоротниками, с ее правой руки капает зеленая вода.
"Да. К себе. Хочу узнать как у меня дела".
Она поднимает брови и пищит: "С вами все в порядке?"
"Будет в порядке" - говорю я, бросая ей красную гвоздику.
Дома я ставлю цветы в вазу, меняю простыни и ложусь в постель.
"Что дала мне Вирсавия кроме идеального ряда зубов?"
("Это чтобы лучше съесть тебя" - сказал Волк) Я беру распылитель с краской и пишу на своей двери "САМОЛЮБИЕ".
Пускай Купидон попробует пройти мимо этого.
Луиза завтракает в тот момент, когда я оказываюсь у ее дверей. На ней красно-зеленый полосатый халат, восхитительно огромный. Ее волосы распущены, они покрывают ее шею и плечи, светлыми струями падая на стол. Было что-то опасно электрическое в Луизе. Я боюсь, что то постоянное пламя, которое она обещает, возможно подпитывается потоком гораздо более переменчивым. Снаружи она кажется спокойной, но за пределами ее контроля таится та же самая разрушающая сила, которая заставляет меня трепетать под сводами пилонов. В ней больше от Викторианской героини, чем от современной женщины. От героини из Готического романа, хозяйки своего дома, способной как хранить огонь, так и выбежать в ночь с одной котомкой в руках. Мне всегда казалось, что она носит ключи на талии. Она была закрыта, притушена, как вулкан, спящий но все же действующий. Мне пришло в голову, что если сравнивать Луизу с вулканом, тогда меня можно сравнить с Помпеями.
Я не сразу захожу в комнату, я стою, притаившись снаружи, подняв воротник, спрятавшись, чтобы лучше видеть. Я думаю, что если она вызовет полицию, это будет именно то, чего я заслуживаю. Но она бы не стала вызывать полицию, она бы просто достала свой револьвер с перламутровой ручкой из стеклянного графина и выстрелила бы мне в сердце. В моих останках, они нашли бы только одно огромное сердце и никаких внутренностей.
Белая скатерть, коричневый чайник. Хромовая решетка тостера и ножи с серебряными лезвиями. Обычные вещи. Посмотри как она берет их и кладет их обратно, быстро вытирает свои руки о край скатерти; она не делает этого в присутствии других людей. Она закончила есть яйцо, я вижу его верхушку с неровными краями на тарелке, кусочек масла, который она кладет в рот кончиком ножа. Теперь она идет в ванную и кухня становится пустой. Глупая кухня без Луизы.
Мне легко войти, дверь не заперта. Я ощущаю себя вором с полным мешком украденных взглядов. Очень странно быть в чьей-то комнате, в отсутствии хозяев. Особенно, если вы любите их.
Каждый предмет имеет свое значение. Почему она купила это? Что она больше всего любит? Почему она сидит на этом стуле, а не на том? Комната становится кодом, на расшифровку которого у вас есть всего несколько минут. Когда она возвращается, она завладевает вашим вниманием. Кроме того рассматривать комнату в ее присутствии неприлично. И все-таки я хочу снять рисунки со стены и просунуть пальцы под пыльные рамки картин. В корзине с мусором, в кладовой, я возможно найду ключ к тебе, я смогу разгадать тебя, выпрясть тебя между своими пальцами, растянуть каждую ниточку, чтобы узнать всю меру тебя. Желание украсть что-нибудь кажется нелепым, но сильным. Мне не нужна твоя чайная ложечка, хотя она очаровательна - с крошечным сапожком короля Эдварда на ручке. Почему тогда я кладу ее в свой карман? "Сейчас же вытащи ее" - говорит директриса школы, которая следит за моим поведением. Мне удалось засунуть ее обратно в ящик, хотя она оказала сопротивление необычное для чайной ложки. Я сажусь и стараюсь сконцентрироваться. Прямо перед моими глазами стоит корзина для стирки белья. Никаких корзин для белья...пожалуйста.