Страница:
А рядом уже земля стонала от конского топота. Стрелой, словно перегоняя ветер, впереди темного войска мчалась сот ня отборных конников, оторвавшись от остального отряда на два-три перестрела[28]. Впереди печенегов скакал огром ный меднолицый богатырь на рослом коне. Длинная грива коня развевалась от бешеной скачки, поводной конь рядом, притомленный, едва успевал, вскидывая голову и роняя пену с губ.
– Ежели сломать наконечник, – сказал Славич, – тогда стрела потеряет свой лет, – и потянулся к колчану. – Ну, други, готовьтесь испить смертную чашу! – голос Славича не дрогнул, когда он произносил эти слова, лишь легкий холодок прошел по спине да конь тревожно заржал, чуя близкую сечу. Подумалось Славичу: «Люди не оставят Бразда, ежели теперь смерть приму, других спасая…»
– Мы готовы, Славич, – почти разом отозвались Тур и Микула. Тур на земле одинок, ему и в мыслях проститься не с кем, у Микулы оба сына женаты давно, отрастили орлы крепкие крылья, своих орлят учат уже летать. Не осиротеют, коли старый отец падет в сече. Справят тризну[29] по нему, как велит древний обычай, да на стены встанут, род от гибели оберегая. А о нем сохранят добрую память для внуков.
– Если так, то будем биться! – Славич повернулся к дружинникам. – Бейте стрелами передних. А там – да поможет нам бог! Мы же не посрамим чести своей.
Замерла тетива у правого уха, набрав силу для броска. Щелчки слились в сплошной треск, и стрелы взвились в воздух. Смялось острие печенежского передового отряда: тот упал замертво, этого подмял под себя на всем скаку тяжелый конь. А иной, оказавшись перед страшными русичами, убоялся, придержал коня – пусть кто-то другой примет стрелу в себя. Но как ни метки были стрелы, печенеги неудержимо накатывались на русичей. Спешат находники, влекут их к себе призывно распахнутые ворота крепости. Еще рывок разгоряченного коня – и они в Белгороде! А там добыча. Там богатый полон, который так ценится у византийцев!
Славич надвинул шелом пониже на глаза, выкрикнул:
– Други, прикройте! И бейте тех, кто проскочит мимо!
Зимним, холодным блеском сверкнул на солнце тяжелый меч Славича. Звякнула о щит сталь вражеского копья, кони ударились друг о друга и встали на дыбы, сплетя передние ноги. Печенег удержался в седле и, отбросив сломавшееся копье, потянул из ножен кривой меч. Да не успел. Славич привстал в седле, крякнул, как дровосек над крученым поленом вяза. Печенежский щит разлетелся надвое, и беспощадная сталь тяжело вошла в тело.
Упал печенег, да налетело еще несколько. Чей-то меч, скользнув со щита, ударил Славича по плечу, и слетело прочь медное оплечье. Но кольчуга выдержала удар. Тупая боль разлилась по телу, да разве до боли было теперь? Уцелели бы жилы в руках. Всадник пронесся мимо, но там его перехватил Микула и принял на копье. Большинство печенегов из передовой сотни не решились на сечу, сдерживали коней. А помощь им совсем уже рядом, чуть больше полета стрелы…
– Отходи! Отходи! – кричал Славич дружине, видя, как печенеги снова готовятся ударить гораздо большим числом.
Русичи стрелами отбивались, пятили коней к Белгороду, но спины находникам не показывали. Славич отходил последним, да Тур с Микулой бок о бок с ним пятятся, стрелами сбивая ближних печенегов. И видели, как от вражеских стрел гибли рядом товарищи, кто сразу насмерть сраженный, кто ранен, а все пытается натянуть тетиву…
– Славич, гляди! – вдруг закричал Тур и тяжелой палицей указал на крепость. Сотни ратаев сгрудились у моста через ров, где и о двуконь едва пройти. Страх за Белгород подступил к сердцу Славича: «Уцепятся печенеги за хвост убега ющих и войдут в крепость… Или воевода закроет ворота, а люди сгибнут под стенами!»
Славич снова повернул коня навстречу печенегам, за ним последовали уцелевшие дружинники. Услышал, как подскакали и встали обок Тур и Микула, впереди остальных. Встали молча, слов они не говорили друг другу. Много их уже было сказано за долгую жизнь в трудных походах и за бражным столом, когда случалось собраться у князя Владимира в просторной гриднице[30].
Рванулись было печенеги вверх от излучины реки, по дороге к воротам, да русичи заступили им узкую дорогу. Злобный визг повис и закрутился на месте схватки. Но Славич и его товарищи бились молча: берегли дыхание. Падали обок Славича верные товарищи, но каждый, уходя из жизни, уносил с собой две, а то и три печенежские жизни. Вот их уже и десять человек всего за спиной… Звенит сталь, вздрагивает голова от тяжелых ударов мечей о шелом, легкий туман застилает глаза, мешает разглядеть очередного печенега, летящего с выставленным длинным копьем.
Горько Славичу терять друзей, о них теперь его забота, не о себе. Задыхаясь от натуги, машет тяжелым мечом и кричит:
– Тур! Микула! Уходите… Уходите за Ирпень, я прикрою вас!
Ближние печенеги отхлынули разом, как обессиленная волна от гранитного утеса. Но вторая волна оказалась сильнее первой. Выставили находники копья и кинулись вперед. Славич снова сумел отбить копье, нацеленное в грудь, и ударом снизу, под щит, свалил печенега. Но слева протяжно охнул Микула и тяжело упал с коня: испил чашу жизни до последнего глотка! Острой болью отозвалась смерть товарища, который не один раз прежде прикрывал его в сечах своим щитом, а то и грудью. Снова крикнул Туру, чтоб уходил, а сам отбивает находников уже с трех сторон. Звенит вражья сталь о щит, о шелом, тело совсем не чувствует боли. Но держится Славич, пока кольчуга держит удары. На три взмаха врагов отвечает одним, зато страшным. Сквозь крики, сквозь звон стали услышал за спиной голос Тура:
– Не уйти нам, Славич! Крепость закрывает ворота. Печенегов со стены стрелами отбили.
– Ну и славно! – Славич снова взмахнул мечом.
Но тяжелый удар в спину поразил Славича: не выдержала кольчуга – разошлась и пропустила жало вражьего копья. Взвился серый конь на дыбы, пронзенный сразу несколькими копьями, рухнул на землю, телом закрыв мертвого хозяина. А рядом, выронив длинную палицу, под ударами мечей – без стона – опустился на вспаханную копытами землю Тур.
Хищными воронами покружились печенеги над павшими русичами, потом, словно вспомнив, зачем явились под стены Белгорода, ударили коней и пустились наметом вверх от места сечи, к городским воротам.
Но копьем стену не порушить. Город ощетинился, изготовился к смертной схватке, встретил находников меткими стрелами, и потекла печенежская конница вдоль вала, как обтекает речная вода, выйдя из берегов, встретившийся на пути крутобокий холм. А впереди пыльного войска на белом коне красовался князь Анбал, гордый тем, что его полк загнал русичей за городские стены.
Дым вражеских костров
Михайло остановил деревянную ложку у самого рта – не дообедал! Сначала конский топот, а потом и зычный крик бирича[31] ударил в слюдяное оконце из-за городьбы вокруг подворья.
– На стены спешите, люди! На стены! Печенеги идут!
Михайло смахнул жесткой ладонью крошки хлеба с русой бороды, а усы утереть и времени нет. Разом поднялись из-за стола.
Оружие у русича всегда под рукой – тревожная жизнь к тому приучила. Легла на крутые плечи кованная из колец тяжелая кольчуга – сам для себя ковал. Виста, жена, подошла и быстро расправила железные пластинки-нагрудники, чтоб защитили мужа от стрелы.
– Янко, готов? – Михайло подпоясал меч, принял щит из рук Висты и повернулся к сыну. Только что прискакал со степи Янко с известием о первой сече над Росью. И еще теплилась у белгородцев до этой минуты надежда, что не осмелится Тимарь, встретив заставу, перейти Рось. Но вот ударил на сторожевой башне колокол, позвал на стены – ворог стучится уже в двери.
Виста ткнулась лицом в укрытую железом грудь Михайлы, залилась слезами. По-девичьи узкие плечи ее затряслись.
– Будет тебе, Виста, – Михайло успокаивал жену, неумело ласкал русые волосы Висты рукой, шершавой, иссеченной бесчисленными черными трещинками. – Береги детей от случайной стрелы. Вольга с реки прибежит, во дворе пусть сидит. На стену не пускай, мал еще.
Старейшина Воик ждал сына и внука посреди горницы, перед очагом. Он держал два темных мешочка на белых тонких жилах, надел сначала Янку, а затем и Михайло на шею и засунул под кольчугу. По спине у Михайлы пробежал мороз, когда прикоснулись, будто неживые, такие холодные руки старейшины Воика.
– Да хранит вас могучий бог неба и обереги[32] эти – земля с могильного кургана старейшины рода нашего Вукола. Трудное время подступает к Белгороду, и кто знает, чем оно кончится. Ступайте! И бейтесь крепко, а мы будем богов молить за победу вашу.
Михайло и Янко поспешили к стене. Навстречу им, будто осенние листья, гонимые безжалостным ураганом, вливались в ворота шумные и напуганные людские толпы. Бежали пешие, кто с чем. Скакали конные – и один, и двое на коне. Ехали ратаи в телегах со скарбом – эти жили поближе к крепости, – ехали и впусте, только с детьми да женами. У коих к телегам привязана веревкой говяда[33] или овца, редко у кого второй конь, таких совсем мало.
Навстречу Михайло метнулась убогая Агафья: глаза безумные, между людей кого-то высматривают.
– Люди! Могуту кто видел? Не встречался ли вам где Могута?
Ответить ей не успели, сама поняла, что кузнец не видел ее мужа. Ящерицей юркнула в людскую гущу, к воротам, навстречу бегущим со степи. И донесся до Михайлы ее детски-радостный крик:
– Могу-ута! Ты жив!
Поднялись на вал, потом взошли вверх по ступенькам деревянной лестницы на помост стены и вдоль частокола прошли к угловой башне, откуда видны были южная степь и подход к Белгороду вдоль пологого склона к Ирпень-реке. Мимо прошел воевода Радко: волнистая борода расчесана аккуратно, только полные щеки белы от волнения. Мало сил теперь в Киеве, чтобы выступить навстречу Тимарю, а в Белгороде у него и того меньше. Самим не отбиться будет, если Славич, минуя крепость, уйдет в Киев. С чем тогда встретит находников он, белгородский воевода?
Обрадовался, когда увидел заставу Славича на подходе, и в мертвом безмолвии смотрел на короткий, как удар молнии, бой русичей близ берега Ирпень-реки.
– О Славич! – только и выдохнул сквозь стиснутые зубы воевода, вцепившись закаменевшими руками в заостренные верхи бревен. Михайло, понимая воеводу и сочувствуя ему, осторожно перевел дыхание, шевельнул плечами: под кольчугой к потному телу прилипло платно. И в сече не был, а так взмок!
Подошел бондарь Сайга: поверх рабочего платна, испачканного светло-желтой смолой, надета просторная, видно c чужого плеча, кольчуга. Длинные рыжие волосы перехвачены белой неширокой тесьмой, а в руках, покрытых следами старых ссадин, большой лук. Иного оружия бондарь не знал, но из лука стрелы в цель слал отменно.
От Киевских ворот крепости нежданно, а потому и радост но пронеслась по белгородским стенам добрая весть:
– Идет! Дружина из Киева к нам в помощь идет!
– Велика ли? – кричали те, кому не было видно Киевских ворот и входящих дружинников. И тянулись люди, пытаясь посмотреть с западной стороны на другой край Белгорода. Но дорогу на Киев за восточным частоколом не увидеть, а ворота заслонены теремами и церковью. В просветах между высокими постройками мелькали поднятые вверх копья.
– Где воевода Радко? – пополз по стене спрос. По помосту поспешно шел дружинник. Михайло до сего дня его не видел, а когда киевлянин приблизился, разглядел чистое лицо, густые русые усы, которые дотянулись уже до короткой курчавой бороды. Широкая грудь дружинника укрыта поверх кольчуги железными нагрудниками, и они легко позвякивали при каждом его шаге.
Подошел киевлянин и поклонился воеводе, тихо сказал:
– Здоров будь, воевода Радко, – а на лице и в голосе – скорбь.
– Здоров будь и ты, Вешняк, – ответил воевода.
Тепло засветились его суровые глаза.
– Послал меня воевода Волчий Хвост, едва в Киеве увидели дым сигнальных костров. Убоялся Волчий Хвост, что застава Славича может сгибнуть у брода, пустил меня и полтораста дружинников в помощь тебе дал. А больше послать не мог – за Киев страшится. Вошла застава в город?
– Вошла… да без Славича и многих дружинников, – раздался за спиной Михайлы знакомый, хрипловатый голос. Обернулся Михайло – Ярый идет, тяжело дышит: сказалась долгая скачка, утомила старого воина. Ярый поклонился воеводе.
– Прими и нас, воевода Радко, под свою руку. Так Славич повелел сказать, меня с заставой отсылая… – Ярый не договорил, слова застряли за плотно сжатыми, бескровными губами.
А печенеги уже под стенами. Впереди всех на гнедом коне Михайло приметил статного всадника. Высокая меховая шапка украшена пучком длинных белых волос. Над круглым щитом видна черная, орущая, дыра рта. Но вдруг со стены ему в грудь ударила белохвостая стрела, даже щитом не успел прикрыться. Всадник выронил щит и, хватнув воздух, завалился назад. Норовистый конь взбрыкнул, сбрасывая мертвое тело, и поскакал один вдоль глубокого рва, мотая над травой пустыми стременами. Сайга торопливо тянул из колчана вторую стрелу, но печенеги, будто опомнясь, пошли вдоль белгородских стен, огибая крепость.
– Неужто на Киев уйдут? – спросил сам себя Михайло, провожая взглядом голову печенежского войска до левой башни. Но клубы пыли пересекли дорогу, что идет в сторону Киева, и двинулись вокруг крепости к Перунову оврагу.
– Обступить нас хотят, – проговорил с хрипотцой в горле бондарь Сайга.
– Сколь их нечистая сила нагнала на Русь, – сокрушался Михайло. Он опустил к ноге ненужную пока сулицу[34] – не приблизились находники, устрашились глубокого рва да высокого вала. И еще, наверно, густой ряд копий на стене смутил их. Встали на расстоянии, чуть поболе перелета стрелы, табунятся на месте.
Рядом с Михайлой оказался ратай Антип. Не один пришел. Вон их сколь перемешалось с дружинниками. Кто с чем в руках, иной и с простыми вилами-тройчатками. У Антипа – топор на длинной рукояти.
Михайло знал ратая, ковал ему прошлым летом железный наральник. Да и кто из ратаев при нужде не стучался в дом кузнеца? Янко, завидев ратая Антипа, покрылся легким румянцем, отвернулся лицом к степи, радуясь, что спаслась от печенегов семья Антипа. Михайло знал, что сыну приглянулась старшая дочь ратая, черноглазая и насмешливая Ждана. Видел тот ее на игрищах купальских в Белгороде – с той поры и начал Михайло вено готовить, Янку о том не говоря ни слова.
– Спас тебя бог, ратай Антип. Утек ты от печенегов.
– Бог спас, то так, кузнец Михайло, – отозвался негромко Антип. – Кабы не Славичева застава, быть бы нам в рабстве.
Михайло посторонился, уступая место Антипу у частокола, сказал:
– Великий подвиг совершили дружинники, собой крепость прикрыли. Видел, как закуп Могута жену Славича Любаву едва успел со стены снять? К мертвому живая хотела уйти. Не повредилась бы разумом с горя, о том боюсь. Сына малого сиротой вовсе оставит.
– Горя нам теперь на всех хватит.
– Да, друже Антип, – согласился Михайло, – чем-то кончится для нас набег печенежский? Туга[35] немалая ждет и горожан, и пришлых с поля. Есть-пить всем надо. Из Киева помочи не ждать нам скоро. А люду в крепости укрылось тьма, смотри, места свободного совсем мало на улицах.
С помоста им были видны узкие улицы с густыми подзаборными зарослями зеленой лебеды. Терем князя с блестящими на солнце слюдяными окнами стоял близ Ирпеньской стены, вокруг терема – крепкий дубовый частокол. «Крепость в крепости», – подумал Антип. Правее, к Киевским воротам, виден терем посадника Самсона со многими пристроями и клетями во дворе. С другого боку княжьи хоромы подпирались теремом волостелина Сигурда. Чуть поодаль стояли пятистенные срубовые избы торговых мужей – добрые избы, с крытыми навесами и со многими переходами. Вокруг торга шли избы ремесленного люда – кузнецов, тульников[36], бортников и прочих, – посаженного князем Владимиром на жительство да для защиты крепости многолюдством. У крепостных стен и в их постоянной тени, словно огромные муравейники, выпирали из-под земли покатые, поросшие бурьяном крыши землянок вольных ратаев, закупов, рядовичей да подневольных холопов, если холопу не находилось места в хозяйских просторных дворах. И по всем улицам – телеги и кони, скот, кричащие от страха жены и чада[37].
– Чем люди кормиться станут? – со вздохом проговорил Антип. – Ведь не на день-два пришли печенеги!
– О том и я думаю – чем? Торговые мужи за корм золотники, куны да резаны[38] спрашивать будут. Много ли их у ратаев – про то и мне ведомо.
– Твоя правда, Михайло. На бояр да на торговых мужей нам не опереться. У них свой прищур глаза на огонь, у нас свой. Голод скорее печенегов ударит в ворота. Не все, конечно, но есть и такие, среди знатных мужей, которые болотной кочке подобны. Думаешь опору найти, наступая на нее, а под ней бездна темная, погибель страшная…
Михайло, жалея ратая, предложил:
– Иди ко мне в кузницу, вдвоем мы на корм себе отработаем: воевода Радко заказ дал – оружие чинить, в сечах попорченное. И жить на моем подворье будешь.
Ратай Антип согласился с радостью: тревожился только что – ночь скоро наступит, где детям голову приклонить?
Снова смотрели, как ввечеру подходили к Белгороду отставшие отряды войска, как на холме, близ которого пали смелые дружинники со Славичем, поднялся белый шатер Тимаря, а вокруг разбили свои шатры многочисленные князья. Пала ночь, и принесла она белгородцам тревогу осады. Только один перелет стрелы разделял теперь русичей и передовые печенежские дозоры. Тьма окутала землю и небо. Лишь желтые огни сторожевых костров высвечивали неясные фигуры всадников. Да крупные звезды Большой Медведицы стояли, не мигая, над долго не засыпавшим городом.
До света не смыкали глаз сторожевые дружинники, меряя шагами помост на стене. И всю ночь налетавший со степи ветер нес горький дым вражеских костров.
Перунов овраг
Не открывая глаз, в полусне еще, Вольга зашевелил ноздрями и втянул в себя свежий утренний воздух, а вместе с ним запахи мокрой травы, душистого чебреца, прелых листьев и близкого берега реки.
«Мать Виста, поди, дверь открытой оставила, а со двора свежий воздух в горницу идет», – подумал Вольга, но потом сообразил, что во дворе у них чебрец не растет. «А может, старейшина Воик рано поутру принес с поля свежего чебреца да разложил на полавочках сушить в зиму от хвори?»
Рядом раздался яростный сорочий крик. Вольга вскочил, головой ткнулся в жесткие ветки бузины и присел. Какое-то время не мог понять, где он и что с ним? Почему спал не на широком ложе за очагом, а на траве? Почему над ним шумят листьями деревья вместо привычного с малых лет звона наковальни за стеной избы?
Вольга повернул голову влево: в утренней прохладе Боян и Бразд тесно жались друг к другу. И вспомнил все – печенеги! Это из-за них друзья не смогли вернуться в город! Поздно расслышали сквозь гомон леса удары сторожевого колокола, а когда выбежали к опушке и упали в траву, все поле перед Белгородом было уже под печенегами…
Вольга поднял с травы нож с широким лезвием, прислушался: вдруг рядом находники рыщут? Но все было тихо, даже сорока куда-то снялась с ближних веток. Осторожно вылез из-под куста, осмотрелся. Густой туман уже поднялся от реки вверх, открылась степь перед городом, вся в дыму бессчетных костров. И на этой стороне реки, на луговой, тоже стояли печенеги – обложили крепость со всех сторон.
Глядя из кустов, Вольга прикидывал, откуда легче незаметным дойти до вала. Перед Ирпеньскими воротами место открытое, сразу же приметят и схватят. Не лучше ли обойти луг дальним краем, лесом, который растет по западным холмам? А потом перейти реку и укрыться в Перуновом овраге? В том овраге заросли непролазные, от него до оврагов Трех Богов, которые сходятся воедино у рва возле Киевских ворот, не более версты, можно пройти по краю речного обрыва, дождавшись ненастной ночи… А из трехпалого оврага на вал взобраться – какой труд? Там каждый куст ведом, не один раз играли в междуовражье.
Был Вольга и на старом требище[39], у холма над дальним оврагом. Ему старший брат Янко рассказывал, что плакал старейшина Воик, да и не он один, когда дружинники, исполняя повеление князя Владимира, срубив, бросили Перуна в овраг. С той поры и прозывается тот овраг Перуновым. И по сей день еще тайно ходят на старое требище те, кто в душе не отрекся от старой веры. Но мало уже таких: суров к ним князь Владимир, держит во врагах своих.
– Вольга! Ты куда делся? – раздался за спиной испуганный шепот младшего Бразда.
– Здесь я, – так же тихо отозвался Вольга. – Идите ко мне, да стерегитесь, печенежские конники близко.
К Перунову оврагу шли сквозь густой лес, имея ирпеньский луг по правую руку. Продирались по зарослям мелколесья, перелезали через буреломы. Местами по склонам холмов заросли были столь густы, что надо было выходить из леса и ползти в траве, по самому краю луга, опасаясь внезапного наезда конных печенегов. Пополудни, изрядно устав и изодравшись, вышли к реке, спустились от Белгорода вниз по течению. Остановились в камышах, на отмели. Вольга осторожно выглянул – крут и высок противоположный берег! И пуст, врагов на нем не видно, а совсем рядом темнеет буйной зеленью Перунов овраг.
– Я пойду первым, дно разведаю, нет ли корневищ под водой, – сказал Вольга. – Как выйду на берег, тогда и вы следом ступайте.
Вольга торопливо скинул ноговицы и платно, смотал одежду в тугой ком, ступил в воду. Со дна пошли черные круги мутного ила, ноги увязли по щиколотку. Над головой камыш зашумел, качал длинными тупоносыми наконечниками, жесткими листьями цеплялся за коричневые от загара, голые плечи, словно не хотел пускать в холодную глубь воды: даже он, камыш, не отваживается входить туда, а жмется ближе к берегу!
Но Вольга пошел дале. Дно стало твердым, глинистым и круто ушло вниз. Вольга поплыл на спине, левой рукой дер жа одежду, чтобы не намочить. Он видел, как друзья шли сквозь камыш по его следам. С тревогой поглядывал через плечо влево, на кручу берега, за Перунов овраг. Но тихо там, над рекой: солнце слепит глаза и греет лицо, серебряными бликами играя по волнам.
Угадав близость берега, Вольга перевернулся со спины на грудь, потом нащупал песчаное дно. Вышел на берег, ближе к кустам, торопливо натянул ноговицы.
– Быстрее! – махнул рукой друзьям, а они уже на середине реки, между собой перекликаются.
Страшнее грома с ясного неба упало вдруг на воду конское ржание. Чужие крики раздались следом за ним, с обрыва покатились комья земли – их приняла, звучно плеснув, река.
– Печенеги! – Вольга не успел даже испугаться. Тело само вжалось в крутой берег. Обдирая спину, он сделал несколько шагов вправо, птицей юркнул в заросли Перунова оврага – только шелест кустов над мокрой головой. Махнул было в самую чащобу, да опомнился: ведь он не один! Ведь там, в реке, Боян и Бразд! Что сталось с ними?
Вернулся, пересилив страх, укрылся за ближними вывороченными корневищами деревьев и увидел все, как было.
Два старых коренастых печенега спустились к реке, а третий остался на коне, держа наготове лук со стрелой на тетиве. Но Бояну и Бразду бежать было некуда: они стояли в воде по грудь. Ни слова не произнесли они, когда печенеги, что-то весело выкрикивая, вошли к ним в воду и потащили к берегу. Перед Вольгой промелькнуло желто-зеленое лицо Бояна – не петь ему больше песен на ирпеньских берегах, а тем паче в хоромах князя Владимира! Боян шел обреченно, богу вверив свою судьбу. Бразд извивался, босыми ногами бил своего мучителя. И вдруг резкий крик заставил Вольгу вздрогнуть.
– Отче-е Слави-ич! Спаси-и! – кричал Бразд, призывая сильного отца на помощь.
Печенег зло ударил малого плетью по голой спине.
Бразд захлебнулся собственным криком, упал на камни. Находник тут же подхватил его, перекинул через плечо и, скользя ногами по камням, покес наверх, к коню.
– Ежели сломать наконечник, – сказал Славич, – тогда стрела потеряет свой лет, – и потянулся к колчану. – Ну, други, готовьтесь испить смертную чашу! – голос Славича не дрогнул, когда он произносил эти слова, лишь легкий холодок прошел по спине да конь тревожно заржал, чуя близкую сечу. Подумалось Славичу: «Люди не оставят Бразда, ежели теперь смерть приму, других спасая…»
– Мы готовы, Славич, – почти разом отозвались Тур и Микула. Тур на земле одинок, ему и в мыслях проститься не с кем, у Микулы оба сына женаты давно, отрастили орлы крепкие крылья, своих орлят учат уже летать. Не осиротеют, коли старый отец падет в сече. Справят тризну[29] по нему, как велит древний обычай, да на стены встанут, род от гибели оберегая. А о нем сохранят добрую память для внуков.
– Если так, то будем биться! – Славич повернулся к дружинникам. – Бейте стрелами передних. А там – да поможет нам бог! Мы же не посрамим чести своей.
Замерла тетива у правого уха, набрав силу для броска. Щелчки слились в сплошной треск, и стрелы взвились в воздух. Смялось острие печенежского передового отряда: тот упал замертво, этого подмял под себя на всем скаку тяжелый конь. А иной, оказавшись перед страшными русичами, убоялся, придержал коня – пусть кто-то другой примет стрелу в себя. Но как ни метки были стрелы, печенеги неудержимо накатывались на русичей. Спешат находники, влекут их к себе призывно распахнутые ворота крепости. Еще рывок разгоряченного коня – и они в Белгороде! А там добыча. Там богатый полон, который так ценится у византийцев!
Славич надвинул шелом пониже на глаза, выкрикнул:
– Други, прикройте! И бейте тех, кто проскочит мимо!
Зимним, холодным блеском сверкнул на солнце тяжелый меч Славича. Звякнула о щит сталь вражеского копья, кони ударились друг о друга и встали на дыбы, сплетя передние ноги. Печенег удержался в седле и, отбросив сломавшееся копье, потянул из ножен кривой меч. Да не успел. Славич привстал в седле, крякнул, как дровосек над крученым поленом вяза. Печенежский щит разлетелся надвое, и беспощадная сталь тяжело вошла в тело.
Упал печенег, да налетело еще несколько. Чей-то меч, скользнув со щита, ударил Славича по плечу, и слетело прочь медное оплечье. Но кольчуга выдержала удар. Тупая боль разлилась по телу, да разве до боли было теперь? Уцелели бы жилы в руках. Всадник пронесся мимо, но там его перехватил Микула и принял на копье. Большинство печенегов из передовой сотни не решились на сечу, сдерживали коней. А помощь им совсем уже рядом, чуть больше полета стрелы…
– Отходи! Отходи! – кричал Славич дружине, видя, как печенеги снова готовятся ударить гораздо большим числом.
Русичи стрелами отбивались, пятили коней к Белгороду, но спины находникам не показывали. Славич отходил последним, да Тур с Микулой бок о бок с ним пятятся, стрелами сбивая ближних печенегов. И видели, как от вражеских стрел гибли рядом товарищи, кто сразу насмерть сраженный, кто ранен, а все пытается натянуть тетиву…
– Славич, гляди! – вдруг закричал Тур и тяжелой палицей указал на крепость. Сотни ратаев сгрудились у моста через ров, где и о двуконь едва пройти. Страх за Белгород подступил к сердцу Славича: «Уцепятся печенеги за хвост убега ющих и войдут в крепость… Или воевода закроет ворота, а люди сгибнут под стенами!»
Славич снова повернул коня навстречу печенегам, за ним последовали уцелевшие дружинники. Услышал, как подскакали и встали обок Тур и Микула, впереди остальных. Встали молча, слов они не говорили друг другу. Много их уже было сказано за долгую жизнь в трудных походах и за бражным столом, когда случалось собраться у князя Владимира в просторной гриднице[30].
Рванулись было печенеги вверх от излучины реки, по дороге к воротам, да русичи заступили им узкую дорогу. Злобный визг повис и закрутился на месте схватки. Но Славич и его товарищи бились молча: берегли дыхание. Падали обок Славича верные товарищи, но каждый, уходя из жизни, уносил с собой две, а то и три печенежские жизни. Вот их уже и десять человек всего за спиной… Звенит сталь, вздрагивает голова от тяжелых ударов мечей о шелом, легкий туман застилает глаза, мешает разглядеть очередного печенега, летящего с выставленным длинным копьем.
Горько Славичу терять друзей, о них теперь его забота, не о себе. Задыхаясь от натуги, машет тяжелым мечом и кричит:
– Тур! Микула! Уходите… Уходите за Ирпень, я прикрою вас!
Ближние печенеги отхлынули разом, как обессиленная волна от гранитного утеса. Но вторая волна оказалась сильнее первой. Выставили находники копья и кинулись вперед. Славич снова сумел отбить копье, нацеленное в грудь, и ударом снизу, под щит, свалил печенега. Но слева протяжно охнул Микула и тяжело упал с коня: испил чашу жизни до последнего глотка! Острой болью отозвалась смерть товарища, который не один раз прежде прикрывал его в сечах своим щитом, а то и грудью. Снова крикнул Туру, чтоб уходил, а сам отбивает находников уже с трех сторон. Звенит вражья сталь о щит, о шелом, тело совсем не чувствует боли. Но держится Славич, пока кольчуга держит удары. На три взмаха врагов отвечает одним, зато страшным. Сквозь крики, сквозь звон стали услышал за спиной голос Тура:
– Не уйти нам, Славич! Крепость закрывает ворота. Печенегов со стены стрелами отбили.
– Ну и славно! – Славич снова взмахнул мечом.
Но тяжелый удар в спину поразил Славича: не выдержала кольчуга – разошлась и пропустила жало вражьего копья. Взвился серый конь на дыбы, пронзенный сразу несколькими копьями, рухнул на землю, телом закрыв мертвого хозяина. А рядом, выронив длинную палицу, под ударами мечей – без стона – опустился на вспаханную копытами землю Тур.
Хищными воронами покружились печенеги над павшими русичами, потом, словно вспомнив, зачем явились под стены Белгорода, ударили коней и пустились наметом вверх от места сечи, к городским воротам.
Но копьем стену не порушить. Город ощетинился, изготовился к смертной схватке, встретил находников меткими стрелами, и потекла печенежская конница вдоль вала, как обтекает речная вода, выйдя из берегов, встретившийся на пути крутобокий холм. А впереди пыльного войска на белом коне красовался князь Анбал, гордый тем, что его полк загнал русичей за городские стены.
Дым вражеских костров
Нагнано-то силы много множество,
Как от покрику от человечьего,
Как от ржанья лошадиного,
Унывает сердце человеческо.
Былина «Илья и Калин-царь»
Михайло остановил деревянную ложку у самого рта – не дообедал! Сначала конский топот, а потом и зычный крик бирича[31] ударил в слюдяное оконце из-за городьбы вокруг подворья.
– На стены спешите, люди! На стены! Печенеги идут!
Михайло смахнул жесткой ладонью крошки хлеба с русой бороды, а усы утереть и времени нет. Разом поднялись из-за стола.
Оружие у русича всегда под рукой – тревожная жизнь к тому приучила. Легла на крутые плечи кованная из колец тяжелая кольчуга – сам для себя ковал. Виста, жена, подошла и быстро расправила железные пластинки-нагрудники, чтоб защитили мужа от стрелы.
– Янко, готов? – Михайло подпоясал меч, принял щит из рук Висты и повернулся к сыну. Только что прискакал со степи Янко с известием о первой сече над Росью. И еще теплилась у белгородцев до этой минуты надежда, что не осмелится Тимарь, встретив заставу, перейти Рось. Но вот ударил на сторожевой башне колокол, позвал на стены – ворог стучится уже в двери.
Виста ткнулась лицом в укрытую железом грудь Михайлы, залилась слезами. По-девичьи узкие плечи ее затряслись.
– Будет тебе, Виста, – Михайло успокаивал жену, неумело ласкал русые волосы Висты рукой, шершавой, иссеченной бесчисленными черными трещинками. – Береги детей от случайной стрелы. Вольга с реки прибежит, во дворе пусть сидит. На стену не пускай, мал еще.
Старейшина Воик ждал сына и внука посреди горницы, перед очагом. Он держал два темных мешочка на белых тонких жилах, надел сначала Янку, а затем и Михайло на шею и засунул под кольчугу. По спине у Михайлы пробежал мороз, когда прикоснулись, будто неживые, такие холодные руки старейшины Воика.
– Да хранит вас могучий бог неба и обереги[32] эти – земля с могильного кургана старейшины рода нашего Вукола. Трудное время подступает к Белгороду, и кто знает, чем оно кончится. Ступайте! И бейтесь крепко, а мы будем богов молить за победу вашу.
Михайло и Янко поспешили к стене. Навстречу им, будто осенние листья, гонимые безжалостным ураганом, вливались в ворота шумные и напуганные людские толпы. Бежали пешие, кто с чем. Скакали конные – и один, и двое на коне. Ехали ратаи в телегах со скарбом – эти жили поближе к крепости, – ехали и впусте, только с детьми да женами. У коих к телегам привязана веревкой говяда[33] или овца, редко у кого второй конь, таких совсем мало.
Навстречу Михайло метнулась убогая Агафья: глаза безумные, между людей кого-то высматривают.
– Люди! Могуту кто видел? Не встречался ли вам где Могута?
Ответить ей не успели, сама поняла, что кузнец не видел ее мужа. Ящерицей юркнула в людскую гущу, к воротам, навстречу бегущим со степи. И донесся до Михайлы ее детски-радостный крик:
– Могу-ута! Ты жив!
Поднялись на вал, потом взошли вверх по ступенькам деревянной лестницы на помост стены и вдоль частокола прошли к угловой башне, откуда видны были южная степь и подход к Белгороду вдоль пологого склона к Ирпень-реке. Мимо прошел воевода Радко: волнистая борода расчесана аккуратно, только полные щеки белы от волнения. Мало сил теперь в Киеве, чтобы выступить навстречу Тимарю, а в Белгороде у него и того меньше. Самим не отбиться будет, если Славич, минуя крепость, уйдет в Киев. С чем тогда встретит находников он, белгородский воевода?
Обрадовался, когда увидел заставу Славича на подходе, и в мертвом безмолвии смотрел на короткий, как удар молнии, бой русичей близ берега Ирпень-реки.
– О Славич! – только и выдохнул сквозь стиснутые зубы воевода, вцепившись закаменевшими руками в заостренные верхи бревен. Михайло, понимая воеводу и сочувствуя ему, осторожно перевел дыхание, шевельнул плечами: под кольчугой к потному телу прилипло платно. И в сече не был, а так взмок!
Подошел бондарь Сайга: поверх рабочего платна, испачканного светло-желтой смолой, надета просторная, видно c чужого плеча, кольчуга. Длинные рыжие волосы перехвачены белой неширокой тесьмой, а в руках, покрытых следами старых ссадин, большой лук. Иного оружия бондарь не знал, но из лука стрелы в цель слал отменно.
От Киевских ворот крепости нежданно, а потому и радост но пронеслась по белгородским стенам добрая весть:
– Идет! Дружина из Киева к нам в помощь идет!
– Велика ли? – кричали те, кому не было видно Киевских ворот и входящих дружинников. И тянулись люди, пытаясь посмотреть с западной стороны на другой край Белгорода. Но дорогу на Киев за восточным частоколом не увидеть, а ворота заслонены теремами и церковью. В просветах между высокими постройками мелькали поднятые вверх копья.
– Где воевода Радко? – пополз по стене спрос. По помосту поспешно шел дружинник. Михайло до сего дня его не видел, а когда киевлянин приблизился, разглядел чистое лицо, густые русые усы, которые дотянулись уже до короткой курчавой бороды. Широкая грудь дружинника укрыта поверх кольчуги железными нагрудниками, и они легко позвякивали при каждом его шаге.
Подошел киевлянин и поклонился воеводе, тихо сказал:
– Здоров будь, воевода Радко, – а на лице и в голосе – скорбь.
– Здоров будь и ты, Вешняк, – ответил воевода.
Тепло засветились его суровые глаза.
– Послал меня воевода Волчий Хвост, едва в Киеве увидели дым сигнальных костров. Убоялся Волчий Хвост, что застава Славича может сгибнуть у брода, пустил меня и полтораста дружинников в помощь тебе дал. А больше послать не мог – за Киев страшится. Вошла застава в город?
– Вошла… да без Славича и многих дружинников, – раздался за спиной Михайлы знакомый, хрипловатый голос. Обернулся Михайло – Ярый идет, тяжело дышит: сказалась долгая скачка, утомила старого воина. Ярый поклонился воеводе.
– Прими и нас, воевода Радко, под свою руку. Так Славич повелел сказать, меня с заставой отсылая… – Ярый не договорил, слова застряли за плотно сжатыми, бескровными губами.
А печенеги уже под стенами. Впереди всех на гнедом коне Михайло приметил статного всадника. Высокая меховая шапка украшена пучком длинных белых волос. Над круглым щитом видна черная, орущая, дыра рта. Но вдруг со стены ему в грудь ударила белохвостая стрела, даже щитом не успел прикрыться. Всадник выронил щит и, хватнув воздух, завалился назад. Норовистый конь взбрыкнул, сбрасывая мертвое тело, и поскакал один вдоль глубокого рва, мотая над травой пустыми стременами. Сайга торопливо тянул из колчана вторую стрелу, но печенеги, будто опомнясь, пошли вдоль белгородских стен, огибая крепость.
– Неужто на Киев уйдут? – спросил сам себя Михайло, провожая взглядом голову печенежского войска до левой башни. Но клубы пыли пересекли дорогу, что идет в сторону Киева, и двинулись вокруг крепости к Перунову оврагу.
– Обступить нас хотят, – проговорил с хрипотцой в горле бондарь Сайга.
– Сколь их нечистая сила нагнала на Русь, – сокрушался Михайло. Он опустил к ноге ненужную пока сулицу[34] – не приблизились находники, устрашились глубокого рва да высокого вала. И еще, наверно, густой ряд копий на стене смутил их. Встали на расстоянии, чуть поболе перелета стрелы, табунятся на месте.
Рядом с Михайлой оказался ратай Антип. Не один пришел. Вон их сколь перемешалось с дружинниками. Кто с чем в руках, иной и с простыми вилами-тройчатками. У Антипа – топор на длинной рукояти.
Михайло знал ратая, ковал ему прошлым летом железный наральник. Да и кто из ратаев при нужде не стучался в дом кузнеца? Янко, завидев ратая Антипа, покрылся легким румянцем, отвернулся лицом к степи, радуясь, что спаслась от печенегов семья Антипа. Михайло знал, что сыну приглянулась старшая дочь ратая, черноглазая и насмешливая Ждана. Видел тот ее на игрищах купальских в Белгороде – с той поры и начал Михайло вено готовить, Янку о том не говоря ни слова.
– Спас тебя бог, ратай Антип. Утек ты от печенегов.
– Бог спас, то так, кузнец Михайло, – отозвался негромко Антип. – Кабы не Славичева застава, быть бы нам в рабстве.
Михайло посторонился, уступая место Антипу у частокола, сказал:
– Великий подвиг совершили дружинники, собой крепость прикрыли. Видел, как закуп Могута жену Славича Любаву едва успел со стены снять? К мертвому живая хотела уйти. Не повредилась бы разумом с горя, о том боюсь. Сына малого сиротой вовсе оставит.
– Горя нам теперь на всех хватит.
– Да, друже Антип, – согласился Михайло, – чем-то кончится для нас набег печенежский? Туга[35] немалая ждет и горожан, и пришлых с поля. Есть-пить всем надо. Из Киева помочи не ждать нам скоро. А люду в крепости укрылось тьма, смотри, места свободного совсем мало на улицах.
С помоста им были видны узкие улицы с густыми подзаборными зарослями зеленой лебеды. Терем князя с блестящими на солнце слюдяными окнами стоял близ Ирпеньской стены, вокруг терема – крепкий дубовый частокол. «Крепость в крепости», – подумал Антип. Правее, к Киевским воротам, виден терем посадника Самсона со многими пристроями и клетями во дворе. С другого боку княжьи хоромы подпирались теремом волостелина Сигурда. Чуть поодаль стояли пятистенные срубовые избы торговых мужей – добрые избы, с крытыми навесами и со многими переходами. Вокруг торга шли избы ремесленного люда – кузнецов, тульников[36], бортников и прочих, – посаженного князем Владимиром на жительство да для защиты крепости многолюдством. У крепостных стен и в их постоянной тени, словно огромные муравейники, выпирали из-под земли покатые, поросшие бурьяном крыши землянок вольных ратаев, закупов, рядовичей да подневольных холопов, если холопу не находилось места в хозяйских просторных дворах. И по всем улицам – телеги и кони, скот, кричащие от страха жены и чада[37].
– Чем люди кормиться станут? – со вздохом проговорил Антип. – Ведь не на день-два пришли печенеги!
– О том и я думаю – чем? Торговые мужи за корм золотники, куны да резаны[38] спрашивать будут. Много ли их у ратаев – про то и мне ведомо.
– Твоя правда, Михайло. На бояр да на торговых мужей нам не опереться. У них свой прищур глаза на огонь, у нас свой. Голод скорее печенегов ударит в ворота. Не все, конечно, но есть и такие, среди знатных мужей, которые болотной кочке подобны. Думаешь опору найти, наступая на нее, а под ней бездна темная, погибель страшная…
Михайло, жалея ратая, предложил:
– Иди ко мне в кузницу, вдвоем мы на корм себе отработаем: воевода Радко заказ дал – оружие чинить, в сечах попорченное. И жить на моем подворье будешь.
Ратай Антип согласился с радостью: тревожился только что – ночь скоро наступит, где детям голову приклонить?
Снова смотрели, как ввечеру подходили к Белгороду отставшие отряды войска, как на холме, близ которого пали смелые дружинники со Славичем, поднялся белый шатер Тимаря, а вокруг разбили свои шатры многочисленные князья. Пала ночь, и принесла она белгородцам тревогу осады. Только один перелет стрелы разделял теперь русичей и передовые печенежские дозоры. Тьма окутала землю и небо. Лишь желтые огни сторожевых костров высвечивали неясные фигуры всадников. Да крупные звезды Большой Медведицы стояли, не мигая, над долго не засыпавшим городом.
До света не смыкали глаз сторожевые дружинники, меряя шагами помост на стене. И всю ночь налетавший со степи ветер нес горький дым вражеских костров.
Перунов овраг
А по тых мест молодому славы поют,
А по тых мест слава не минуется.
Былина «Кастрюк и царица Крымская»
Не открывая глаз, в полусне еще, Вольга зашевелил ноздрями и втянул в себя свежий утренний воздух, а вместе с ним запахи мокрой травы, душистого чебреца, прелых листьев и близкого берега реки.
«Мать Виста, поди, дверь открытой оставила, а со двора свежий воздух в горницу идет», – подумал Вольга, но потом сообразил, что во дворе у них чебрец не растет. «А может, старейшина Воик рано поутру принес с поля свежего чебреца да разложил на полавочках сушить в зиму от хвори?»
Рядом раздался яростный сорочий крик. Вольга вскочил, головой ткнулся в жесткие ветки бузины и присел. Какое-то время не мог понять, где он и что с ним? Почему спал не на широком ложе за очагом, а на траве? Почему над ним шумят листьями деревья вместо привычного с малых лет звона наковальни за стеной избы?
Вольга повернул голову влево: в утренней прохладе Боян и Бразд тесно жались друг к другу. И вспомнил все – печенеги! Это из-за них друзья не смогли вернуться в город! Поздно расслышали сквозь гомон леса удары сторожевого колокола, а когда выбежали к опушке и упали в траву, все поле перед Белгородом было уже под печенегами…
Вольга поднял с травы нож с широким лезвием, прислушался: вдруг рядом находники рыщут? Но все было тихо, даже сорока куда-то снялась с ближних веток. Осторожно вылез из-под куста, осмотрелся. Густой туман уже поднялся от реки вверх, открылась степь перед городом, вся в дыму бессчетных костров. И на этой стороне реки, на луговой, тоже стояли печенеги – обложили крепость со всех сторон.
Глядя из кустов, Вольга прикидывал, откуда легче незаметным дойти до вала. Перед Ирпеньскими воротами место открытое, сразу же приметят и схватят. Не лучше ли обойти луг дальним краем, лесом, который растет по западным холмам? А потом перейти реку и укрыться в Перуновом овраге? В том овраге заросли непролазные, от него до оврагов Трех Богов, которые сходятся воедино у рва возле Киевских ворот, не более версты, можно пройти по краю речного обрыва, дождавшись ненастной ночи… А из трехпалого оврага на вал взобраться – какой труд? Там каждый куст ведом, не один раз играли в междуовражье.
Был Вольга и на старом требище[39], у холма над дальним оврагом. Ему старший брат Янко рассказывал, что плакал старейшина Воик, да и не он один, когда дружинники, исполняя повеление князя Владимира, срубив, бросили Перуна в овраг. С той поры и прозывается тот овраг Перуновым. И по сей день еще тайно ходят на старое требище те, кто в душе не отрекся от старой веры. Но мало уже таких: суров к ним князь Владимир, держит во врагах своих.
– Вольга! Ты куда делся? – раздался за спиной испуганный шепот младшего Бразда.
– Здесь я, – так же тихо отозвался Вольга. – Идите ко мне, да стерегитесь, печенежские конники близко.
К Перунову оврагу шли сквозь густой лес, имея ирпеньский луг по правую руку. Продирались по зарослям мелколесья, перелезали через буреломы. Местами по склонам холмов заросли были столь густы, что надо было выходить из леса и ползти в траве, по самому краю луга, опасаясь внезапного наезда конных печенегов. Пополудни, изрядно устав и изодравшись, вышли к реке, спустились от Белгорода вниз по течению. Остановились в камышах, на отмели. Вольга осторожно выглянул – крут и высок противоположный берег! И пуст, врагов на нем не видно, а совсем рядом темнеет буйной зеленью Перунов овраг.
– Я пойду первым, дно разведаю, нет ли корневищ под водой, – сказал Вольга. – Как выйду на берег, тогда и вы следом ступайте.
Вольга торопливо скинул ноговицы и платно, смотал одежду в тугой ком, ступил в воду. Со дна пошли черные круги мутного ила, ноги увязли по щиколотку. Над головой камыш зашумел, качал длинными тупоносыми наконечниками, жесткими листьями цеплялся за коричневые от загара, голые плечи, словно не хотел пускать в холодную глубь воды: даже он, камыш, не отваживается входить туда, а жмется ближе к берегу!
Но Вольга пошел дале. Дно стало твердым, глинистым и круто ушло вниз. Вольга поплыл на спине, левой рукой дер жа одежду, чтобы не намочить. Он видел, как друзья шли сквозь камыш по его следам. С тревогой поглядывал через плечо влево, на кручу берега, за Перунов овраг. Но тихо там, над рекой: солнце слепит глаза и греет лицо, серебряными бликами играя по волнам.
Угадав близость берега, Вольга перевернулся со спины на грудь, потом нащупал песчаное дно. Вышел на берег, ближе к кустам, торопливо натянул ноговицы.
– Быстрее! – махнул рукой друзьям, а они уже на середине реки, между собой перекликаются.
Страшнее грома с ясного неба упало вдруг на воду конское ржание. Чужие крики раздались следом за ним, с обрыва покатились комья земли – их приняла, звучно плеснув, река.
– Печенеги! – Вольга не успел даже испугаться. Тело само вжалось в крутой берег. Обдирая спину, он сделал несколько шагов вправо, птицей юркнул в заросли Перунова оврага – только шелест кустов над мокрой головой. Махнул было в самую чащобу, да опомнился: ведь он не один! Ведь там, в реке, Боян и Бразд! Что сталось с ними?
Вернулся, пересилив страх, укрылся за ближними вывороченными корневищами деревьев и увидел все, как было.
Два старых коренастых печенега спустились к реке, а третий остался на коне, держа наготове лук со стрелой на тетиве. Но Бояну и Бразду бежать было некуда: они стояли в воде по грудь. Ни слова не произнесли они, когда печенеги, что-то весело выкрикивая, вошли к ним в воду и потащили к берегу. Перед Вольгой промелькнуло желто-зеленое лицо Бояна – не петь ему больше песен на ирпеньских берегах, а тем паче в хоромах князя Владимира! Боян шел обреченно, богу вверив свою судьбу. Бразд извивался, босыми ногами бил своего мучителя. И вдруг резкий крик заставил Вольгу вздрогнуть.
– Отче-е Слави-ич! Спаси-и! – кричал Бразд, призывая сильного отца на помощь.
Печенег зло ударил малого плетью по голой спине.
Бразд захлебнулся собственным криком, упал на камни. Находник тут же подхватил его, перекинул через плечо и, скользя ногами по камням, покес наверх, к коню.