Вы впервые встречаетесь в шестьдесят четвертом году - практически в
ходе создания Театра на Таганке. Для тебя это настоящая удача - прийти в тот
самый момент, когда театр только начинает жить. Твои отношения с Любимовым
углубляются из года в год. Он становится тебе немного отцом, которого у тебя
никогда по-настоящему не было. Ты восхищаешься им и побаиваешься его. Он
любит тебя, как талантливого сына, с которым, правда, хлопот не оберешься.
Вы дополняете друг друга в работе, и смотреть репетиции становится для меня
настоящим наслаждением. Вы оба - заводные и соперничаете в обаянии. Вы
попеременно взрываетесь, объясняетесь, яростно жестикулируя, в какую-то
минуту начинает казаться, что дело сейчас дойдет до драки, - и все-таки вы
никогда по-настоящему не ругаетесь. За несколько дней до генеральной
репетиции все становится на свои места. Любимов выискивает совершенно
особенную трактовку, от которой будет зависеть успех. Ты играешь не щадя
сил. Кажется, ты уже достиг потолка. И вдруг - ты преодолеваешь этот предел,
и открывается такая глубина... И каждый раз совершается чудо - Галилей,
Пугачев, Маяковский, Гамлет и, наконец, Свидригайлов. Какую палитру
персонажей вы создали с Любимовым! Не говоря уже обо всех поэтических
пьесах, современных произведениях и спектаклях, которые мало кому довелось
увидеть.
Любимов всю жизнь будет тебе другом. Он всегда прощал тебе все твои
выходки, которые иногда ставили его в очень трудное положение. Публика
приходила в ярость, когда ты не играл. Коллеги-актеры завидовали твоему
успеху, снисходительности к тебе Любимова и особенно любви к тебе народа. За
исключением некоторых - Демидовой, Золотухина, Шацкой, Филатова,
Дыховичного, твоих друзей, - все кусали себе локти от зависти и всячески
портили тебе жизнь. Особенно ненавидели тебя девочки. Они распространяли
слухи, пытались поссорить тебя с Любимовым, превратили театр в корзину с
копошащимися крабами.
Насколько ты любишь концерты и встречи с публикой, настолько работа в
труппе становится тебе в тягость; К семьдесят восьмому году ты серьезно
подумываешь уйти из театра. Любимов дает тебе тогда возможность участвовать
в спектакле со стихами и музыкой - "В поисках жанра", а главное - сыграть
Свидригайлова в "Преступлении и наказании" в начале семьдесят девятого. Это
будет твоя последняя роль в театре. В конце спектакля ты исчезаешь в люке,
откуда вырывается красноватый свет. Это премьера. Зал потрясен, я сама дрожу
и не могу отделаться от глубокой тревоги весь остаток вечера. Между тем все
веселы, и даже "шеф", который обычно скуп на комплименты, сегодня говорит:
"Хорошо, Володя". И правда, твоя актерская работа достигла в этой роли
несравненной глубины. Но какой ценой? За ужином я сижу напротив тебя и
Любимова и вижу жизнерадостность в глазах "шефа", его счастливую улыбку и -
твое каменное лицо с пустыми глазами. Между тем ты на двадцать лет его
моложе. На его шестидесятилетие ты написал для капустника текст на известную
музыку. Капустник - это спектакль, играющийся в тесном кругу для друзей и
коллег, где можно во весь голос и с юмором сказать все, что на сердце. Эта
разрешенная импровизация радует всех. Это нечто вроде аварийного клапана,
который правительство, мне кажется, использует еще и для того, чтобы знать
настроения людей. Твое выступление заканчивается словами: "Скажи еще
спасибо, что живой!" Это было в семьдесят седьмом году.
Двадцать седьмого июля восьмидесятого года я вижу Любимова -
постаревшего, согнувшегося под тяжестью горя. Он до конца исполняет свой
долг режиссера, организуя все до мельчайших деталей. И смело и непоколебимо
запрещает официальным ораторам доступ в зал. Я всю жизнь буду ему за это
признательна. В своей книге воспоминаний, в заключение посвященной тебе
главы, он написал: "Пастернак, Ахматова или Высоцкий вызывали своими стихами
больше чем восхищение. Они вызывали любовь".
Сыграть Гамлета - это уникальная возможность в жизни актера. Ты идешь к
этой роли на собственный манер - перегибая палку, яростно, со скандалом.
После катастрофического запоя, следующего за нашей свадьбой, мы расстаемся.
Любимов, до последней степени изведенный твоими загулами, предлагает
репетировать твою роль другому актеру, надеясь, что ты обязательно
среагируешь - просто из гордости.
Ты пишешь мне двадцать пятого мая семидесятого года: "Любимов пригласил
артиста "Современника" репетировать роль параллельно со мной. Естественно,
меня это расстраивает, потому что вдвоем репетировать невозможно - даже для
одного актера не хватает времени. Когда через некоторое время я вернусь в
театр, я поговорю с "шефом", и, если он не изменит своей позиции, я откажусь
от роли и, по-видимому, уйду из театра. Это очень глупо, я хотел получить
эту роль вот уже год, я придумывал, как это можно играть... Конечно, я
понимаю Любимова - я слишком часто обманывал его доверие, и он не хочет
больше рисковать, но... именно теперь, когда я уверен, что нет больше
никакого риска, для меня эта новость очень тяжела. Ладно, разберемся..."
В этих строчках заключается объяснение твоего подхода к трагедии
Гамлета - человека, вынужденного изображать сумасшедшего, чтобы его оставили
в живых, притворяться, чтобы его не заперли на замок, быть мужественным
совсем по-другому, чем было принято в его касте, изобретать новый язык,
который пугает Офелию и непонятен никому, особенно его собственной матери.
Гамлет, который живет в тебе, очень на тебя похож. Любимов все еще прощает
тебя и не колеблясь доверяет тебе эту огромную работу. К тому же тебе очень
помогает декорация, придуманная твоим другом Давидом Боровским, - огромный
груботканый занавес грязно-серого цвета, который перемещается во всех
направлениях. Он стал будто еще одним персонажем драмы: широкими медленными
движениями он подметает сцену и тем самым участвует в игре. Ты можешь
зацепиться за него, завернуться в него, за тобой следят сквозь него, ты
играешь с ним. Ты громко кричишь на Офелию для тех, кто подслушивает, и
страстно целуешь ее, спрятанную в складках занавеса. Любопытным образом эта
сценическая находка оттеняет все нюансы твоей игры.
Всю свою жизнь ты разыгрывал некое тихое помешательство, чтобы скрыть
глубокий внутренний разлад. Ты каждый день маскировал отчаяние шутками,
которые обезоруживали чиновников и близких тебе людей, иногда устававших от
твоих невероятных выходок. Их останавливало в критический момент одно твое
слово - разглаживались морщины, и люди вновь обретали мужество и терпение. В
армейской среде, где ты вырос, учат мужеству, но не учат восставать против
зазубренных идей - такие веши здесь просто немыслимы. Твое мужество тем
более велико, что никто тебя не поддерживает - твои близкие отказались от
тебя, мучают тебя и предают. И твои стихи, полные скрытого смысла, здорово
их раздражают. Гамлет не станет играть на инструменте, на котором не умеет
играть. Тебе предлагают говорить то, что от тебя хотят услышать. Ты
отказываешься и только громче кричишь свою правду. Картина, остающаяся после
спектакля, - это страшный жестокий бой. Конечно, исход смертельный, но
прежде всего это победа истины. Гамлет, пожертвовавший Офелией, измученный
сомнениями, предательством любимой матери и самых дорогих друзей, сам решает
свою судьбу - и происходит трагическая развязка. И когда, смертельно
раненный, отомстив, он говорит последние слова, прекрасно переведенные
великим Пастернаком: "Дальнейшее - молчанье", - раздавленные болью зрители
еще несколько минут не двигаются с мест. Ты сам, раздетый до пояса,
подрагивая как лошадь после изнурительной скачки, осунувшийся от прожитой на
сцене жизни, поднимаешься лишь через несколько минут в полной темноте,
которой завершается спектакль. В первый вечер я бегу за кулисы обнять тебя.
На твоем лоснящемся от пота лице - счастливая улыбка: ты справился с этой
ролью, ты ее сыграл, ты выложился весь.
Эта премьера навсегда останется в моей памяти. Дорога была такая
длинная... Следующие десять лет ты приближался к Гамлету и одновременно
происходило как бы очищение персонажа человеком. И это стало настоящим,
высшим театральным искусством, и таким был каждый спектакль -вплоть до
рокового дня в июле восьмидесятого, когда ты не появился в глубине сцены с
гитарой в руках. В тот вечер ты не играл спектакля - ты никогда больше не
играл. За пропавшие билеты возвращать деньги не пришлось: каждый сохранил
свой как священную реликвию...
Одиннадцатое июля восьмидесятого года. Чемоданы в холле, ты уезжаешь в
Москву. Нам обоим тяжело и грустно. Мы устали. Три недели мы делали все, что
только было в наших силах. Может быть, мне не хватило духу? Все тщетно. Ты
вынимаешь из кармана маленькую открытку. На ней наскоро набросаны несколько
строк. В большом гулком холле твой голос звучит как погребальный колокол. Я
тихо плачу. Ты говоришь:
- Не плачь, еще не время.
Ты внимательно смотришь на меня выцветшими глазами, будто спрашиваешь о
чем-то. Я хочу взять у тебя из рук открытку, ты говоришь, - что там
неразборчиво написано, и обещаешь мне послать стихи телеграммой. Мы едем в
аэропорт. Твои стихи звучат во мне. Лед, о котором ты много раз говорил,
давит нас, не дает нам сдвинуться с места. И я ничего не в силах сказать
тебе, кроме банальных фраз: "Береги себя. Будь осторожен. Не делай
глупостей. Сообщай о себе". Но сил у меня больше нет. Мы уже далеко друг от
друга.
Последний поцелуй, я медленно глажу тебя по небритой щеке - и эскалатор
уносит тебя вверх. Мы смотрим друг на друга. Я даже наклоняюсь, чтобы
увидеть, как ты исчезаешь. Ты в последний раз машешь мне рукой. Я больше не
вижу тебя. Это конец.
Как во сне я возвращаюсь домой, пытаюсь собрать воедино беспорядочные
картинки последних дней: мое беспокойство, когда ты не приехал в назначенный
день, бесполезные звонки, ожидание, бессилие, твое исчезновение между
Парижем и Москвой и - однажды ночью - звонок моей подруги. Ты уже несколько
часов в Париже - в одном из русских ресторанов, - и дело плохо, надо ехать
за тобой. Я бужу Петю - мне нужна помощь. Мы находим тебя на банкетке,
обитой красным плюшем, в самом темном углу. С тобой гитара и чемодан, ты
похож на отставшего от поезда пассажира.
Наш добрый доктор Поль Онигман не может ничего сделать - тебя нужно
класть в больницу. В коридоре доктор Дюгарен смотрит на меня и спрашивает:
- На этот раз кто это?
- Мой муж.
- Бедняжка...
В том же коридоре несколько лет назад находился мой старший сын.
Прошло время. Ты приходишь в сознание, а дальше - угрызения совести,
отчаяние и, наконец, откровенный разговор со мной. Я отказалась, несмотря на
советы врачей, оставить тебя в специальной клинике. Быть может, я должна
была на это решиться. Но могла ли я посягнуть на твою свободу, которой ты
дорожил больше жизни?..
Ты попросил меня: "Уедем вдвоем, уедем далеко, ты вылечишь меня, как
раньше, как всегда..." И вот - мы на юге Франции в маленьком доме моей
сестры Одиль. Тишина, холод, спрятанные в саду бутылки, успокоительные
пилюли, которые никого не успокаивают, и вокруг - огромное пространство,
которое для тебя не более чем пустота. И обрывки фраз: "Я уеду, я больше не
могу, я больше не хочу, это слишком тяжело, хватит". И моя сила воли
изнашивается, как тряпка, меня охватывает усталость, и отчаяние заставляет
меня отступить. Мы уезжаем. В дороге ты дремлешь, быть может пользуясь
предоставленной тебе отсрочкой. Строфы последнего стихотворения
упорядочиваются у тебя в голове:
И снизу лед и сверху - маюсь между.
Пробить ли верх иль пробуравить низ?
Конечно, всплыть и не терять надежду,
А там - за дело, в ожиданьи виз.
Лед надо мною - надломись и тресни!
Я весь в поту, как пахарь от сохи.
Вернусь к тебе, как корабли из песни,
Все помня, даже старые стихи.
Мне меньше полувека - сорок с лишним.
Я жив, двенадцать лет тобой храним.
Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,
Мне есть чем оправдаться перед Ним.
Ты читал мне эти стихи всего один раз, и они отпечатались у меня в
памяти.
В ночной тишине я закрываю глаза и словно прокручиваю фильм об этих
проклятых месяцах. Наши тяжелые телефонные разговоры, твои многодневные
отсутствия и потом, двадцать третьего июня, - смерть Одиль, мой крик о
помощи, твое желание приехать меня утешить, преступный отказ в визе - и ты
падаешь в пропасть. Потом - месяц холодной ярости, необъяснимой паники и
вечером двадцать третьего июля - наш последний разговор:
- Я завязал. У меня билет и виза на двадцать девятое. Скажи, ты еще
примешь меня?
- Приезжай. Ты же знаешь, я всегда тебя жду.
- Спасибо, любимая моя.
Как часто я слышала эти слова раньше... Как долго ты не повторял их
мне... Я верю. Я чувствую твою искренность. Два дня я радуюсь, готовлю целую
программу, как встретить тебя, успокоить, отвлечь. Я прибираю в доме,
закупаю продукты, приношу цветы, прихорашиваюсь.
В четыре часа утра двадцать пятого июля я просыпаюсь в поту, зажигаю
свет, сажусь на кровати. На подушке - красный след, я раздавила огромного
комара. Я не отрываясь смотрю на подушку - меня словно заколдовало это яркое
пятно. Проходит довольно много времени, некогда звонит телефон, я знаю, что
услышу не твой голос. "Володя умер". Вот и все, два коротких слова,
сказанных незнакомым голосом. Тебя придавил лед, тебе не удалось разбить
его.
В комнате с закрытыми окнами лежит твое тело. Ты одет в черный свитер и
черные брюки. Волосы зачесаны назад, лоб открыт, лицо застыло в напряженном,
почти сердитом выражении. Длинные белые руки вяло сложены на груди. Лишь в
них видится покой. Из тебя выкачали кровь и вкололи в вены специальную
жидкость, потому что в России с покойными долго прощаются, прежде чем
хоронить. Я одна с тобой, я говорю с тобой, я прикасаюсь к твоему лицу,
рукам, я долго плачу. "Больше никогда" - эти два олова душат меня. Гнев
сжимает мне сердце. Как могли исчезнуть столько таланта, щедрости, силы?
Почему это тело, такое послушное, отвечающее каждой мышцей на любое из твоих
желаний, лежит неподвижно? Где этот голос, неистовство которого потрясало
толпу? Как и ты, я не верю в жизнь на том свете. Как и ты, я знаю, что все
заканчивается с последней судорогой, что мы больше никогда не увидимся. Я
ненавижу эту уверенность.
Уже ночь. Я включаю нашу настольную лампу. Золотистый свет смягчает
твое лицо. Я впускаю скульптора, который поможет мне снять посмертную маску.
Это очень верующий пожилой человек. Его размеренные движения меня
успокаивают. Пока он разводит гипс, я мажу твое лицо вазелином, и мне
кажется, что оно разглаживается у меня под пальцами. Последняя ласка - как
последнее успокоение. Потом мы молча работаем. Я несколько лет занималась
скульптурой, я знаю, как делаются слепки, я вспоминаю почти забытые
движения, эта работа вновь окунает меня в простоту жизни. Старый скульптор
шепчет последнюю молитву. Все кончено. Маска будет отлита в бронзе в трех
экземплярах. Что касается остального - я поручаю все нашему старому другу.
На твоем письменном столе лежала посмертная маска Пушкина. Некоторые находят
эту традицию мрачной, других шокирует, если они видят такую вещь на стене.
Но я думаю, что артист принадлежит всем. Он раз и навсегда отдает себя тем,
кто его любит.
Я провожу ночь, сидя у тебя в изголовье, погрузившись в воспоминания.
Будущее для тебя кончилось. Свое будущее я плохо представляю. Все, что я
делала эти несколько часов, я делала вместе с тобой. Один на один. И теперь
приходят друзья, чтобы положить тебя в гроб. Накатывает горе - волна за
волной. Плач, крики, шепот, тишина и сорванные от волнения голоса,
повторяющие твое имя. Пришли все. Некоторые приехали с другого конца страны,
другие не уходили с вечера. Дом наполняется и, как в большие праздники,
балконы, коридор, лестничная площадка полны людей. Только все это - в
необычной, давящей тишине. Приносят гроб, обитый белым. Тебя осторожно
поднимают, укладывают, я поправляю подушку у тебя под головой. Твой врач
Игорек спрашивает меня, может ли он положить тебе в руки ладанку. Я
отказываюсь, зная, что ты не веришь в Бога. Видя его отчаяние, я беру ее у
него из рук и прячу тебе под свитер. Гроб ставят в большом холле дома, чтобы
все могли с тобой проститься.
В пять часов утра начинается долгая церемония прощания. Среди наших
соседей много артистов и людей, связанных с театром. Они идут поклониться
тебе. И еще - никому неизвестные люди, пришедшие с улицы, которые уже все
знали. Москва пуста. Олимпийские игры в самом разгаре. Ни пресса, ни радио
ничего не сообщили. Только четыре строчки в "Вечерке" отметили твой уход. Мы
уезжаем из дома на "скорой помощи" с врачами реанимации, которые так часто
вытягивали тебя. Мы приезжаем в театр, где должна состояться официальная
церемония. Любимов отрежиссировал твой последний выход: сцена затянута
черным бархатом, прожекторы направлены на помост, одна из твоих последних
фотографий - черно-белая, где, скрестив руки на груди., ты серьезно смотришь
в объектив, - висит, огромная, над сценой. Траурная музыка наполняет зал. Мы
садимся. Я беру за руку твою бывшую жену, и мы обе садимся рядом с вашими
сыновьями. Прошлое не имеет сейчас никакого значения. Я чувствую, что в эту
минуту мы должны быть вместе.
Надлежащим образом проинструктированная милиция установила барьеры,
улицы заполняются людьми. Перед театром образуется очередь. Мы слышим
приказы, передаваемые по рации. Вокруг театра полно милиции. Я поднимаюсь в
кабинет Любимова. Он бледен, но полон решимости. Он не отдаст эту последнюю
церемонию на откуп чиновникам. Он хочет, чтобы говорили только друзья. В
конце концов официальные лица сдаются. Никакой неискренности не будет в этой
последней встрече. Я возвращаюсь в зал, двери открывают - и потекла толпа.
Москвичи пришли проститься со своим глашатаем. Тысячи лиц отпечатались у
меня в памяти, каждый несет цветы - сцена вскоре вся усыпана ими, и
сладковатый запах ударяет в голову. Люди видят нас, опускают глаза,
прижимают руку к сердцу, многие плачут. Мы слышим с
улицы возмущенные возгласы и крики, перекрывающие реквием: мне говорят,
что квартал оцеплен, что милиции приказано не пускать людей, что "им" надо
побыстрее закончить с похоронами. Мне это безразлично. Я смотрю на твое
лицо, я немного загримировала тебя, потому что сегодня утром на рассвете
лицо показалось мне совсем белым. Я заполняю свою душу этими дорогими
чертами, я запоминаю их навсегда. Усталость, горе, звуки шагов вызывают
нечто вроде галлюцинации. У меня впечатление, что ты дышишь, что у тебя
шевелятся губы и приоткрываются глаза. Петя берет меня за плечи. Я прихожу в
себя. Надо держаться. Врач - одни из друзей - протягивает мне стакан с
каплями нашатыря. Я смотрю вокруг, впечатление, что я снимаюсь в фильме и
сцена закончится сейчас коротким режиссерским "стоп!". Толпа продолжает
склоняться перед гробом в течение долгих часов. Потом отдают распоряжение
вынести гроб. Шестеро друзей несут гроб к выходу. Меня окружают близкие.
На улице бьет в глаза яркий свет. Волнуется людское море, растянувшееся
на километры. И над толпой поднимается твой голос - сотни людей взяли с
собой магнитофоны и включили свои любимые песни. Мы садимся в автобус, гроб
стоит в проходе, мы все сидим, как школьники, уезжающие на каникулы. Любимов
машет большим белым платком людям, собравшимся на крышах, на каменных
оградах, некоторые залезли на фонари. Автобус трогается. И часть огромной
толпы бежит за автобусом до самого кладбища. Меня охватывает истерический
смех, потому что из-за рытвин на дороге гроб подпрыгивает и твое тело
соскальзывает. Нам приходится укладывать тебя обратно. Мы приезжаем на
кладбище, на песчаную площадку, где в последний раз можно тебя поцеловать.
Мне все труднее справляться с нервами. От вида искаженных болью лиц мне
снова хочется захохотать. Может быть, я слишком много плакала?.. Я последняя
наклоняюсь над тобой, прикасаюсь ко лбу, к губам. Закрывают крышку. Удары
молотка звучат в тишине. Гроб опускают в могилу, я бросаю туда белую розу и
отворачиваюсь. Теперь надо будет жить без тебя.
Двадцать шестого июля я вхожу в твой кабинет. Единственное место,
оставшееся нетронутым, - это рабочий стол. Все остальное перерыто,
переставлено, переложено. Не осмелились только прикоснуться к рукописям. И
когда я машинально укладываю в чемодан сотни листочков и передаю его одному
из друзей, чтобы он спрятал, я еще не знаю, что просто спасаю твои стихи.
В последнюю минуту родители, очевидно, не решились подвергнуть цензуре
и уничтожить то, что ты написал своей рукой. И этот мой поступок, понятый
позже как воровство, позволил мне передать в ЦГАЛИ все, что ты создал
бессонными ночами за годы тяжкой работы.
Я привезла этот маленький чемодан однажды утром в обычное серое здание,
где и располагается архив. Там меня ждала группа женщин, которые, как только
я вошла, по очереди обняли меня. У них в руках были букеты цветов, лица
раскраснелись от жары и волнения, некоторые плакали. Директриса, спотыкаясь
на словах, поблагодарила меня за этот поступок, который все они поняли как
самый чистый знак любви к тебе и к России. Как единственная наследница
твоего творчества, я могла увезти все это за границу. Но я знаю, что никто
не будет так внимательно и преданно хранить твои рукописи, как эти женщины.
Я без колебаний оставила их у тебя на Родине. Я уверена, что ты хотел бы,
чтобы это было именно так.
После похорон я возвращаюсь в Париж. Ища, на чем бы записать номер
телефона, я нахожу твое последнее письмо. Дата не проставлена, но я знаю,
что оно написано до одиннадцатого июня восьмидесятого года:
"Мариночка, любимая моя, я тону в неизвестности. У меня впечатление,
что я смогу найти выход, несмотря на то что я сейчас нахожусь в каком-то
слабом и неустойчивом периоде.
Может быть, мне нужна будет обстановка, в которой я чувствовал бы себя
необходимым, полезным и не больным. Главное - я хочу, чтобы ты оставила мне
надежду, чтобы ты не принимала это за разрыв, ты - единственная, благодаря
кому я смогу снова встать на ноги. Еще раз - я люблю тебя и не хочу, чтобы
тебе было плохо.
Потом все встанет на свое место, мы поговорим и будем жить счастливо.
Ты. В. Высоцкий".
Подпись "Ты", которую мы использовали в нашей переписке, появилась
после того, как мы с тобой услышали однажды одну красивую индийскую притчу.
В день свадьбы невеста заперлась по обычаю в новом доме. Спустилась
ночь, жених стучит в дверь, она спрашивает: "Кто там?" Он отвечает: "Это я".
Она не открывает. И так проходит много дней, и она не хочет открыть. Наконец
он снова приходит однажды вечером. Она спрашивает: "Кто там?" Он отвечает:
"Это ты". Она открывает ему дверь и свое сердце.
Как и во всех больших городах, в Москве больше не хоронят на
центральных кладбищах. Только в исключительных случаях. А вообще-то надо
ехать за город очень далеко. Там и хотели власти похоронить моего мужа. Мы
не согласны. Мои друзья и я считаем, что его могила должна находиться в
самом сердце города, где он родился. Мы направляемся целой делегацией к
директору Ваганьковского кладбища. Оно находится в нескольких шагах от
нашего дома. Настоящий сад окружает красивую старую церковь. Приезжает Иосиф
Кобзон. Как только директор впускает его к себе в кабинет, он говорит:
"Нужно место для Высоцкого" - и протягивает ему пачку сторублевок, целое
состояние. Срывающимся от рыданий голосом директор кладбища говорит:
- Как вы могли подумать, что я возьму деньги? Ведь я любил его!...
Он уже приготовил лучшее место, как раз в середине площадки, у входа,
чтобы сюда могли приходить люди поклониться.
Этот добрый человек даже не мог себе представить, насколько удачно он
выбрал место. Вот уже много лет беспрерывный поток людей идет к могиле.
Молодые кладут сюда букеты, как на могилу Неизвестного солдата, другие
приносят по обычаю немного коньяка, яблоки, пироги, некоторые оставляют
здесь свою гитару. Стиха сотнями приколоты к букетам, которые каждый день
собираются в горы цветов.
Директор потерял свое место. Может быть, власти не простили ему
устроенного скандала?.. Могила поэта Владимира Высоцкого в самом.центре
Москвы стала местом паломничества миллионов советских людей.
По поводу памятника на могилу между Володиной семьей и мной разразился
скандал. В одном из стихов, названном "Памятник", Высоцкий оставил что-то
вроде завещания, где ясно сказано, чего бы он не хотел видеть на своей
могиле.
Давид Боровский - он около пятнадцати лет работал с Володей - устроил
по моей просьбе выставку проектов памятника.
На мой взгляд, ничто так не напоминает блестящую и такую недолгую жизнь
Владимира Высоцкого, как отколовшийся кусок звезды, сплавившийся в воздухе,
оставивший огненный след в небе и завершивший свой стремительный полет на
могиле поэта. Прямоугольник земли, выступающая из него необработанная
порода, сверху - метеорит. И небольшая надпись - "Владимир Высоцкий". И
даты.
К несчастью, это не подходило родителям. Они отвергли мою идею,
варварскую и непонятную для них, под предлогом того, что эта тяжесть
раздавит их сына. Им нужен был монумент во весь рост, хорошо узнающийся. Я
надеялась, что конкурс поможет нам найти компромисс.
ходе создания Театра на Таганке. Для тебя это настоящая удача - прийти в тот
самый момент, когда театр только начинает жить. Твои отношения с Любимовым
углубляются из года в год. Он становится тебе немного отцом, которого у тебя
никогда по-настоящему не было. Ты восхищаешься им и побаиваешься его. Он
любит тебя, как талантливого сына, с которым, правда, хлопот не оберешься.
Вы дополняете друг друга в работе, и смотреть репетиции становится для меня
настоящим наслаждением. Вы оба - заводные и соперничаете в обаянии. Вы
попеременно взрываетесь, объясняетесь, яростно жестикулируя, в какую-то
минуту начинает казаться, что дело сейчас дойдет до драки, - и все-таки вы
никогда по-настоящему не ругаетесь. За несколько дней до генеральной
репетиции все становится на свои места. Любимов выискивает совершенно
особенную трактовку, от которой будет зависеть успех. Ты играешь не щадя
сил. Кажется, ты уже достиг потолка. И вдруг - ты преодолеваешь этот предел,
и открывается такая глубина... И каждый раз совершается чудо - Галилей,
Пугачев, Маяковский, Гамлет и, наконец, Свидригайлов. Какую палитру
персонажей вы создали с Любимовым! Не говоря уже обо всех поэтических
пьесах, современных произведениях и спектаклях, которые мало кому довелось
увидеть.
Любимов всю жизнь будет тебе другом. Он всегда прощал тебе все твои
выходки, которые иногда ставили его в очень трудное положение. Публика
приходила в ярость, когда ты не играл. Коллеги-актеры завидовали твоему
успеху, снисходительности к тебе Любимова и особенно любви к тебе народа. За
исключением некоторых - Демидовой, Золотухина, Шацкой, Филатова,
Дыховичного, твоих друзей, - все кусали себе локти от зависти и всячески
портили тебе жизнь. Особенно ненавидели тебя девочки. Они распространяли
слухи, пытались поссорить тебя с Любимовым, превратили театр в корзину с
копошащимися крабами.
Насколько ты любишь концерты и встречи с публикой, настолько работа в
труппе становится тебе в тягость; К семьдесят восьмому году ты серьезно
подумываешь уйти из театра. Любимов дает тебе тогда возможность участвовать
в спектакле со стихами и музыкой - "В поисках жанра", а главное - сыграть
Свидригайлова в "Преступлении и наказании" в начале семьдесят девятого. Это
будет твоя последняя роль в театре. В конце спектакля ты исчезаешь в люке,
откуда вырывается красноватый свет. Это премьера. Зал потрясен, я сама дрожу
и не могу отделаться от глубокой тревоги весь остаток вечера. Между тем все
веселы, и даже "шеф", который обычно скуп на комплименты, сегодня говорит:
"Хорошо, Володя". И правда, твоя актерская работа достигла в этой роли
несравненной глубины. Но какой ценой? За ужином я сижу напротив тебя и
Любимова и вижу жизнерадостность в глазах "шефа", его счастливую улыбку и -
твое каменное лицо с пустыми глазами. Между тем ты на двадцать лет его
моложе. На его шестидесятилетие ты написал для капустника текст на известную
музыку. Капустник - это спектакль, играющийся в тесном кругу для друзей и
коллег, где можно во весь голос и с юмором сказать все, что на сердце. Эта
разрешенная импровизация радует всех. Это нечто вроде аварийного клапана,
который правительство, мне кажется, использует еще и для того, чтобы знать
настроения людей. Твое выступление заканчивается словами: "Скажи еще
спасибо, что живой!" Это было в семьдесят седьмом году.
Двадцать седьмого июля восьмидесятого года я вижу Любимова -
постаревшего, согнувшегося под тяжестью горя. Он до конца исполняет свой
долг режиссера, организуя все до мельчайших деталей. И смело и непоколебимо
запрещает официальным ораторам доступ в зал. Я всю жизнь буду ему за это
признательна. В своей книге воспоминаний, в заключение посвященной тебе
главы, он написал: "Пастернак, Ахматова или Высоцкий вызывали своими стихами
больше чем восхищение. Они вызывали любовь".
Сыграть Гамлета - это уникальная возможность в жизни актера. Ты идешь к
этой роли на собственный манер - перегибая палку, яростно, со скандалом.
После катастрофического запоя, следующего за нашей свадьбой, мы расстаемся.
Любимов, до последней степени изведенный твоими загулами, предлагает
репетировать твою роль другому актеру, надеясь, что ты обязательно
среагируешь - просто из гордости.
Ты пишешь мне двадцать пятого мая семидесятого года: "Любимов пригласил
артиста "Современника" репетировать роль параллельно со мной. Естественно,
меня это расстраивает, потому что вдвоем репетировать невозможно - даже для
одного актера не хватает времени. Когда через некоторое время я вернусь в
театр, я поговорю с "шефом", и, если он не изменит своей позиции, я откажусь
от роли и, по-видимому, уйду из театра. Это очень глупо, я хотел получить
эту роль вот уже год, я придумывал, как это можно играть... Конечно, я
понимаю Любимова - я слишком часто обманывал его доверие, и он не хочет
больше рисковать, но... именно теперь, когда я уверен, что нет больше
никакого риска, для меня эта новость очень тяжела. Ладно, разберемся..."
В этих строчках заключается объяснение твоего подхода к трагедии
Гамлета - человека, вынужденного изображать сумасшедшего, чтобы его оставили
в живых, притворяться, чтобы его не заперли на замок, быть мужественным
совсем по-другому, чем было принято в его касте, изобретать новый язык,
который пугает Офелию и непонятен никому, особенно его собственной матери.
Гамлет, который живет в тебе, очень на тебя похож. Любимов все еще прощает
тебя и не колеблясь доверяет тебе эту огромную работу. К тому же тебе очень
помогает декорация, придуманная твоим другом Давидом Боровским, - огромный
груботканый занавес грязно-серого цвета, который перемещается во всех
направлениях. Он стал будто еще одним персонажем драмы: широкими медленными
движениями он подметает сцену и тем самым участвует в игре. Ты можешь
зацепиться за него, завернуться в него, за тобой следят сквозь него, ты
играешь с ним. Ты громко кричишь на Офелию для тех, кто подслушивает, и
страстно целуешь ее, спрятанную в складках занавеса. Любопытным образом эта
сценическая находка оттеняет все нюансы твоей игры.
Всю свою жизнь ты разыгрывал некое тихое помешательство, чтобы скрыть
глубокий внутренний разлад. Ты каждый день маскировал отчаяние шутками,
которые обезоруживали чиновников и близких тебе людей, иногда устававших от
твоих невероятных выходок. Их останавливало в критический момент одно твое
слово - разглаживались морщины, и люди вновь обретали мужество и терпение. В
армейской среде, где ты вырос, учат мужеству, но не учат восставать против
зазубренных идей - такие веши здесь просто немыслимы. Твое мужество тем
более велико, что никто тебя не поддерживает - твои близкие отказались от
тебя, мучают тебя и предают. И твои стихи, полные скрытого смысла, здорово
их раздражают. Гамлет не станет играть на инструменте, на котором не умеет
играть. Тебе предлагают говорить то, что от тебя хотят услышать. Ты
отказываешься и только громче кричишь свою правду. Картина, остающаяся после
спектакля, - это страшный жестокий бой. Конечно, исход смертельный, но
прежде всего это победа истины. Гамлет, пожертвовавший Офелией, измученный
сомнениями, предательством любимой матери и самых дорогих друзей, сам решает
свою судьбу - и происходит трагическая развязка. И когда, смертельно
раненный, отомстив, он говорит последние слова, прекрасно переведенные
великим Пастернаком: "Дальнейшее - молчанье", - раздавленные болью зрители
еще несколько минут не двигаются с мест. Ты сам, раздетый до пояса,
подрагивая как лошадь после изнурительной скачки, осунувшийся от прожитой на
сцене жизни, поднимаешься лишь через несколько минут в полной темноте,
которой завершается спектакль. В первый вечер я бегу за кулисы обнять тебя.
На твоем лоснящемся от пота лице - счастливая улыбка: ты справился с этой
ролью, ты ее сыграл, ты выложился весь.
Эта премьера навсегда останется в моей памяти. Дорога была такая
длинная... Следующие десять лет ты приближался к Гамлету и одновременно
происходило как бы очищение персонажа человеком. И это стало настоящим,
высшим театральным искусством, и таким был каждый спектакль -вплоть до
рокового дня в июле восьмидесятого, когда ты не появился в глубине сцены с
гитарой в руках. В тот вечер ты не играл спектакля - ты никогда больше не
играл. За пропавшие билеты возвращать деньги не пришлось: каждый сохранил
свой как священную реликвию...
Одиннадцатое июля восьмидесятого года. Чемоданы в холле, ты уезжаешь в
Москву. Нам обоим тяжело и грустно. Мы устали. Три недели мы делали все, что
только было в наших силах. Может быть, мне не хватило духу? Все тщетно. Ты
вынимаешь из кармана маленькую открытку. На ней наскоро набросаны несколько
строк. В большом гулком холле твой голос звучит как погребальный колокол. Я
тихо плачу. Ты говоришь:
- Не плачь, еще не время.
Ты внимательно смотришь на меня выцветшими глазами, будто спрашиваешь о
чем-то. Я хочу взять у тебя из рук открытку, ты говоришь, - что там
неразборчиво написано, и обещаешь мне послать стихи телеграммой. Мы едем в
аэропорт. Твои стихи звучат во мне. Лед, о котором ты много раз говорил,
давит нас, не дает нам сдвинуться с места. И я ничего не в силах сказать
тебе, кроме банальных фраз: "Береги себя. Будь осторожен. Не делай
глупостей. Сообщай о себе". Но сил у меня больше нет. Мы уже далеко друг от
друга.
Последний поцелуй, я медленно глажу тебя по небритой щеке - и эскалатор
уносит тебя вверх. Мы смотрим друг на друга. Я даже наклоняюсь, чтобы
увидеть, как ты исчезаешь. Ты в последний раз машешь мне рукой. Я больше не
вижу тебя. Это конец.
Как во сне я возвращаюсь домой, пытаюсь собрать воедино беспорядочные
картинки последних дней: мое беспокойство, когда ты не приехал в назначенный
день, бесполезные звонки, ожидание, бессилие, твое исчезновение между
Парижем и Москвой и - однажды ночью - звонок моей подруги. Ты уже несколько
часов в Париже - в одном из русских ресторанов, - и дело плохо, надо ехать
за тобой. Я бужу Петю - мне нужна помощь. Мы находим тебя на банкетке,
обитой красным плюшем, в самом темном углу. С тобой гитара и чемодан, ты
похож на отставшего от поезда пассажира.
Наш добрый доктор Поль Онигман не может ничего сделать - тебя нужно
класть в больницу. В коридоре доктор Дюгарен смотрит на меня и спрашивает:
- На этот раз кто это?
- Мой муж.
- Бедняжка...
В том же коридоре несколько лет назад находился мой старший сын.
Прошло время. Ты приходишь в сознание, а дальше - угрызения совести,
отчаяние и, наконец, откровенный разговор со мной. Я отказалась, несмотря на
советы врачей, оставить тебя в специальной клинике. Быть может, я должна
была на это решиться. Но могла ли я посягнуть на твою свободу, которой ты
дорожил больше жизни?..
Ты попросил меня: "Уедем вдвоем, уедем далеко, ты вылечишь меня, как
раньше, как всегда..." И вот - мы на юге Франции в маленьком доме моей
сестры Одиль. Тишина, холод, спрятанные в саду бутылки, успокоительные
пилюли, которые никого не успокаивают, и вокруг - огромное пространство,
которое для тебя не более чем пустота. И обрывки фраз: "Я уеду, я больше не
могу, я больше не хочу, это слишком тяжело, хватит". И моя сила воли
изнашивается, как тряпка, меня охватывает усталость, и отчаяние заставляет
меня отступить. Мы уезжаем. В дороге ты дремлешь, быть может пользуясь
предоставленной тебе отсрочкой. Строфы последнего стихотворения
упорядочиваются у тебя в голове:
И снизу лед и сверху - маюсь между.
Пробить ли верх иль пробуравить низ?
Конечно, всплыть и не терять надежду,
А там - за дело, в ожиданьи виз.
Лед надо мною - надломись и тресни!
Я весь в поту, как пахарь от сохи.
Вернусь к тебе, как корабли из песни,
Все помня, даже старые стихи.
Мне меньше полувека - сорок с лишним.
Я жив, двенадцать лет тобой храним.
Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,
Мне есть чем оправдаться перед Ним.
Ты читал мне эти стихи всего один раз, и они отпечатались у меня в
памяти.
В ночной тишине я закрываю глаза и словно прокручиваю фильм об этих
проклятых месяцах. Наши тяжелые телефонные разговоры, твои многодневные
отсутствия и потом, двадцать третьего июня, - смерть Одиль, мой крик о
помощи, твое желание приехать меня утешить, преступный отказ в визе - и ты
падаешь в пропасть. Потом - месяц холодной ярости, необъяснимой паники и
вечером двадцать третьего июля - наш последний разговор:
- Я завязал. У меня билет и виза на двадцать девятое. Скажи, ты еще
примешь меня?
- Приезжай. Ты же знаешь, я всегда тебя жду.
- Спасибо, любимая моя.
Как часто я слышала эти слова раньше... Как долго ты не повторял их
мне... Я верю. Я чувствую твою искренность. Два дня я радуюсь, готовлю целую
программу, как встретить тебя, успокоить, отвлечь. Я прибираю в доме,
закупаю продукты, приношу цветы, прихорашиваюсь.
В четыре часа утра двадцать пятого июля я просыпаюсь в поту, зажигаю
свет, сажусь на кровати. На подушке - красный след, я раздавила огромного
комара. Я не отрываясь смотрю на подушку - меня словно заколдовало это яркое
пятно. Проходит довольно много времени, некогда звонит телефон, я знаю, что
услышу не твой голос. "Володя умер". Вот и все, два коротких слова,
сказанных незнакомым голосом. Тебя придавил лед, тебе не удалось разбить
его.
В комнате с закрытыми окнами лежит твое тело. Ты одет в черный свитер и
черные брюки. Волосы зачесаны назад, лоб открыт, лицо застыло в напряженном,
почти сердитом выражении. Длинные белые руки вяло сложены на груди. Лишь в
них видится покой. Из тебя выкачали кровь и вкололи в вены специальную
жидкость, потому что в России с покойными долго прощаются, прежде чем
хоронить. Я одна с тобой, я говорю с тобой, я прикасаюсь к твоему лицу,
рукам, я долго плачу. "Больше никогда" - эти два олова душат меня. Гнев
сжимает мне сердце. Как могли исчезнуть столько таланта, щедрости, силы?
Почему это тело, такое послушное, отвечающее каждой мышцей на любое из твоих
желаний, лежит неподвижно? Где этот голос, неистовство которого потрясало
толпу? Как и ты, я не верю в жизнь на том свете. Как и ты, я знаю, что все
заканчивается с последней судорогой, что мы больше никогда не увидимся. Я
ненавижу эту уверенность.
Уже ночь. Я включаю нашу настольную лампу. Золотистый свет смягчает
твое лицо. Я впускаю скульптора, который поможет мне снять посмертную маску.
Это очень верующий пожилой человек. Его размеренные движения меня
успокаивают. Пока он разводит гипс, я мажу твое лицо вазелином, и мне
кажется, что оно разглаживается у меня под пальцами. Последняя ласка - как
последнее успокоение. Потом мы молча работаем. Я несколько лет занималась
скульптурой, я знаю, как делаются слепки, я вспоминаю почти забытые
движения, эта работа вновь окунает меня в простоту жизни. Старый скульптор
шепчет последнюю молитву. Все кончено. Маска будет отлита в бронзе в трех
экземплярах. Что касается остального - я поручаю все нашему старому другу.
На твоем письменном столе лежала посмертная маска Пушкина. Некоторые находят
эту традицию мрачной, других шокирует, если они видят такую вещь на стене.
Но я думаю, что артист принадлежит всем. Он раз и навсегда отдает себя тем,
кто его любит.
Я провожу ночь, сидя у тебя в изголовье, погрузившись в воспоминания.
Будущее для тебя кончилось. Свое будущее я плохо представляю. Все, что я
делала эти несколько часов, я делала вместе с тобой. Один на один. И теперь
приходят друзья, чтобы положить тебя в гроб. Накатывает горе - волна за
волной. Плач, крики, шепот, тишина и сорванные от волнения голоса,
повторяющие твое имя. Пришли все. Некоторые приехали с другого конца страны,
другие не уходили с вечера. Дом наполняется и, как в большие праздники,
балконы, коридор, лестничная площадка полны людей. Только все это - в
необычной, давящей тишине. Приносят гроб, обитый белым. Тебя осторожно
поднимают, укладывают, я поправляю подушку у тебя под головой. Твой врач
Игорек спрашивает меня, может ли он положить тебе в руки ладанку. Я
отказываюсь, зная, что ты не веришь в Бога. Видя его отчаяние, я беру ее у
него из рук и прячу тебе под свитер. Гроб ставят в большом холле дома, чтобы
все могли с тобой проститься.
В пять часов утра начинается долгая церемония прощания. Среди наших
соседей много артистов и людей, связанных с театром. Они идут поклониться
тебе. И еще - никому неизвестные люди, пришедшие с улицы, которые уже все
знали. Москва пуста. Олимпийские игры в самом разгаре. Ни пресса, ни радио
ничего не сообщили. Только четыре строчки в "Вечерке" отметили твой уход. Мы
уезжаем из дома на "скорой помощи" с врачами реанимации, которые так часто
вытягивали тебя. Мы приезжаем в театр, где должна состояться официальная
церемония. Любимов отрежиссировал твой последний выход: сцена затянута
черным бархатом, прожекторы направлены на помост, одна из твоих последних
фотографий - черно-белая, где, скрестив руки на груди., ты серьезно смотришь
в объектив, - висит, огромная, над сценой. Траурная музыка наполняет зал. Мы
садимся. Я беру за руку твою бывшую жену, и мы обе садимся рядом с вашими
сыновьями. Прошлое не имеет сейчас никакого значения. Я чувствую, что в эту
минуту мы должны быть вместе.
Надлежащим образом проинструктированная милиция установила барьеры,
улицы заполняются людьми. Перед театром образуется очередь. Мы слышим
приказы, передаваемые по рации. Вокруг театра полно милиции. Я поднимаюсь в
кабинет Любимова. Он бледен, но полон решимости. Он не отдаст эту последнюю
церемонию на откуп чиновникам. Он хочет, чтобы говорили только друзья. В
конце концов официальные лица сдаются. Никакой неискренности не будет в этой
последней встрече. Я возвращаюсь в зал, двери открывают - и потекла толпа.
Москвичи пришли проститься со своим глашатаем. Тысячи лиц отпечатались у
меня в памяти, каждый несет цветы - сцена вскоре вся усыпана ими, и
сладковатый запах ударяет в голову. Люди видят нас, опускают глаза,
прижимают руку к сердцу, многие плачут. Мы слышим с
улицы возмущенные возгласы и крики, перекрывающие реквием: мне говорят,
что квартал оцеплен, что милиции приказано не пускать людей, что "им" надо
побыстрее закончить с похоронами. Мне это безразлично. Я смотрю на твое
лицо, я немного загримировала тебя, потому что сегодня утром на рассвете
лицо показалось мне совсем белым. Я заполняю свою душу этими дорогими
чертами, я запоминаю их навсегда. Усталость, горе, звуки шагов вызывают
нечто вроде галлюцинации. У меня впечатление, что ты дышишь, что у тебя
шевелятся губы и приоткрываются глаза. Петя берет меня за плечи. Я прихожу в
себя. Надо держаться. Врач - одни из друзей - протягивает мне стакан с
каплями нашатыря. Я смотрю вокруг, впечатление, что я снимаюсь в фильме и
сцена закончится сейчас коротким режиссерским "стоп!". Толпа продолжает
склоняться перед гробом в течение долгих часов. Потом отдают распоряжение
вынести гроб. Шестеро друзей несут гроб к выходу. Меня окружают близкие.
На улице бьет в глаза яркий свет. Волнуется людское море, растянувшееся
на километры. И над толпой поднимается твой голос - сотни людей взяли с
собой магнитофоны и включили свои любимые песни. Мы садимся в автобус, гроб
стоит в проходе, мы все сидим, как школьники, уезжающие на каникулы. Любимов
машет большим белым платком людям, собравшимся на крышах, на каменных
оградах, некоторые залезли на фонари. Автобус трогается. И часть огромной
толпы бежит за автобусом до самого кладбища. Меня охватывает истерический
смех, потому что из-за рытвин на дороге гроб подпрыгивает и твое тело
соскальзывает. Нам приходится укладывать тебя обратно. Мы приезжаем на
кладбище, на песчаную площадку, где в последний раз можно тебя поцеловать.
Мне все труднее справляться с нервами. От вида искаженных болью лиц мне
снова хочется захохотать. Может быть, я слишком много плакала?.. Я последняя
наклоняюсь над тобой, прикасаюсь ко лбу, к губам. Закрывают крышку. Удары
молотка звучат в тишине. Гроб опускают в могилу, я бросаю туда белую розу и
отворачиваюсь. Теперь надо будет жить без тебя.
Двадцать шестого июля я вхожу в твой кабинет. Единственное место,
оставшееся нетронутым, - это рабочий стол. Все остальное перерыто,
переставлено, переложено. Не осмелились только прикоснуться к рукописям. И
когда я машинально укладываю в чемодан сотни листочков и передаю его одному
из друзей, чтобы он спрятал, я еще не знаю, что просто спасаю твои стихи.
В последнюю минуту родители, очевидно, не решились подвергнуть цензуре
и уничтожить то, что ты написал своей рукой. И этот мой поступок, понятый
позже как воровство, позволил мне передать в ЦГАЛИ все, что ты создал
бессонными ночами за годы тяжкой работы.
Я привезла этот маленький чемодан однажды утром в обычное серое здание,
где и располагается архив. Там меня ждала группа женщин, которые, как только
я вошла, по очереди обняли меня. У них в руках были букеты цветов, лица
раскраснелись от жары и волнения, некоторые плакали. Директриса, спотыкаясь
на словах, поблагодарила меня за этот поступок, который все они поняли как
самый чистый знак любви к тебе и к России. Как единственная наследница
твоего творчества, я могла увезти все это за границу. Но я знаю, что никто
не будет так внимательно и преданно хранить твои рукописи, как эти женщины.
Я без колебаний оставила их у тебя на Родине. Я уверена, что ты хотел бы,
чтобы это было именно так.
После похорон я возвращаюсь в Париж. Ища, на чем бы записать номер
телефона, я нахожу твое последнее письмо. Дата не проставлена, но я знаю,
что оно написано до одиннадцатого июня восьмидесятого года:
"Мариночка, любимая моя, я тону в неизвестности. У меня впечатление,
что я смогу найти выход, несмотря на то что я сейчас нахожусь в каком-то
слабом и неустойчивом периоде.
Может быть, мне нужна будет обстановка, в которой я чувствовал бы себя
необходимым, полезным и не больным. Главное - я хочу, чтобы ты оставила мне
надежду, чтобы ты не принимала это за разрыв, ты - единственная, благодаря
кому я смогу снова встать на ноги. Еще раз - я люблю тебя и не хочу, чтобы
тебе было плохо.
Потом все встанет на свое место, мы поговорим и будем жить счастливо.
Ты. В. Высоцкий".
Подпись "Ты", которую мы использовали в нашей переписке, появилась
после того, как мы с тобой услышали однажды одну красивую индийскую притчу.
В день свадьбы невеста заперлась по обычаю в новом доме. Спустилась
ночь, жених стучит в дверь, она спрашивает: "Кто там?" Он отвечает: "Это я".
Она не открывает. И так проходит много дней, и она не хочет открыть. Наконец
он снова приходит однажды вечером. Она спрашивает: "Кто там?" Он отвечает:
"Это ты". Она открывает ему дверь и свое сердце.
Как и во всех больших городах, в Москве больше не хоронят на
центральных кладбищах. Только в исключительных случаях. А вообще-то надо
ехать за город очень далеко. Там и хотели власти похоронить моего мужа. Мы
не согласны. Мои друзья и я считаем, что его могила должна находиться в
самом сердце города, где он родился. Мы направляемся целой делегацией к
директору Ваганьковского кладбища. Оно находится в нескольких шагах от
нашего дома. Настоящий сад окружает красивую старую церковь. Приезжает Иосиф
Кобзон. Как только директор впускает его к себе в кабинет, он говорит:
"Нужно место для Высоцкого" - и протягивает ему пачку сторублевок, целое
состояние. Срывающимся от рыданий голосом директор кладбища говорит:
- Как вы могли подумать, что я возьму деньги? Ведь я любил его!...
Он уже приготовил лучшее место, как раз в середине площадки, у входа,
чтобы сюда могли приходить люди поклониться.
Этот добрый человек даже не мог себе представить, насколько удачно он
выбрал место. Вот уже много лет беспрерывный поток людей идет к могиле.
Молодые кладут сюда букеты, как на могилу Неизвестного солдата, другие
приносят по обычаю немного коньяка, яблоки, пироги, некоторые оставляют
здесь свою гитару. Стиха сотнями приколоты к букетам, которые каждый день
собираются в горы цветов.
Директор потерял свое место. Может быть, власти не простили ему
устроенного скандала?.. Могила поэта Владимира Высоцкого в самом.центре
Москвы стала местом паломничества миллионов советских людей.
По поводу памятника на могилу между Володиной семьей и мной разразился
скандал. В одном из стихов, названном "Памятник", Высоцкий оставил что-то
вроде завещания, где ясно сказано, чего бы он не хотел видеть на своей
могиле.
Давид Боровский - он около пятнадцати лет работал с Володей - устроил
по моей просьбе выставку проектов памятника.
На мой взгляд, ничто так не напоминает блестящую и такую недолгую жизнь
Владимира Высоцкого, как отколовшийся кусок звезды, сплавившийся в воздухе,
оставивший огненный след в небе и завершивший свой стремительный полет на
могиле поэта. Прямоугольник земли, выступающая из него необработанная
порода, сверху - метеорит. И небольшая надпись - "Владимир Высоцкий". И
даты.
К несчастью, это не подходило родителям. Они отвергли мою идею,
варварскую и непонятную для них, под предлогом того, что эта тяжесть
раздавит их сына. Им нужен был монумент во весь рост, хорошо узнающийся. Я
надеялась, что конкурс поможет нам найти компромисс.