Страница:
– Я тут по приезде успел немного покрутиться, пока тебя, Петр Алексеевич, искал… – Меншиков вдруг сделался серьезным. – Думаю, скоро нам придется нового гетмана ставить.
– Почему?
– Хворает Скоропадский. Да и стар он уже… Это сколько ему? Дай Бог памяти… Кажись, семьдесят шесть.
– Пока держится бодро. Не замечал, что его одолевают хвори. Он еще зимой приехал в Петербург вместе со своей гетманшей и свитой, чтобы поздравить нас с заключением Ништадского мира.[8] Ходит на приемы, посещает ассамблеи…
– А у меня есть сведения, что его поддерживают лишь настои какого-то знахаря.
– Тогда и нам с тобой стоит познакомиться с этим эскулапом. – Царь скупо улыбнулся. – Чай, и мы уже не молоды.
– Да-а, мин херц, а бывало… Помнишь?
– Ты мне зубы не заговаривай… – Петр взял со стола серебряный звонок и позвонил.
Спустя считанные секунды в Кабинет влетел Алексей Татищев. Из-за его плеча выглянул Макаров; поняв, что разговор Петра с Меншиковым далеко не закончен и что он не скоро понадобится государю, кабинет-секретарь степенно удалился.
– Алешка, вина! – приказал государь.
Схватив со стола пустой кувшин, денщик вихрем вымелся из кабинета. Меншиков с невольным завистливым вздохом посмотрел ему вслед. Когда-то и он был таким же юным и проворным, как белка, государевым денщиком. Как быстро течет время…
– Вернемся к Скоропадскому, – сказал Петр, озабоченно нахмурившись. – Старику и впрямь нужно подыскивать замену. Как мыслишь, кто это может быть?
Меншиков замялся. Имя нового гетмана у него уже вертелось на языке, но прежний лихой и безрассудный Алексашка давно превратился в умного и хитрого царедворца, поэтому он не торопился с предложением кандидатуры, удобной лично ему во всех отношениях.
Такой человек был – черниговский полковник Павел Полуботок. Вспомнив, сколько Полуботок отсыпал в его карман полновесных золотых червонцев, – за то, чтобы генерал-губернатор поспособствовал ему в получении гетманской булавы и прочих клейнод[9], – Меншиков мгновенно вспотел; а ну как государь узнает про уговор?
Александр Данилович хорошо помнил выборы гетмана после бегства Мазепы, на которые приехал сам Петр Алексеевич.
Больше всех прав на булаву имел Данила Павлович Апостол, миргородский полковник, однако он совсем недавно порвал с Мазепой и был на подозрении; затем – черниговский полковник Павел Полуботок, но тот показался царю опасным, как смелый и энергичный человек. А третьим кандидатом был Иван Скоропадский, на котором Петр и остановил свое внимание, зная его как человека слабохарактерного, ни в каком случае не опасного.
Когда зашла речь о кандидатуре Полуботка, Петр сказал, как отрезал: «Сей человек хитер – из него может выйти второй Мазепа». Вряд ли государь изменил свое отношение к черниговскому полковнику, подумал Меншиков. Составив определенное мнение о человеке, Петр редко его менял; разве что обстоятельства заставляли пойти на компромисс.
Правда, и несостоявшийся гетман не был обделен царской милостью. Полуботку было пожаловано более 2000 дворов. Таким образом Павел Леонтьевич в одночасье стал одним из первых богачей Малороссии, что, безусловно, способствовало росту его влияния.
Меншиков, зная норов Петра, ответил совсем не то, что думал:
– Лучше кандидатуры, чем Данила Апостол, не найти. Он предан тебе телом и душой. Умен, тактичен, большой храбрец… Дрался со шведами аки лев.
Зная изменчивый нрав Петра, светлейший князь всегда ставил на две лошади. На всякий случай. С Апостолом у него тоже были отношения вполне доверительные. Но он, конечно, был победнее Полуботка, а значит, менее выгоден в плане дальнейшего сотрудничества, которое заключалось в дальнейшем приобретении малороссийских земель.
У Петра дернулся левый ус. Он вперил в Александра Даниловича бешеный взгляд, но генерал-губернатор сумел выдержать этот безмолвный напор – смотрел прямо в зенки государя ясными до прозрачности глазами.
– Ври, да не завирайся, – наконец сказал Петр. – Будто мне не ведомо, что ты руку тянешь за Полуботка.
Меншиков неопределенно пожал плечами; и все-таки поморщился от боли – рука у государя по-прежнему тяжела.
– И должен сказать тебе, – продолжал царь, словно и не заметив болезненную гримасу Александра Даниловича, – что ты прав. Апостол если и не умнее, то хитрее, чем Полуботок. Вся эта история с его бегством от Мазепы и тогда, и сейчас кажется мне очень подозрительной…
28 октября 1708 года гетман Мазепа с большинством казацких старшин и шеститысячным войском перешел на сторону шведского короля Карла XII. Среди старшин был и миргородский полковник Данила Павлович Апостол. Он знал о намерениях гетмана отделить Левобережную Украину от России и в этом вопросе был его единомышленником.
Но уже через месяц, 21 ноября, Апостол тайно оставил шведский лагерь и с большим трудом добрался до своего имения в Сорочинцах, где к тому времени стояли русские войска. Оттуда он прислал письмо новому гетману Скоропадскому, избранному на эту должность после перехода Мазепы к шведам, в котором уверял, что попал в шведский лагерь по недоразумению и вынужден был повиноваться Мазепе, пока не выпала возможность освободиться.
Однако, когда миргородского полковника перевели в Лебедин, где находился царский военный штаб, он попросил о встрече с Петром, и на ней от лица Мазепы предложил захватить в плен Карла XII. Сначала посланец гетмана вызвал недоверие царя, так как никаких документов, которые свидетельствовали бы о таких намерениях Мазепы, у миргородского полковника не оказалось.
Тем не менее спустя некоторое время к царю прибыли еще два гетманских посланца, и тогда между Петром и Апостолом начались переговоры.
Самым тяжелым был пункт о гарантиях Мазепе, который, не доверяя царю, настаивал, чтобы их удостоверили представители некоторых европейских дворов. Но и в этом вопросе наконец пришли к соглашению. 22 декабря канцлер России граф Головкин написал Мазепе письмо. Он подтвердил, что на переговорах достигнуто соглашение, и от имени Петра Алексеевича обещал гетману возвращения всех его прав и привилегий, когда тот захватит в плен если не Карла XII, то «прочих знатнейших лиц».
Но Мазепа сам себя перехитрил. Не дождавшись к назначенному времени ответа российского государя, он уже 5 декабря 1708 года направил письмо польскому королю Станиславу Лещинскому, в котором убеждал того поспешить с войском для общей борьбы против Москвы. Посланца Мазепы, ровенского мещанина Хлюса, перехватили и задержали, а текст письма обнародовали. Взбешенный Петр, который верил Мазепе до последнего, в специальном манифесте официально предъявил обвинение гетману в измене и двурушничестве.
Так Данила Апостол и остался в стане российских войск. Как и другим представителям казацкой старшины[10], которые бежали из лагеря шведов после объявленной Петром амнистии, ему возвратили уряд миргородского полковника и все имения. Стараясь реабилитироваться, Апостол храбро воевал со шведами, за что не раз удостаивался царской похвалы.
Однако как он ни старался, а Петр все равно не доверял миргородскому полковнику. На это и надеялся Меншиков, назвав Апостола в качестве главного претендента на гетманскую булаву, которая уже едва держалась в слабых старческих руках Скоропадского.
– Все сходится на Полуботке, – задумчиво сказал Петр. – Будет ли он предан мне?
– Не сумлевайся, мин херц, у Степашки Вельяминова хватка железная. От него ничто не укроется – ни измена, ни лишняя копейка. Будь-то Апостол или Полуботок – всем придется плясать под его дудку.
– Хотелось бы надеяться, что ты прав… однако проверить стоит. Тщательно все там проверить. Ты, чай, по верхам лишь прошелся – с полковниками горилку пил да варениками закусывал. Не спорь! Знаю я тебя. Малороссы умеют накрыть богатый стол. И в пирах сильны, не чета полякам. А выпить ты по-прежнему не дурак.
– Мин херц, как можно… – Меншиков обиженно надулся. – Все твои поручения я выполнил. И даже раньше срока.
– Молодец, хвалю. Ладно, Данилыч, иди, отдыхай. А по поводу нового малороссийского гетмана будем думать. Время еще есть. Кстати, завтра у Головкина ассамблея. Так ты уж постарайся составить мне кумпанию. Катя что-то прихворнула…
– Всенепременно! – просиял Александр Данилович. – Буду как гвоздь!
Меншиков ушел. Петр долго стоял в полной неподвижности, задумчиво глядя ему вслед, пока в дверном проеме не появился запыхавшийся денщик с кувшином в руках.
– Тебя только за смертью посылать, – недовольно проворчал Петр.
– Государь, бургундское закончилось… – растерянно сообщил Татищев.
– Эка жалость! Что ж, придется кое с кого три шкуры содрать за небрежение к царскому винному погребу. Надеюсь, ты хоть что-нибудь принес?
– Да. Токайское.
– А пес с ним! Венгры, конечно, еще те сукины дети, но вина умеют делать. Ну-ка, плесни…
Татищев наполнил кубок и уже собрался покинуть кабинет, но Петр остановил его и приказал:
– Отыщи мне бригадира Румянцева. Да поскорей. Из-под земли достань!
– Но как же, государь… – Татищев беспомощно развел руками. – Я ведь сегодня один на дежурстве.
– Пришли взамен Ваську Суворова. Думаю, он сейчас находится в Кунсткамере.[11] Он все свободное время там пропадает.
Василия Суворова, который был крестником царя, взяли в денщики недавно. Несмотря на то что ему шел всего семнадцатый год, он хорошо знал иноземные языки и, кроме своих основных обязанностей, служил Петру еще и в качестве переводчика.
Татищев убежал. Петр медленно, врастяжку, выпил токайское, наслаждаясь тонким ароматом и вкусом венгерского вина, закурил трубку и задумался, глядя на розовую полоску заката, перечеркнувшую окно.
Глава 2
– Почему?
– Хворает Скоропадский. Да и стар он уже… Это сколько ему? Дай Бог памяти… Кажись, семьдесят шесть.
– Пока держится бодро. Не замечал, что его одолевают хвори. Он еще зимой приехал в Петербург вместе со своей гетманшей и свитой, чтобы поздравить нас с заключением Ништадского мира.[8] Ходит на приемы, посещает ассамблеи…
– А у меня есть сведения, что его поддерживают лишь настои какого-то знахаря.
– Тогда и нам с тобой стоит познакомиться с этим эскулапом. – Царь скупо улыбнулся. – Чай, и мы уже не молоды.
– Да-а, мин херц, а бывало… Помнишь?
– Ты мне зубы не заговаривай… – Петр взял со стола серебряный звонок и позвонил.
Спустя считанные секунды в Кабинет влетел Алексей Татищев. Из-за его плеча выглянул Макаров; поняв, что разговор Петра с Меншиковым далеко не закончен и что он не скоро понадобится государю, кабинет-секретарь степенно удалился.
– Алешка, вина! – приказал государь.
Схватив со стола пустой кувшин, денщик вихрем вымелся из кабинета. Меншиков с невольным завистливым вздохом посмотрел ему вслед. Когда-то и он был таким же юным и проворным, как белка, государевым денщиком. Как быстро течет время…
– Вернемся к Скоропадскому, – сказал Петр, озабоченно нахмурившись. – Старику и впрямь нужно подыскивать замену. Как мыслишь, кто это может быть?
Меншиков замялся. Имя нового гетмана у него уже вертелось на языке, но прежний лихой и безрассудный Алексашка давно превратился в умного и хитрого царедворца, поэтому он не торопился с предложением кандидатуры, удобной лично ему во всех отношениях.
Такой человек был – черниговский полковник Павел Полуботок. Вспомнив, сколько Полуботок отсыпал в его карман полновесных золотых червонцев, – за то, чтобы генерал-губернатор поспособствовал ему в получении гетманской булавы и прочих клейнод[9], – Меншиков мгновенно вспотел; а ну как государь узнает про уговор?
Александр Данилович хорошо помнил выборы гетмана после бегства Мазепы, на которые приехал сам Петр Алексеевич.
Больше всех прав на булаву имел Данила Павлович Апостол, миргородский полковник, однако он совсем недавно порвал с Мазепой и был на подозрении; затем – черниговский полковник Павел Полуботок, но тот показался царю опасным, как смелый и энергичный человек. А третьим кандидатом был Иван Скоропадский, на котором Петр и остановил свое внимание, зная его как человека слабохарактерного, ни в каком случае не опасного.
Когда зашла речь о кандидатуре Полуботка, Петр сказал, как отрезал: «Сей человек хитер – из него может выйти второй Мазепа». Вряд ли государь изменил свое отношение к черниговскому полковнику, подумал Меншиков. Составив определенное мнение о человеке, Петр редко его менял; разве что обстоятельства заставляли пойти на компромисс.
Правда, и несостоявшийся гетман не был обделен царской милостью. Полуботку было пожаловано более 2000 дворов. Таким образом Павел Леонтьевич в одночасье стал одним из первых богачей Малороссии, что, безусловно, способствовало росту его влияния.
Меншиков, зная норов Петра, ответил совсем не то, что думал:
– Лучше кандидатуры, чем Данила Апостол, не найти. Он предан тебе телом и душой. Умен, тактичен, большой храбрец… Дрался со шведами аки лев.
Зная изменчивый нрав Петра, светлейший князь всегда ставил на две лошади. На всякий случай. С Апостолом у него тоже были отношения вполне доверительные. Но он, конечно, был победнее Полуботка, а значит, менее выгоден в плане дальнейшего сотрудничества, которое заключалось в дальнейшем приобретении малороссийских земель.
У Петра дернулся левый ус. Он вперил в Александра Даниловича бешеный взгляд, но генерал-губернатор сумел выдержать этот безмолвный напор – смотрел прямо в зенки государя ясными до прозрачности глазами.
– Ври, да не завирайся, – наконец сказал Петр. – Будто мне не ведомо, что ты руку тянешь за Полуботка.
Меншиков неопределенно пожал плечами; и все-таки поморщился от боли – рука у государя по-прежнему тяжела.
– И должен сказать тебе, – продолжал царь, словно и не заметив болезненную гримасу Александра Даниловича, – что ты прав. Апостол если и не умнее, то хитрее, чем Полуботок. Вся эта история с его бегством от Мазепы и тогда, и сейчас кажется мне очень подозрительной…
28 октября 1708 года гетман Мазепа с большинством казацких старшин и шеститысячным войском перешел на сторону шведского короля Карла XII. Среди старшин был и миргородский полковник Данила Павлович Апостол. Он знал о намерениях гетмана отделить Левобережную Украину от России и в этом вопросе был его единомышленником.
Но уже через месяц, 21 ноября, Апостол тайно оставил шведский лагерь и с большим трудом добрался до своего имения в Сорочинцах, где к тому времени стояли русские войска. Оттуда он прислал письмо новому гетману Скоропадскому, избранному на эту должность после перехода Мазепы к шведам, в котором уверял, что попал в шведский лагерь по недоразумению и вынужден был повиноваться Мазепе, пока не выпала возможность освободиться.
Однако, когда миргородского полковника перевели в Лебедин, где находился царский военный штаб, он попросил о встрече с Петром, и на ней от лица Мазепы предложил захватить в плен Карла XII. Сначала посланец гетмана вызвал недоверие царя, так как никаких документов, которые свидетельствовали бы о таких намерениях Мазепы, у миргородского полковника не оказалось.
Тем не менее спустя некоторое время к царю прибыли еще два гетманских посланца, и тогда между Петром и Апостолом начались переговоры.
Самым тяжелым был пункт о гарантиях Мазепе, который, не доверяя царю, настаивал, чтобы их удостоверили представители некоторых европейских дворов. Но и в этом вопросе наконец пришли к соглашению. 22 декабря канцлер России граф Головкин написал Мазепе письмо. Он подтвердил, что на переговорах достигнуто соглашение, и от имени Петра Алексеевича обещал гетману возвращения всех его прав и привилегий, когда тот захватит в плен если не Карла XII, то «прочих знатнейших лиц».
Но Мазепа сам себя перехитрил. Не дождавшись к назначенному времени ответа российского государя, он уже 5 декабря 1708 года направил письмо польскому королю Станиславу Лещинскому, в котором убеждал того поспешить с войском для общей борьбы против Москвы. Посланца Мазепы, ровенского мещанина Хлюса, перехватили и задержали, а текст письма обнародовали. Взбешенный Петр, который верил Мазепе до последнего, в специальном манифесте официально предъявил обвинение гетману в измене и двурушничестве.
Так Данила Апостол и остался в стане российских войск. Как и другим представителям казацкой старшины[10], которые бежали из лагеря шведов после объявленной Петром амнистии, ему возвратили уряд миргородского полковника и все имения. Стараясь реабилитироваться, Апостол храбро воевал со шведами, за что не раз удостаивался царской похвалы.
Однако как он ни старался, а Петр все равно не доверял миргородскому полковнику. На это и надеялся Меншиков, назвав Апостола в качестве главного претендента на гетманскую булаву, которая уже едва держалась в слабых старческих руках Скоропадского.
– Все сходится на Полуботке, – задумчиво сказал Петр. – Будет ли он предан мне?
– Не сумлевайся, мин херц, у Степашки Вельяминова хватка железная. От него ничто не укроется – ни измена, ни лишняя копейка. Будь-то Апостол или Полуботок – всем придется плясать под его дудку.
– Хотелось бы надеяться, что ты прав… однако проверить стоит. Тщательно все там проверить. Ты, чай, по верхам лишь прошелся – с полковниками горилку пил да варениками закусывал. Не спорь! Знаю я тебя. Малороссы умеют накрыть богатый стол. И в пирах сильны, не чета полякам. А выпить ты по-прежнему не дурак.
– Мин херц, как можно… – Меншиков обиженно надулся. – Все твои поручения я выполнил. И даже раньше срока.
– Молодец, хвалю. Ладно, Данилыч, иди, отдыхай. А по поводу нового малороссийского гетмана будем думать. Время еще есть. Кстати, завтра у Головкина ассамблея. Так ты уж постарайся составить мне кумпанию. Катя что-то прихворнула…
– Всенепременно! – просиял Александр Данилович. – Буду как гвоздь!
Меншиков ушел. Петр долго стоял в полной неподвижности, задумчиво глядя ему вслед, пока в дверном проеме не появился запыхавшийся денщик с кувшином в руках.
– Тебя только за смертью посылать, – недовольно проворчал Петр.
– Государь, бургундское закончилось… – растерянно сообщил Татищев.
– Эка жалость! Что ж, придется кое с кого три шкуры содрать за небрежение к царскому винному погребу. Надеюсь, ты хоть что-нибудь принес?
– Да. Токайское.
– А пес с ним! Венгры, конечно, еще те сукины дети, но вина умеют делать. Ну-ка, плесни…
Татищев наполнил кубок и уже собрался покинуть кабинет, но Петр остановил его и приказал:
– Отыщи мне бригадира Румянцева. Да поскорей. Из-под земли достань!
– Но как же, государь… – Татищев беспомощно развел руками. – Я ведь сегодня один на дежурстве.
– Пришли взамен Ваську Суворова. Думаю, он сейчас находится в Кунсткамере.[11] Он все свободное время там пропадает.
Василия Суворова, который был крестником царя, взяли в денщики недавно. Несмотря на то что ему шел всего семнадцатый год, он хорошо знал иноземные языки и, кроме своих основных обязанностей, служил Петру еще и в качестве переводчика.
Татищев убежал. Петр медленно, врастяжку, выпил токайское, наслаждаясь тонким ароматом и вкусом венгерского вина, закурил трубку и задумался, глядя на розовую полоску заката, перечеркнувшую окно.
Глава 2
Павел Полуботок
Богат и знатен черниговский полковник Павел Полуботок. Его обширные владения расположены были на территории Черниговского, Лубенского, Гадячского, Нежинского, Сумского и Охтырского полков. Ему принадлежали около четырех тысяч крестьянских дворов, десятки винокурен, мельниц, гуты[12], рудни[13], табачные плантации, лошадиные табуны и стада рогатого скота.
И в коммерции полковник знал толк. Вся торговля зерном, водкой и табаком на территории Черниговского полка находилась в его руках. Торговал он и с Польшей. В 1715 году Полуботок обменял 575 пудов табака и 100 куф[14] водки на 600 пудов меди, которую тут же с большой выгодой продал царю Петру, испытывающему большую нужду в цветных металлах, необходимых для литья пушек. Однако вскоре после этой сделки черниговский полковник не поладил с польским коммерсантом Кадзинским, который имел неосторожность ссудить полковнику 50 тысяч золотых[15], да так и не дождался возврата ссуды.
О роскоши, в которой жил Полуботок, ходили легенды. Якобы в его родовом гербе, красовавшемся на парадной карете, сверкали бриллианты, а сбрую любимого скакуна арабских кровей украшали самоцветные камни и серебро. Будто бы в каждом из своих домов Павел Леонтьевич держал искусного французского повара, в его оранжереях зрели ананасы, а роль камердинеров исполняли чернокожие арапы.
Правда это или вымысел, никто точно не знал, – сильно скрытен был черниговский полковник, – но дворов Полуботка «с хоромами» и впрямь было много разбросано по всей Левобережной Украине: в Гадяче, Любече, Лебедине, Коровинцях, Грунках, Буймире, Оболони, Орловке, Савинках, Довжике, Боровичах… Однако главная его резиденция находилась в Чернигове. В самом центре города, в пределах старинного детинца[16], Павлу Полуботку принадлежал двухэтажный каменный дом с пристройками и службами. Но большей частью черниговский полковник жил вместе с семьей на живописной окраине Чернигова – Застрижке.
Со стороны могло показаться, что после неудачной попытки заполучить в свои руки гетманскую булаву вся незаурядная энергия черниговского полковника была направлена исключительно на дела хозяйственные и родственные. В феврале 1717 года умерла его первая жена Евфимия Самойловичева, дочь лебединского священника и сестра гадяцкого полковника Михаила Самойловича, мать пятерых детей Павла Полуботка – Андрея, Якова, Елены, Анны-старшей и Анны-младшей. В том же году, в ноябре, черниговский полковник, которому исполнилось 58 лет, женился вторично – на дочери нежинского полкового судьи Анне Лазаревичевой, вдове военного товарища Жураковского.
Вскоре после этого события дочери вышли замуж и покинули отцовский дом. Одну из них, Елену, черниговский полковник очень удачно выдал за Якова Маркевича, любимого племянника Анастасии, властной жены гетмана Ивана Скоропадского. (Впрочем, не без некоторого нажима со стороны вельможной Насти, которая умела пристраивать своих родственников на хорошие места; про нее среди казаков бытовала прибаутка: «Иван носит плахту, а Настя – булаву».) Анну-старшую избрал себе бунчуковый товарищ Григорий Жоравко; их семья поселилась в Новгород-Сиверском. Анна-младшая вышла замуж за Петра Войцеховича – седневского сотника. Яков учился в Киево-Могилянской академии и сдружился там с Феофаном Прокоповичем, который преподавал в этом известном на всю Европу учебном заведении философию, пиитику, риторику и богословие.
Однако мысль стать гетманом Левобережной Украины никогда не покидала Полуботка. «Что ж я… хуже никчемного Ивана? – думал он, оставаясь наедине со своими мыслями. – И казаки за мной пошли бы. А с несогласными, особенно старшиной, я разберусь… Кого деньгами можно привязать, а кого и прижать как следует. А то некоторые больно много о себе возомнили».
Так думал он и сейчас, хотя в горнице был не один. Перед ним сидел пожилой ключник и бубнил монотонным голосом, от которого кидало в сон, – перечислял запасы винного погреба:
– …Бутылей полных с разными водками – восемьдесят пять. Стеклянный бочонок водки померанцевой… Три бочонка больших вишневого вина. Десять бочек с вином сливовым… Восемь больших бочек с яблоками и сливами, залитых вином. Пять бочек с вишнями и грушами, настоянных на вине. Еще четыре бочонка водки, ведер по семь каждый… девять бочек с яблочною водой.6 бочек свиноградом…
– Что ты зудишь, как назойливый комар! – неожиданно взорвался Полуботок. – Поди прочь!
Ключник не торопясь собрал свои записи и степенно удалился. Он не очень боялся панского гнева. Ключник знал, что он незаменим, потому как на нем висело все хозяйство главной резиденции черниговского полковника в Застрижках.
Кроме него, таким же незаменимым считался поляк-кухмистер, заведующий господской кухней, которого звали Юзеф. Полуботок был привередлив в еде и отдавал предпочтение европейской кухне, хотя никому в этом не признавался, особенно казацкой старшине – во избежание лишних пересудов; ему привозили из Европы даже устрицы, от одного вида которых ключнику хотелось плеваться.
Обуреваемый тайными мыслями, Полуботок встал и подошел к собственной парсуне, нарисованной заезжим польским художником. Таких парсун в усадьбе черниговского полковника насчитывалось несколько; на них были изображены его отец, первая жена, все дочери и сыновья. Кроме портретов семейства, жилые помещения украшали еще и около двадцати живописных полотен, большей частью пейзажи и натюрморты кисти высоко ценимых в Европе фламандских мастеров; Полуботок знал толк в живописи.
Но особенно ему нравилась очень дорогая и редкая картина китайской работы, вышитая разноцветными шелковыми нитками по белому атласу. Изображенные на ней птицы, сидевшие на ветках неизвестного дерева, казались живыми.
Полуботок долго вглядывался в парсуну, будто намеревался что-то прочитать на невозмутимом лице своего рисованного двойника. «Ну что, брат, – спрашивал он мысленно, – как наши дела? Как мыслишь, что нам дальше делать? Скоропадский, конечно, уже не жилец на этом свете. Плох, старый дурень, очень плох. В Петербург поехал, царю в ножки кланяться. А дорога не близкая… Кому достанется власть? Почему Петр выбрал тогда этого никчемного слизняка? Данила Апостол был куда лучшей кандидатурой. Не говоря уже обо мне. Меншиков, сукин сын, не поспособствовал. Много ему от меня золотых перепало, ох, много… а толку? Никому нельзя верить…»
Тяжело вздохнув, Полуботок вернулся к столу, сел и продолжил мысленный диалог: «Живу я – вроде больше и желать нечего. В погребцах серебряная и хрустальная посуда, в шкатулках – кресты, перстни, ожерелья и прочие украшения из золота и драгоценных каменьев, в сундуках – свитки китайского шелка, турецкой и греческой парчи, немецкого и голландского полотна, русские кружева. На стенах ковры персидские, оружие, которому нет цены. Часы, венецианские зеркала, меха… Дома, усадьбы, угодья… Три бочонка с золотыми скопил. Все есть! Ан, нет, чего-то все-таки не хватает… Власти! Большой власти! Уж я бы не наделал таких глупостей, как Мазепа…»
Ему показалось, что последнюю фразу он произнес вслух; Полуботок вздрогнул и бросил быстрый взгляд на дверь – не подслушивает ли кто? Имя Мазепы было предано анафеме, и его упоминание могло стоить не только уряда полковника, но и головы.
За дверью и впрямь кто-то был. Там слышался какой-то шум, который нарастал. Полковник прислушался.
– А я говорю – пропусти! – настаивал незнакомый голос.
– Пан полковник занят, – отвечал ему громким шепотом джура[17], юный Михайло Княжицкий. – Нельзя!
– Вот как огрею тебя нагайкой, так сразу станет можно!
– Только попробуй!
– Тихо, вы там! – громыхнул басовито Полуботок. – Михайло, кого там черт принес?
Дверь отворилась, и в горницу, отмахиваясь от цепких рук джуры, протиснулся пропыленный насквозь и загорелый до черноты казак. Полуботок присмотрелся и узнал в нем Свирида Головатого. Казак был одним из тех, кто нес дежурство в стороже, что на главном шляхе.
– Ты что забыл в Застрижке?! – резко спросил Полуботок.
Казак изобразил легкий поклон и ответил, ни мало не смутившись грозного вида своего начальника:
– Добрый день, ваша мосць. Меня послали доложить, что к вам едет генеральный судья Иван Чарныш.
Чарныш?! Эта хитрая бестия?! Что ему понадобилось в Чернигове? Ведь путь от Глухова, где заседал судья, не близок. Полуботок почувствовал неприятный холодок между лопаток. Где появляется Чарныш – там жди больших неприятностей. Ах, как не ко времени он упомянул нечистого!
«Прости, Господи, меня грешного…» – мысленно перекрестился черниговский полковник.
Генеральный судья происходил из простых казаков. Сначала он был канцеляристом, а в 1700—1703 годах стал управителем имений Мазепы под Батурином. С тех пор Иван Федорович Чарныш приобрел покровительство гетмана и, как человек ловкий и умевший прислуживать своему патрону, быстро начал продвигаться по служебной лестнице.
Через Мазепу он сделался лично известен царю Петру. В феврале 1700 года Чарныш был послан в Константинополь с грамотой к послу Е.И. Украинцеву и привез оттуда мирные договоры. Затем он был под Нарвой и Ригой, а в 1701 году Мазепа послал его под Ругволд, в обоз государя. В 1708 года Чарныш участвовал в доносе Искры и Кочубея на Мазепу, и это дело едва его не погубило. Вместе с Данилой Апостолом по решению судей он был выдан гетману, который, однако, простил его.
С избранием в гетманы Скоропадского Чарныш быстро освоился с новым положением вещей и продолжал богатеть и продвигаться по службе. К тому времени Чарныш стал мужем гетманской падчерицы – Евдокии Константиновны Голуб. В 1709 году он участвовал со своим полком в Полтавской баталии и был послан царем Петром к крымскому хану и запорожцам с известием о выборе нового гетмана.
Заехав из Крыма в Кош, Чарныш был там арестован атаманом Гордиенко и передан шведам, которые выдали его вместе с прочими пленниками Меншикову под Переволочной. Получив полковничий уряд, Чарныш стал всевластно распоряжаться в своем полку, тесня казаков и скупая у них насильно земли. Однако Чарныш недолго продержался в своей должности: жалобы на него дошли наконец до царя, и он был смещен со своего уряда в 1715 году, получив взамен его место генерального судьи, освободившееся после смерти Демьяна Туранского.
На уряд был поставлен полковником в июне того же года Михаил Милорадович, назначению которого Иван всячески противился. Тогда Милорадович написал на Чарныша жалобу, по которой было возбуждено дело о его взяточничестве и вскрыто множество злоупотреблений. Как уж там Иван сумел оправдаться перед царем – неизвестно; однако факт – он остался безнаказанным…
– Далеко отсюда? – озабоченно хмурясь, спросил Полуботок.
– Верст[18] пять-шесть. Едут в шарабане, не быстро. Лошадей жалеют. Так что время есть, – сказал казак; и добавил не без умысла: – Я так торопился доложиться, что едва коня не загнал…
– Добро. Ты свободен. Коня поставь в стойло, пусть им конюхи займутся, а сам пойди к Юзеку на кухню, там тебя накормят, – молвил Полуботок; заметив, как Головатый многозначительно поскреб кадык, он скривился, но все же смилостивился: – Скажешь, что я разрешил, чтобы тебе налили две чарки горилки. Заслужил.
Казак ушел, вполне довольный распоряжением полковника. Тем временем Полуботок позвал управителя, отдал ему необходимые распоряжения насчет обеда, а затем приказал джуре:
– Одеваться!
Полковник по своему служебному положению не мог предстать перед генеральным судьей в простом, пусть и с серебряными пуговицами, кафтане и изрядно потертых бархатных шароварах.
Спустя какое-то время Полуботок посмотрел на себя в зеркало и остался доволен. В этом наряде он мог встречать хоть самого русского царя, не говоря уже про генерального судью.
Темно-зеленый кунтуш из китайки,[19] вышитый на груди золотыми шнурами, плотно облегал все еще крепкий, несмотря на возраст, торс полковника. Петлицы искусные швеи-мастерицы тоже обшили золотым позументом, а пуговицы представляли собой позолоченные серебряные чашечки, в которые были вставлены крупные рубины.
Под кунтушом, подбитым алым атласом, был одет жупан[20] из серебристой парчи. Стан Полуботка опоясывал украшенный крупным жемчугом широкий шелковый пояс темно-вишневого цвета, который поддерживал темно-синие шаровары с золотыми полковничьими лампасами. На ногах у него были сапоги из красного крымского сафьяна, вышитого серебряными нитями, а на голове красовалась высокая соболиная шапка с бархатным верхом и соколиным пером, закрепленным аграфом[21] с большим изумрудом в обрамлении мелких бриллиантов.
И в коммерции полковник знал толк. Вся торговля зерном, водкой и табаком на территории Черниговского полка находилась в его руках. Торговал он и с Польшей. В 1715 году Полуботок обменял 575 пудов табака и 100 куф[14] водки на 600 пудов меди, которую тут же с большой выгодой продал царю Петру, испытывающему большую нужду в цветных металлах, необходимых для литья пушек. Однако вскоре после этой сделки черниговский полковник не поладил с польским коммерсантом Кадзинским, который имел неосторожность ссудить полковнику 50 тысяч золотых[15], да так и не дождался возврата ссуды.
О роскоши, в которой жил Полуботок, ходили легенды. Якобы в его родовом гербе, красовавшемся на парадной карете, сверкали бриллианты, а сбрую любимого скакуна арабских кровей украшали самоцветные камни и серебро. Будто бы в каждом из своих домов Павел Леонтьевич держал искусного французского повара, в его оранжереях зрели ананасы, а роль камердинеров исполняли чернокожие арапы.
Правда это или вымысел, никто точно не знал, – сильно скрытен был черниговский полковник, – но дворов Полуботка «с хоромами» и впрямь было много разбросано по всей Левобережной Украине: в Гадяче, Любече, Лебедине, Коровинцях, Грунках, Буймире, Оболони, Орловке, Савинках, Довжике, Боровичах… Однако главная его резиденция находилась в Чернигове. В самом центре города, в пределах старинного детинца[16], Павлу Полуботку принадлежал двухэтажный каменный дом с пристройками и службами. Но большей частью черниговский полковник жил вместе с семьей на живописной окраине Чернигова – Застрижке.
Со стороны могло показаться, что после неудачной попытки заполучить в свои руки гетманскую булаву вся незаурядная энергия черниговского полковника была направлена исключительно на дела хозяйственные и родственные. В феврале 1717 года умерла его первая жена Евфимия Самойловичева, дочь лебединского священника и сестра гадяцкого полковника Михаила Самойловича, мать пятерых детей Павла Полуботка – Андрея, Якова, Елены, Анны-старшей и Анны-младшей. В том же году, в ноябре, черниговский полковник, которому исполнилось 58 лет, женился вторично – на дочери нежинского полкового судьи Анне Лазаревичевой, вдове военного товарища Жураковского.
Вскоре после этого события дочери вышли замуж и покинули отцовский дом. Одну из них, Елену, черниговский полковник очень удачно выдал за Якова Маркевича, любимого племянника Анастасии, властной жены гетмана Ивана Скоропадского. (Впрочем, не без некоторого нажима со стороны вельможной Насти, которая умела пристраивать своих родственников на хорошие места; про нее среди казаков бытовала прибаутка: «Иван носит плахту, а Настя – булаву».) Анну-старшую избрал себе бунчуковый товарищ Григорий Жоравко; их семья поселилась в Новгород-Сиверском. Анна-младшая вышла замуж за Петра Войцеховича – седневского сотника. Яков учился в Киево-Могилянской академии и сдружился там с Феофаном Прокоповичем, который преподавал в этом известном на всю Европу учебном заведении философию, пиитику, риторику и богословие.
Однако мысль стать гетманом Левобережной Украины никогда не покидала Полуботка. «Что ж я… хуже никчемного Ивана? – думал он, оставаясь наедине со своими мыслями. – И казаки за мной пошли бы. А с несогласными, особенно старшиной, я разберусь… Кого деньгами можно привязать, а кого и прижать как следует. А то некоторые больно много о себе возомнили».
Так думал он и сейчас, хотя в горнице был не один. Перед ним сидел пожилой ключник и бубнил монотонным голосом, от которого кидало в сон, – перечислял запасы винного погреба:
– …Бутылей полных с разными водками – восемьдесят пять. Стеклянный бочонок водки померанцевой… Три бочонка больших вишневого вина. Десять бочек с вином сливовым… Восемь больших бочек с яблоками и сливами, залитых вином. Пять бочек с вишнями и грушами, настоянных на вине. Еще четыре бочонка водки, ведер по семь каждый… девять бочек с яблочною водой.6 бочек свиноградом…
– Что ты зудишь, как назойливый комар! – неожиданно взорвался Полуботок. – Поди прочь!
Ключник не торопясь собрал свои записи и степенно удалился. Он не очень боялся панского гнева. Ключник знал, что он незаменим, потому как на нем висело все хозяйство главной резиденции черниговского полковника в Застрижках.
Кроме него, таким же незаменимым считался поляк-кухмистер, заведующий господской кухней, которого звали Юзеф. Полуботок был привередлив в еде и отдавал предпочтение европейской кухне, хотя никому в этом не признавался, особенно казацкой старшине – во избежание лишних пересудов; ему привозили из Европы даже устрицы, от одного вида которых ключнику хотелось плеваться.
Обуреваемый тайными мыслями, Полуботок встал и подошел к собственной парсуне, нарисованной заезжим польским художником. Таких парсун в усадьбе черниговского полковника насчитывалось несколько; на них были изображены его отец, первая жена, все дочери и сыновья. Кроме портретов семейства, жилые помещения украшали еще и около двадцати живописных полотен, большей частью пейзажи и натюрморты кисти высоко ценимых в Европе фламандских мастеров; Полуботок знал толк в живописи.
Но особенно ему нравилась очень дорогая и редкая картина китайской работы, вышитая разноцветными шелковыми нитками по белому атласу. Изображенные на ней птицы, сидевшие на ветках неизвестного дерева, казались живыми.
Полуботок долго вглядывался в парсуну, будто намеревался что-то прочитать на невозмутимом лице своего рисованного двойника. «Ну что, брат, – спрашивал он мысленно, – как наши дела? Как мыслишь, что нам дальше делать? Скоропадский, конечно, уже не жилец на этом свете. Плох, старый дурень, очень плох. В Петербург поехал, царю в ножки кланяться. А дорога не близкая… Кому достанется власть? Почему Петр выбрал тогда этого никчемного слизняка? Данила Апостол был куда лучшей кандидатурой. Не говоря уже обо мне. Меншиков, сукин сын, не поспособствовал. Много ему от меня золотых перепало, ох, много… а толку? Никому нельзя верить…»
Тяжело вздохнув, Полуботок вернулся к столу, сел и продолжил мысленный диалог: «Живу я – вроде больше и желать нечего. В погребцах серебряная и хрустальная посуда, в шкатулках – кресты, перстни, ожерелья и прочие украшения из золота и драгоценных каменьев, в сундуках – свитки китайского шелка, турецкой и греческой парчи, немецкого и голландского полотна, русские кружева. На стенах ковры персидские, оружие, которому нет цены. Часы, венецианские зеркала, меха… Дома, усадьбы, угодья… Три бочонка с золотыми скопил. Все есть! Ан, нет, чего-то все-таки не хватает… Власти! Большой власти! Уж я бы не наделал таких глупостей, как Мазепа…»
Ему показалось, что последнюю фразу он произнес вслух; Полуботок вздрогнул и бросил быстрый взгляд на дверь – не подслушивает ли кто? Имя Мазепы было предано анафеме, и его упоминание могло стоить не только уряда полковника, но и головы.
За дверью и впрямь кто-то был. Там слышался какой-то шум, который нарастал. Полковник прислушался.
– А я говорю – пропусти! – настаивал незнакомый голос.
– Пан полковник занят, – отвечал ему громким шепотом джура[17], юный Михайло Княжицкий. – Нельзя!
– Вот как огрею тебя нагайкой, так сразу станет можно!
– Только попробуй!
– Тихо, вы там! – громыхнул басовито Полуботок. – Михайло, кого там черт принес?
Дверь отворилась, и в горницу, отмахиваясь от цепких рук джуры, протиснулся пропыленный насквозь и загорелый до черноты казак. Полуботок присмотрелся и узнал в нем Свирида Головатого. Казак был одним из тех, кто нес дежурство в стороже, что на главном шляхе.
– Ты что забыл в Застрижке?! – резко спросил Полуботок.
Казак изобразил легкий поклон и ответил, ни мало не смутившись грозного вида своего начальника:
– Добрый день, ваша мосць. Меня послали доложить, что к вам едет генеральный судья Иван Чарныш.
Чарныш?! Эта хитрая бестия?! Что ему понадобилось в Чернигове? Ведь путь от Глухова, где заседал судья, не близок. Полуботок почувствовал неприятный холодок между лопаток. Где появляется Чарныш – там жди больших неприятностей. Ах, как не ко времени он упомянул нечистого!
«Прости, Господи, меня грешного…» – мысленно перекрестился черниговский полковник.
Генеральный судья происходил из простых казаков. Сначала он был канцеляристом, а в 1700—1703 годах стал управителем имений Мазепы под Батурином. С тех пор Иван Федорович Чарныш приобрел покровительство гетмана и, как человек ловкий и умевший прислуживать своему патрону, быстро начал продвигаться по служебной лестнице.
Через Мазепу он сделался лично известен царю Петру. В феврале 1700 года Чарныш был послан в Константинополь с грамотой к послу Е.И. Украинцеву и привез оттуда мирные договоры. Затем он был под Нарвой и Ригой, а в 1701 году Мазепа послал его под Ругволд, в обоз государя. В 1708 года Чарныш участвовал в доносе Искры и Кочубея на Мазепу, и это дело едва его не погубило. Вместе с Данилой Апостолом по решению судей он был выдан гетману, который, однако, простил его.
С избранием в гетманы Скоропадского Чарныш быстро освоился с новым положением вещей и продолжал богатеть и продвигаться по службе. К тому времени Чарныш стал мужем гетманской падчерицы – Евдокии Константиновны Голуб. В 1709 году он участвовал со своим полком в Полтавской баталии и был послан царем Петром к крымскому хану и запорожцам с известием о выборе нового гетмана.
Заехав из Крыма в Кош, Чарныш был там арестован атаманом Гордиенко и передан шведам, которые выдали его вместе с прочими пленниками Меншикову под Переволочной. Получив полковничий уряд, Чарныш стал всевластно распоряжаться в своем полку, тесня казаков и скупая у них насильно земли. Однако Чарныш недолго продержался в своей должности: жалобы на него дошли наконец до царя, и он был смещен со своего уряда в 1715 году, получив взамен его место генерального судьи, освободившееся после смерти Демьяна Туранского.
На уряд был поставлен полковником в июне того же года Михаил Милорадович, назначению которого Иван всячески противился. Тогда Милорадович написал на Чарныша жалобу, по которой было возбуждено дело о его взяточничестве и вскрыто множество злоупотреблений. Как уж там Иван сумел оправдаться перед царем – неизвестно; однако факт – он остался безнаказанным…
– Далеко отсюда? – озабоченно хмурясь, спросил Полуботок.
– Верст[18] пять-шесть. Едут в шарабане, не быстро. Лошадей жалеют. Так что время есть, – сказал казак; и добавил не без умысла: – Я так торопился доложиться, что едва коня не загнал…
– Добро. Ты свободен. Коня поставь в стойло, пусть им конюхи займутся, а сам пойди к Юзеку на кухню, там тебя накормят, – молвил Полуботок; заметив, как Головатый многозначительно поскреб кадык, он скривился, но все же смилостивился: – Скажешь, что я разрешил, чтобы тебе налили две чарки горилки. Заслужил.
Казак ушел, вполне довольный распоряжением полковника. Тем временем Полуботок позвал управителя, отдал ему необходимые распоряжения насчет обеда, а затем приказал джуре:
– Одеваться!
Полковник по своему служебному положению не мог предстать перед генеральным судьей в простом, пусть и с серебряными пуговицами, кафтане и изрядно потертых бархатных шароварах.
Спустя какое-то время Полуботок посмотрел на себя в зеркало и остался доволен. В этом наряде он мог встречать хоть самого русского царя, не говоря уже про генерального судью.
Темно-зеленый кунтуш из китайки,[19] вышитый на груди золотыми шнурами, плотно облегал все еще крепкий, несмотря на возраст, торс полковника. Петлицы искусные швеи-мастерицы тоже обшили золотым позументом, а пуговицы представляли собой позолоченные серебряные чашечки, в которые были вставлены крупные рубины.
Под кунтушом, подбитым алым атласом, был одет жупан[20] из серебристой парчи. Стан Полуботка опоясывал украшенный крупным жемчугом широкий шелковый пояс темно-вишневого цвета, который поддерживал темно-синие шаровары с золотыми полковничьими лампасами. На ногах у него были сапоги из красного крымского сафьяна, вышитого серебряными нитями, а на голове красовалась высокая соболиная шапка с бархатным верхом и соколиным пером, закрепленным аграфом[21] с большим изумрудом в обрамлении мелких бриллиантов.