Страница:
(Ох уж эти девушки!)
Отшумели весенние грезы,
Над страной молодая заря.
Что ж ты, девушка, смотришь сквозь слезы,
Провожая ребят в лагеря…
Как ни странно, это взбадривало, и дальше, в темноте, не перед полковником весело маршировали даже под блатные песни, типа:
Перед полковником такие песни петь не решались, зато ему можно было спеть:
Сидели мы на речке на Вонючке.
Сидели мы в двенадцатом часу.
А керосином воняли твои ручки,
Огромный прыщик сидел на носу…
(Полковник Владимира Высоцкого не знал, но ему нравилось. Вместо «Идут по Украине солдаты группы Центр» пели «Шагают по пустыне курсанты сборов Эн».)
Солдат всегда здоров, солдат на все готов,
И пыль, как из ковров, мы выбиваем из дорог.
И не остановиться, и не сменить ноги,
Сияют наши лица, сверкают сапоги…
Или:
(Юрия Кукина полковник тоже не знал, но эта песня ему не нравилась.)
Опять тобой, дорога, желанья сожжены,
Нету меня ни бога, ни черта, ни жены…
Позже, уже на действительной службе, Блинов постоянно слышал строевые песни, под которые заставляли маршировать солдат по поводу и без, с удивлением обнаружив, что для них это не веселое занятие. Песни были серьезные, типа исполняемой одним эстрадным певцом с широкой глуповатой улыбкой, предназначенной для успокоения некой девчонки: «Не плачь девчонка, пройдут дожди…» или «Всего лишь через две, через две зимы…». В исполнении солдат в строю слов разобрать было невозможно, а вместо мелодии слышалось ритмичное порыкивание на одной ноте, что производило впечатление угрюмой безнадежности, каковой очень часто веет от любой службы.
Несмотря на всякие режимы и ограничения, по субботам была одна цель – раздобыть портвейна (портвейн тогда был очень популярен во всех слоях советского общества). Иногда удавалось. Однажды, купив несколько бутылок, человек шесть-семь пробрались в какой-то овражек на краю гарнизона и расположились, предвкушая. Вдруг, откуда ни возьмись, появился капитан, начальник гауптвахты (по слухам, зверь). Он сказал: «Так, так». Дальше шла не совсем понятная, но однозначно интерпретируемая последовательность нецензурных слов, которая закончилась обращением к Витьке Махонину: «Ты как стоишь, зае…ц ушастый?». Тот не понял и потом долго возмущался: то, что мы все для капитана зае…цы (то есть некто, над кем принято совершать насильственные действия, или кто совершает эти действия сам над собой до потери сознания) – это понятно, но при чем тут ушастый? Уши как уши, вся компания этот факт подтверждала. Обидно, но, видимо, на такой эффект и рассчитывал капитан. Вино он отобрал, но отпустил с напутствием: «Чтобы духу вашего здесь час назад не было».
Суть этой «доброты» была проста – он выпил вино с друзьями, а если бы он студентов забрал, пришлось бы что-то говорить в назидание и, возможно, о ужас, пришлось бы разбить бутылки, – но Владимир понял это много позже, когда попал в команду по доставке призванных на действительную военную службу в армию.
В принципе, дело было нехитрое, можно сказать – незапланированный отдых. Надо было доставить только что призванных молодых людей из средней полосы на Дальний Восток. Пока ехали туда (естественно, на поезде) и прохлаждались там – все было хорошо. Но вот эшелон готов и набит под завязку (все полки даже на третьем ярусе заняты) молодыми полупьяными людьми, которых долго по-русски провожали накануне. Мамы в слезах, девушки в соплях, пацаны хорохорятся. Ехать – десять суток. На каждый вагон – один лейтенант и два сержанта. Вроде делать нечего, спи себе. Однако же.
Инструктаж – на остановках из вагонов не выпускать, по вагонам не ходить, в течение дня изучать уставы, в карты не играть, спиртное – не дай бог. Поехали. Эшелон – это не пятизвездный круиз. Несвежий матрац без постельного белья и двухразовое питание – пустая баланда в алюминиевой миске алюминиевой же ложкой, которую желательно держать при себе всегда на всякий «П» (пожарный случай) и не дай бог потерять. На следующий день новобранцы протрезвели и загрустили. Что делать в вагоне в полуголодном состоянии без алкоголя и карт, никто не знал, поэтому наиболее адаптивные сразу стали соображать. Оказалось, что есть много способов получить и то и другое, даже не выходя из вагона, поэтому лейтенанту скучно не было – пацаны пытались, сержанты изображали рвение, но на самом деле помогали им, лейтенант разгадывал, ловил, отбирал, выбрасывал, призывал, ругался и т. д.
Чтобы лейтенанты не расслаблялись, два раза в день по эшелону с проверкой, как хищники, рыскали несколько капитанов – особистов из туманного прошлого. Они давали понять, что они – не стукачи, их заставляют командиры из штабного вагона (в штабном мягком вагоне командование осуществляли белые, на этот момент, люди – старшие офицеры, вырвавшиеся из гарнизонной жизни и объятий постаревших и опростившихся от жизни в гарнизоне боевых подруг). В основном они пили, играли в карты и развлекались с девушками с полустанков. Девушки людей в форме уважают – видимо, по наивности надеясь на то, что форма к чему-то обязывает. Впрочем, если спросить конкретную девушку, почему она села в вагон с офицерами (или, того хуже, с солдатами), она не сможет ответить; скорее всего, пошлет куда подальше – и правильно сделает.
На одном из полустанков лейтенант с сержантами, как обычно, стойко отражали в тамбуре натиск голодных новобранцев, рвавшихся наружу якобы за хлебом. (Иногда они бросали деньги станционным мальчишкам и, что интересно, те, видимо из солидарности, еду приносили.) У какого-то разгильдяя лейтенанта пара человек выскочили-таки за хлебом, но назад им добраться не удалось – их с полным баулом водки перехватили особисты (они почему-то нигде и никогда не дремлют). Поскольку это случилось на глазах почти у всего эшелона, начальник эшелона приказал бутылки с водкой разбить о рельсы – в назидание всем наблюдавшим с обливавшимся кровью сердцем новобранцам, офицерам (старшим и младшим) и прочему станционному люду. Жестоко, но в соответствии с инструкцией, как говорится.
А в это же самое время на соседних путях стоял пассажирский состав, вагон-ресторан которого оказался прямо напротив вагона нашего лейтенанта. Казалось бы, ну и что же, что? (Так смешно всегда вопрошал один грузин-двухгодичник, тщательно выговаривая звук «ч» – получалось «ну и чето-же, чето».) Ну и что же, что. Новобранцы бесперспективно заигрывают с официантками – тем все равно приятно. Двери закрыты, пространство просматривается сержантом. То-то и оно, что сержантом – он потом клялся, что не видел.
Состав наконец-то тронулся, лейтенант вздохнул с облегчением, и тут в вагон ворвались особисты. Один из них жестко бросил лейтенанту: «У тебя в вагоне вино. Будем искать». Не обращая внимания на возражения лейтенанта (типа «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда»), дали команду выйти всем в проход и начали шмон. Именно это слово сразу пришло в голову лейтенанту, и он понял теперь смысл слышанного когда-то: «до сих пор в ушах шмона гам». Особисты шмонали. Они довольно быстро двигались по вагону, просто сбрасывая со всех полок матрацы. Гам с той же скоростью двигался вдоль вагона. Вина не было, и лейтенант злорадно усмехался. Рано радовались. Капитан вышел к туалету и подозвал недотепу. Картина была потрясающая – отовсюду торчали большие бутылки с болгарским полусладким вином «Тырново» (кто бы его пил вообще, тем более по цене вагона-ресторана). Они торчали из мусорного ящика, из унитаза, из раковины, из-за трубы и бог весть откуда еще. По мере продвижения шмона по вагону вино передавалось дальше и дальше, но в соседний выгон переход был закрыт. Лейтенант понял, почему особисты сбрасывали матрацы не глядя, – они все знали заранее. Они деловито собрали вино в откуда-то появившиеся рюкзаки и старший, якобы пожалев растерянного и расстроенного лейтенанта, сказал ему: «Мы начальнику эшелона докладывать не будем, но и ты молчи – а то хуже будет. Вечером приходи к нам в купе, выпьем вина». Так что бить бутылки со спиртным в армии, так же как и на гражданке, не принято. Лейтенант почему-то вино с ними пить не пошел.
Самым запоминающимся событием на студенческих сборах были стрельбы из пушек. Зенитная пушка калибра 57 мм стреляет не так шумно, как стомиллиметровая гаубица, но по ушам бьет резче за счет высокой начальной скорости снаряда —1000 м/сек. По этой причине зенитные пушки можно использовать при стрельбе по танкам – их снаряды пробивают броню лучше. По крайней мере, так преподавали на кафедре. Именно эту задачу выполняли студенты на пехотном полигоне (на зенитный полигон для стрельбы по воздушным целям их не пускали, опасаясь, видимо, за жизнь летчиков).
Накануне весь день прошел в передвижениях и учениях – развертывание батареи, в котором самым неприятным занятием было отрыть окоп под пушку глубиной 90 см в степи под палящим солнцем и подсоединить кучу кабелей, а ночевка – прямо на земле в холоде. С вечера все пушки были сориентированы в сторону, откуда должны были тащить макеты танков. Утром после короткого развода и инструктажа по технике безопасности стрельбы студенты, в ожидании своей очереди, разбрелись вдоль линии фронта и расселись, кто досыпая, кто лениво переговариваясь. И тут выстрелила первая пушка. Все буквально попадали – никто такого звука не ожидал. Самой пушки не было видно – она пропала в облаке пыли, напоминавшем атомный гриб. Страшная мысль пронзила всех лежащих – и ведь все мы там будем в течение часа.
Блинов был в зенитном расчете вторым номером, то есть наводчиком по углу места, проще говоря – по вертикали. Зенитный расчет состоял из шести человек – командир, наводчик по азимуту (по горизонтали), уже упомянутый наводчик по углу места, заряжающий (жуткая функция для качков типа Сильвестра Сталлоне, – а именно такой мускулистый парень был в расчете Блинова) и двое подносчиков снарядов (обычно это ребята, хитро изображающие из себя не годных ни на какие серьезные дела, стрекачи по призванию). Командир командовал (как всегда, самое нехитрое дело), наводчики наводили перекрестие на надвигавшийся в полутора километрах танк, подносчики тащили вдвоем обойму (четыре снаряда; пушка, кстати, была еще и автоматическая), заряжающий один хватал эту обойму, забрасывал и с трудом крутил какую-то ручку, запирая затвор. После доклада наводчиков о том, что цель поймана, командир командовал: «Огонь!» Блинов, вжавшись в металлическое сидение, чуть дыша шевелил штурвалом и обреченно ждал выстрела.
Известно, что ничего нет хуже, чем ждать и догонять. Это еще в том случае, когда дождешься или догонишь. Выстрел, как и все ожидаемое в этом мире, хлопнул неожиданно. Наступило мгновенное оглушение и ослепление. Плотность облака пыли оказалась такой, что не то что танков – солнца не было видно. О том, чтобы что-то слышать, не могло быть и речи. Пыль медленно рассеивалась, подраненный танк (как потом оказалось – попали сразу) продолжал надвигаться. Метрах в ста от него двигался второй. Первый номер двинул прицел к нему. Дальнейшее – следующие пять выстрелов – представляется в полном тумане и одурении. Вот так останавливается время.
После стрельбы еще долго обсуждали этот ужас, недоумевая, что же в таком случае творится на войне. Никому на войну не захотелось. Двое, кстати, несмотря на клеймо публичного позора, лезть на пушку наотрез отказались.
После стрельб полковник подобрел, началась подготовка к экзамену, и все наконец-то выспались и наигрались – никто всерьез не занимался. Проводя инструктаж перед экзаменом, полковник заострил внимание на главном: «Если не знаешь ответа – не сдавайся, подними руку и попроси время подумать». Блинов так и сделал. Не зная ответов на вопросы билета, он легкомысленно выпалил: «Разрешите подумать, товарищ полковник». Полковник радостно вытаращил глаза и стал так орать, что Владимир усомнился в том, что он правильно понял инструктаж. В какой-то момент ему даже показалось, что ведь поставит двойку. Но после неоднократного повторения этой унизительной сцены, полковник махнул рукой и отправил Владимира к майору, который, сжалившись, поставил тройку.
Всех студентов поздравили с окончанием сборов, курса военной подготовки и представлением к званию «лейтенант». Два месяца – не два года. В Алма-Ате наступила золотая осень – самый чудесный сезон. Это был единственный сентябрь, когда не отправляли на целину, на уборку урожая, и студенты в полной мере оценили прекрасное слово «свобода». На армии можно было поставить точку и только иногда вспоминать со смехом забавные эпизоды.
Рано радовались. Большинству участников этих сборов пришлось послужить Родине еще по два года.
Шестнадцать тонн
Некоторых, немного, забрали сразу после университета. Остальных – через год. Неизвестно, что лучше.
Блинов распределился в вычислительный центр, в Караганду. Захотелось пожить самостоятельно. Программирование и свободная жизнь ему понравились, и работал он с удовольствием. Весной пришла повестка, но она не воспринималась серьезно. Блинов показал ее директору вычислительного центра, и тот успокоил, пообещав уладить вопрос. Как раз возникла новая задача, которую надо было почему-то сделать очень быстро (такие «быстрые» задачи потом никому и никогда не нужны). Директор твердо пообещал: «Если сделаешь за два месяца, то уж точно в армию не пойдешь».
Задача была связана с учетом простоев и ремонта горношахтного оборудования. После каждой смены горный мастер должен был записывать сведения о состоянии оборудования в специальные формы в специальных кодах. Эти данные передавали по телетайпу в вычислительный центр, где они и обрабатывались – накапливались, анализировались, включались в различные отчеты. Блинов весьма смутно представлял себе это горношахтное оборудование, и потому было решено устроить ему экскурсию в шахту.
Зачем люди работают в шахтах? И при чем здесь армия? Почему-то одни работают в шахте и служат в армии (чаще всего и то и другое), а другие – нет. Справедливости не существует, и Великая Революция провалилась. Но вопрос остается.
В шахту Блинов приехал рано утром, к началу смены, так как мастер предупредил, что спускаться они будут вместе с шахтерами. В раздевалке ему выдали все шахтерское обмундирование, включая каску и фонарь во лбу, и они двинулись вместе со всей сменой («Наверное, к лифту» – подумал Блинов). То пространство, куда вошли человек сорок, лифт не напоминало даже отдаленно. Это походило на большой старый плот (почему он так подумал? ведь никогда и плотов не видел, разве что в кино) с плохо подогнанными и ходящими ходуном (это выяснилось через несколько секунд) досками. Шахтеры стояли угрюмо и прямо – держаться было не за что. Пока Блинов с любопытством думал, что будет дальше, плот дернулся и, раскачиваясь, пошел вниз. Блинов чуть не упал, схватился за мастера и согнул ноги. Ощущение, как на палубе качающегося корабля (опять же сравнение из кино). Свет меркнул. Оставались гореть только фонари во лбу. У плота не было никакого ограждения, никаких стен, никаких поручней. Он шел вниз, скользя по канатам (четыре каната – по одному у каждого угла). Со всех сторон чернела и сочилась грязной жидкостью земля. Что-то скрипело и чавкало. Вверху быстро удалялся и таял маленький квадратик чего-то светлого. Идеальный антураж для фильма ужасов.
Наконец плот остановился, и все двинулись в штрек. Здесь было довольно просторно, тускло светили фонари и можно было разглядеть рельсы, вагонетки и другое оборудование. Мастер что-то показывал и рассказывал, но Блинов слушал плохо, ему было неуютно. Они прогулялись по штреку, может быть, еще по каким-то выработкам, и тут мастер сказал, что они подошли к лаве и что Блинову непременно надо посмотреть, что в этой лаве творится. В лаве добывается уголь (видимо, до автоматизации это называлась забоем и здесь шахтеры рубили уголь отбойными молотками). Блинов слушал плохо, он понял, что сейчас они поползут вдоль этой лавы, сквозь ряды гидравлических стоек (высота проема 110 сантиметров, а расстояние между стойками – 90 сантиметров). Он опустился на четвереньки и пополз вслед за мастером, в зад которому светил его фонарь. А длина этой лавы 300 метров. Это для спринтера немало, даже если бежать.
Двигаясь молча, Блинов понял, почему ему было неуютно. Темно было, как у негра в… Смысл выражения, над которым он никогда не задумывался, теперь стал понятен – темнее не бывает. Видимо, у белых в этом самом месте светлее. Но это была не черная чернота, а именно темная темнота, которая давила. Конфуций мог искать черную кошку в темной комнате, но в лаве он бы искать ее не стал, равно как и у негра в… Может быть, Конфуций негров как раз и не видел. Иначе он предложил бы искать черную кошку понятно где. В лаве он точно не был. Темная комната теперь представлялась Блинову полной света. В этот момент (до этого было относительно тихо) слева что-то громыхнуло, сверкнуло и стало со страшным скрежетом двигаться. Как потом выяснилось, начался процесс добычи угля – угольный комбайн вгрызался в пласт и сбрасывал нарубленный уголь на конвейер. Конвейер уносил уголь в конец лавы, куда двигались и Блинов с мастером. Блинову показалось, что наступил конец света и он попал прямо в ад.
Комбайн с конвейером гремели, Блинов полз, ничего не соображая. Он старался ни о чем не думать (что работают комбайн и конвейер, он понял много позже), особенно о том, что происходит, потому что любая мысль наводила ужас, хотелось тут же лечь и забыться. Где-то на полпути навстречу попались два шахтера. Они ползком тащили бревно – видимо, где-то что-то надо было укрепить. Блинов приободрился – люди бревна таскают, а тут ползешь, можно сказать, с абсолютно свободными руками. В конце концов, все заканчивается, если не умрешь раньше, – закончилась и эта лава и можно было выпрямиться. Тут же у выхода, согнувшись в три погибели, стоял шахтер с лопатой и подгребал уголь, сваливающийся с конвейера при ссыпании на другой, перпендикулярно двигающийся конвейер (если не подгребать, конвейер бы заклинило).
Мастер сказал, что надо передохнуть, и они попали в какую-то пещеру. Тут и там, как здоровенные светлячки, вспыхивали при повороте шахтерских голов фонарики – шахтеры присели «перекурить». Они сидели молча, и только слышно было, как сплевывается слюна. Блинова угостили. Насвай надо было заложить за нижнюю губу и, посасывая его, сплевывать слюну. Якобы заменяет никотин. Возможно, когда привыкнешь. Сидеть было намного лучше, чем ползти. Вставать даже через полчаса не хотелось, но мастер потащил в следующую лаву. Может быть, он добросовестно хотел показать как можно больше оборудования, а может, решил отбить всякую охоту у кого бы то ни было заниматься простоями и ремонтом горношахтного оборудования.
Вторая лава была намного легче с точки зрения ее преодоления – высотой под два метра. Кроме того, она была как-то освещена. Правда, сильнейший встречный поток воздуха заставил их преодолевать расстояние, как в сильнейший буран. Так, по законам Кирхгофа, работает шахтная вентиляция. В этой шахте было порядка тысячи различных выработок в разных горизонтах. Если где-то нет движения воздуха, то вероятно скопление метана, и тогда от любой искры может произойти взрыв с известными последствиями, о которых ежегодно сообщают средства массовой информации.
Зачем они спускаются в шахту. В мозгу Блинова неотвязно сидела песня «Шестнадцать тонн»:
Зачем они идут в шахтеры? Краснобай с экрана телевизора говорит, что если закрыть шахты, то люди потеряют работу и умрут с голода. Неужели все дело в том, что
У каждой шахты есть «Ветерок» – нехитрое заведение, где шахтеры стоя пьют пиво с водкой или портвейн, закусывая всякой фигней. Ничего особенного, но выпить после шахты тянет сильно. Шахтеры идут после смены гурьбой, тяжело.
Глаза целую неделю были как будто подведены тушью и никак не отмывались, как и у всех шахтеров. На недоуменные вопросы Блинов гордо рассказывал, как он посетил шахту, но при этом честно добавлял, что больше никогда и ни за что.
Программу он сделал, но в эксплуатацию ее так никогда и не запустили. Никогда мастер не будет заполнять эти дурацкие формы после тяжелой смены. К концу работы Блинова вызвали в военкомат и вручили предписание прибыть в распоряжение штаба армии где-то на Дальнем Востоке чуть ли не через неделю. Директор вычислительного центра, видимо, не очень-то и напрягался. Как впоследствии сказал один антисемит, обычные еврейские штучки (директором был Борис Владимирович Левин). Но это вряд ли. Отвертеться можно было по знакомству или дав кому надо взятку, но в то время об этом мало кто знал и мало кто это делал. Теперь не делает только ленивый.
В армию не хотелось, но неизвестность влечет, особенно когда не очень понятно, что делать в этой жизни. Над крысами ставили такой опыт: создавали им в клетке очень комфортные условия, а затем делали черную дыру, в которой была полная неизвестность и в которую из комфортных условий лезть не было никакой необходимости. Крысы лезли в эту дыру из любопытства. Так и человек.
Блинов распределился в вычислительный центр, в Караганду. Захотелось пожить самостоятельно. Программирование и свободная жизнь ему понравились, и работал он с удовольствием. Весной пришла повестка, но она не воспринималась серьезно. Блинов показал ее директору вычислительного центра, и тот успокоил, пообещав уладить вопрос. Как раз возникла новая задача, которую надо было почему-то сделать очень быстро (такие «быстрые» задачи потом никому и никогда не нужны). Директор твердо пообещал: «Если сделаешь за два месяца, то уж точно в армию не пойдешь».
Задача была связана с учетом простоев и ремонта горношахтного оборудования. После каждой смены горный мастер должен был записывать сведения о состоянии оборудования в специальные формы в специальных кодах. Эти данные передавали по телетайпу в вычислительный центр, где они и обрабатывались – накапливались, анализировались, включались в различные отчеты. Блинов весьма смутно представлял себе это горношахтное оборудование, и потому было решено устроить ему экскурсию в шахту.
Зачем люди работают в шахтах? И при чем здесь армия? Почему-то одни работают в шахте и служат в армии (чаще всего и то и другое), а другие – нет. Справедливости не существует, и Великая Революция провалилась. Но вопрос остается.
В шахту Блинов приехал рано утром, к началу смены, так как мастер предупредил, что спускаться они будут вместе с шахтерами. В раздевалке ему выдали все шахтерское обмундирование, включая каску и фонарь во лбу, и они двинулись вместе со всей сменой («Наверное, к лифту» – подумал Блинов). То пространство, куда вошли человек сорок, лифт не напоминало даже отдаленно. Это походило на большой старый плот (почему он так подумал? ведь никогда и плотов не видел, разве что в кино) с плохо подогнанными и ходящими ходуном (это выяснилось через несколько секунд) досками. Шахтеры стояли угрюмо и прямо – держаться было не за что. Пока Блинов с любопытством думал, что будет дальше, плот дернулся и, раскачиваясь, пошел вниз. Блинов чуть не упал, схватился за мастера и согнул ноги. Ощущение, как на палубе качающегося корабля (опять же сравнение из кино). Свет меркнул. Оставались гореть только фонари во лбу. У плота не было никакого ограждения, никаких стен, никаких поручней. Он шел вниз, скользя по канатам (четыре каната – по одному у каждого угла). Со всех сторон чернела и сочилась грязной жидкостью земля. Что-то скрипело и чавкало. Вверху быстро удалялся и таял маленький квадратик чего-то светлого. Идеальный антураж для фильма ужасов.
Наконец плот остановился, и все двинулись в штрек. Здесь было довольно просторно, тускло светили фонари и можно было разглядеть рельсы, вагонетки и другое оборудование. Мастер что-то показывал и рассказывал, но Блинов слушал плохо, ему было неуютно. Они прогулялись по штреку, может быть, еще по каким-то выработкам, и тут мастер сказал, что они подошли к лаве и что Блинову непременно надо посмотреть, что в этой лаве творится. В лаве добывается уголь (видимо, до автоматизации это называлась забоем и здесь шахтеры рубили уголь отбойными молотками). Блинов слушал плохо, он понял, что сейчас они поползут вдоль этой лавы, сквозь ряды гидравлических стоек (высота проема 110 сантиметров, а расстояние между стойками – 90 сантиметров). Он опустился на четвереньки и пополз вслед за мастером, в зад которому светил его фонарь. А длина этой лавы 300 метров. Это для спринтера немало, даже если бежать.
Двигаясь молча, Блинов понял, почему ему было неуютно. Темно было, как у негра в… Смысл выражения, над которым он никогда не задумывался, теперь стал понятен – темнее не бывает. Видимо, у белых в этом самом месте светлее. Но это была не черная чернота, а именно темная темнота, которая давила. Конфуций мог искать черную кошку в темной комнате, но в лаве он бы искать ее не стал, равно как и у негра в… Может быть, Конфуций негров как раз и не видел. Иначе он предложил бы искать черную кошку понятно где. В лаве он точно не был. Темная комната теперь представлялась Блинову полной света. В этот момент (до этого было относительно тихо) слева что-то громыхнуло, сверкнуло и стало со страшным скрежетом двигаться. Как потом выяснилось, начался процесс добычи угля – угольный комбайн вгрызался в пласт и сбрасывал нарубленный уголь на конвейер. Конвейер уносил уголь в конец лавы, куда двигались и Блинов с мастером. Блинову показалось, что наступил конец света и он попал прямо в ад.
Комбайн с конвейером гремели, Блинов полз, ничего не соображая. Он старался ни о чем не думать (что работают комбайн и конвейер, он понял много позже), особенно о том, что происходит, потому что любая мысль наводила ужас, хотелось тут же лечь и забыться. Где-то на полпути навстречу попались два шахтера. Они ползком тащили бревно – видимо, где-то что-то надо было укрепить. Блинов приободрился – люди бревна таскают, а тут ползешь, можно сказать, с абсолютно свободными руками. В конце концов, все заканчивается, если не умрешь раньше, – закончилась и эта лава и можно было выпрямиться. Тут же у выхода, согнувшись в три погибели, стоял шахтер с лопатой и подгребал уголь, сваливающийся с конвейера при ссыпании на другой, перпендикулярно двигающийся конвейер (если не подгребать, конвейер бы заклинило).
Мастер сказал, что надо передохнуть, и они попали в какую-то пещеру. Тут и там, как здоровенные светлячки, вспыхивали при повороте шахтерских голов фонарики – шахтеры присели «перекурить». Они сидели молча, и только слышно было, как сплевывается слюна. Блинова угостили. Насвай надо было заложить за нижнюю губу и, посасывая его, сплевывать слюну. Якобы заменяет никотин. Возможно, когда привыкнешь. Сидеть было намного лучше, чем ползти. Вставать даже через полчаса не хотелось, но мастер потащил в следующую лаву. Может быть, он добросовестно хотел показать как можно больше оборудования, а может, решил отбить всякую охоту у кого бы то ни было заниматься простоями и ремонтом горношахтного оборудования.
Вторая лава была намного легче с точки зрения ее преодоления – высотой под два метра. Кроме того, она была как-то освещена. Правда, сильнейший встречный поток воздуха заставил их преодолевать расстояние, как в сильнейший буран. Так, по законам Кирхгофа, работает шахтная вентиляция. В этой шахте было порядка тысячи различных выработок в разных горизонтах. Если где-то нет движения воздуха, то вероятно скопление метана, и тогда от любой искры может произойти взрыв с известными последствиями, о которых ежегодно сообщают средства массовой информации.
Зачем они спускаются в шахту. В мозгу Блинова неотвязно сидела песня «Шестнадцать тонн»:
Каким-то образом, эта песня на маленькой гэдээровской пластинке прорвалась в пионерский лагерь летом 1960 года, и школьники всячески кривлялись под нее, изображая то ли рок, то ли еще что, не понимая содержания. Песня английских шахтеров, которых, наверное, уже давно нет. Песня хорошая, поэтому она с регулярным постоянством возникает на радио до сих пор.
You load sixteen tons, and what do you get…
(Грузишь шестнадцать тонн и что имеешь?)
Зачем они идут в шахтеры? Краснобай с экрана телевизора говорит, что если закрыть шахты, то люди потеряют работу и умрут с голода. Неужели все дело в том, что
В третью лаву Блинову идти не хотелось. Мастер решил, что долг выполнил, и предложил подняться наверх, не дожидаясь конца смены, через другой ствол. Они вышли наверх и оказались совсем в другом месте, далеко от главного входа. Путешествуя по шахте, теряешь ощущение пространства и времени. Пространства и времени в шахте нет – только сингулярность где-то у негра в…
I was born one morning, when the sun didn' t shine
(В то утро, когда я родился, солнца не было).
У каждой шахты есть «Ветерок» – нехитрое заведение, где шахтеры стоя пьют пиво с водкой или портвейн, закусывая всякой фигней. Ничего особенного, но выпить после шахты тянет сильно. Шахтеры идут после смены гурьбой, тяжело.
Блинов вспомнил одного парня из Москвы, который приехал в Караганду после Горного института по распределению горным мастером на шахту. Несколько месяцев они жили в одной комнате в гостинице, пока не получили общежитие. Тот всегда поддавал после смены. Потом кто-то сказал, что он совсем запил и, не проработав и года, уехал.
If you see me coming, better step aside
(Держись подальше, когда я иду).
Глаза целую неделю были как будто подведены тушью и никак не отмывались, как и у всех шахтеров. На недоуменные вопросы Блинов гордо рассказывал, как он посетил шахту, но при этом честно добавлял, что больше никогда и ни за что.
Программу он сделал, но в эксплуатацию ее так никогда и не запустили. Никогда мастер не будет заполнять эти дурацкие формы после тяжелой смены. К концу работы Блинова вызвали в военкомат и вручили предписание прибыть в распоряжение штаба армии где-то на Дальнем Востоке чуть ли не через неделю. Директор вычислительного центра, видимо, не очень-то и напрягался. Как впоследствии сказал один антисемит, обычные еврейские штучки (директором был Борис Владимирович Левин). Но это вряд ли. Отвертеться можно было по знакомству или дав кому надо взятку, но в то время об этом мало кто знал и мало кто это делал. Теперь не делает только ленивый.
В армию не хотелось, но неизвестность влечет, особенно когда не очень понятно, что делать в этой жизни. Над крысами ставили такой опыт: создавали им в клетке очень комфортные условия, а затем делали черную дыру, в которой была полная неизвестность и в которую из комфортных условий лезть не было никакой необходимости. Крысы лезли в эту дыру из любопытства. Так и человек.
Курица – не птица, двухгодичник – не офицер
Двухгодичниками называли молодых людей, окончивших вуз с военной кафедрой и призванных в армию на два года офицерами. В начале 70-х годов служили очень и очень многие. Можно сказать, большинство. Причины выдвигались самые разные, и эффект был самый разный, как для армии, так и для призванных. На так называемую срочную (от слова «срок», а не «срочно») службу призывали в солдаты также на два года, но солдат двухгодичниками не называли.
Для прохождения воинской службы прибыл
До Уссурийска Блинов добирался долго – в плацкартном вагоне (билетов в купейный вагон, в котором положено ехать офицеру, естественно, не было, о самолете и говорить не приходится), где было много маленьких детей (к детям Блинов после этого стал относиться с недоверием) и очень душно. Все два года ему казалось, что он находится где-то на краю земли.
Он вышел одним из последних (торопиться было некуда), когда перрон уже почти опустел. Первым, кого он увидел на перроне, был однокурсник с соседнего факультета, сиротливо сидящий на чемодане. Они не были хорошо знакомы, но тут обрадовались друг другу, как родные. Блинов решил, что вдвоем будет веселее, но однокурсник уже получил назначение и отбывал в свою часть в затерянный уголок этого края земли. Он объяснил, где находится штаб армии, куда идти, к кому обращаться. Через пару часов с этого же перрона Блинов отправился в другой затерянный уголок этого же края, а вечером уже застилал кровать отсыревшими от вечной сырости простынями в избушке без курьих ножек, и потому с окном на полметра ниже уровня грунтовой дороги, которую и не было видно. Вида из окна не было вообще.
Весь следующий день он готовился к службе. Полдня получал и относил обмундирование. Пришлось ходить с полным мешком три раза. Чего тут только не было: форма повседневная, полевая х/б, полевая п/ш, парадная, шинели, бронетанковый костюм, сапоги яловые и хромовые, валенки и ботинки, рубашки, всякое белье, портянки, фуражки, шапки. И портупея – «надеваю портупею, и тупею, и тупею». Оставшиеся полдня пришивал погоны без наперстка, исколов все пальцы и возненавидев эту операцию на всю жизнь.
На следующий день рано утром прибыл в батарею, скрипя сапогами. Комбат, капитан Безматерных (как быстро выяснилось, его фамилия не означала, что ее носитель не матерится), был из солдат – остался на сверхсрочную (сверх срока). Солдаты таких не любят, потому что эти знают все их уловки и увертки.
Капитан двухгодичников не любил, так как диалектические противоречия между городом и деревней, а также между физическим и умственным трудом, которые коммунисты хотели изжить, никак не изживались.
Он вышел одним из последних (торопиться было некуда), когда перрон уже почти опустел. Первым, кого он увидел на перроне, был однокурсник с соседнего факультета, сиротливо сидящий на чемодане. Они не были хорошо знакомы, но тут обрадовались друг другу, как родные. Блинов решил, что вдвоем будет веселее, но однокурсник уже получил назначение и отбывал в свою часть в затерянный уголок этого края земли. Он объяснил, где находится штаб армии, куда идти, к кому обращаться. Через пару часов с этого же перрона Блинов отправился в другой затерянный уголок этого же края, а вечером уже застилал кровать отсыревшими от вечной сырости простынями в избушке без курьих ножек, и потому с окном на полметра ниже уровня грунтовой дороги, которую и не было видно. Вида из окна не было вообще.
Весь следующий день он готовился к службе. Полдня получал и относил обмундирование. Пришлось ходить с полным мешком три раза. Чего тут только не было: форма повседневная, полевая х/б, полевая п/ш, парадная, шинели, бронетанковый костюм, сапоги яловые и хромовые, валенки и ботинки, рубашки, всякое белье, портянки, фуражки, шапки. И портупея – «надеваю портупею, и тупею, и тупею». Оставшиеся полдня пришивал погоны без наперстка, исколов все пальцы и возненавидев эту операцию на всю жизнь.
На следующий день рано утром прибыл в батарею, скрипя сапогами. Комбат, капитан Безматерных (как быстро выяснилось, его фамилия не означала, что ее носитель не матерится), был из солдат – остался на сверхсрочную (сверх срока). Солдаты таких не любят, потому что эти знают все их уловки и увертки.
Капитан двухгодичников не любил, так как диалектические противоречия между городом и деревней, а также между физическим и умственным трудом, которые коммунисты хотели изжить, никак не изживались.