Страница:
Владимир Козлов
Свобода
Intro
Автобусы на конечной остановке воняли черным дымом. Тетка в телогрейке, ушанке и валенках совала в руки прохожим бесплатную газету. Я прошел по грязному льду с вмерзшим мусором и собачьим говном, мимо радужных бензиновых луж к облезлой пятиэтажке.
Кодовый замок в крайнем подъезде был выломан. Я вошел, поднялся на один пролет, позвонил в пятьдесят первую квартиру. Открыл седой коротко стриженный дядька в камуфляжных штанах и куртке.
– Здравствуйте, я на интервью, – сказал я.
Он кивнул. Я прошел за ним в прихожую.
– Проходите туда, – сказал дядька, показал на открытую дверь.
В комнате на столе валялись коробки от пиццы, стояли пустые пивные бутылки. Я присел на потертый диван. У окна стоял новый офисный стол с закрытым ноутбуком, рядом – компьютерное кресло и два стула.
В коридоре скрипнула дверь. Вошел мужик среднего роста, с густыми седыми волосами, зачесанными назад. Я поднялся.
– Добрый день, я на интервью…
Он крепко сжал мою руку, сел в кресло, кивнул на стул. Я сел, достал из рюкзака диктофон, положил на стол.
– Можем начинать?
Он кивнул. Я нажал на кнопку записи.
Вопрос: Расскажите, пожалуйста, о ваших планах. Вы только что открыли московский офис…
Ответ: Первый Центр саморазвития личности был открыт в Курске уже почти пять лет назад. Время показало, что это действительно нужно людям, что они стремятся к духовному саморазвитию. Следовательно, и мы развиваемся. На сегодня у нас уже около десятка центров по всей России, пришло время начать работать и в столице… Принципиальных отличий от того, что мы делаем в других городах, здесь не будет. Семинары, курсы и лекции, цель которых – дать человеку толчок к саморазвитию личности, помочь ему найти себя в это не слишком простое время…
Вопрос: Правда ли, что на первых ваших сеансах происходили сексуальные оргии? Вы тогда говорили, что сексуальное раскрепощение – одна из самых главных ценностей для человека.
Ответ: Это было ценностью в начале девяностых, сейчас это уже не ценность. Люди получили сексуальную свободу, и многие решили, что все, что цель достигнута. И в результате пришли мы к чему? Ко всеобщему, извиняюсь, б…ству. Возьми любую газету объявлений – там открытым текстом: ищу любовника или любовницу, или – проституция: очаровательные девушки познакомятся с обеспеченными мужчинами. Сексуальное раскрепощение – это лишь один элемент из целого множества. Сделав этот шаг, надо двигаться дальше. А многие люди этого не сделали, остановились, не пошли вперед. И моя задача – заставить их двигаться, идти дальше… Сексуальное раскрепощение – уже данность, это уже есть, даже, можно сказать, через край…
Вопрос: Об экстрасенсорных способностях много сказано и написано, но по-прежнему люди понимают их совершенно по-разному, а некоторые вообще не верят в их существование. Что такое экстрасенсорные способности на ваш взгляд?
Ответ: Экстрасенсорные способности есть у всех, у каждого человека. Только есть люди, которые их выпячивают – они возомнили себя лучше всех. Как тот же Чумак или Кашпировский. Это, если хотите, шарлатаны. Потому что они говорят человеку: вот, мы тебя вылечим, ты можешь ничего не делать, только слушаться нас, делать то, что мы скажем. А на самом деле экстрасенсорные способности есть у каждого человека, только у кого-то они выражены, а у кого-то находятся в зачаточном состоянии. И тот, у кого они выражены, должен не спекулировать ими, а помогать другим людям их раскрыть в себе. Только это – процесс сложный и долгий, и многие этого не понимают. Они хотят сразу. И это – их глубокое заблуждение. Это – как иностранный язык. Вот, например, предлагают выучить английский – метод такого-то такого-то, за месяц или за две недели. Это все ерунда, обман, шарлатанство. Ты им деньги заплатишь, а язык все равно не выучишь. И они потом скажут тебе: это ты сам виноват, у тебя не хватает способностей. А развитие экстрасенсорных способностей – и не только их, а целый комплекс, то, что я называю саморазвитием личности – требует нескольких лет. Как минимум нужно два-три года. Ведь если за два-три года даже человек с небольшими способностями может выучить иностранный язык, то и человек со слабовыраженными экстрасенсорными способностями сможет их у себя развить в полной мере.
Вопрос: Но вы можете что-то конкретное предъявить людям, показать им кого-то, кто прошел уже этот путь и развил в себе те способности? Людям же нужны какие-то гарантии, они не могут просто взять и все вот так принять на веру? Есть у вас уже «выпускники», «последователи», или как их лучше назвать?
Ответ: Мы – не секта, у нас нет иерархии, по которой человек бы двигался. Он приходит, чему-то учится, понимает, что это ему нужно или, наоборот, не нужно, и идет дальше, начинает свой путь. Мы не отслеживаем специально, кто и где. И роли это, по большому счету, не играет: человек, начавший свой путь, может заниматься чем угодно – может работать в государственных органах, в бизнесе, где угодно…
Вопрос: Но вы же всячески критикуете нынешнюю власть, ругаете бизнес. Нет ли в этом противоречия? Или вы таким вот образом пытаетесь разрушить систему изнутри?
Ответ: Я ничего не пытаюсь разрушить. Это раз. Система сама себя разрушит, когда все больше людей будут правильно мыслить и правильно жить. А во-вторых, где, по-твоему, людям работать, находить себе применение? Им что, уйти в тайгу, основать поселение, заниматься натуральным хозяйством? Это мы уже проходили. Заниматься саморазвитием личности, двигаться по правильному пути можно в любом месте, независимо от того, в какой стране ты живешь и чем занимаешься.
Вопрос: Вы родились и провели детство в Белоруссии. Можете ли вы охарактеризовать ситуацию в этой стране, а также дать оценку президенту Александру Лукашенко? В последнее время он очень популярен в российских регионах, но в своей собственной стране вызывает неоднозначную реакцию…
Ответ: Говорить о ситуации в Белоруссии было бы с моей стороны неправильно: я там не был много лет и заниматься спекуляциями не хочу. Что касается Лукашенко как президента… Собственно, задача политика в чем состоит? Прийти к власти и оставаться у власти… В этом смысле Лукашенко – хороший политик. Тем более что он, как я понимаю, пришел к власти сам, а не был приведен какими-либо заинтересованными силами. Это что касается его как политика. Другое дело – его деятельность как главы государства. А об этом я говорить не хочу, потому что не владею информацией, кроме того, что появляется в СМИ, а делать выводы лишь на ее основании бессмысленно.
Вопрос: А как вы можете доказать, что 29 августа 1997 года вы действительно предотвратили конец света? Ведь даты конца света называются постоянно, а он так и не наступил? Может, и тогда никакого конца света не должно было быть?
Ответ: Я понимаю, ты хочешь загнать меня в угол своими вопросами или хотя бы вывести из себя. Но я отвечу тебе, я отвечу. У меня нет никаких доказательств – физических, осязаемых. Но есть столько всего, чему нет физических доказательств. Есть, например, физические доказательства, что Бога нет или что он есть? Скажешь, что изучили вселенную и не нашли его? Но это же все – чушь собачья. Ясно, что Бог не может там находиться в какой-то физической форме, сидеть на троне, как царь вселенной. Поэтому и нету доказательств, что он есть или что его нет. Точно так же и с концом света. Если я говорю, что 29 августа должен был наступить конец света и я его предотвратил, значит, я имею основания так говорить.
Кодовый замок в крайнем подъезде был выломан. Я вошел, поднялся на один пролет, позвонил в пятьдесят первую квартиру. Открыл седой коротко стриженный дядька в камуфляжных штанах и куртке.
– Здравствуйте, я на интервью, – сказал я.
Он кивнул. Я прошел за ним в прихожую.
– Проходите туда, – сказал дядька, показал на открытую дверь.
В комнате на столе валялись коробки от пиццы, стояли пустые пивные бутылки. Я присел на потертый диван. У окна стоял новый офисный стол с закрытым ноутбуком, рядом – компьютерное кресло и два стула.
В коридоре скрипнула дверь. Вошел мужик среднего роста, с густыми седыми волосами, зачесанными назад. Я поднялся.
– Добрый день, я на интервью…
Он крепко сжал мою руку, сел в кресло, кивнул на стул. Я сел, достал из рюкзака диктофон, положил на стол.
– Можем начинать?
Он кивнул. Я нажал на кнопку записи.
* * *
Сергей Жданович: «Я предотвратил конец света»Вопрос: Расскажите, пожалуйста, о ваших планах. Вы только что открыли московский офис…
Ответ: Первый Центр саморазвития личности был открыт в Курске уже почти пять лет назад. Время показало, что это действительно нужно людям, что они стремятся к духовному саморазвитию. Следовательно, и мы развиваемся. На сегодня у нас уже около десятка центров по всей России, пришло время начать работать и в столице… Принципиальных отличий от того, что мы делаем в других городах, здесь не будет. Семинары, курсы и лекции, цель которых – дать человеку толчок к саморазвитию личности, помочь ему найти себя в это не слишком простое время…
Вопрос: Правда ли, что на первых ваших сеансах происходили сексуальные оргии? Вы тогда говорили, что сексуальное раскрепощение – одна из самых главных ценностей для человека.
Ответ: Это было ценностью в начале девяностых, сейчас это уже не ценность. Люди получили сексуальную свободу, и многие решили, что все, что цель достигнута. И в результате пришли мы к чему? Ко всеобщему, извиняюсь, б…ству. Возьми любую газету объявлений – там открытым текстом: ищу любовника или любовницу, или – проституция: очаровательные девушки познакомятся с обеспеченными мужчинами. Сексуальное раскрепощение – это лишь один элемент из целого множества. Сделав этот шаг, надо двигаться дальше. А многие люди этого не сделали, остановились, не пошли вперед. И моя задача – заставить их двигаться, идти дальше… Сексуальное раскрепощение – уже данность, это уже есть, даже, можно сказать, через край…
Вопрос: Об экстрасенсорных способностях много сказано и написано, но по-прежнему люди понимают их совершенно по-разному, а некоторые вообще не верят в их существование. Что такое экстрасенсорные способности на ваш взгляд?
Ответ: Экстрасенсорные способности есть у всех, у каждого человека. Только есть люди, которые их выпячивают – они возомнили себя лучше всех. Как тот же Чумак или Кашпировский. Это, если хотите, шарлатаны. Потому что они говорят человеку: вот, мы тебя вылечим, ты можешь ничего не делать, только слушаться нас, делать то, что мы скажем. А на самом деле экстрасенсорные способности есть у каждого человека, только у кого-то они выражены, а у кого-то находятся в зачаточном состоянии. И тот, у кого они выражены, должен не спекулировать ими, а помогать другим людям их раскрыть в себе. Только это – процесс сложный и долгий, и многие этого не понимают. Они хотят сразу. И это – их глубокое заблуждение. Это – как иностранный язык. Вот, например, предлагают выучить английский – метод такого-то такого-то, за месяц или за две недели. Это все ерунда, обман, шарлатанство. Ты им деньги заплатишь, а язык все равно не выучишь. И они потом скажут тебе: это ты сам виноват, у тебя не хватает способностей. А развитие экстрасенсорных способностей – и не только их, а целый комплекс, то, что я называю саморазвитием личности – требует нескольких лет. Как минимум нужно два-три года. Ведь если за два-три года даже человек с небольшими способностями может выучить иностранный язык, то и человек со слабовыраженными экстрасенсорными способностями сможет их у себя развить в полной мере.
Вопрос: Но вы можете что-то конкретное предъявить людям, показать им кого-то, кто прошел уже этот путь и развил в себе те способности? Людям же нужны какие-то гарантии, они не могут просто взять и все вот так принять на веру? Есть у вас уже «выпускники», «последователи», или как их лучше назвать?
Ответ: Мы – не секта, у нас нет иерархии, по которой человек бы двигался. Он приходит, чему-то учится, понимает, что это ему нужно или, наоборот, не нужно, и идет дальше, начинает свой путь. Мы не отслеживаем специально, кто и где. И роли это, по большому счету, не играет: человек, начавший свой путь, может заниматься чем угодно – может работать в государственных органах, в бизнесе, где угодно…
Вопрос: Но вы же всячески критикуете нынешнюю власть, ругаете бизнес. Нет ли в этом противоречия? Или вы таким вот образом пытаетесь разрушить систему изнутри?
Ответ: Я ничего не пытаюсь разрушить. Это раз. Система сама себя разрушит, когда все больше людей будут правильно мыслить и правильно жить. А во-вторых, где, по-твоему, людям работать, находить себе применение? Им что, уйти в тайгу, основать поселение, заниматься натуральным хозяйством? Это мы уже проходили. Заниматься саморазвитием личности, двигаться по правильному пути можно в любом месте, независимо от того, в какой стране ты живешь и чем занимаешься.
Вопрос: Вы родились и провели детство в Белоруссии. Можете ли вы охарактеризовать ситуацию в этой стране, а также дать оценку президенту Александру Лукашенко? В последнее время он очень популярен в российских регионах, но в своей собственной стране вызывает неоднозначную реакцию…
Ответ: Говорить о ситуации в Белоруссии было бы с моей стороны неправильно: я там не был много лет и заниматься спекуляциями не хочу. Что касается Лукашенко как президента… Собственно, задача политика в чем состоит? Прийти к власти и оставаться у власти… В этом смысле Лукашенко – хороший политик. Тем более что он, как я понимаю, пришел к власти сам, а не был приведен какими-либо заинтересованными силами. Это что касается его как политика. Другое дело – его деятельность как главы государства. А об этом я говорить не хочу, потому что не владею информацией, кроме того, что появляется в СМИ, а делать выводы лишь на ее основании бессмысленно.
Вопрос: А как вы можете доказать, что 29 августа 1997 года вы действительно предотвратили конец света? Ведь даты конца света называются постоянно, а он так и не наступил? Может, и тогда никакого конца света не должно было быть?
Ответ: Я понимаю, ты хочешь загнать меня в угол своими вопросами или хотя бы вывести из себя. Но я отвечу тебе, я отвечу. У меня нет никаких доказательств – физических, осязаемых. Но есть столько всего, чему нет физических доказательств. Есть, например, физические доказательства, что Бога нет или что он есть? Скажешь, что изучили вселенную и не нашли его? Но это же все – чушь собачья. Ясно, что Бог не может там находиться в какой-то физической форме, сидеть на троне, как царь вселенной. Поэтому и нету доказательств, что он есть или что его нет. Точно так же и с концом света. Если я говорю, что 29 августа должен был наступить конец света и я его предотвратил, значит, я имею основания так говорить.
Газета «Городской курьер», 23 марта 1998
Часть первая
Дженерейшн ХЗ
I
Я родился третьего октября 1972 года в городе Могилеве, областном центре того, что тогда называлось БССР – Белорусской Советской Социалистической Республикой. Это был промышленный город с населением в триста тысяч человек и десятками мелких и крупных заводов и фабрик. Главным предприятием города был комбинат «Химволокно» – один из крупнейших в Европе. Те, кто на нем работал, получали надбавки «за вредность», а все остальные жители города вдыхали вонючий дым из его труб.
Мы с родителями и сестрой Наташей жили в двухкомнатной хрущевке на самой окраине. Наш район назывался «Рабочий поселок». Папа работал инженером на заводе «Техноприбор», мама – бухгалтером в автоколонне.
В 1979 году я пошел в первый класс школы номер семнадцать. На Октябрьские праздники того года всех первоклассников приняли в октябрята: повесили на пиджаки и передники значки с красной звездочкой и портретом кудрявого Володи Ульянова.
Перед Новым годом я впервые услышал слово «Афганистан» – в разговоре папы и дяди Жоры, маминого брата. Дядя спорил, горячился, говорил непонятные мне тогда слова – «маразм», «абсурд», «идиотизм». Папа говорил мало, больше хмурился. После того он стал часто по вечерам уходить на кухню с радиоприемником ВЭФ-202: слушать «Голос Америки». Я иногда подслушивал, стоя под дверью. В передачах часто говорили про Афганистан, а также звучали новые для меня слова – «Хост», «Кандагар», «Баграм», «Панджшер».
Мою первую учительницу звали Ольга Петровна. Она была нервной и крикливой и часто била указкой по рукам моих одноклассников. Меня – никогда: я хорошо учился и вел себя тихо. Первый класс я закончил на пятерки, и мне вручили похвальную грамоту на желтоватой бумаге, с надписью «за отличную учебу и примерное поведение». После у меня никогда больше не было «всех пятерок».
Тем летом в Москве проходили Олимпийские игры. Мы всей семьей смотрели открытие, а закрытие не посмотрели: сломался наш телевизор «Рубин». Мастер пришел лишь через несколько дней, телевизор наладил, но цвета после этого стали тусклее. В новостях мы увидели то, что пропустили: летающего над стадионом Мишку и плачущего генсека Брежнева.
Девятнадцатого мая в третьем классе, в день рождения пионерской организации, весь наш класс приняли в пионеры. Я еще не умел завязывать красный галстук, и два первых дня мне его завязывала Наташа. На третий день я и она в школу не пошли: умер мой дедушка. Он был инвалидом войны, несколько раз был ранен и последние годы часто лежал в больницах. Он лежал в гробу в их с бабушкой доме, рядом сидели бабушка и несколько соседок. Все они плакали.
Осенью я пошел в четвертый класс. Моей классной была пожилая историчка Вера Сергеевна. На классных часах и политинформациях она вспоминала пятидесятые годы и Сталина, говорила, что тогда «в стране был порядок, а сейчас – бардак».
Сразу после осенних каникул мы узнали, что умер Брежнев. Нас собрали в актовый зал на «траурный митинг». Выступал директор, «Коля-Косой», что-то бубнел про «тяжелую утрату для всего советского народа» и «необходимость сплотиться». Потом то же самое повторяли завуч по внешкольной работе и председатель комитета комсомола Васильченко. Следующий день объявили неучебным, но заставили всех прийти в школу и убирать территорию. После уборки Вася Бобков предложил мне поехать на клейзавод «бить крыс». Мы проехали три остановки на троллейбусе «двойке», перелезли через забор. По кучам вонючих гниющих костей носились огромные серые крысы. Меня тут же стошнило от запаха. Вася захохотал, сказал, что я «маменькин сынок», схватил палку и стал бегать по костям, стараясь попасть палкой по крысе. Я поехал домой один.
Весь четвертый класс я проучился в музыкальной школе по классу аккордеона, но бросил, не сдав экзамены за год. Родители попилили меня, а потом отстали. Я с самого начала ненавидел музыкалку и аккордеон.
В пятом классе погиб мой одноклассник по кличке Сцуль. Его и еще двух пацанов не взяли в команду на «праздник строя и песни», и они, пока мы репетировали в спортзале, поднялись на лифте и вылезли на крышу девятиэтажного дома – тогда самого высокого в нашем районе. Пацаны гонялись друг за другом по крыше, Сцуль добежал до самого края, не удержался и упал.
Летом после пятого класса мы с родителями и Наташей ездили на базу отдыха под Одессой. Это был последний раз, когда мы куда-то ездили всей семьей. Погода была плохая, папа покупал на рынке домашнее вино и выпивал в одиночку в комнате. Из-за этого они с мамой все время ругались. Наташа все вечера где-то шлялась, приходила поздно, говорила, что ходит на танцы.
В марте, в шестом классе, снова умер генсек – Черненко, всего через год после предыдущего, Андропова. Дома было много разговоров про то, что «поставили молодого». «Молодому» Горбачеву было 54 года.
Летом Наташа поступила в пединститут, на филфак, а я уехал на две недели в «лагерь труда и отдыха». Там мы до обеда пололи грядки в колхозе, а после играли в карты и делали друг другу «подлянки».
В седьмом классе Веру Сергеевну, ушедшую на пенсию, заменила химичка Евгения Эдуардовна. Ей было лет тридцать пять, она не говорила про Сталина, а в третьей четверти, после двадцать седьмого съезда компартии, читала нам газетные статьи про «ускорение» и «перестройку».
В конце учебного года рванул Чернобыль. Первого мая мы ходили на демонстрацию – явка была строго обязательна. Завуч Кожинова заходила в каждый класс и объясняла, что все должны прийти и показать врагам, что они зря распространяют слухи, пытаясь посеять панику в наших рядах. Позже пошли слухи о том, что из-за радиации мы все облысеем. Пацаны с ужасом вспоминали рассказы про тех, кто служил на атомных полигонах – вроде как у них после этого перестал стоять. Кто-то придумал насчет этого стишок: «Если хочешь стать отцом, обмотай свой хуй свинцом».
Летом мы с одноклассником Вовой Зайцевым целыми днями катались на велосипедах – то по Рабочему, то по окрестным полям и проселкам, только в деревни не заезжали, чтобы не получить «по ушам» от местных пацанов: они никаких вопросов не задавали, просто били всех подряд. Вечерами в лесополосе пьянствовали компании мужиков. Год назад вышел «указ», и выпивать на улице не разрешалось, но мужики пили все равно: в основном дешевое плодово-ягодное вино – «чернило» – и самогонку.
Перед седьмым ноября меня приняли в комсомол. А тем же вечером «основные» пацаны взяли нас с Вовой на дискотеку в центр. После дискотек всегда были драки с пацанами с других районов. В тот вечер драться приехал «Восьмой Кирпичный». Вову сильно побили – он упал на тротуар, и его отдубасили ногами: сломали нос и выбили два зуба. Я отделался рассеченной губой и синяком под глазом. В «Трест» мы больше не ездили: Вова боялся, а я без него не хотел.
Экзамены за восьмой класс сдали легко: всем поставили те оценки, которые были за год. Большинство пацанов ушли в училища, Вова – в строительный техникум. В сентябре к нам в класс пришел Коля Морозов – он раньше учился в первой школе, в центре, но там его в девятый класс не взяли. Мы с ним быстро сдружились. Он слушал «хеви-метал», и мне эта музыка тоже понравилась. Мы стали с ним на районе первыми металлистами – ходили с длинными волосами, с самодельными клепаными браслетами из дерматина. «Основные» пацаны смотрели на нас косо, но некоторые из них тоже слушали «металл», и Коля доставал им записи – так что нас никто не трогал. Учились мы без интереса, получали свои четверки, не слишком стараясь.
В школе и по телику вовсю трындели про «перестройку» и «ускорение», но в жизни мало что менялось, только становилось больше всякой музыки и газеты было интереснее читать.
Весной восемьдесят девятого в Могилеве проходил всесоюзный рок-фестиваль «Диалог». Мы сходили с Колей на один концерт: в нем играла, среди прочих, «тяжелая» группа из Минска «Мроя» – неплохой металл «для сельской местности».
Летом Коля поступил в минский РТИ, а я – в могилевскую «машинку» – машиностроительный институт – на «сварочное производство». Мне было в принципе все равно, куда идти: никакая профессия не нравилась, в стране происходил бардак, и чем заниматься и как дальше жить, было неясно. Но и в армию идти не хотелось, а в тот год студентов забирать перестали.
Большая часть пацанов в моей группе поступили после училищ на сварщика – их брали без экзаменов за красный диплом, а получить его в «хабзе» было легко. С ними я не общался, только с Игорем Манченко, фанатом «Алисы», «Кино» и другого «советского рока». Он довольно быстро пересадил меня с «металла» на эту музыку, и мы почти каждый день после пар ехали к нему, сидели в его комнате, заклеенной плакатами и заваленной бобинами и кассетами, слушали музыку, пили чай или пиво и разговаривали обо всем подряд.
На учебу нам было насрать – мы знали, что если «хабзайцев» не выгоняют, то и нас не выгонят тоже, и сессии мы регулярно сдавали без двоек.
Осенью девяностого года, когда все кругом говорили про «диктатуру», в институте начали выпускать газету. Главным редактором назначили преподавателя философии Копыткова. Он предложил всем желающим «попробовать себя на ниве журналистики». Кроме меня, в нашей группе желающих не нашлось. Копытков поручил мне взять интервью у декана Хомутского, которого угораздило вдруг вступить в компартию. Декан в ответ на мои вопросы юлил, раздражался и почти открытым текстом угрожал меня исключить, если я напишу «что-то не то». Статья вышла в урезанном виде – видно, сам Хомутский ее и отредактировал. После этого мой интерес к газете пропал.
Все лето мы с Игорем тусовались у него или в центре. Когда девятнадцатого августа случился путч, мы, напившись пива, собрались идти к обкому бить стекла, но так и не добрались – вырубились на газоне в скверике, а когда проснулись, идти уже не хотелось. Через несколько дней ГКЧП рухнул, вместе с ним и Советский Союз, и БССР превратилась в независимую республику Беларусь.
Все кругом бросились «заниматься бизнесом». Мы с Игорем стали возить из Москвы пластинки – пиратских «Лед Зеппелин», «Дип Перпл» и тому подобное. Продавали мы их сначала на рынке, а потом договорились с коммерческим магазином на Ленинской и поставили там два стола. Магазин закрывался в шесть вечера, а наша «точка» работала до восьми. Зарабатывали мы неплохо, постоянно пили появившееся в магазинах бельгийское пиво в черных жестяных банках по двадцать рублей. У нас собирались местные тусовщики и тусовщицы. Одна из них, Таня по кличке Пантера, стала моей девушкой, и мы часто ночевали с ней прямо в магазине. Потом к нам пришли рэкетиры и потребовали нереальную плату. Бизнес пришлось свернуть.
К тому времени Могилев основательно мне надоел, и я решил бросить «машинку» и поступить на журфак БГУ – Белорусского госуниверситета. Конкурс был небольшой, и я поступил без труда, предъявив в качестве журналистского опыта ксерокопию интервью с Хомутским.
Общежития мне не дали, и я снимал комнату в Серебрянке, у старухи, которая гнала самогон и продавала его «клиентам» исключительно из своего подъезда. Отношения с одногруппниками не заладились: может, из-за того, что они были все на три года младше, слушали совершенно другую музыку, смотрели другие фильмы и вообще были другими. Зато возобновились контакты с Колей. Он, как и многие в РТИ, собирал телевизоры из украденных рабочими завода «Горизонт» деталей. «Ящики» получались дешевле и качественнее, чем «родные», и парни даже давали на них «гарантию». Коля признался, что зарабатывает кучу денег, которые все переводит в доллары: собирает «начальный капитал», чтобы открыть «малое предприятие». Он по-прежнему был фанатом «тяжеляка», и однажды я услышал у него альбом, не похожий на все остальное: «Nevermind» группы «Нирвана». Я переписал его на свой кассетник «Беларусь» и ближайшие несколько месяцев ничего другого не слушал.
Летом девяносто третьего года Россия объявила, что не даст Белоруссии своих новых рублей. Старые можно было обменять на белорусские. Бумажки со зверями, больше похожие на купоны, чем на деньги, стали основной и единственной валютой.
Со второго курса я начал работать в агентстве НИД – «Новости, информация, дайджест». Сначала я занимался «распространением»: ходил по фирмам, предлагая подписку на бюллетени агентства. Мне платили десять долларов в месяц, плюс полагались проценты от продаж, но их не было: никто не хотел подписываться. Потом меня взяли на должность «журналиста»: я копировал информацию из российских газет и с лент новостных агентств, выдавая ее за «эксклюзивную». Старуха, сдававшая мне комнату, умерла, ее дети собрались продать квартиру, и я переехал в новую комнату – в «трешке» в Уручье. Хозяева работали инженерами на часовом заводе и не видели зарплаты уже много месяцев.
В девяносто четвертом в Белоруссии прошли президентские выборы. В первом туре я голосовал за Шушкевича, бывшего председателя Верховного Совета и номинально главу государства с осени девяносто первого по январь девяносто четвертого. Лысый физик-ядерщик, никак себя не проявивший в качестве руководителя страны, казался мне все же симпатичнее остальных, но шансов практически не имел. Основная борьба развернулась между Вячеславом «Гнидой» Кебичем и Александром «Колхозником» Лукашенко. Действующий премьер Кебич цеплялся за «административный ресурс», но его ненавидели за «развал СССР», а на Лукашенко сделала ставку «демократическая оппозиция», надеясь со временем оттереть бывшего директора заштатного совхоза от реального управления страной. Голосовать во втором туре я не ходил. Лукашенко легко обошел Кебича и стал президентом.
Той осенью никаких признаков «новой власти» заметно не было. Разросшийся и охвативший почти весь стадион «Динамо» вещевой рынок процветал, у входа предлагали газовые баллончики, по городу на черных БМВ и «Мерседесах» ездили бандиты, газеты продолжали пугать всеобщим обнищанием и безработицей, а молодежи на все это было насрать: парни и девчонки пропивали взятые у родителей деньги, тусовалась в недавно открывшихся клубах и не думали ни про какого Лукашенко.
Изменения начались постепенно. К концу следующего года, когда вместо бело-красно-белого флага и герба «Пагони» вернули флаг и герб БССР, только без серпа и молота, стало понятно, что Белоруссия возвращается в СССР. Двадцать шестого апреля девяносто шестого года, в день десятилетия Чернобыля, Белорусский народный фронт организовал демонстрацию под политическими лозунгами. ОМОН с демонстрантами не церемонился: многих отдубасили и повязали.
Скоро агентство НИД закрылось: подписчики отвалились один за другим, им было уже не до новостей, тем более не слишком «эксклюзивных». Сдав сессию и пробездельничав два месяца в Могилеве, я нашел работу в газете «Белорусский бизнес», в отделе экономических новостей. Газета была частной и независимой, но власти считали ее оппозиционной и время от времени «наезжали», выписывая штрафы за неуплату каких-то мифических налогов. Но штрафы регулярно выплачивались, и газета продолжала выходить.
За первый месяц работы я получил почти двести долларов и впервые снял отдельную квартиру – в Шабанах, самом отдаленном районе, построенном для рабочих тракторного завода. Окна квартиры выходили на кольцевую автодорогу.
В ноябре Лукашенко провел хитрый референдум, и его президентский срок начал отсчитываться заново. Оппозиция, еще летом злорадно хихикавшая и говорившая, что Лукашенко с наступлением холодов не сможет обогреть страну, замолчала и окончательно раскололась.
У Коли к тому времени была своя фирма, торгующая компьютерами. Кроме бизнеса, его ничего не интересовало, и мы практически перестали общаться. Моим единственным приятелем был мой босс – начальник отдела экономики Влад. Мы часто бухали в офисе по полночи, выбираясь за «добавкой» в соседний круглосуточный магазин.
В декабре, на открытии первого в Минске Макдоналдса, когда люди давились, напрасно надеясь на бесплатные бигмаки, я познакомился с Ирой. Ей было двадцать два, она в тот год закончила английский факультет иняза и осталась там преподавать.
Мы встречались всю зиму и всю весну, ходили на безумные концерты в андеграундные клубы, гуляли по скользким мокрым улицам, иногда забредали в «Белсовпроф» на показы иностранных фильмов, организованные посольствами. В мае кто-то принес ей кассету «Морская» никому не известной группы «Мумий Тролль», и мы заслушали ее до дыр в ее комнате в общежитии неподалеку от Фрунзенской, на девятнадцатом этаже. Из окна открывалась панорама центра, включая тюрьму, в которой сидела бывшая главная банкирша страны.
Урывками я написал диплом на тему «Освещение экономических событий в национальной прессе» и без особых трудностей защитил его. Мы с одногруппниками сфотографировались на память у входа на журфак, и я с ними больше не виделся.
Когда мы с Ирой пили шампанское в честь моего окончания универа у меня в Шабанах, она сказала, что выходит замуж за американца.
Она уехала в середине июля. Улетала одна – «Люфтганзой», через Франкфурт-на-Майне. Американец уже ждал ее в Калифорнии, в городке с «мыльным» названием Санта-Барбара. Ее провожал только я – она настояла, чтобы родители не приезжали из своего маленького городка, она сама съездила к ним попрощаться. В аэропорту было пусто, летать самолетом могла себе позволить лишь очень малая часть белорусов, и рейсов было мало. Мы молча посидели на старых дерматиновых креслах, потом Ира ушла на посадку.
В сентябре Влад уволился и уехал в Москву. Там друзья нашли ему работу в газете.
Белоруссия окончательно скатывалась в «совок», но мне было плевать, я жил вроде как не в ней, а в своем мире: слушал свою музыку, смотрел свое кино и читал свои книги. Газета продолжала независимую линию во всем, что не касалось политики и Лукашенко, и про экономику можно было писать сравнительно свободно, постебывая «рыночный социализм».
Мы с родителями и сестрой Наташей жили в двухкомнатной хрущевке на самой окраине. Наш район назывался «Рабочий поселок». Папа работал инженером на заводе «Техноприбор», мама – бухгалтером в автоколонне.
В 1979 году я пошел в первый класс школы номер семнадцать. На Октябрьские праздники того года всех первоклассников приняли в октябрята: повесили на пиджаки и передники значки с красной звездочкой и портретом кудрявого Володи Ульянова.
Перед Новым годом я впервые услышал слово «Афганистан» – в разговоре папы и дяди Жоры, маминого брата. Дядя спорил, горячился, говорил непонятные мне тогда слова – «маразм», «абсурд», «идиотизм». Папа говорил мало, больше хмурился. После того он стал часто по вечерам уходить на кухню с радиоприемником ВЭФ-202: слушать «Голос Америки». Я иногда подслушивал, стоя под дверью. В передачах часто говорили про Афганистан, а также звучали новые для меня слова – «Хост», «Кандагар», «Баграм», «Панджшер».
Мою первую учительницу звали Ольга Петровна. Она была нервной и крикливой и часто била указкой по рукам моих одноклассников. Меня – никогда: я хорошо учился и вел себя тихо. Первый класс я закончил на пятерки, и мне вручили похвальную грамоту на желтоватой бумаге, с надписью «за отличную учебу и примерное поведение». После у меня никогда больше не было «всех пятерок».
Тем летом в Москве проходили Олимпийские игры. Мы всей семьей смотрели открытие, а закрытие не посмотрели: сломался наш телевизор «Рубин». Мастер пришел лишь через несколько дней, телевизор наладил, но цвета после этого стали тусклее. В новостях мы увидели то, что пропустили: летающего над стадионом Мишку и плачущего генсека Брежнева.
Девятнадцатого мая в третьем классе, в день рождения пионерской организации, весь наш класс приняли в пионеры. Я еще не умел завязывать красный галстук, и два первых дня мне его завязывала Наташа. На третий день я и она в школу не пошли: умер мой дедушка. Он был инвалидом войны, несколько раз был ранен и последние годы часто лежал в больницах. Он лежал в гробу в их с бабушкой доме, рядом сидели бабушка и несколько соседок. Все они плакали.
Осенью я пошел в четвертый класс. Моей классной была пожилая историчка Вера Сергеевна. На классных часах и политинформациях она вспоминала пятидесятые годы и Сталина, говорила, что тогда «в стране был порядок, а сейчас – бардак».
Сразу после осенних каникул мы узнали, что умер Брежнев. Нас собрали в актовый зал на «траурный митинг». Выступал директор, «Коля-Косой», что-то бубнел про «тяжелую утрату для всего советского народа» и «необходимость сплотиться». Потом то же самое повторяли завуч по внешкольной работе и председатель комитета комсомола Васильченко. Следующий день объявили неучебным, но заставили всех прийти в школу и убирать территорию. После уборки Вася Бобков предложил мне поехать на клейзавод «бить крыс». Мы проехали три остановки на троллейбусе «двойке», перелезли через забор. По кучам вонючих гниющих костей носились огромные серые крысы. Меня тут же стошнило от запаха. Вася захохотал, сказал, что я «маменькин сынок», схватил палку и стал бегать по костям, стараясь попасть палкой по крысе. Я поехал домой один.
Весь четвертый класс я проучился в музыкальной школе по классу аккордеона, но бросил, не сдав экзамены за год. Родители попилили меня, а потом отстали. Я с самого начала ненавидел музыкалку и аккордеон.
В пятом классе погиб мой одноклассник по кличке Сцуль. Его и еще двух пацанов не взяли в команду на «праздник строя и песни», и они, пока мы репетировали в спортзале, поднялись на лифте и вылезли на крышу девятиэтажного дома – тогда самого высокого в нашем районе. Пацаны гонялись друг за другом по крыше, Сцуль добежал до самого края, не удержался и упал.
Летом после пятого класса мы с родителями и Наташей ездили на базу отдыха под Одессой. Это был последний раз, когда мы куда-то ездили всей семьей. Погода была плохая, папа покупал на рынке домашнее вино и выпивал в одиночку в комнате. Из-за этого они с мамой все время ругались. Наташа все вечера где-то шлялась, приходила поздно, говорила, что ходит на танцы.
В марте, в шестом классе, снова умер генсек – Черненко, всего через год после предыдущего, Андропова. Дома было много разговоров про то, что «поставили молодого». «Молодому» Горбачеву было 54 года.
Летом Наташа поступила в пединститут, на филфак, а я уехал на две недели в «лагерь труда и отдыха». Там мы до обеда пололи грядки в колхозе, а после играли в карты и делали друг другу «подлянки».
В седьмом классе Веру Сергеевну, ушедшую на пенсию, заменила химичка Евгения Эдуардовна. Ей было лет тридцать пять, она не говорила про Сталина, а в третьей четверти, после двадцать седьмого съезда компартии, читала нам газетные статьи про «ускорение» и «перестройку».
В конце учебного года рванул Чернобыль. Первого мая мы ходили на демонстрацию – явка была строго обязательна. Завуч Кожинова заходила в каждый класс и объясняла, что все должны прийти и показать врагам, что они зря распространяют слухи, пытаясь посеять панику в наших рядах. Позже пошли слухи о том, что из-за радиации мы все облысеем. Пацаны с ужасом вспоминали рассказы про тех, кто служил на атомных полигонах – вроде как у них после этого перестал стоять. Кто-то придумал насчет этого стишок: «Если хочешь стать отцом, обмотай свой хуй свинцом».
Летом мы с одноклассником Вовой Зайцевым целыми днями катались на велосипедах – то по Рабочему, то по окрестным полям и проселкам, только в деревни не заезжали, чтобы не получить «по ушам» от местных пацанов: они никаких вопросов не задавали, просто били всех подряд. Вечерами в лесополосе пьянствовали компании мужиков. Год назад вышел «указ», и выпивать на улице не разрешалось, но мужики пили все равно: в основном дешевое плодово-ягодное вино – «чернило» – и самогонку.
Перед седьмым ноября меня приняли в комсомол. А тем же вечером «основные» пацаны взяли нас с Вовой на дискотеку в центр. После дискотек всегда были драки с пацанами с других районов. В тот вечер драться приехал «Восьмой Кирпичный». Вову сильно побили – он упал на тротуар, и его отдубасили ногами: сломали нос и выбили два зуба. Я отделался рассеченной губой и синяком под глазом. В «Трест» мы больше не ездили: Вова боялся, а я без него не хотел.
Экзамены за восьмой класс сдали легко: всем поставили те оценки, которые были за год. Большинство пацанов ушли в училища, Вова – в строительный техникум. В сентябре к нам в класс пришел Коля Морозов – он раньше учился в первой школе, в центре, но там его в девятый класс не взяли. Мы с ним быстро сдружились. Он слушал «хеви-метал», и мне эта музыка тоже понравилась. Мы стали с ним на районе первыми металлистами – ходили с длинными волосами, с самодельными клепаными браслетами из дерматина. «Основные» пацаны смотрели на нас косо, но некоторые из них тоже слушали «металл», и Коля доставал им записи – так что нас никто не трогал. Учились мы без интереса, получали свои четверки, не слишком стараясь.
В школе и по телику вовсю трындели про «перестройку» и «ускорение», но в жизни мало что менялось, только становилось больше всякой музыки и газеты было интереснее читать.
Весной восемьдесят девятого в Могилеве проходил всесоюзный рок-фестиваль «Диалог». Мы сходили с Колей на один концерт: в нем играла, среди прочих, «тяжелая» группа из Минска «Мроя» – неплохой металл «для сельской местности».
Летом Коля поступил в минский РТИ, а я – в могилевскую «машинку» – машиностроительный институт – на «сварочное производство». Мне было в принципе все равно, куда идти: никакая профессия не нравилась, в стране происходил бардак, и чем заниматься и как дальше жить, было неясно. Но и в армию идти не хотелось, а в тот год студентов забирать перестали.
Большая часть пацанов в моей группе поступили после училищ на сварщика – их брали без экзаменов за красный диплом, а получить его в «хабзе» было легко. С ними я не общался, только с Игорем Манченко, фанатом «Алисы», «Кино» и другого «советского рока». Он довольно быстро пересадил меня с «металла» на эту музыку, и мы почти каждый день после пар ехали к нему, сидели в его комнате, заклеенной плакатами и заваленной бобинами и кассетами, слушали музыку, пили чай или пиво и разговаривали обо всем подряд.
На учебу нам было насрать – мы знали, что если «хабзайцев» не выгоняют, то и нас не выгонят тоже, и сессии мы регулярно сдавали без двоек.
Осенью девяностого года, когда все кругом говорили про «диктатуру», в институте начали выпускать газету. Главным редактором назначили преподавателя философии Копыткова. Он предложил всем желающим «попробовать себя на ниве журналистики». Кроме меня, в нашей группе желающих не нашлось. Копытков поручил мне взять интервью у декана Хомутского, которого угораздило вдруг вступить в компартию. Декан в ответ на мои вопросы юлил, раздражался и почти открытым текстом угрожал меня исключить, если я напишу «что-то не то». Статья вышла в урезанном виде – видно, сам Хомутский ее и отредактировал. После этого мой интерес к газете пропал.
Все лето мы с Игорем тусовались у него или в центре. Когда девятнадцатого августа случился путч, мы, напившись пива, собрались идти к обкому бить стекла, но так и не добрались – вырубились на газоне в скверике, а когда проснулись, идти уже не хотелось. Через несколько дней ГКЧП рухнул, вместе с ним и Советский Союз, и БССР превратилась в независимую республику Беларусь.
Все кругом бросились «заниматься бизнесом». Мы с Игорем стали возить из Москвы пластинки – пиратских «Лед Зеппелин», «Дип Перпл» и тому подобное. Продавали мы их сначала на рынке, а потом договорились с коммерческим магазином на Ленинской и поставили там два стола. Магазин закрывался в шесть вечера, а наша «точка» работала до восьми. Зарабатывали мы неплохо, постоянно пили появившееся в магазинах бельгийское пиво в черных жестяных банках по двадцать рублей. У нас собирались местные тусовщики и тусовщицы. Одна из них, Таня по кличке Пантера, стала моей девушкой, и мы часто ночевали с ней прямо в магазине. Потом к нам пришли рэкетиры и потребовали нереальную плату. Бизнес пришлось свернуть.
К тому времени Могилев основательно мне надоел, и я решил бросить «машинку» и поступить на журфак БГУ – Белорусского госуниверситета. Конкурс был небольшой, и я поступил без труда, предъявив в качестве журналистского опыта ксерокопию интервью с Хомутским.
Общежития мне не дали, и я снимал комнату в Серебрянке, у старухи, которая гнала самогон и продавала его «клиентам» исключительно из своего подъезда. Отношения с одногруппниками не заладились: может, из-за того, что они были все на три года младше, слушали совершенно другую музыку, смотрели другие фильмы и вообще были другими. Зато возобновились контакты с Колей. Он, как и многие в РТИ, собирал телевизоры из украденных рабочими завода «Горизонт» деталей. «Ящики» получались дешевле и качественнее, чем «родные», и парни даже давали на них «гарантию». Коля признался, что зарабатывает кучу денег, которые все переводит в доллары: собирает «начальный капитал», чтобы открыть «малое предприятие». Он по-прежнему был фанатом «тяжеляка», и однажды я услышал у него альбом, не похожий на все остальное: «Nevermind» группы «Нирвана». Я переписал его на свой кассетник «Беларусь» и ближайшие несколько месяцев ничего другого не слушал.
Летом девяносто третьего года Россия объявила, что не даст Белоруссии своих новых рублей. Старые можно было обменять на белорусские. Бумажки со зверями, больше похожие на купоны, чем на деньги, стали основной и единственной валютой.
Со второго курса я начал работать в агентстве НИД – «Новости, информация, дайджест». Сначала я занимался «распространением»: ходил по фирмам, предлагая подписку на бюллетени агентства. Мне платили десять долларов в месяц, плюс полагались проценты от продаж, но их не было: никто не хотел подписываться. Потом меня взяли на должность «журналиста»: я копировал информацию из российских газет и с лент новостных агентств, выдавая ее за «эксклюзивную». Старуха, сдававшая мне комнату, умерла, ее дети собрались продать квартиру, и я переехал в новую комнату – в «трешке» в Уручье. Хозяева работали инженерами на часовом заводе и не видели зарплаты уже много месяцев.
В девяносто четвертом в Белоруссии прошли президентские выборы. В первом туре я голосовал за Шушкевича, бывшего председателя Верховного Совета и номинально главу государства с осени девяносто первого по январь девяносто четвертого. Лысый физик-ядерщик, никак себя не проявивший в качестве руководителя страны, казался мне все же симпатичнее остальных, но шансов практически не имел. Основная борьба развернулась между Вячеславом «Гнидой» Кебичем и Александром «Колхозником» Лукашенко. Действующий премьер Кебич цеплялся за «административный ресурс», но его ненавидели за «развал СССР», а на Лукашенко сделала ставку «демократическая оппозиция», надеясь со временем оттереть бывшего директора заштатного совхоза от реального управления страной. Голосовать во втором туре я не ходил. Лукашенко легко обошел Кебича и стал президентом.
Той осенью никаких признаков «новой власти» заметно не было. Разросшийся и охвативший почти весь стадион «Динамо» вещевой рынок процветал, у входа предлагали газовые баллончики, по городу на черных БМВ и «Мерседесах» ездили бандиты, газеты продолжали пугать всеобщим обнищанием и безработицей, а молодежи на все это было насрать: парни и девчонки пропивали взятые у родителей деньги, тусовалась в недавно открывшихся клубах и не думали ни про какого Лукашенко.
Изменения начались постепенно. К концу следующего года, когда вместо бело-красно-белого флага и герба «Пагони» вернули флаг и герб БССР, только без серпа и молота, стало понятно, что Белоруссия возвращается в СССР. Двадцать шестого апреля девяносто шестого года, в день десятилетия Чернобыля, Белорусский народный фронт организовал демонстрацию под политическими лозунгами. ОМОН с демонстрантами не церемонился: многих отдубасили и повязали.
Скоро агентство НИД закрылось: подписчики отвалились один за другим, им было уже не до новостей, тем более не слишком «эксклюзивных». Сдав сессию и пробездельничав два месяца в Могилеве, я нашел работу в газете «Белорусский бизнес», в отделе экономических новостей. Газета была частной и независимой, но власти считали ее оппозиционной и время от времени «наезжали», выписывая штрафы за неуплату каких-то мифических налогов. Но штрафы регулярно выплачивались, и газета продолжала выходить.
За первый месяц работы я получил почти двести долларов и впервые снял отдельную квартиру – в Шабанах, самом отдаленном районе, построенном для рабочих тракторного завода. Окна квартиры выходили на кольцевую автодорогу.
В ноябре Лукашенко провел хитрый референдум, и его президентский срок начал отсчитываться заново. Оппозиция, еще летом злорадно хихикавшая и говорившая, что Лукашенко с наступлением холодов не сможет обогреть страну, замолчала и окончательно раскололась.
У Коли к тому времени была своя фирма, торгующая компьютерами. Кроме бизнеса, его ничего не интересовало, и мы практически перестали общаться. Моим единственным приятелем был мой босс – начальник отдела экономики Влад. Мы часто бухали в офисе по полночи, выбираясь за «добавкой» в соседний круглосуточный магазин.
В декабре, на открытии первого в Минске Макдоналдса, когда люди давились, напрасно надеясь на бесплатные бигмаки, я познакомился с Ирой. Ей было двадцать два, она в тот год закончила английский факультет иняза и осталась там преподавать.
Мы встречались всю зиму и всю весну, ходили на безумные концерты в андеграундные клубы, гуляли по скользким мокрым улицам, иногда забредали в «Белсовпроф» на показы иностранных фильмов, организованные посольствами. В мае кто-то принес ей кассету «Морская» никому не известной группы «Мумий Тролль», и мы заслушали ее до дыр в ее комнате в общежитии неподалеку от Фрунзенской, на девятнадцатом этаже. Из окна открывалась панорама центра, включая тюрьму, в которой сидела бывшая главная банкирша страны.
Урывками я написал диплом на тему «Освещение экономических событий в национальной прессе» и без особых трудностей защитил его. Мы с одногруппниками сфотографировались на память у входа на журфак, и я с ними больше не виделся.
Когда мы с Ирой пили шампанское в честь моего окончания универа у меня в Шабанах, она сказала, что выходит замуж за американца.
Она уехала в середине июля. Улетала одна – «Люфтганзой», через Франкфурт-на-Майне. Американец уже ждал ее в Калифорнии, в городке с «мыльным» названием Санта-Барбара. Ее провожал только я – она настояла, чтобы родители не приезжали из своего маленького городка, она сама съездила к ним попрощаться. В аэропорту было пусто, летать самолетом могла себе позволить лишь очень малая часть белорусов, и рейсов было мало. Мы молча посидели на старых дерматиновых креслах, потом Ира ушла на посадку.
В сентябре Влад уволился и уехал в Москву. Там друзья нашли ему работу в газете.
Белоруссия окончательно скатывалась в «совок», но мне было плевать, я жил вроде как не в ней, а в своем мире: слушал свою музыку, смотрел свое кино и читал свои книги. Газета продолжала независимую линию во всем, что не касалось политики и Лукашенко, и про экономику можно было писать сравнительно свободно, постебывая «рыночный социализм».