Владимир Дэс. Иван Федорович (сборник)

   Дома он его вымыл, обтер и обвалял в собачей подстилке. А потом подсунул своей овчарке, ощенившейся две недели назад.
   Та удивленно обнюхала волчонка. Покатала лапой, поглядела на лесника и, увидев, что Хозяин спокоен, допустила до своих сосков.
   И хотя ее родные щенки уже прозрели, а волчонок был еще слепой, свое место у сосков он отвоевывал на равных.
   Первые, месяцы он походил на собачьих щенков, но со временем, сменив темно-бурый мех на жесткий серо-охристый, стал отличаться от своих молочных братьев.
   И хотя, не получая волчьей, родительской, полупереваренной пищи, волчонок рос слабее своих диких собратьев, он очень рано стал разнообразить свой рацион ловлей мышей и тараканов, чем очень удивлял тех, кто не знал, что он волк.
   К осени он уже покрылся высоким зимним мехом, и на месте мягких молочных зубов, появились бритвенно острые, ослепительно-белые молодые резцы.
 
   Через год лесник понял, что щенок, хоть и вскормленный собакой, все же стал настоящим волком.
   И хотя человек искренне привязался к нему, обстоятельства жизни вынудили его расстаться со своим вскормышем.
   Подходила к концу его служба в лесничестве.
   Он был уже стар, часто болел.
   Пора было перебираться к людям.
   Он уволился со своей единственной в жизни работы, снял с книжки свои сбережения и купил дом в деревне неподалеку.
   Покидая навсегда лесничество, он решил отпустить в лес и своего волка.
   Хотя понимал, что сделать это будет трудно, но он выбрал момент, когда у волков наступила пора спаривания.
   Когда молодые и сильные волки добывают себе порой в кровавых и жестоких схватках со своими сородичами подруг для создания своей собственной семьи.
   Подкараулив время, когда волчицы словно магнитом притягивают к себе самцов, он вывел своего волка на тропу стаи, за которой давно уже наблюдал и знал, что там есть лишние самки.
   Его глупыш поначалу не понимал, почему хозяин гонит его куда-то, обиженный, отбегал в сторону, но, разнюхав наконец зовутций сладкий запах пока еще незнакомой подружки, забыв о непонятно почему сердящемся хозяине, закружил на месте, жадно и часто обнюхивая следы стаи, и вдруг, не прощаясь, прыжками помчался следом за недавно прошедшими сородичами.
 
   Прошло четыре года.
   Волков в округе становилось все больше и больше. Зато остальная живность убывала. Стали редки лоси и кабаны.
   Новый лесник оказался обыкновенным пьянчужкой, а когда-то прекрасное лесничество превратилось в место пьяных помывок в баньке и бестолковой стрельбы по пустым бутылкам.
   Но волки, прежде беспокоившие людей крайне редко и только по крайней нужде, стали все чаще и чаще резать домашний скот.
   Долго так продолжаться не могло. И в один из августовских дней, после долгого и зловещего ночного волчьего концерта, от которого кровь стыла в жилах и не могли спать даже самые храбрые, людское терпение лопнуло.
   Собрались со всей деревни все, кто имел отношение к охоте, и, кроя вечно пьяного нового лесника последними словами, с грехом пополам пришли к общему согласию: устроить облаву.
   Наняли в городе опытного охотника-волчатника. Тот расспросил жителей и определил где, примерно, обитает волчья семья, повабил в стекло семилинейной лампы. Хором отозвались волчата, потом завыла обманувшаяся волчица, и стало ясно: логово здесь.
   Через сутки все приготовления к облаве были закончены.
   Городской волчатник определил участок оклада. Расставили стрелков, загонщиков. Протянули веревки с флажками.
   Рано утром начали облаву. Сразу убили несколько молодых волков. Но, развешивая флажки, немного просчитались, оставили небольшой разрыв. Но он получился в сторону деревни и не особо беспокоил охотников.
   Вот в него-то и проскочили двое – матерый волк и прибылая волчица. Но они почему-то понеслись рысью не в сторону заливного луга, а к деревне, словно искали там спасения.
 
   А в деревне народ собрался толпой у дома старого лесника. Некоторые, наиболее говорливые, пришли даже с ружьями. Вспоминали старые охоты, былые трофеи. Вспоминали и хорошее, и плохое.
   Вдруг с околицы к лесу раздались крики: «Волки, волки!»
   Все встрепенулись.
   Старый лесник сходил в избу, взял ружье.
   Прямо по середке улицы к дому лесника мчались два волка. Перед самой избой они резко остановились и сели, беспокойно оглядываясь на лес.
   Потом один, матерый, лег и пополз, подвывая, к дому лесника.
   Второй волк, очевидно, его волчица, не поняв своего вожака, отбежала к колодцу.
   И тут же парень, стоявший у колодца, вскинул свою берданку и почти в упор выстрелил в волчицу. Та подпрыгнула от заряда картечи и рухнула замертво, уронив голову в пыль.
   Волк, еще секунду назад распластанный по земле, молнией метнулся к стрелку и, сбив его с ног, прижал к земле, лязгая клыками у самого его лица.
   Зверь!
   От ужаса стрелок обмяк, обмочился и сомлел.
   Глаза его закатились куда-то под лоб.
   Волк, вздрагивающий всем мощным своим телом, понял, что человек под ним уже ничего не чувствует, убрал передние лапы с того, кто убил его волчицу, развернулся к людям, стоящим вокруг лесника, ощерил страшную пасть и заворчал глухо и страшно.
   Все оцепенели, боясь пошевелиться.
   А волк, пятясь от людей, подошел к своей волчице.
   Потрогал ее лапой.
   Потерся своим носом об ее нос.
   Понюхал кровь, собравшуюся паровой лужицей под ее головой.
   Потом фыркнул и пошел устало по улице прочь из деревни и от леса.
   Люди опомнились, но от страха никто не мог поднять ружья, лишь старый лесник вскинул свою двухстволку, но и только, хотя все вокруг шептали ему: «Стреляй, стреляй!»
   А волк уходил.
   Уходил не спеша, то и дело разевая пасть.
   И когда лесник уже напряг левую руку, державшую цевье ружья, а затем осторожно расслабил ладонь правой руки под курком и поймал волка на мушку, тот вдруг остановился и резко обернулся.
   Все враз застыли.
   Волк смотрел человеку прямо в глаза.
   Старый лесник вздрогнул.
   Память его воскресила точно такой же, один в один, взгляд молодой волчицы, ощенившейся у него в сенях.
   Это был ее взгляд, лесник узнал его.
   Узнал и волчонка, вскормленного в своем доме.
   Вот, значит, почему он прибежал из леса в деревню и привел с собой свою волчицу – искал защиты для себя и для нее.
   Искал защиты в его доме.
   А нашел заряд картечи в голову своей подруги.
   И сейчас он смотрел в глаза лесника, упрекая за непонятную для волков пустую и никчемную человеческую жестокость.
   Лесник медленно опустил ружье.
   Глаза у волка заслезились.
   Он моргнул несколько раз, отвернулся от людей, низко опустил к земле лобастую голову и мелкой рысцой засеменил из деревни.
 
   Больше о волках вблизи этой деревни никто никогда не слышал.
   Старый лесник после этой памятной облавы прожил всего несколько месяцев – заболел окончательно и вскоре умер.
   Новый лесник допился до чертиков и удавился в лесной избушке.
   Зверь в лесничестве повывелся, а если и был, то какой-то больной и вялый.
   Потом появились лисы, зараженные чесоткой, и лесничество закрыли окончательно.
   Да и деревня захирела. Все больше и больше в ней становилось домов с забитыми крест-накрест окнами.
   Остались старики да старухи. Некоторые еще помнят, как уходил по улице матерый волк.
   Вот поумирают они – те немногие, кто помнит эту историю, и – все.
   Вообще больше не останется никакой истории.
   Не только этой…

Горгаз

   Посвящается прадеду моего друга Буслаева

   Быть аспирантом в двадцать четыре года, я вам скажу, весьма неплохо. Если еще вдобавок твой научный руководитель поручает тебе принимать зачеты у студентов, особенно у студенток.
   Зачеты зачетами, конечно, но иногда возникает острая необходимость в дополнительных консультациях по зачетным темам. И в этом случае дружба с Эдиком – аспирантом с соседней кафедры – была очень кстати.
   У Эдика была однокомнатная квартирка со всеми удобствами, доставшаяся ему по наследству от ныне уже покойной бабушки.
   Иногда, пребывая в хорошем расположении духа и при соответствующем материальном поддержании этого хорошего рас положения, Эдик сдавал эту квартирку по часам нам, его приятелям.
   Я, подрабатывая и экономя, иногда повышал настроение Эдика своими скромными материальными взносами.
   Было одно неудобство: квартира Эдика находилась; недалеко от квартиры моих родителей. Но при соблюдении элементарных правил конспирации и это неудобство легко обходилось стороной и в прямом, и в переносном смысле.
 
   Вот и в тот раз, выкупив у Эдика на два часа ключ от квартиры, я мчался к заветной цели.
   Только свидание у меня на этот раз было не совсем обычным: во-первых, среди бела дня; во-вторых, с секретаршей нашего ректора; а в-третьих, я был в нее немного влюблен.
   Старше нас, аспирантов, она была не намного, лет на десять, но мы (не только аспиранты, но и профессура) за серьезность звали ее по имени и отчеству Зоей Васильевной.
   Как? Каким чудом мне удалось ее уговорить? Сам не понимаю. Темны, ох, темны и зачастую непонятны души зрелых красавиц.
   Купив бутылку армянского коньяка, развесных шоколадных конфет и банку сока, я примчался на место.
   Открыл дверь Эдикиной квартиры.
   Засервировал стол.
   И с дрожью в коленках стал ждать звонка в дверь.
   Но, не выдержав, подошел к двери и прислушался, не идет ли. У Зои Васильевны времени было мало, она должна была придти на это необычное свидание в обеденный перерыв.
   «По времени обед уже начался. Минут десять на дорогу», – прикидывал я.
   В подъезде было шумно, в соседские двери кто-то то и дело звонил и с громкими криками «горгаз» требовал открытия дверей. Кто-то из жителей открывал, кто-то нет.
   Постепенно этот шумный «горгаз» приближался к двери, за которой стоял робкий и влюбленный я. И по мере его приближения я все дальше и дальше отходил в глубь комнаты, шепча про себя: «Чур-чур, пронеси».
   Но громкий бух-бух и требовательный крик заставили меня вздрогнуть и сжаться в комок.
   Потом еще звонок: «Длинь-длинь!»
   Потом еще стук. Глухой и настойчивый.
   – Горгаз! Откройте, я знаю, что в квартире кто-то есть.
   «Откуда?» – удивился я про себя, но, напугавшись шума на площадке, подскочил к двери и зашептал:
   – Вы понимаете, я не хозяин. Я зашел случайно.
   – А я – Горгаз. Мне надо проверить газовую колонку в этой квартире. Поэтому мне все равно – случайно или не случайно – я не уйду, пока не проверю колонку. А вдруг она неисправна и взорвется? Мне что, из-за вас в тюрьму садиться?
   – Садиться, конечно, не надо, но я вам не открою.
   – Не откроете? А я сейчас вызову милицию. Может, вы никакой не знакомый, а просто жулик.
   – Я – жулик? – от возмущения я чуть не задохнулся. – Ну тогда тем более не открою.
   – Ах, не откроешь?
   И тут же раздался такой грохот в дверь, что, наверное, все соседи повыскакивали из своих квартир.
   Не мне вам говорить, что огласка была, конечно же, не в моих интересах.
   «Что делать? – лихорадочно соображал я. – Вот-вот придет Зоя Васильевна, и этот сумасшедший «горгаз» своим шумом вспугнет ее. Лучше впущу. Может, быстренько проверит – и все. Или три рубля дам».
   И я открыл дверь.
   За дверью стояла мощная женщина выше меня на целую голову, лет тридцати, в черном комбинезоне, синем берете и с чемоданчиком в руке. Она иронически глянула на меня, на мой трояк, зажатый в вспотев шей руке, и, легко отодвинув мое тощее тело в сторону, прошла на кухню.
   Я прикрыл входную дверь и последовал за ней.
   Она, не обращая на меня внимания, запалила газовую колонку и, покрутив туда – сюда ручки регулировки, поцокала языком:
   – Да, тяжелый случай. Надо радиатор менять.
   – Как менять? Зачем менять?
   – Взорваться можете.
   – Да я и включать не буду. Мне колонка не нужна.
   – Будете, не будете – я не знаю. А если взорветесь, меня посадят. Вы же за меня сидеть в тюрьме не будете? – И она вопросительно посмотрела на меня.
   – Не буду.
   – Вот видите. Значит, буду менять.
   – Когда?
   – Сейчас.
   – Так зачем сейчас? Замените потом.
   – Не имею права. По инструкции при обнаружении неисправности я обязана поменять немедленно.
   И она открыла чемодан, достала из него огромный гаечный ключ и начала откручивать что-то там у колонки.
   Я закричал и от отчаяния повис на ее руке.
   Она отпихнула меня, как хворостину, и, когда я вывалился из кухни, закрыла дверь и начала выламывать радиатор из газовой колонки.
   В это время в дверь позвонили.
   Я подскочил как ужаленный к двери.
   – Кто? – машинально спросил я и, догадываясь, быстро открыл дверь.
   Зоя Васильевна тут же прошмыгнула в квартиру со словами:
   – А вы еще, проказник, спрашиваете?! Может, ждете еще кого-то?
   – Ну что вы, Зоя Васильевна, я не могу никого ждать, кроме вас. Вы же самая прекрасная женщина в мире. Или нет, даже во Вселенной. Или нет… – понес я нервную ахинею.
   – Ах-ах, – сказала Зоя Васильевна и хотела снять шляпку, но сильный грохот, а затем и громкие ругательства, раздавшиеся из кухни, резко сменили ее намерения.
   – Кто там? – испуганно спросила она.
   – Горгаз пришел, – честно ответил я.
   – Зачем? – тут же спросила Зоя Васильевна.
   – Газовую колонку чинить. Но я не виноват! Я не знал! – залепетал я.
   – Вы так считаете? – уточнила Зоя Васильевна и, поправив так и не снятую шляпку, проскользнула опять мимо меня, только уже в обратную сторону – из квартиры, бросив на ходу: «Хулиган».
   Входная дверь с шумом захлопнулась.
   – А-а-а! – закричал я и, высоко подняв кулаки, ворвался на кухню.
   Там женщина в комбинезоне и надвинутом на глаза берете уже поставила снятый газовый радиатор на стол и, покачивая в одной руке газовым ключом огромных размеров, периодически похлопывала им по грязной ладони другой своей руки.
   – Ну, что тебе? – остановил мой полет ее вопрос. – Хочешь помочь, что ли?
   Я стоял перед ней с высоко поднятыми руками в узких брюках, желтых носках и оранжевом галстуке. Тощий и бледный, как смерть.
   – На, помоги, – и она дала мне в руки какой-то шланг. – Иди, промой его в ванной.
   Я окинул взглядом эту огромную женщину и, загрустив, побрел выполнять задание. Открыл воду и присел на край ванны, презрительно бросив шланг на самое ее дно.
   Закурил.
   «Что теперь делать? Зоя Васильевна мне этого не простит ни как женщина, ни как секретарь ректора института. Вляпался так вляпался… Вряд ли теперь мне когда-нибудь удастся уговорить на свидание такую шикарную женщину. Да и проблемы, наверное, с аспирантурой начнутся».
   Так рассуждал я, глядя с тоской на грязный шланг, брошенный мною на дно ванны.
   Из задумчивости меня вывел громкий голос:
   – Ты что там, уснул? Давай шланг!
   Я подал.
   – Так ты что, его не вымыл? Эх, горе ни шланга помыть, ни бабу уговорить ты не можешь.
   Я вспылил:
   – Какое вам до этого дело? Может, это моя родственница приходила?
   – Ага, мама.
   – Знаете что, – устало ответил я, – вы давайте доделывайте свое черное дело да уходите. – И, оглядев ее, добавил: – Можете даже ванну принять.
   Я вышел в зал, открыл приготовленную для Зои Васильевны бутылку армянского коньяка, налил целый стакан и выпил. Сел на диван и, жуя конфету, стал рассуждать! «Что, плохо? Да, плохо. Но, наверное, на Зое Васильевне свет клином не сошелся. Да она тоже штучка, сразу раз и убежала. И от кого? От меня!» Коньяк, очевидно, уже плотно дошел до моего серого вещества. Я, встав, оглядел себя в зеркало и подумал: «Красавец. Правда, немного суховат. Зато жилист».
   Пока я так красовался на себя в зеркало, в ванной комнате зашумел душ.
   Я, забыв о своих огорчениях, сначала даже удивился: кто это там моется? Но вовремя вспомнил – да это же в ванной мой «Горгаз». Умора. Она поняла буквально мое предложение сполоснуться.
   И тут меня прострелила новая дьявольская мысль: «А что если мне сделать рокировку: поменять Зою Васильевну на это газовое чудо. Ну и пусть, что повыше и пошире, зато, наверное, помоложе».
   И я, подойдя к двери ванной, постучал костяшками пальцев в дверь.
   – Красавица, глинтвейн остынет.
   Душ затих.
   Из-за двери выглянуло симпатичное личико с ямочками на щеках.
   – Что остынет?
   Я оторопел: откуда эта красавица? Неужели то чудо в берете с чемоданом?
   – Глинтвейн… – повторил я оторопело.
   – А что это такое? – спросила женщина, выходя из ванной комнаты в халате и вытирая шикарные ярко-рыжие волосы махровым полотенцем.
   Я был так ошарашен, что не стал ничего и говорить о предстоящих возмущениях Эдика по поводу эксплуатации его банных принадлежностей.
   – Глинтвейн – это вино, только горячее.
   – Я не люблю горячее вино, – сказала рыжеволосая женщина и, взяв в руки бутылку армянского коньяка, повертела его из стороны в сторону. – Это же коньяк, а не вино. Я пила такой, – и задумчиво добавила: – Правда, очень давно.
   – Так, давай выпьем еще раз, – живо предложил я.
   Она посмотрела на Меня долгим взглядом и, поставив бутылку на стол, сказала:
   – Давай.
   Я разлил, сказал короткий спитч о Золушке, и мы выпили.
   А «Золушку» звали Лизой.
   – Какое приятное имя, – сказал я и предложил выпить на брудершафт.
   Она согласилась.
   Мы встали. Оказалось, что я ей всего по подбородок, поэтому переплетать руки было не совсем удобно. Зато после того как я приобнял ее тело для поцелуя, оно – это тело – оказалось очень податливым, хотя и весьма упругим.
   Наш фуршетный поцелуй затянулся, и мы незаметно для себя оказались в горизонтальном положении на диване.
   Такого большого и такого шикарного женского тела я еще не видел в своей юной жизни.
   Поцелуи ее были страстны, объятия мощны и долги.
   Я, исполняя обязанности соблазнителя все время боролся за свою жизнь, боясь быть задушенным моей гигантской Золушкой.
   После того как она расслабилась, я еще хотел немного поползать по ней, как таракан по булке, но вдруг неожиданно почувствовал недомогание (может, от крепких объятий, может, от страстных поцелуев, а может, от выпитого коньяка). Я быстро сполз с Лизы и побежал, вихляя задом, в ванную.
   Там меня вырвало.
   «Нет, все же это не от коньяка, – решил я. – Скорее всего от перенапряжения. Все же удовлетворить женщину с такими объемами было не так-то просто. Но судя по тому, как безвольно и расслабленно лежала на диване Лиза, задачу честного соблазнителя я выполнил». Рассуждал я так, стоя на коленях и свесившись головой глубоко в унитаз. Сил не было даже подняться на ноги.
   Вдруг кто-то погладил меня по голове.
   – Бедненький. Тебе плохо?
   – У-у-у-у… – промычал я.
   Лиза обтерла мое бледное личико полотенцем и, подняв на руки, отнесла меня на диван.
   Там она меня укрыла теплым одеялом! напоила чаем. Затем переоделась в свой рабочий комбинезон и, спрятав свои шикарные солнечные волосы под берет, ушла.
   Правда, предварительно она поцеловала меня в лобик и выпила на дорожку еще одну рюмку коньяка.
   Я, пролежав еще где-то час, вылез из-под теплого одеяла уже совсем бодрым.
   Горечь потери Зои Васильевны сменилась радостью от неожиданного свидания с Лизой из Горгаза. Я даже закружил от радости и легкости по комнате.
   Убрав все со стола, я помчался в институт поделиться своей победой с приятелями.
   Поделился.
   И даже пообещал друзьям познакомить их с этой прекрасной женщиной.
   Но…
   Но прошел день, другой, и я забыл про Лизу.
   И, может быть, никогда бы и не вспомнил, если бы не случай. Опять случай, который произошел со мной ровно через двадцать лет.
   Не буду рассказывать, что я пережил за это время, так как думаю, моя никчемная жизнь вряд ли кому интересна.
   Единственное, что может быть важно к моменту нашей второй встречи с Лизой из Горгаза, это то, что я так и не женился, детей у меня не было, высот особых в науке я не достиг, хотя когда-то вроде бы подавал надежды.
   Одно время много пил, потом бросил, заработав предциррозное состояние печени и камни в почках. Похоронил маму и, помыкавшись по городам и весям, въехал жить в родительскую квартиру, устроившись рядом в школе преподавать математику в классах среднего звена.
   И вот сижу я очередной раз на больничном дома, мучаясь извечным гамлетовским выбором – что принимать: лекарства или пол-литра, как в дверь, в которую никто, кроме меня, не входил уже где-то полгода, позвонили.
   Я удивленно подошел к двери в своем старом банном засаленном халате и из чистого любопытства спросил:
   – Что за идиот пришел ко мне в среду в полдень?
   Но даже когда услышал за дверью гром кий голос: «Горгаз», сердце мое еще не дрогнуло. И даже когда дверь открывал, руки не задрожали. А вот когда увидел что это за «Горгаз», в горле у меня пересохло и руки задрожали.