Владимир Дэс. Зелёное пальто

   А младшая, не успев выйти из колонии, опять села за грабеж мужчины в пальто с применением все той же папиной бритвы. Ей эту бритву дяди в погонах упорно возвращали после очередной отсидки.
   Мама же перестала шить на соседей. И принялась перешивать старые вещи из пунктов приема вторсырья в первоклассный импортный товар.
   Мамин «импорт» разлетался молниеносно.
   Особенно самопальные джинсы из крашеного брезента.
   Благодаря этой маминой инициативе наше семейство стало потихоньку обживаться: появились телевизор, утюг и даже унитаз.
   Мое зеленое пальто я нашел у порога.
   На нем спал неясной породы кот, с одним глазом и хитрой улыбкой.
   Он никак не хотел отдавать мне мою собственность, но, получив пинка, улетел, как птица, в форточку. А еще говорят, будто кошки не летают.
   Упаковав зеленое пальто, я поцеловал маму, вечную труженицу, нажал пару раз на клизму, торчащую из папиного рта, с порога помахал сестренке, расчесывавшей волосы на ногах своей подруги, и умчался в город-герой Ленинград.
   В университете учиться было интересно.
   Экономику нам преподавал ветхий профессор с клюшкой, выходец из какой-то полудикой народности, обитающей в Нерчинске. Туда некогда ссылали «декабристов», а затем большевиков, коммунистов, за коммунистами: оппортунистов, троцкистов, космополитов, диссидентов и немногочисленных пока олигархов.
   Профессора этого мы прозвали Шаманом. С детства одна нога у него была короче другой, и поэтому на охоту соплеменники его не брали. Вот он от безделья читал и читал, читал и читал единственную на весь Нерчинск книгу «Капитал» Карла Маркса, забытую кем-то из ссыльных революционеров. А читая, так полюбил, что выучил ее наизусть.
   И когда «это чудо» выросло, его как необычный экземпляр привезли из Нерчинска в Ленинград. Здесь ему без диссертации, как представителю малой народности, присвоили звание профессора и направили в наш университет преподавать политэкономию загнивающего капитализма.
   В своей жизни он так и не прочитал больше ни одной книги. И говорил исключительно цитатами из «Капитала».
   Среди студентов чудаков тоже хватало.
   С нами учились эфиопы, румыны, йеменцы и даже один монгольский национальный поэт – вроде нашего Пушкина в Монголии.
   Он хоть и был поэтом, но унитаз за четыре года так и не освоил. Как приспичит, идет в туалет, сядет в уголке мимо унитаза и упрямо делает свое дело, сочиняя при этом стихи.
   Хорошие ребята были из Анголы.
   Постоянно просились с нами в баню, хотели отпарить свою черную кожу добела. Это я как-то сказал, пошутив, что русские раньше тоже были черными, но березовыми вениками в бане отпарились добела. И они поверили.
   Как верили всему, чему их учили в СССР.
   После третьего курса меня и еще четырех студентов отправили на двухмесячную практику в Ригу. Руководитель нашей практики принял нас в своем кабинете, ощупал наши мышцы, осмотрел зубы и отправил в Юрмалу, к себе на дачу. Полоть и копать грядки на его огороде.
   А поскольку Юрмала была курортной зоной с огромным количеством ресторанчиков и скучающих девушек, мы возражать против такой повинности не стали.
   Вначале обошли все ресторанчики.
   Потом познакомились с девчонками – патрульными ГАИ. Они съезжались со всего Союза, убегая от несчастной любви в рижский спецбатальон, единственный в стране, куда принимали девушек.
   И на всех перекрестках Риги стояли элегантные регу лировщицы, в юбочках и пилоточках.
   В выходные, свободные от сельхозработ на даче, дочь руководителя практики, коренная рижанка, устраивала нам, практикантам, экскурсии по их красивому, древнему городу.
   Начинала она с центра Риги от памятника Свободы.
   У него она произносила длинные патетические речи.
   О свободе малых народов и о русских, душивших эту свободу.
   О проспекте, который сейчас называется именем Ленина, а ранее назывался Гитлер-штрассе.
   О тех инородцах, которые приходили в их красивый город и переименовывали их улицы.
   От столь длинного и туманного предисловия экскурсанты скучали и расходились, кто куда.
   Оставался один я.
   Она невозмутимо продолжала для меня одного эту познавательную речь. А затем, не спрашивая, вела меня в огромную рижскую коммуналку, к своей подруге. Подруга, как правило, ждала нас уже в пеньюаре.
   Позже я узнал, что у них, коренных рижанок, было принято делиться друг с другом нами – русскими дикарями.
   Во время любви они разговаривали между собой только по-латышски, явно не считая нас, варваров, разумными существами.
   Дикари и есть дикари.
   Хотя, как я понимал в конце каждого секс-сеанса, мы, дикари, все же были неплохи в постели.
   Когда закончилась практика, я вез домой в портфеле бутылочку рижского бальзама, в кармане зеленого пальто открытку с видом Домского собора, перепачканную поцелуями веселых девушек ГАИ, а под зеленым пальто – венерическую болезнь от чопорных коренных рижанок.
   На последнем курсе я успешно излечился от последствий рижских любовных похождений, потерял открытку с наивными поцелуями юных гаишниц и уже стал упаковывать свое зеленое пальто для дальнейших подвигов во славу Отечества. Но перед самым распределением нам вдруг назначили лыжный кросс в двадцать пять километров.
   Может, кому-то эта дистанция и могла показаться смертельной, но только не мне. Я был уверен на все сто процентов, что с кроссом у меня проблем не будет.
   И не было бы.
   Но именно накануне забега ко мне подошел мой университетский друг и попросил помочь перевезти мебель своей знакомой, заведующей детским садом, со старой квартиры на новую.
   Ему я отказать не мог.
   Мы с ним подружились еще в момент сдачи вступительных экзаменов. Он, как и я, уже отслужил в армии, только не ВДВ, а в морской пехоте. Это тоже вроде десанта, только на море.
   У него был нагрудный значок «За дальний поход», и это дало ему право, как и мне, поступить в университет вне конкурса.
   Отец его был героем Великой Отечественной войны и занимал должность первого секретаря райкома в одной из северных областей. Во времена хрущевского кукурузного бума ^[10] убежденный партиец пытался, исполняя решение партии, засеять кукурузой весь свой район. За что был снят, но уже во времена брежневского «застоя» ^[11].
   Из-за этих папиных инициатив друга в школе недолюбливали и дразнили «райком, исполком». А учительница по каждому поводу и без била указкой по голове.
   Несмотря на эти побои, память у него была великолепная, он наизусть знал «Евгения Онегина» и все произведения Пушкина.
   Кстати сказать, мама его прекрасно говорила на трех языках. Она довольно долго прожила в Париже с первым своим мужем, художником. Поэтому у себя в доме, куря папиросы, со всеми гостями разговаривала пофранцузски.
   Казалось бы, моему другу была прямая дорога в МГИМО, но однажды, повздорив с родителями, он ушел назло им в армию.
   А после армии, уже из упрямства, не стал поступать в МГИМО. Но и в политех тоже не пошел.
   С точными науками он не дружил. На уроках математики, химии и физики регулярно падал в обмороки. И до сих пор не понимает, почему летают алюминиевые самолеты, а металлические корабли не тонут.
   Поэтому он выбрал юридический.
   Так мы стали учиться вместе и помогать друг другу.
   А помощь другу – это святое. Хотя…
   С другом все было ясно – перевез мебель и ходи, когда голодный, доедай в детсаде после детишек манную кашу.
   А зачем мне это было надо?
   Тем более что завтра кросс.
   Но из-за кросса же я и согласился. Хотел перед стартом как следует подкрепиться.
   У нас, у студентов того времени, было святое правило: знакомишься с женщиной – веди к ней в гости всю голодную группу. Группа складывалась и покупала трехлитровую бутылку «Гымзы» и поражала питерских дам возможностями из трех литров алжирской бурды сварить десять литров великолепного глинтвейна.
   Заботы о закуске возлагались, естественно, на принимающую сторону.
   В иные, негостевые дни все мы питались в основном рисом и знаменитой питерской корюшкой. Стипендии ужасно не хватало, а от родителей ждать было нечего, кроме их проблем. И конечно, постоянно подрабатывали: разгружали мясные туши, мыли бани, подметали телефонные будки, даже торговали камышом у станций метро.
   Но нашим молодым организмам еды всегда не хватало. Поэтому с удовольствием брались за любую работу, где впереди светила еда.
   А уж если и выпить да и в постель – это заветная мечта каждого ленинградского студента.
   Как оказалось, заведующая детсадом была не замужем и в том возрасте, когда мужчина не то чтобы нужен, а просто необходим.
   И, чтобы наверняка, я надел свое зеленое пальто и прицепил к нему орден.
   Когда мы привезли мебель на новую квартиру, там нас уже ждала подруга хозяйки, тоже заведующая, но гастрономическим отделом магазина.
   Она, как увидела мое детское зеленое пальто, так от жалости и вцепилась в меня мертвой хваткой. Притащила ящик водки и батон вареной колбасы.
   Я от счастья, что попал в одно дело с женщиной из гастронома, таскал мебель, как ломовая лошадь, то и дело уговаривая свой желудок, немного потерпеть.
   Наконец перетаскав и расставив всю мебель сели за стол.
   Разлили водку…
   И пошло… И поехало…
   И понеслось…
   Очнулся я под самое утро на матрасе, который лежал на полу. Под мышкой у меня посапывала гастрономическая подруга хозяйки.
   Сама же хозяйка спала на кровати, правда, без матраса, но с моим другом.
   Словом, очнулся я и понял, что до кросса осталось не более часа.
   В две минуты я покинул эту теплую компанию и помчался на кросс.
   На старте быстро надел лыжи, стараясь ни с кем не разговаривать и даже не дышать.
   Амбре мое после столь бурной ночи представляло смертельную опасность для трезвых спортсменов.
   Со старта я рванул что было сил. Но рванул не для рекорда, а в надежде побыстрее добежать до пивного киоска и побыстрее проглотить кружек пять холодного пенного, животворящего пива.
   «Пиво пить – здоровью не вредить. Пивко пенное – для здоровья ценное», – так, повторяя магические рифмы, я пробежал километров пятнадцать.
   Но образ пенного и холодного пива постепенно растворился в моей больной голове.
   Я стал терять темп, и все чаще и чаще за спиной раздавалось требование:
   – Лыжню!
   Я не уступал, а прибавлял.
   Но проходило какое-то время и сзади опять слышалось настойчивое:
   – Лыжню!
   Я знал кому принадлежал этот голос. Одному въедливому и настырному парню из параллельной группы.
   Наконец, я сдался и уступил лыжню.
   И он, жилистый, не с похмелья, промелькнул мимо меня как тень.
   К финишу я еле дошел.
   Потом на распределении икнулся мне этот кросс и этот обгон.
   Комиссия рассматривала две заявки: одну из разведки, в германскую группу войск – мечта каждого студента, вторую из ментовки в Нижнеокск – ужас каждого студента. Ну, и конечно, кто-то в комиссии вспомнил, как настырный и жилистый обошел меня на лыжном кроссе.
   Его распределили в Германию, а меня в Нижнеокск.
   А если бы я не был тогда с похмелья, то есть не перевозил бы эту заведующую детским садом и не встретил бы ту заведующую отделом гастрономии с ящиком водки и колбасой, то я пришел бы к финишу первым. И тогда я поехал бы в Германию. И тогда мои, а не его портреты сейчас висели бы в каждом госучреждении нашей обновленной России.
   Но в тот день, после кросса, я и не подозревал о таком коварстве судьбы и, закончив гонку вторым, счастливый, что живой, рванул к пивному киоску.
   Когда я влил в себя первую кружку пива, внутри меня так зашипело, будто опрокинули ковш холодной воды на раскаленные камни.
   Придя в полный разум после пятой кружки, я вспомнил, что забыл на новой квартире детсадовской заведующей свое зеленое пальто с орденом.
   Быстро наладил туда.
   Дверь мне открыл солидный дядька, в перстнях, браслетах и золотых зубах. Я спросил даму. Мне предложили зайти. Я зашел.
   В комнате был заново накрыт стол, но уже икрой и коньяком. Друга моего не было, зато был еще один незнакомец, весьма похожий на первого.
   Дамы стали, перебивая друг друга, объяснять дядькам – тяжеловесам, что я тот самый грузчик, который таскал мебель и забыл свою спецодежду, то есть зеленое пальто.
   И с этими словами швырнули мне его в мои натруженные руки.
   Я оглядел свое пальто и очень обиделся, не обнаружив на нем своего боевого ордена. А обидевшись, выбил дядькам золотые зубы и переломал всю, вчера перевезенную, мебель. Не надо было дядькам говорить, что плевать им на мой орден.
   Правда, уже спускаясь по лестнице, я обнаружил орден в кармане зеленого пальто. И, как человек справедливый и совестливый, вернулся и извинился. Добавив, что мебель и золотые зубы – не самое главное в жизни.
   Главное, что квартира осталась целой и с балкона я никого не выкинул.
   Дамы после моих слов перестали визжать, а мужики проводили меня до лифта, подарив сто рублей на такси.
   Деньги я взял, зря, что ли, мебель таскал. Но в общежитие поехал на метро. Из вредности.
   Вот так закончился тот роковой день, из-за которого меня потом распределили не в Германию, а в Нижнеокск.

Часть 2. VOLTO VIVACE

   Нижнеокск встретил меня вполне приветливо.
   Жилья у меня, понятно, не было, и начальник отдела милиции, куда я был распределен на работу, предложил переночевать в свободной камере, пока там не было жуликов. Пообещав утром подыскать мне какое-нибудь жилье.
   В дежурную часть, где и происходил разговор, в это время патрульные привезли две конфискованные фляги с брагой. Начальник посмотрел на фляги, на алчные лица сотрудников, толкавшихся вокруг них, спросил дежурного:
   – Где эксперт?
   Тот пояснил, что эксперт будет только к утру. Тогда начальник, почесав затылок, велел притащить из «обезьянника» ^[12] самого грязного, вонючего бомжа и заставил поплевать в эти фляги.
   Он полагал, что испорченная плевками брага простоит до утра и дождется эксперта.
   Хотя дальнейшие события показали, что начальник сильно ошибался.
   Его ошибку первым прочувствовал я.
   Так как закрывали меня на ночь в камеру трезвые сотрудники, а поутру выпускали – пьяные.
   И они никак не могли вспомнить, за что же меня посадили. Но, разглядев в моих руках зеленое пальто с орденом, тут же «повесили» на меня кражу личного имущества с отягчающими обстоятельствами в виде госнаграды.
   Мои уверения, что я их новый сотрудник, натыкались на один железный аргумент: «Если ты наш, почему же ты трезвый?»
   В камере я провел двое суток, пока не появился после бесконечных совещаний Начальник. Ему принесли на рассмотрение дело о краже пальто с орденом и привели подозреваемого.
   Тут-то он меня и узнал.
   Быстро освободил из-под стражи и, приняв во внимание то, что я не женат и жилья у меня не было, поставил на вербовку женской агентуры, в отдел секретной службы. Работая там, я, неженатый, мог безопасно, в открытую, работать с дамами и жить на одной из конспиративных квартир у своей резидентши.
   Только я провел общее собрание со своей резидентурой, только оформил заявку на деньги для оплаты агентурных сообщений, как грянула Перестройка.
   Финансирование прикрыли, агентура разбежалась, конспиративные квартиры поотбирали. Нам милиционерам, стало непонятно – кому, кем и чем заниматься.
   Трогать кооператоров прокуратура категорически запретила.
   Бандиты превратились в уважаемых людей. Даже гаишники им честь стали отдавать.
   А наш бедный Начальник из-за того, что перестал понимать, кого и за что сажать, велел нам для отчетности составлять протоколы на наших родственников, а уголовные дела заводить на знакомых и даже на самих себя.
   Посмотрел я на все это, пришел к начальнику и положил погоны на стол.
   Оказалось, не я первый.
   Наш начальник был честным чекистом.
   Он собрал личный состав милиции и сказал:
   – Вот что, ребята, стране пришел конец. Идите куда хотите, – вынул пистолет и застрелился.
   Я стреляться не хотел.
   Хотелось еще пожить.
   Сдал я оружие, удостоверение и… совсем неожиданно стал директором рынка.
   По воле случая.
   Когда у меня закончились деньги, я пошел на центральный рынок, где торговали не только урюком, но и шмотками, чтобы продать самую дорогую для меня вещь – зеленое пальто.
   Шел продавать и плакал.
   Когда я встал в ряд барахольщиков, меня узнал один из оперативников, дежуривших на рынке. Он подошел ко мне, поздоровался и позвал к себе в кабинет. Там с ним и Вором, «смотрящим» на рынке, мы раздавили полбанки. Разговорились. И, узнав, что я без работы, ребята предложили мне стать директором рынка. Прежний два дня назад обожрался черной икрой и сегодня ночью умер от заворота кишок.
   Я, голодный, услышав о столь мучительной смерти бывшего директора, тут же согласился занять его место.
   Вор сделал пару звонков и сказал:
   – Порядок, завтра будет приказ о назначении. Только одно условие: черную икру ложками не есть. Хотя бы первый год.
   Я поклялся, что не буду этого делать. Да и вообще я эту проклятую икру ни разу в жизни не видел. Ни черную, ни красную.
   Вор вздохнул и сказал:
   – Вот в том-то и дело, бывший директор тоже не видел.
   А как увидел, так и обожрался.
   Я еще раз поклялся икру не есть, и мою кандидатуру приняли окончательно. А на следующий день утвердили в исполкоме.
   Директорствовать было нетрудно.
   Рынок работал как большой, хорошо отлаженный механизм.
   Ту прибыль, что полагалась государству, приносили мне. Ту, что ворам, отдавали им. Ту, что ментам, заносили ментам. Спекулянты через цены прибыль накручивали себе сами.
   И всем было хорошо.
   На рынке были и иные службы, которые откусывали от общей прибыли.
   Должности в этих службах передавались по наследству. Например: если умирает санврач, то на это место заступает дочь, если умирала дочь, то заступала внучка.
   Каждый торгующий на рынке нес самую лучшую часть своего товара санврачу – на анализ. Чем больше приносил, тем лучше был анализ.
   Внутри и вокруг рынка кормились сотни и тысячи людей, начиная от разносчиков чая, кончая собирателями ящиков, коробок и мусора. Про карманников, гадалок и прочих аферистов и говорить не надо. Их было ровно столько, сколько надо. Ни одного лишнего.
   Я срочно выписал к себе на рынок маму как крупного специалиста по превращению вторсырья в первоклассный импортный товар.
   Создал ей кооператив под названием «Радость покупателя».
   Следом вызвал старшую сестренку. Помог ей организовать местных продажных девушек в устойчивую «шейпинг»-группу «А ну-ка, девушки».
   Затем привез папу.
   Услышав, сколько стали зарабатывать его домочадцы, он тут же выплюнул изо рта детскую клизму и перестал икать. Я монополизировав на моем рынке торговлю спиртосодержащими жидкостями медицинского и хозяйственного назначения, поставил во главе кооператива «Трудное утро» папу как большого специалиста в этой сфере.
   И наконец, отбыв очередной срок, к семейству присоединилась моя младшая сестренка.
   На рынок она явилась со своей легендарной бритвой.
   Воры с ментами, когда узнали, что за девочка моя сестра, стали еще уважительнее относиться ко мне. Некоторые даже научились стучаться, прежде чем зайти в мой директорский кабинет.
   Ей как человеку с авторитетом в преступном мире я организовал кооператив «Защита», который защищал на рынке всех от всех. И тех и этих. В общем, кто платил, того кооператив и защищал.
   С помощью родственников через полгода я довел работу рынка до совершенства.
   Власти это заметили и создали на базе моего предприятия торговое объединение, доверив ему обслуживать продуктовыми «пайками» партийную элиту нашего района.
   Обслуживание номенклатуры имело свои особенности.
   Так, высшему партийному руководству в «пайке» полагалась икра черная, низшему – красная; высшему – колбаса сырокопченая, низшему – «Московская»; высшему – норвежский лосось, низшему – селедка. Даже майонез высшим – в стеклянных баночках, низшим – в пластмассовых.
   Для этих расфасовок с каких-то таинственных баз стали поступать продукты, которые я никогда не видел, о которых никогда не слышал и не представлял, что они существуют.
   В огромных ящиках, больше похожих на ящики для транспортировки крупнокалиберных артиллерийских снарядов, мне привозили нежнейшую стерлядь, копченых осетров, белужьи балыки. И все это было обернуто в тончайшую бумагу из морских водорослей. Помимо осетровой икры в синих банках, поставляли белужью бриллиантовую икру в золотых банках. А еще курильских крабов и норвежскую сельдь, мраморное мясо и новозеландских индюшек.
   Мои родственники, когда увидели все это изобилие, впали в нервную депрессию. И вспомнив холодную мурцовку ^[13], на которой выросли, разом запили. Запой длился почти неделю.
   Пили и пили. Пили и пили.
   Да жрали икру прямо из банок.
   Но в какой-то момент их просветления я напомнил им, отчего умер мой предшественник – директор этого рынка.
   Этим и остановил своих близких, которые уже позеленели от икры и ликеров.
   Остановив, похмелил огуречным рассолом и, отпарив в бане, я их всех, радостных, что не померли, посадил перед телевизором смотреть «Лебединое озеро». Когда балет прекратился, они узнали, что запретили коммунистическую партию.
   Началась приватизация.
   Все кинулись расхватывать то, что в государстве плохо лежало.
   Ввели ваучеры ^[14].
   Что это такое, никто не знал.
   Для туалета жестковаты, на деньги не похожи.
   Однажды мне позвонил знакомый железнодорожник и сказал, что у него в тупике стоят два вагона из Москвы, битком набитые ваучерами для Татарстана. А Казань получать их отказалась. Они там решили жить самостоятельно, отдельно от Москвы.
   Свой президент, свое правительство, свои ваучеры.
   А ему, железнодорожнику, позарез нужны пустые вагоны. Вот он мне и предложил разгрузить эти никому ненужные казанские ваучеры у меня на рынке. Может, я их цыганам-семечникам отдам под пакетики.
   Пришлось его выручать. Железнодорожники – народ полезный.
   Вагоны я освободил.
   Но цыгане от ваучеров отказались. Бумага на пакетики не годилась.
   Тогда я дал команду запихать эти тюки с ваучерами в самые дальние подземные склады рынка, чтобы не мешали.
   И совсем про них забыл.
   А через полгода начались аукционы, где за ваучеры начали продавать весьма интересные объекты казенной недвижимости.
   И только за ваучеры.
   За большое количество ваучеров.
   За тысячи, миллионы.
   У простых людей один, два, иногда десять ваучеров – не более.
   А у меня целых два вагона.
   И тот мой знакомый железнодорожник куда-то исчез.
   Наверное, в Грецию сбежал. Все тогда греками хотели стать. Паспорта греческие можно было купить на любой барахолке.
   Так эти два вагона ваучеров стали бесхозными.
   То есть моими.
   На эти ваучеры я купил маме новые швейные машинки.
   Папе – ликероводочный завод.
   Старшей сестре – женскую хоккейную команду с тренировочной базой в Югославии.
   Младшей – тюрьму, вернее, один из ее корпусов.
   Для себя же я приобрел центральную Башню нашего Нижнеокского Кремля. На весь Кремль ваучеров уже не хватило.
   Папа, как зашел на свой ликероводочный завод, так его больше никто и не видел.
   Маме в подвалах башни я открыл швейную фабрику для пошива ужасно популярных в это время спортивных костюмов «Адидас». А в качестве рабочей силы посоветовал использовать забытых родиной вьетнамских студентов.
   Старшая сестра так увлеклась хоккейной командой, а особенно базой в Югославии, что мне пришлось отослать ее туда, к югославам.
   Но самым прибыльным оказался бизнес младшей сестры. В своем тюремном корпусе она по моему совету на верхних этажах обустроила камеры люкс: с баром, телевизором, джакузи, водяными матрасами, музыкой для релаксации, едой из лучших ресторанов «Русского клуба».
   Была там и дополнительная услуга – бронирование камер.
   Вся городская элита стала дружить с нашей семьей: и политики, и бизнесмены, и силовики, и воры. Каждому хотелось забронировать (так, на всякий случай) камеру класса люкс. Все прекрасно понимали, что если кто и не сидит, то это пока.