Владимир Контровский. Саракш: Кольцо ненависти. Книга 1

* * *

   – Как я рад вам, дети, – дядюшка Каан по-птичьи дёрнул головой, и по его щеке скатилась слеза. Слеза была маленькой и бледной, почти прозрачной, она быстро затерялась в морщинах дядюшкиной щеки, но Мак всё равно её заметил. – Как хорошо, что вы пришли!
   Дядюшка Каан изо всех сил старался быть весёлым и радостным, и он действительно был рад появлению Максима с Радой, Мак это видел, но веселье старика было натужным, и это Максим тоже видел. Ему было стыдно – ведь эта квартира была его первым настоящим домом на обитаемом острове (медицинская палата во владениях незабвенного Бегемота не в счёт), и дядюшка Каан был хозяином этого дома, и Мака он любил искренне, как родного. А ведь Максим, если разобраться, принёс в этот дом несчастье: не появись он в этом доме, Гай служил бы себе в Легионе, и не был бы разжалован (из-за него, из-за Максима), и не попал бы в штрафники, и не погиб бы на хонтийской границе среди холмов, обожженных атомным ударом. Мак посмотрел на постель Гая – суконное одеяло, покрывавшее койку, было ровно натянуто, на нём было ни единой морщинки, только чуть заметной сединой лежал поверх тёмного сукна тонкий слой пыли: судя по всему, кровать никто не трогал с тех пор, как Гай, уходя из дому, заправил её в последний раз. И ещё Максиму было стыдно оттого, что ему и в голову не пришло навестить старика (и не навестил бы, если бы не Рада). Да, подумал Мак, очень легко оправдать всё невероятно важными делами, которыми я всё время занят, – мне надо спасать всю эту планету, до визитов ли тут к одиноким старикам.
   Дядюшка Каан был жалок, как бывают жалкими никому не нужные старики, всеми забытые и доживающие свой век тихо и незаметно. У него, помнившего ещё старые добрые имперские времена, всё было в прошлом: и слава, и достаток, и семья. Теперь всё это ушло, сметённое ядерной войной, хаосом, переворотом Неизвестных Отцов, монотонными годами их правления, новым переворотом, именуемым почему-то «народной революцией», и новым хаосом, из которого мучительно медленно выкристаллизовывалось нечто неуклюжее. Всё ушло, растворилось, припорошенное пеплом сгоревшего времени, оставив дядюшке Кану неухоженную квартиру, мизерную пенсию, заношенный пиджачок, стоптанные домашние туфли и старые книги о древних зверях, кости которых никого уже не интересовали. И сам дядюшка Каан походил на такого доисторического зверя, каким-то чудом ещё не вымершего и топчущегося в гулкой пустой квартире в ожидании того часа, когда время наконец-то спохватится, вспомнит о нём и присоединит зверя по имени дядюшка Каан к мириадам его ископаемых собратьев. Старики – это первые жертвы всех переломных эпох, подумал Мак, глядя на дядюшку Каана, жернова перемен перемалывают их в первую очередь.
   И всё-таки старый учёный был рад. Он сидел за накрытым столом, уставленным едой, настоящей едой, вкус которой он давно позабыл, и украшенным пузатой бутылкой коньяка с серебряной этикеткой – такой коньяк он пробовал только на торжественных приёмах Е.И.В. Академии Наук, устраиваемых по особо важным случаям. Он смотрел на свою племянницу, священнодействовавшую вокруг этого стола, – молодую, красивую, лучившуюся счастьем, – и думал, наверное, что девочке повезло: она стала женой (старик не допускал и мысли о каких-то иных формах отношений между мужчиной и женщиной: если живут вместе, значит, муж и жена) очень важного человека (по старым меркам – генерал-губернатора, не меньше), она любит и любима, и от неё исходит тепло, которое греет и его старые кости. И ещё он, наверное, вспоминал бедного Гая, который не дожил до этого дня – как бы он порадовался за сестру.
   Гастрономическое изобилие целиком было заслугой Рады. Департамент Странника не испытывал никаких проблем в снабжении продовольствием, и землянин Максим Каммерер воспринимал это как само собой разумеющееся – к такому он привык на родной планете. Но Рада на правах жены полномочного представителя Временного Совета по упорядочиванию очень быстро разобралась в статусных нюансах «кому что положено» и перед визитом к дядюшке загрузила в машину целую кучу свёртков, пакетов, бутылок, банок и баночек.
   Дядюшка Каан ел и пил, сначала степенно, потом всё более и более оживляясь, и Мак увидел в потускневшем старике прежнего Каана, задиристого и ершистого. И всё-таки что-то в нём надломилось, а что – этого Максим не мог пока понять. Рада заботливо ухаживала за ними обоими «Мак, ты почему не ешь?», «Дядюшка, попробуй креветки!», и Мак видел в её взгляде, обращённом на старика, жалость и даже какую-то неловкую виноватость, как будто Рада испытывала чувство вины за то, что у неё всё хорошо, а вот у дядюшки… И Максим нисколько не удивился, когда она вдруг решительно заявила:
   – Дядя Каан, мы тебя забираем! Будешь жить у нас – там хорошо, там много света и зелени, там большой парк, где ты сможешь гулять. А я – я буду о тебе заботиться, вот. Мак всё время занят, – она на мгновение прижалась щекой к плечу Максима, – так что времени у меня хватает.
   Старик положил вилку, взял пустую рюмку, повертел её в руках и тихо сказал, глядя куда-то в сторону:
   – Нет, племянница, к вам я не поеду. Спасибо, конечно, но… Я привык быть один, и не надо мне никаких перемен. Мне помогают соседи, иногда, и мадам Го тоже, так что…
   – Но почему, дядюшка? – искренне изумилась Рада. – Неужели с нами, со мной, тебе будет хуже?
   – Старики не должны жить с молодыми. Вы молоды, здоровы, полны сил, вы дышите друг другом и вашей любовью – глаза у старого Каана хоть и не те, что раньше, но это-то он видит, – зачем вам нужно постоянно созерцать ветхую развалину, живое напоминание о том, во что превратитесь вы оба, когда придёт срок? Нет, племянница, я к вам не поеду, – старик упрямо наклонил голову.
   – Какие глупости! – возмутилась Рада. – Даже слышать ничего не хочу! Мы без тебя отсюда не уедем, так и знай!
   Что-то темнит наш дядюшка Каан, подумал Максим. Ишь ты, целую теорию развёл, сейчас ещё будет ссылаться на обычаи первобытных племён, оставлявших своих стариков на съедение диким зверям, чтобы старые старики не мешали роду бороться за выживание. На Земле старики окружены заботой, почётом и уважением, и Мак считал это правильным – как же может быть иначе?
   Он встал из-за стола и подошёл к окну. За окном было темно и горели редкие огоньки – здесь, на окраине, да ещё при лимитированной подаче электроэнергии, уличное освещение считалось ненужной роскошью. За его спиной Рада продолжала уговаривать старика, а тот бубнил своё, отнекиваясь. Максим глядел в студенистую заоконную тьму, размышляя о том, что Энергетический Концерн безбожно задирает тарифы, что действия концерна уже можно классифицировать как экономическую диверсию, и что Озу Буку, главу корпорации, пора брать за жабры. А потом он увидел на стекле дырку.
   Это была типичная пулевая пробоина, окружённая ореолом мелких трещинок. Вернее, две пробоины: пуля пробила оба оконных стекла – и внешнее, и внутреннее. На стекольщика дядюшка Каан, видимо, решил не тратиться – обе дырки были заклеены белым медицинским пластырем, заклеены неаккуратно и неловко; на внешнем стекле пластырь местами отошёл и скукожился.
   – Откуда это? – спросил Максим, повернувшись к спорщикам и указывая на дырки.
   – Стреляли, – буркнул дядюшка Каан. – У нас под окнами дикий вещевой рынок – людям нужна одежда и обувь, им неудобно ходить голыми и босыми. Рынком правит Зубоед, и все торговцы платят ему дань, как во времена баронов-разбойников. А десять дней назад, нет, уже две недели, появились какие-то приезжие и заспорили с ним. Стреляли, – старик дёрнул шеей, – долго, минут сорок. На улице лежали трупы… Когда пуля разбила окно, я сел на пол и спрятался за шкаф – глупо как-то погибнуть от шальной бандитской пули в своей собственной квартире.
   Сорок минут, подумал Максим, сорок минут. А куда же смотрела полиция?
   – Полиция так и не появилась, – Каан как будто прочёл мысли Мака. – Они приехали уже потом, когда всё кончилось: ходили, составляли какие-то бумаги, потом пришла чёрная машина и увезла убитых – среди них были две женщины и девочка-подросток, не успевшие спрятаться.
   У меня есть оружие, думал Мак, да и не нужно мне никакого оружия, чтобы перебить шайку бандитов и заставить этого Зубоеда съесть собственные зубы, забить их ему в глотку. Его можно найти, легко, он чувствует себя местным хозяином и даже, наверно, не прячется. Нельзя, не имею права – я прогрессор, посланец Земли, моё дело – содействовать системным изменениям в масштабе социума, а ловить вооружённую шпану – это дело не моё, я не могу заниматься такими мелочами даже как уполномоченный по упорядочиванию, это не мой уровень ответственности, я выше этого. Да и бессмысленно: вместо Зубоеда появится какой-нибудь Ухогрыз, и всё останется по-старому. А ведь хочется, да ещё как…
   – А что делал ваш околоточный?
   – А что он может сделать? – старик вскинул голову. – Околоточный тоже человек, и он тоже хочет жить, и хочет жить не хуже других. Говорят, он в доле с бандитами – не знаю, может быть. Он тоже собирает деньги с жильцов окрестных домов, а если кто ему не платит, тем по ночам какие-то хулиганы бьют стёкла и лампочки в подъездах.
   Рада молчала, и Максим тоже молчал. Что он мог сказать? Повторять затёртые слова о непростых временах? Так дядюшка наверняка этих слов уже наслушался, их повторяют по всем каналам телерадиовещания. И Мак сказал первое, что пришло ему в голову:
   – А как поживает ваш давний научный оппонент, профессор Шапшу?
   – Никак не поживает, – очень спокойно ответил Каан, – он умер. Его убили – ко мне приезжала его свояченица, звала на похороны. Я не поехал – далеко, транспорт работает плохо, у меня больные ноги, и страшно вечером возвращаться домой по тёмным улицам, – он помолчал. – Профессора Шапшу убили у него дома – кто-то распустил слух, что у него есть коллекция золотых украшений, собранная в древних курганах. К нему пришли и разбили ему голову молотком, а у него не было никого золота, мы с ним изучали древних зверей, а эти звери не носили золотых зубных коронок. Его убили, и я даже не смог перед ним извиниться за все несправедливые слова, сказанные мною в его адрес…
   Максим смотрел на бедного старика, но боковым зрением видел побелевшее лицо Рады и ужас в её глазах. Эх вы, звери-люди, люди-звери… Он вернулся к столу, сел, слегка сжал ладонь Рады, успокаивая её, и сказал, внимательно глядя на старого учёного:
   – Послушайте, дядюшка Каан, скажите честно, почему вы не хотите ехать к нам?
   – Честно? А разве сейчас принято говорить честно? Все врут на каждом шагу, потому что все торгуют, а не обманешь – не продашь. По радио говорили, что Неизвестные Отцы подло обманывали народ целых двадцать лет, но я за все те годы не видел столько лжи, как сейчас. Честно ему скажи…
   Он решительно наполнил рюмку, выпил, подцепил вилкой маленький кусочек рыбы и прожевал – торопливо, словно боясь, что его у него отберут.
   – Месяц назад была организована инвестиционная компания «Золотая шахта». Нам говорили – честно, очень честно! – что мы получим сто процентов прибыли, если вложим наши деньги в эту компанию. И действительно, первые вкладчики удвоили свои капиталы, и тогда люди понесли в «Золотую шахту» все свои сбережения. А три дня назад этот мыльный пузырь лопнул: двери управления компании закрыты, никого нет, и только ветер гоняет по мостовой никчёмные бумажки с печатями и очень красивыми рисунками. Мадам Го рыдала – она продала всё, что у неё было, и ещё залезла в долги, надеясь вырваться из нищеты и спокойно прожить свои последние годы. И что ей теперь прикажете делать?
   Тяжёлое наследие башен, подумал Максим. Они привыкли верить слову печатному и слову сказанному (особенно с высокой трибуны или по радио), они не сомневались, и потому даже не задавались вопросом, откуда может взяться такая прибыль – из вакуума?
   – А внучка мадам Го? Хорошая, красивая, славная девушка, бедняга Гай так на неё смотрел… Она участвовала в конкурсе красоты «Звезда столицы», и чтобы попасть в число призёрок и получить ангажемент в пандейский шоу-балет «Лесные красавицы», ей пришлось пройти через постели трёх организаторов конкурса, – дядюшка Каан крякнул и посмотрел на Раду. – А кончилось тем, что вместо балета «лесных красавиц» она оказалась в хонтийском публичном доме, её туда продали. И никто – никто! – даже пальцем не шевельнул.
   На впалых щеках дядюшки Каана проступили красные пятна. Он говорил, говорил, говорил – ему нужно было выплеснуть наболевшее, ему нужно было, чтобы его выслушали: кому ещё он мог всё это высказать?
   – Все помешались на деньгах… – старик снова наполнил рюмку, но пить не стал. – Я не смотрю телевизор – телевидение стало куда страшнее, глупее и грязнее, чем было при Отцах. На любом канале голые женские тела, кровь и трупы, и многосерийные комедии, где надо смеяться по сигналу, когда раздастся смех за кадром… А трансляция заседаний вашего Временного Совета – это уже не комедия, это прямая передача из зоопарка, из вольера с приматами.
   Да, думал Мак, к дядюшке Кану явно вернулась способность критически оценивать всё происходящее. Вот тебе и кабинетный учёный, анахорет не от мира сего. Я ведь обо всём этом знаю – и о финансовых пирамидах, и о бандитах-рэкетирах, и о торговле женщинами, и о коррупции в органах власти, сверху донизу. Я читаю статистические сводки и отчёты, мне это по должности положено, но одно дело колонки цифр и сухие факты, за которыми не видно живых людей, и совсем другое дело, когда эти цифры и факты обретают плоть и кровь и оборачиваются людьми, которых ты знаешь, – такими, как Илли Тадер или та же мадам Го.
   – В своё время коллега Шапшу высказывал одну гипотезу по поводу того, почему вымерли древние звери – могучие, бронированные, с большими клыками и острыми когтями. Я, конечно, смеялся над ним и доказывал, что это ненаучная чушь, а теперь вот я думаю, что Шапшу был не так уж и неправ. – Каан немного подумал и пригубил свою рюмку, осушив её до половины. – Древние звери вымерли оттого, что перестали заботиться друг о друге, они стали каждый сам по себе – они ведь были такие большие и сильные! Они превратились в стадо одиночек, где каждому на каждого плевать. И тогда другие звери – маленькие, хитрые и очень проворные, – постепенно истребили больших. Они подкрадывались к ним по ночам, прокусывали горло и выпивали кровь, они разоряли гнёзда и пожирали яйца гигантов, а те ничего не могли сделать – ведь они были каждый сам за себя, и никто за всех. Так и мы сейчас – мы перестали быть народом, утратили всё, что нас объединяло… Нам было тяжело, да, но мы трудились. Мы разбирали радиоактивные развалины и надеялись, что наши дети будут жить лучше нас. Мы были винтиками тупой машины, как сейчас говорят, но мы были вместе. А сейчас мы все врозь: каждый считает себя свободной личностью и требует, чтобы все вокруг уважали его права. Однако при этом он забывает, что у всех остальных тоже есть права, такие же точно права, и что кроме прав, существуют ещё и обязанности. Но об этом мы помнить не хотим, а тем временем маленькие хитрые звери тихо подкрадываются к нам в ночной темноте, присасываются и деловито пьют нашу кровь.
   – Дядя, не надо, – жалобно попросила Рада. – Не надо, а?
   – А почему не надо, собственно говоря? – старик взъерошился. – Твой муж попросил меня сказать честно, вот я честно и говорю. Вы хотели знать, молодой человек, почему я не желаю ехать к вам, да? Скажу, – он снова ухватился за рюмку. – Вы, Мак, я знаю, один из руководителей этой вашей новой революции, большой вождь, генерал-предводитель. Вы один из тех, кто сломали старую систему – у вас свои убеждения, и я не буду спорить с вами, рассуждая о том, правильные они или нет. Вы действовали, а вы спросили нас, хотим ли мы перемен? Я помню времена Империи, я жил при Отцах, и я знаю, что было хорошо, и что было плохо и при Неизвестных Отцах, и при Его Императорском Величестве. И я не могу сказать, что сейчас всё стало гораздо лучше – нет, не могу, хоть мне и говорят, что Империя – это было плохо, а диктатура Отцов – это ещё хуже. При Неизвестных Отцах люди не ходили по улицам с оружием, шарахаясь от собственной тени, и если бы на какой-нибудь столичной улице раздался хотя бы один выстрел, то через пять минут там появились бы бравые солдаты Легиона, и на этом всё бы и кончилось. А при отце-государе Императоре проворовавшихся чиновников казнили на площади – публично, все это видели и знали, за что карают этих людей.
   Привычка к покорности, подумал Максим, привычка к рабской жизни. Кто-то там за меня всё решает, а мне остаётся только следовать за перстом указующим. Стадо, охраняемое собаками и пасущееся на отведённой лужайке, за пределы которой никто не смеет выйти. Не слишком гуманно, согласен, но разве гуманнее убрать сторожевых псов и выпустить на овец стаю голодных волков, а потом стоять в сторонке и наблюдать, как этих овечек будут рвать на части, утешая себя тем, что это-де естественный отбор, и что самые жизнеспособные особи выживут и дадут отборное здоровое потомство? И это ведь не овцы, это – люди, пусть даже люди несовершенные, разве можно так с ними обращаться?
   – Вы развалили старую систему, Мак, – дядюшка Каан допил рюмку и закашлялся, содрогаясь всем своим тщедушным телом. – Гхм-гх… Но вы сломали не только систему, вы сломали жизнь множеству людей, и вы за это в ответе. – Старик поставил рюмку на стол, она упала набок и покатилась; Рада едва успела её поймать на самом краю стола. – И я не хочу жить в тепле и уюте, оплаченном жизнями тысяч и миллионов людей, Мак. Вы дали нам свободу – а зачем нам такая свобода?

Глава третья. Лесная ведьма

   – О чём ты всё время думаешь? – Рада тихонько дотронулась кончиками пальцев до щеки Максима. – Ты где-то далеко-далеко, ты уходишь, и мне становится так одиноко, – она завозилась, устраиваясь поудобнее на сгибе руки Максима, словно котёнок, которому очень хочется, чтобы его погладили, и коснулась губами груди землянина. – Что тебя беспокоит?
   Что я могу ей сказать, подумал Максим. Как, оказывается, трудно бывает найти очень простые и верные слова, такие, чтобы тебя поняли… Хорошо ещё, что мне удалось найти эти слова для дядюшки Каана. «Вы обвиняете меня, – сказал я ему, – и вы правы: я сам чувствую себя виноватым. Но дайте же мне возможность хотя бы немного загладить мою вину, начав с малого! Из-за меня погиб Гай, из-за меня чуть не погибла Рада, когда её начали вырывать друг у друга сильные мира сего, из-за меня несчастны многие, и вы в том числе. Я не бог, я не могу помочь всем и сразу, и даже постепенно вряд ли смогу это сделать. Но вам – вам я могу хоть немного помочь, пусть моя помощь станет маленькой каплей в чаше искупления, как говорили ваши древние философы. Надо же с чего-то начинать, разве не так?». И старик сник, его ершистая злость куда-то ушла, и он, поупиравшись для виду, дал себя уговорить и согласился на переезд. Он сидел и смотрел, как Рада собирает его вещи (их и было-то всего ничего), и даже покрикивал на неё, когда она, по его мнению, не слишком бережно обращалась с его драгоценными книгами. А потом он сидел в машине, придерживая стопки своих книг, и лишь изредка бросал насторожённые взгляды в темноту, проглотившую автомобиль. Первое время дядюшка чувствовал себя в Департаменте Странника неуверенно, как рак-отшельник, которого бесцеремонно извлекли из его раковины, но потом освоился и ожил, и мне стало хоть чуть-чуть легче на душе: доброе дело остаётся добрым, даже если оно очень маленькое и касается не миллионов людей, а всего-навсего одного-единственного человека. И кто сказал, что легче сделать счастливым одного человека, чем сто или тысячу? А теперь вот Рада… Она чувствует, что мне неспокойно, и переживает: и за меня, и за себя – она ведь давно уже нас не разделяет, мы для неё единое целое, она растворилась во мне и подспудно ожидает того же и от меня.
   Он осторожно провёл ладонью по мягким волосам Рады, и женщина тут же уткнулась носом ему в подбородок, и он ощутил теплое её дыхание – лёгкое, как дуновение ветерка, запутавшегося в густой лесной траве. Может, прав был Сикорски, и ему, Максиму, надо было просто забрать Раду и вернуться вместе с ней на Землю, в привычный добрый мир, где нет грязи, подлости, злобы, жадности и лжи, и забыть Саракш, как страшный сон? Пусть этой планетой занимаются профессионалы, он же, в конце концов, не прогрессор! «Что, добрый молодец, кишка тонка? – произнёс ехидный внутренний голос. – Наломал дров – и в кусты, наслаждаться своим маленьким личным счастьем? Прошёл через колдовской лес, сразил дракона, развалил по камушку злодейскую твердыню, спас летаргическую принцессу, развеяв мрачный морок (Каммереру вспомнились мысли, посетившие его в радиоактивном лесу, в первые часы пребывания на Саракше), и получи награду? А мусор грязный пусть за тобой другие убирают, не царское это дело. Несподручно нам по кирпичику строить-созидать, нам бы ломать-сокрушать непотребство всякое, чтобы глаза не мозолило и совесть нашу чуткую не тревожило. Домой захотелось? А ты забыл, что мир-то твой тоже не сразу строился, и много в нём было такого, о чём и вспоминать не хочется? Нет, мил друг, взялся за гуж, так полезай в кузов!». Нет, возразил Максим ехидному внутреннему собеседнику, эта пословица звучит как-то по-другому. «Тоже мне, знаток старинных пословиц, – обиделся внутренний голос. – Ты лучше скажи, братец, что ты дальше делать намереваешься, а? Пока что от всех твоих благих порывов толку – ноль целых, ноль десятых, и никаких подвижек к лучшему не наблюдается, а на одних добрых намерениях далеко не уедешь. Помнишь, в какое тёплое местечко благими намерениями дорожка вымощена?».
   Внутренний голос умолк. Рада тихо уснула, и Максим не шевелился, чтобы её не разбудить. Устал я, подумал он. Мне душно здесь, в этом мире, который я так самонадеянно вознамерился спасти и облагодетельствовать. Вокруг меня смыкается какое-то трясинное кольцо; я вижу всех этих людей насквозь, и эта моя обретённая здесь способность меня отнюдь не радует, скорее наоборот. Я устал дышать гнилью, устал от бесконечной лжи и от бессилия что-либо изменить. Я смотрю на всех этих людей, читаю – то есть угадываю – все их несложные мыслишки, и мне становится тошно, и гуманизм землянина слезает с меня, как упаковочная плёнка с механозародыша, и мне хочется стрелять или даже душить их голыми руками. Прогрессор – это катализатор, как говорит Странник, а мне вот кажется, что все мы – и я, и даже умница Рудольф Сикорски, который не мне чета, – просто капли чистой воды, упавшие в стоячий затхлый пруд и растворившиеся в нём бесследно. Стрелять и взрывать – это мелочи, детские шалости, а ты попробуй-ка поднять к свету всю эту серую аморфную громаду, которая расползается и шлёпается обратно грязными комьями, липнущими к ногам. Да, есть здесь, на Саракше, люди, настоящие люди, но их слишком мало – критическая масса не набрана, а без неё реакция не пойдёт, нет, не пойдёт.
   Мне надо встряхнуться, сказал себе Максим, административная работа – это не по мне. Я не собираюсь отступать, бежать, бросать начатое дело и прятаться в кусты – мне всего лишь нужно делать то, что у меня получается, и где от меня будет больше пользы. Вчера на очередном заседании Временного Совета что-то такое было, Странник о чём-то упомянул, вскользь, мимоходом, но меня это почему-то сразу заинтересовало. Что же там у нас было, о чём говорили? Очередной коррупционный скандал, дело фальшивомонетчиков, волнения на военных заводах, продовольственный вопрос… Нет, это всё рутина, тягучая рутина, то же, что позавчера и третьего дня, только имена, названия и цифры другие. Новости с Юга? Нет, что-то другое… Вспомнил! «На пандейской границе какое-то неясное оживление», сказал Рудольф, и когда он обронил эту фразу, он посмотрел на меня, и я сразу же заинтересовался, но потом забыл, потому что речь зашла о недоверии действующему Исполрешу, о досрочных выборах и о связях армейской верхушки с организованной преступностью. Пандея, Пандея, а что я вообще знаю о Пандее?