Владимир Ионов. Гончарный круг

   – Макара позову, – ответил Михаил Лукич и поскорее вышел, чтобы не остановили. Помнишь ли, говорит? А чего же не помнить-то? Подкатил прямиком из района к дому, наругал, на чем свет стоит, да мало наругал, горшки давнишние – до сенокоса еще навертел, в сенях стояли, – все, как один, перемял, перемолол сапогами. Правда, извинялся потом…
   – Деда Миш, а кино-то уже делали? – первым сунулся ему под ноги распаренный велосипедной гонкой Ванятка.
   – Нет, дураха. Завтра будут делать, а то и отставят совсем.
   – А не врешь, деда Миш?
   – Ей богу! Пухнут у меня горшки на кругу, а это им не годится.
   – Ты, может, не стараешься?
   – Да как не стараюсь, дураха? Стараюсь. Старый уж я, верно…
   – Старый, – согласился Ванятка. – А завтра-то когда будут делать?
   – Да как накупаетесь в бочаге, так и приходите. Может и начнут.
   – Может, им блюдо надо свертеть, дак ты меня позови, я блюдо-то умею.
   – Вот как закажут блюдо, так и позову.
   Детворе сразу стало скучно возле Михаила Лукича, подняли горячие велосипеды, погнали на речку, а он пошел к лавке деда Александра.
   – Обрядиться-то хошь, поди? – спросил он Макара.
   Макар ерзнул головой об горячее бревно дома, чтобы кепка опустилась пониже на лоб, поглядел из-под козырька на приятеля.
   – Да чего я тебе скажу? По жаре-то и без обряда тошно, а то дело, что задарма, да пропадет если, дак и худ квас, да лучше в нас. А ты смурной, гляжу?
   Михаил Лукич хотел, было, отмахнуться, но не отмахнулось у него.
   – Худо. Повертеть-то даве сел, молошник хорошо пошел, а кринка сперва на кулак ладила намотаться, а потом и опухла.
   – Обрядом опахнуло.
   – Да какой к лешему обряд. Руки по пуду – што та, што эта. – Он поглядел на изношенные свои руки, пошевелил пальцами. – Ванятка вон говорит старый, мол, стал.
   – Да, чай, не жениться тебе – горшки-то ляпать. Погоди, щас замолодеем! – И Макар упер колоду в землю, чтобы подняться с лавки. – Замолодеем, говорю, баррикада?
   – Да, да, да, да, – откликнулся дед Александр.

Глава 5.

   Стол в доме оказался мал для стольких гостей, и хозяин хотел примоститься в сторонке, рядышком с Макаром, о его усадили в передний угол, дескать, он сегодня главный именинник. Михаил Лукич не запротивился, ему даже приятно стало от такого почтения. И Матрене стало приятно за старика, и Макару – за приятеля. Леонид Константинович тем временем поднял стопку, оглядел приезжих, хозяина, и у Михаила Лукича екнуло под рубахой: чего такого скажет председатель? Первым делом про колхоз, конечно, – это у него так водится, а потом уж и про хозяина может, а то и про горшки. Язык у него поворотливый.
   – Ну, так что же, гости дорогие? Тостов вам на сегодня хватит, председатель обвел рукой стол, дескать, есть, подо что тосты говорить, а первый тост я предлагаю…
   Опять екнуло у старика: неушто своему же заведению изменит – не с колхоза начнет?
   – … предлагаю за успех дела. За ваш успех, за наш за колхозный, за всеобщий, словом. Чтобы каждому его дело с пользой было, как вон горшки нашему хозяину.
   Водка оказалась холодной – в погребе стола у Митрича, на льду – пошла хорошо. И рубец из телячьей брюшины был холодный, и хрен в баночке – тоже со льда. Митрич толк в «обряде» знает.
   Не заметили, как выпили по второй и по третьей. Но не веселило что-то Михаила Лукича выпитое. Ну, оплошал он давеча с кринкой, а все равно бы можно сказать хоть за гончарное дело, если уж не за мастера. А ведь стопки пока за него никто не поднял. Занятые люди. Головы у всех другим забиты, а гончарство-то, что уж?.. Всю жизнь, сколько помнит себя, занимался он этим ремеслом. Не горшками, конечно, жил: до колхоза батрачил, а колхозы начались, работал в них. Только пустыми днями, а то дак и ночью мял глину, садился за круг и крутил горшки, кринки, цветошницы, опарницы – чего только надо было. Крутил для себя, для деревни, а случалось, и для базара. И вечно ему это занятие было в укор, а то и в обиду. Другой мужик сплоховал на работе, ему ничего, простительно. А Болотников, чего не доглядит, и пошли горшки считать! Сколько за его жизнь председателей перебывало в колхозе, все ему горшки поминали. А сколько обысков раньше делали? Дескать, необложенный налог от кустарного производства… Это уж после войны было – телку-то пришлось со двора свести… В сорок седьмом. Прибыл финагент, посчитал горшки в углу, ушел, ничего не сказавши. На другой день опять явился. И на третий день ту же партию считает. А потом бумагу выписывает, что-де кустарь Болотников вырабатывает на дню партию в 70 единиц гончарных изделий. Михаил Лукич ему: мол, те же все горшки-то считаешь, они тут за три недели накоплены! Когда же это, от колхозных дел не бегая, семьдесят единиц в день успеть накрутить? А тот: дескать, откуда видать, что они трехнедельные? Государство-то дурить все вы горазды, будь горазд и поплачивать. Уж такой мужиченко был неважный – пьяница и завистник, при вдовах солдатских по деревням кормился. Потом сгинул куда-то. А тогда власть имел. Через неделю бумага из района пришла: такой-то кустарь-одиночка обязан уплатить в доход государства такой-то налог в четыре таких-то срока. Можно бы, конечно, походить с бумагой-то, пожаловаться, кому следует, да где время-то для этого взять? Так и пришлось телку свести за налог. Много ли за кругом-то высидишь? День-то, бывало, так за плугом уходишься, что и покрутил бы побольше, да не крутится. А потом, сколько их увезешь на себе? Только и слава, что на базаре побывал! Так вот и было. А все равно, до чего же веселые тогда горшки крутились! Легкие-то, звонкие-то, полива так и сверкает!..
   А два года назад – это уж он окончательно с пенсией примирился, и для гончарного дела времени стало вволю – Матрена привезла ему с базара письмо, в котором Дом народного творчества просил его изготовить для выставки образцы глиняной посуды, какую он делает. Михаил Лукич и накрутил им целый мешок всего, расписал посуду белой глиной, поливу поровней навел, обжег хорошенько и сам свез в область. Там все его изделия описали по акту и попросили еще раз пожаловать, когда будет открыта выставка. Пуще свадьбы ждал он этого дня, а ехать не пришлось: Дмитрия – сына – как на грех трактором в мастерской прижало, ходил к нему в сиделки. Так и попал на выставку только к закрытию. Там ему диплом выдали под музыку и заплатили хорошие деньги, потому что все его изделия закупил музей, Не успел домой приехать – письмо летит: все его музейности отвезены в Москву, а оттуда – на выставку за границу. В письме от этой выставки был вложен специальный листок с благодарностью «за любезное согласие участвовать в показе и за предоставление в высшей степени интересных экспонатов». Он, как это письмо получил, выпил с Макаром, а выпивши-то, пошел к Леониду Константиновичу: вот, мол, бил горшки-то? А они все – редкие музейности, по заграницам поехали! Председатель прочитал бумаги, поздравил, конечно, потом сказал: «Чем черт не шутит!» – и велел вставить листок от выставки и диплом в рамку и вывесить в конторе рядом с прочими лощеными бумагами, которыми в последние годы колхоз не обижен. Ну, а теперь вот за новую партию горшков коробку эту привезли, людей вон сколько понаехало – только радуйся.
   – Гости дорогие! – сказал Леонид Константинович. – Прошу прощения! Мне пора. Спасибо, и извините, ежели, чего не так. Еще свидимся. Ивановна, ты корми гостей, гляди, чтобы знали, как у нас. – Покрасневший, потный, он пожал каждому руку и ушел.
   – А ничего он у вас! – кивнул на дверь подвыпивший Василий.
   – Ничего, – согласился Макар и пересел на председателево место. – Што пить, што говорить.
   – Да уж пить-то да говорить солощее тебя поискать по колхозу, – отрезала ему Матрена. – Тебя теперича только слушай – язык-то отвязал.
   – А и послушаешь, мать. Я щас дело скажу. Налей-ко-те еще по одной.
   – Да уж тебе-то не хватит!?
   – Полно тебе! – одернул Михаил Лукич хозяйку. – Лей, Макар, скоко в аппетит будет.
   – Мне-то бы как раз и лишку для одной-то ноги, а выпить надо. Ты, парнек, налей-ко всем, – попросил он Валентина.
   – Мне уже хватит, – сказал Денис.
   – Лей-лей, – подтолкнул Валентина Макар.
   – Нет, я серьезно, – сказал Денис. – Уже жарко что-то. Лучше бы чаю.
   – Чай не штука. – Макар поднялся за столом, поглядел в свою стопку. – Глубокая лешая… Мы ведь вот у мужика в доме собрались. Да у мужика-то еще у какого! Видали, в конторе на его имя грамот скоко всяких висит? А ведь все те же руки-то у его, других не приставили. Вы вот теперича приехали. Поздновато маленько, у его уж вон и круг позеленел. Ну, да, может, и встряхнется еще… Так вот я бы и желал… Сладкой-от чай у нас три раза на дню бывает, а горькая – токо по праздникам. Я дак вот горькой за его хлебну и вам советую.
   – Полно, Макар! – Михаил Лукич махнул слабой рукой и переморгнул глазами, чтобы не набегали слезы. – Эко дело! Нам теперича чего? Как битым горшкам… – Он не знал, что ему сказать дальше, а гости уже встали за столом. Денис быстро налил себе в стопку и сказал глухим голосом:
   – Простите нас, Михаил Лукич.
   Выпили за хозяина. Ничего особенного вроде не сделали – просто почтили старика, почтили его дело, а будто каждому в отдельности было отдано почтение. На душе стало просторно и говорить о чем-то захотелось или песни петь.
   – Чего бы это гостям про тебя рассказать, а, Матена? – с благодушным озорством спросил Макар.
   – Дела у тебя другова нету? – отмахнулась хозяйка.
   – А не про тебя, дак про приятеля, што ли? Глянь-ко-те на его – на кого похож? Ладно, богомазов теперича нету, а то бы за место гончарного дела иконописное в деревне развелось.
   – А верно! Истинный этот… Ну как его, господи!? – сраженный неожиданным открытием стал спрашивать Василий. – Денис Михайлович, а? Этот, правда?.. Как его?…
   – Действительно. Только у того борода была погуще и глаза жесткие, – пошутил Денис.
   – Слушайте, а вы не родственники с ним? – спросил Василий.
   – Разве што меньшой брат, али от заду девятая кость, как у нас говорят, – попробовал отшутиться Михаил Лукич.
   Макар потянулся к гостям, замотал головой.
   – Это што-о! – протяжно сказал он. – Раньше он у нас на господа нашего Иисуса Христа один в один был похож. Вота история-то была! Рассказать им, Михайла?
   – Отстань, леший, народ-от смешить! – вступилась Матрена.
   – Уймись! Дак, чего, Михайла, рассказать? – переспросил Макар.
   – Да мели, бес с тобой! – согласился Михаил Лукич.

Глава 6.

   Первый рассказ Макара
   – В котором это году было, в двадцать первом али в двадцать втором? – спросил Макар.
   Михаилу Лукичу, видно, не первый раз приходилось слушать этот Макаров рассказ, а, может, он просто догадывался, что приятель хочет рассказать гостям.
   – В двадцать втором году.
   – В двадцать втором, значит… Я-то германскую не воевал по молодости, а был взят сразу в Красную Армию, а Михайла постарше меня на пяток годков, он в четырнадцатом ушел. Ушел да и нет его, четыреста девятый Новохоперский полк его пропер до самой Румынии. А когда там штыки-то воткнули в землю да стали выходить с большевиками из войны, часть домой пришла, а часть не дошла – комиссары завербовали. И Михайлу туда же как Георгиевского кавалера да к тому же из беднейших слоев. Да… А скоро и меня взяли и бросили к Дону. Поспрашивал я тама, мол, не знают ли такого Михайлу Болотникова, дескать, дома он давно не бывал. Да што ты! Прорва народу-то, разве найдешь? Повоевал бы подольше, может быть, и свиделись где, а меня в тот же год и околодило. – Макар выставил из-за стола свою колоду, вздохнул над ней неглубоко и продолжил: – Вернулся я пострадавшим красноармейцем, а тут как раз новую власть ставили: волостные комитеты пошли, землю делили, церковь в Стретенье трясли – много всего было. Меня в волисполком поставили. Председателем-то Воронина Генаху – помер летошний год в Ленинграде, – а я, значит, при ём. Винтовка трехлинейная, два патрона к ней. Правда, про боезапас наш никто, кроме нас с Генахой, не знал. Винтовка и винтовка. Ладно… А Михайлы-то все нет и нет в доме. И жив ли уж, нет ли – где спросить не знаем. В девятнадцатом от него письмо было: под Питером стоял, да в двадцатом на пасху писал, што домой охота. А потом и писать перестал, и самого нету. Варька – и та за Генаху Воронина вышла. Уж на што ждала девка, да посохни-ко семь-то годов! Мы тут маракуем: где Михайла? А он какого-то там батьку Глухаря гоняет. Отсюда все и началось.
   – Вызывает раз Михайлу командир и спрашивает: «Где же Глухарь-от наш, красноармеец Болотников? Все возле носа вертелся, а теперича им и не пахнет. Где же он, сукин сын?» Михайла отвечает: «Так, мол, и так, товарищ командир… Чего ты ему сказал, Михайла?
   – Сказал: откуда, мол, мне знать?
   – Вот. «А раз, говорит, ни ты, ни я не знаем, где он, значит, надо искать. Возьми трех красноармейцев, которые посмекалистей, подбери их себе таких и ступай. Найдешь, и зададим мы ему задачу». Взял Михайла красноармейцев, пошел. Целую ночь в снегах проплутались, а к утру набрели на сенные стожки возле хутора и решили посидеть в этих стожках, пообглядеться, а там уж што бог даст. А Глухарь-то шельма был – своих как раз в сено на ночь и прятал. Только, значит, эти ямку в стожке поразобрали, а их хвать за ошерки и: кто такие, откуда будете? Эти – мычать, а их в конвой и – к батьке. А тот из попов был – его просто-то не объедешь. Безо всякого Якова спрашивает: «Пошто, вашу крестную мать, пришли?» Георгиевский кавалер наш отвечает: «А, говорит, мол, у тебя харчи, слыхать, покрепче, дак мы оголодали.» Говорит так, а сам себе думает: покорми-ко нас денек-другой, а мы тем временем и поразузнаем чего, а потом ищи нас, свищи!» Да ведь и Глухарь не больно дурак был из себя, говорит: «Даже, говорит, господь бог, царствие ему небесное, велел человекам в поте лица хлеб-от свой добывать, а я, дескать не бог, дак у меня и тем паче стараться надо.» «А мы, мол, и рады постараться! – Михайла ему толкует. – Эти вот по плотницкому делу, а я дак гончар. Чего, мол, скажешь, то и будет сделано.» – «Ладно! – Глухарь отвечает. – Гончар мне вазу ночную сделает, штобы поубористее была, а плотики пущай четыре гроба сколотят, на случай, по своей мерке. Но это после. А сперва, мол, надо доложиться по всей форме: где противник стоит и какие у его силы?» Вот как дело-то повел! Михайла – тоже не криво повязанный – отвечает: «Мы, мол, из крестьян будем, у комиссаров по вербовке лямку тянем, а сами-то серые. Мол, насчет харчей у тебя слух услыхали да и дали ходу, потому воевать-то все одно где, коли под вербовку попали, а харч-от дело такое, што требуется. А про силы противника доложить можно. Народу в эскадроне порядком: нас вот четверо, потом из нашей же деревни Филька Рыжий, Ондрюха Галоп, Викентий, Грыжебейло хохол, Варюха… Это парень, хоть и зовется по-бабьи. Ну, да еще кой-кто – всех-то разве упомнишь? Винтовка при каждом имеется, лошади. С лошадями, правда, напасть. Кирька у Ондрюхи пал, Викентий своего этта по холке огрел да шибко, видать, – тужится теперича мерин. Остальные, кажись, справные, токо гоняют их шибко, а овса не кажный день…» Врет Михайла, а сам глядит, што Глухарь вроде как засыпает: патлы свои длинные поповские свесил – глаз не видать, дышит ровно и помленьку присвистывает – воздух, значит в ноздре у его гнется, сипит. Ну, мелет ему Михайла, а сам со своими пермигивается. А Глухарь этим разом волосья рукой раздвигает, и сна у его ни в одном глазу! Раззанавесился эдак, ногой в барабан в какой-то пнул – и два хлопца в дверях. Говорит им: «Серые они мужики. Да мало серые, дак и голодные в придачу, Пущай повар сварит им индейку, которую даве мне сулил, а покамест она у его парится, серых мужиков повыветрить надо. Дух от них неважнецкий идет.»
   – Взяли их хлопцы под белы руки, привели в сарай, нахлестнули каждому по чересседельнику на запястья, да и вывесили на стропилах. Под ноги, правда, чурки подставили, токо штобы носками дотянуться. Не висеть чередом, не стоять. А индейка, мол, токо к завтрему упарится, обождите.
   – Так же без рук можно остаться! – перебил рассказчика отяжелевший слегка Василий.
   Михаил Лукич ничего не сказал, только опустил руки со стола на колени.
   – Значит, день они так провисели, а токо темнеть начало, Глухарь приходит. «Скоко, говорит народу в эскадроне?» Михайла опять за свое: «Нас вот четверо, да Филька, да Викентий…» Глухарь и дослушивать не стал, ушел. И, видать, сниматься с места ему надо было, крикнул часовому: «Порубай их в лапшу и сарай запали!» Влетел молоденький казачок, шашкой чересседельники посек, шикнул, чтобы не выползали, покамест сарай дымом не обоймет, и зажег солому в углу. Солома попалась квелая – не стоко огня дала скоко дыму. А угол-то все-таки взялся, потом и стропила взяло. Взяло стропила-то, и надо выползать, а то упаришься чище индюшки, а они ни который и шевельнуться не могут – отвиселись. Только уж когда совсем припекло, выползли. А тут и свои по Михаловым следам налетели. Подобрали висельников, накормили, как сосунков, с ложки, отправили в лазарет. А из лазарета – домой за негодностью для прохождения дальнейшей службы. Какой солдат без рук? А они хоть и на своем месте у его, а все, как не свои стали.
   – Вышло это накануне Рождества, а домой он явился уж к концу Пасхальной недели. По тому времени быть без рук, хуже, чем без головы: на подножке не увисишь, на крышу не заберешься, и в вагон не больно влезешь. Так и топал с полдороги. А время голодное было, вшивое. Оголодал, зарос. Да и это бы ничего себе, шел бы да шел, мол, какой уж есть! А его до губернии донесло, а там в баню потащился: до дому дотерпеть не мог, причередиться захотелось, чтобы, если девки-то свои встретятся, дак…. Волоса ему до бани стричь не стали, мол, прополощи сперва кудри-то. А вышел из парной и одеться не во что стало. Все вшивое-то бельишко, и шинелишку, и сапоги – все унесли. По тому времени народ ничем не брезговал. Ну, што? Али голым теперича ходи, али так и проживайся в бане. Погоревали с банщиком, объявили розыск, да толку-то чуть. Дали ему в милиции хламиду да валяные опорки, мол, как уж хошь добирайся. А хламида-то, видать, театральная какая попалась, али прежняя барская: широченная, длинная до пят и с оборкой, вроде накидки. В одной-то этой хламиде и пошел он в Стретенскую волость.
   – Мешок, чу, солдатский не взяли – за лавку завалился, – уточнил Михаил Лукич.
   – Ну да, мешок вот еще был, портянка в ем новая лежала, не успел променять на кусок, домой нес. Портянку-то вокруг голого места намотал и топал домой… Вот, значит, топает он домой, а у нас всю страстную неделю и всю пасхальную бой на всю волость идет. Храм-от мы еще в девятнадцатом покурочили маленько, и, скажи, што ни праздник, то нам жизни никакой нету. Попа бывшего… Как его, Михайла, не помнишь?
   – Старого-то Серафимом, а последнего-то я и не видывал.
   – Ну, да и хрен с ним, с попом. Осудили мы его – за подрыв, за вредительство народной власти, в чека поместили. А тут вдруг другой объявился – дьякон крестный ход собрал! Ладно… А волисполком у нас в поповском бывшем доме квартировал, в сторонке от села, но у дороги. Магазин там щас, ехали вы сюды как раз мимо. Сидим мы там с Генахой, жена его Варюха пришла. Сидим, горюем: где овса на яровое взять? Свой-от голодающему Поволжью отрядили. А вечер уж был. Варюха-то вдруг потянулась к окошку, поглядела да – матушки мои! – как заорет, да за Генахину спину, да крест за крестом, себя посыпает. Я – за винтовку и тоже к окошку. А этот, гляжу, и идет к селу-то. То ли голодный-то был, дак не до чего уж ему, то ли село-то увидел да обеспамятел, токо хламида-то у его открылась – и в опорках-то, голый, кроме одной портянки, и идет себе. Волосища длинные, зарос, да тощой-то такой – ну чистый Иисус Хритос, господь вседержитель, мать честная! Токо што вот со креста! Кроме нас его еще увидали да в крик, да еще – и пошло! Кто в дом, кто из дому. Судный, мол, день настал! А этот леший народ-от увидал да руки и тянет, торопится в опорках-то! Генаха мне: мол, давай, Макар, трать патрон, может, мол, это провокация какая. А у меня аж культя дрожит: а ну как на самом деле отпелося нам? Да и Варюха еще за трехлинейку хватается с голосом, мол, опаметуйтесь, антихристы, на кого ствол подымаете! Кой-как окошко прикладом выставил, пустил заряд, а куда – Христос знает! Оба патрона тогда извел. Ты мне скажи теперича, как я тебя не угробил тогда, а? – толкнул Макар приятеля плечом.
   – Да уж полно-ко, гробельщк! – ответил ему тем же Михаил Лукич.
   – А чего полно-то? Взял бы пониже, и поминай тебя потом.
   – Да чего же не взял-то? Не взялося?
   – Взялося бы, как бы захотел…
   – Да што же не захотел-то?
   Старики готовы были заершиться, и Денис спросил, чем кончилась история явления Михаила Лукича народу.
   – Варька вылетела на дорогу да хорошо на колени сразу не брякнулась, носом в землю не зарылась. Узнала лешего. «Мишка! – кричит, – черти-то тя давят, родимый мой, напугал-то всю волость!» Да по морде хлесть его по бородатой-то. Потом мы с Генахой оклемались. Я дак без палки, на одной ноге ускакал встречать. Близко-то глядеть, он и на себя еще был похож, а уж издали – ну, чистый Христос… Ох, шуму тогда было – на цельный уезд. Из укома уполномоченный приезжал, два дня крутил Михайлу – што да как? Да… А вот так, скажи щас кому – ни в жизь не поверят.
   – Ну почему же? Все это очень интересно, – сказал Денис.
   – Да разве это все? – похвастал Макар. – Поживи-ко-те у нас недельку. Дак не такого наберетесь. Али песни мы с Михайлой поем – вота история-то!
   – А ну! – попросил Денис.
   – Пущай в конюшню к себе ведет! – остановила Матрена. – Дома-то, поди, посуда почернеет вся от ихнего пения.
   – А мы шопотком, мать! – расхорохорился Макар.
   – Нашепчу вот щас обоим! Как бы чередное чего пели. Не стыдно, люди-то добрые послушают, али уж залили дак?
   – Раз так, тут дело серьезное, мужики! – сказал Денис и подмигнул своим. – Может, на улицу пойдем? Речка у вас тут есть?
   – А мосток-от переезжали…
   – Через ручей?
   – Через какой ручей? Река это и есть. Княгиня она у нас.
   – Как понять?
   – А так. Зовется Княгиней. Узехонькая да мелкохонькая, а до того вертлявая, что вот как княгиня-то от неча делать вся и извертелась. Семь загибов на версте дает. И не пересыхает такая-то! Ключи бьют. А за Пеньковским полем – рядом тута – три бочага дала: Круглый, Ивистый и Вдяной.
   – И рыбка есть?
   – Случается…. На перекатине – верста отсюда – пескарь торчит, у бочагов окунишко гуляет, щурята другой раз…
   – Может, сходим на речку? Как, Михаил Лукич?
   – Да ведь можно. Макар, дойдешь ли с нами?
   – Не шибко больно поднес – спрашиваешь. Эко, три стопки выпили – да дойдешь ли?

Глава 7.

   Солнце пекло уже в висок, а не в темя, но было еще жарко. Земля парила из последних сил. Потливое это время – жара накануне Ильина дня.
   Самое хорошее купание на Круглом бочаге. Дно там ровное, не шибко глубокое, но теперь там уйма ребятни, не поговорить с гостями на свободе. Ивистый бочаг зарос ряской. Остался один Водяной, куда Михаил Лукич и повел гостей.